Главная » Книги

Сю Эжен - Агасфер. Том 3, Страница 16

Сю Эжен - Агасфер. Том 3


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28

овать с вами о важном деле и потому он останется... Я же, как более нетерпеливый, попросту оттолкнул аббата, который хотел преградить мне путь, - и ворвался к вам... Очень уж мне хотелось повидать вас... Теперь вы, месье, примите Габриеля, не правда ли? Он не посмел войти без вашего позволения... Я пойду за ним. Вы поговорите и о религии... Право, его вера самая истинная, потому что она успокаивает, утешает, ободряет... вы это сами увидите... Может быть, благодаря мадемуазель де Кардовилль и Габриелю вы, наконец, возвратитесь к нам! - воскликнул кузнец, не имея сил скрыть свои радостные надежды.
   - Друг мой... нет... я не знаю... я боюсь... - со все возраставшим колебанием говорил господин Гарди, чувствуя невольно, что он ожил, согретый сердечными словами кузнеца.
   Воспользовавшись замешательством бывшего хозяина, Агриколь открыл двери и крикнул:
   - Габриель... брат мой... иди, иди... господин Гарди желает тебя видеть...
   - Послушайте, друг мой, - возражал господин Гарди, все еще колеблясь, но почти довольный тем, что его согласия добились, так сказать, силой. - Друг мой, что вы делаете?
   - Я зову нашего и вашего спасителя! - отвечал Агриколь, совсем опьянев от счастья и уверенный, что вмешательство Габриеля в дела господина Гарди будет успешным.
   По призыву кузнеца Габриель вошел в комнату господина Гарди.
  
  

33. ТАЙНИК

  
   Мы уже говорили, что в стенах многих комнат, занимаемых пансионерами преподобных отцов, были устроены некие тайники для облегчения непрерывного шпионажа, которым орден окружал тех, за кем он желал наблюдать. Господин Гарди находился в числе тех, за кем наблюдали. Поэтому возле его комнаты было устроено тайное помещение, в котором могли находиться два человека; труба, похожая на каминную, проветривала и освещала эту комнатку, в которой находилось и отверстие акустического прибора, помещенного так искусно, что в тайнике было слышно со всей ясностью каждое слово, произнесенное в соседней комнате: кроме того, несколько круглых дырочек, ловко прорезанных и замаскированных в различных местах, позволяли видеть все то, что происходило в комнате.
   В эту минуту в тайнике находились д'Эгриньи и Роден.
   Тотчас же после внезапного появления Агриколя и твердого ответа Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы его попытка помешать свиданию Агриколя с господином Гарди, но сознавая, какие опасные последствия могли произойти для планов ордена благодаря этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену.
   Роден во время своего быстрого и счастливого выздоравливания жил в соседнем доме, также принадлежавшем иезуитам. Он сразу понял крайнюю серьезность положения. Признавая, что все меры, принятые отцом д'Эгриньи, чтобы воспрепятствовать свиданию с Агриколем, были вполне разумны и что исполнению его плана помешало только то, что кузнец слишком поторопился с приходом, Роден все-таки пожелал сам увидеть, услышать, обсудить и обдумать все, что произойдет при этом свидании, и тотчас же отправился вместе с отцом д'Эгриньи в тайник, немедленно послав при этом агента к парижскому архиепископу. Мы увидим дальше, для чего это было сделано.
   Преподобные отцы пришли в тайник в самый разгар беседы Агриколя с господином Гарди.
   Успокоенные вначале мрачной апатией, в которую был погружен господин Гарди и из которой его не могли вывести благородные побуждения кузнеца, почтенные отцы увидели, что опасность стала постепенно возрастать и принимать угрожающие размеры с той минуты, когда господин Гарди, поколебленный настояниями ремесленника, согласился ознакомиться с письмом мадемуазель де Кардовилль, и вплоть до того момента, когда Агриколь позвал Габриеля, чтобы нанести последний удар по колебаниям бывшего хозяина.
   Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей ему перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый и блестящий череп, костлявые скулы, горбатый нос, подчеркивал своим сиянием все выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его можно было принять за живой оригинал монахов-аскетов на тех мрачных картинах испанской школы, где из-под коричневого капюшона выглядывает голый череп цвета старой слоновой кости, скула мертвенного оттенка, потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в мрачной полутьме, где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в темной рясе и с веревкой вместо пояса. Это сходство казалось тем более поразительным, что Роден, наспех спускаясь из своей комнаты, не снял длинного халата из черной шерсти; более того, будучи чувствительным к холоду, он накинул на плечи черную суконную накидку с капюшоном, чтобы уберечь себя от холодного ветра.
   Отец д'Эгриньи, не попадая под луч света, вертикально падавшего в тайник, оставался в полутени.
   В ту минуту, когда мы представляем читателю обоих иезуитов, Агриколь только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля.
   Отец д'Эгриньи поглядел на Родена с глубокой гневной тревогой и, наконец, прошептал:
   - Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не привели бы ни к чему. Неужели эта проклятая девица будет вечно препятствием, о которое разбиваются все наши планы? Как мы ни старались, она заключила союз с индусом, и если теперь аббат Габриель доведет все до конца и господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что и делать. Что делать?.. Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем!
   - Нет, - сухо возразил Роден, если только в доме архиепископа немедленно исполнят мои приказания.
   - И тогда?
   - Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги не позже чем через полчаса.
   - Они должны быть написаны и подписаны давно... я тотчас же передал ваше приказание - в самый день операции...
   Роден знаком прервал речь аббата д'Эгриньи и приложил глаза к отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате.
  
  

34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ

  
   Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей, одного - с мужественной открытой физиономией, а другого - одаренного ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами, окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.
   Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю... Печать эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не освободить от этого человекоубийственного гнета.
   Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы, невидимыми свидетелями которой они были.
   - Вот он... мой дорогой брат... - сказал Агриколь господину Гарди, - вот он, лучший, достойнейший из священников... Послушайте его, и вы возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его, и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой этих негодяев. Не правда ли, Габриель?
   Молодой миссионер движением руки хотел умерить возбуждение Агриколя и звучным, нежным голосом сказал господину Гарди:
   - Если, сударь, вы находитесь в тяжелых обстоятельствах и вам могут понадобиться советы одного из ваших братьев во Христе, располагайте мною... Впрочем, позвольте вам заметить, что я давно испытываю к вам почтительную привязанность.
   - Ко мне, господин аббат?
   - Я знаю, - продолжал Габриель, - как вы были добры к моему приемному брату. Я знаю ваше поразительное великодушие по отношению к рабочим. Знаю, как они обожают и почитают вас. Пусть же сознание их благодарности и уверенность в том, что ваши поступки были угодны Богу, который радуется при виде добрых дел, служат вам наградой за все, что вы сделали, и поощрением для того добра, которое вы еще сделаете...
   - Благодарю вас, господин аббат, - сказал Гарди, тронутый этими словами, так резко отличавшимися от речей аббата д'Эгриньи. - В той печали, какую я испытываю, отрадно слышать столь утешительные слова, и признаюсь, - задумчиво прибавил он, - что возвышенность и серьезность вашего характера и ваш сан придают необыкновенный вес вашим речам.
   - Вот чего я боялся, - прошептал отец д'Эгриньи, который по-прежнему находился около отверстия, внимательно смотрел и слушал, навострив уши. - Габриель может вывести господина Гарди из апатии и вернуть его к деятельной жизни.
   - Этого я не боюсь, - коротко и резко возразил Роден. - Господин Гарди может забыться на минуту, но если он попытается встать на ноги, то увидит, что они у него переломаны.
   - Чего же боится ваше преподобие?
   - Медлительности архиепископа.
   - На что же вы надеетесь?..
   Роден, внимание которого было вновь возбуждено, опять прервал знаком отца д'Эгриньи, который немедленно замолчал.
   Господин Гарди размышлял о словах Габриеля, и потому в комнате воцарилась тишина.
   В это время Агриколь машинально устремил взгляд на мрачные изречения, развешанные по стенам комнаты. Прочитав некоторые из них, он взял Габриеля за руку и с выразительным жестом воскликнул:
   - Брат! Прочти это, и ты поймешь все... Кто не впал бы в отчаяние, если бы его оставили в одиночестве с такими безотрадными мыслями?.. Так можно дойти и до самоубийства! Это бессовестно... ужасно... это просто нравственное убийство! - возмущенно добавил ремесленник.
   - Вы очень молоды, друг мой, - возразил господин Гарди, грустно покачав головой. - Вы были всегда счастливы... не испытали разочарований... вам могут показаться ложными эти изречения... Но увы! Для меня... да и для большинства людей, они более чем справедливы! Все на этом свете - тлен, горе и страдание... потому что человек рожден для страдания... Не правда ли, господин аббат? - обратился он к Габриелю.
   Габриель бросил взгляд на указанные ему кузнецом изречения и не смог сдержать горькую улыбку, отлично понимая отвратительный расчет, который продиктовал иезуитам выбор этих изречений. Поэтому он поспешил ответить господину Гарди взволнованным голосом:
   - О нет! Далеко не все на этом свете тлен, обман, страдание, разочарование и суета... Нет, человек родится не для того, чтобы страдать. Бог в своей отеческой доброте совсем не желает, чтобы человек, которого он создал для счастья и любви в этом мире, вечно страдал...
   - Слышите... господин Гарди... слышите, что он говорит? - волновался кузнец. - А ведь он тоже священник... Но он истинный пастырь... он не согласен с ними...
   - Увы, господин аббат, - сказал господин Гарди. - Однако эти изречения и правила взяты из книги, которую ставят почти наравне со Священным Писанием.
   - И этой книгой можно злоупотреблять, как и всяким человеческим творением! - возразил Габриель. - Она написана, чтобы закрепостить бедных монахов в их самоотречении, одиночестве, слепом повиновении и в их праздной, бесплодной жизни. Поэтому, проповедуя равнодушие ко всем, презрение к себе, недоверие к своим братьям, унизительное рабство, эта книга в утешение уверяла несчастных, что все муки этой жизни угодны Спасителю, так же как и жизнь, которую им навязывали и которая во всем противоречит вечным воззрениям Бога на человечество...
   - Но тогда эта книга еще ужаснее, чем я ее находил! - воскликнул господин Гарди.
   - Богохульство! Нечестие! - продолжал Габриель. Он не в силах был сдерживать долее свое негодование. - Осмеливаться прославлять праздность, уединение, недоверие друг к другу, когда самое святое в жизни - святой труд, святая любовь к ближним, святое общение с ними...
   - О! Как прекрасны, как утешительны ваши слова! - воскликнул потрясенный господин Гарди. - Но отчего же тогда на земле столько несчастных, несмотря на милосердие Творца?
   - Да... много на свете ужасного горя... это правда, - с нежностью и грустью промолвил Габриель. - Да, много несчастных, обездоленных, бесприютных людей страдает, голодает, не имеет пристанища и одежды среди неизмеримых богатств, которыми Создатель наградил землю не для немногих избранных, а для всех... Он желал, чтобы дележ был произведен по справедливости, но некоторые люди силой или хитростью завладели общим достоянием... Для удовлетворения жестокого эгоизма одних... бесчисленное множество людей осуждено на плачевную участь. Но вот притеснители народа всех времен и народов осмелились взять Бога в сообщники и его именем провозгласили ужасное правило: человек рожден, чтобы страдать... и его страдания и унижение угодны Богу. Да, они провозгласили это, так что чем тяжелее, невыносимее была участь эксплуатируемых, чем больше проливали они пота, слез и крови, тем довольнее, славнее был Создатель, по словам этих убийц...
   - Ах! Я вас понимаю... я ожил, я вспомнил, - воскликнул вдруг господин Гарди, как будто он очнулся от сна и словно внезапный свет осиял потемки его мысли. - Да... именно в это я всегда верил до той поры, пока ужасные горести не помрачили мой рассудок.
   - Да, вы этому верили, благородное, великое сердце! - воскликнул Габриель. - Тогда вы не думали, что все на земле было несчастьем, потому что вы делали счастливыми ваших рабочих; не все было суетой и разочарованием, потому что ваше сердце каждый день наслаждалось благодарностью ваших братьев; не все было печалью и слезами, потому что вокруг вы видели счастливые, улыбающиеся лица. Вам много зла принесла эта ужасная книга, которую они имели дерзость назвать "Подражанием Христу"... - с возмущением, добавил Габриель.
   - О! Я верю вам! - воскликнул с восторгом господин Гарди, - я верю... мне нужно вам верить!
   - Воспряньте, брат мой, - прибавил Габриель, дружески взяв за руку господина Гарди, который поднялся, как бы повинуясь великодушному магнетизму, - воспряньте! Вас ждет и призывает множество тружеников! Покиньте эту могилу... выйдите на солнце, на свежий воздух, идите к любящим, горячим сердцам. Покиньте эту душную атмосферу, чтобы вдохнуть животворный воздух свободы! Покиньте это мрачное жилище ради дома, оживленного песнями тружеников! Вернитесь к трудолюбивым ремесленникам, для которых вы были Провидением. И, поддерживаемый их мощными руками, окруженный женами, детьми, стариками, плачущими от радости при вашем возвращении, вы возродитесь! Вы почувствуете, что в вас воля и сила Господни... потому что вы сможете сделать счастливыми ваших братьев.
   - Габриель... ты говоришь правду... тебе... Богу... будет обязано наше маленькое бедное племя тружеников возвращением своего благодетеля! - воскликнул Агриколь, обнимая миссионера. - Я не боюсь теперь ничего! Господин Гарди будет нам возвращен.
   - Да... вы правы... ему, настоящему христианскому пастырю, обязан я своим воскресением. Здесь я погребен заживо, - сказал господин Гарди, поднявшись на ноги и крепко выпрямившись, с зарумянившимися щеками и блестящими глазами, тогда как до сих пор он был так бледен, так подавлен и слаб.
   - Вы снова наш! Теперь я больше в этом не сомневаюсь! - воскликнул кузнец.
   - Надеюсь, друг мой! - отвечал господин Гарди.
   - Вы принимаете предложение мадемуазель де Кардовилль?
   - Я напишу ей об этом... Но прежде, - серьезным тоном прибавил господин Гарди, - я должен поговорить с моим братом... - И господин Гарди протянул руку Габриелю. - Вы позволите ведь мне называть вас так... вас, великодушного проповедника братства?
   - О! Я спокоен, когда вы с ним, - сказал Агриколь, - а пока сбегаю к мадемуазель де Кардовилль поделиться с ней счастливой новостью. Однако позвольте, господин Гарди: если вы сегодня покинете этот дом, где же вы поселитесь? Не хотите ли поручить это дело мне?
   - Мы переговорим обо всем с нашим достойным и добрым братом... а пока передайте мадемуазель де Кардовилль мою благодарность и скажите, что я буду иметь честь ей ответить!
   - Знаете, трудно не потерять голову от радости! - воскликнул Агриколь в восторге и, обняв Габриеля, шепнул ему на ухо: - Через час я буду здесь... но не один... поголовное ополчение... вот увидишь... не говори только господину Гарди... у меня родилась одна идея!
   И кузнец исчез, вне себя от неописуемого счастья.
   Габриель и господин Гарди остались вдвоем.
   - Что же вы думаете обо всем этом, ваше преподобие? - озадаченно спросил Родена аббат д'Эгриньи.
   - Я думаю, что у архиепископа опоздали и что этот еретик-миссионер погубит все! - отвечал Роден, до крови кусая ногти.
  
  

35. ИСПОВЕДЬ

  
   Когда кузнец покинул комнату, господин Гарди сказал, подходя к Габриелю:
   - Господин аббат!..
   - Нет! Зовите меня братом... я настаиваю на этом! - ласково отвечал молодой миссионер, протягивая ему руку.
   Господин Гарди дружески пожал ее и начал:
   - Брат мой! Ваши слова меня воскресили, напомнили об обязанностях, о которых я забыл... Теперь остается желать, чтобы у меня хватило силы на новое испытание... Вы - увы! - не знаете всего.
   - Что хотите вы этим сказать? - с участием спросил Габриель.
   - Я должен сделать вам тяжкое признание... Согласны ли вы выслушать мою исповедь?
   - Прошу вас, скажите не "исповедь", а "признание", - сказал Габриель.
   - А разве вы не можете выслушать меня как духовник?
   - Я стараюсь, насколько возможно, избегать официальной исповеди, если можно так сказать... - начал миссионер. - По-моему, в ней много печальных и неудобных сторон... Между тем я... я счастлив, очень счастлив, когда могу внушить такое доверие, что друг пожелает открыть мне свое сердце, как другу. Но так как по добровольно данным мною обетам, - молодой священник не мог при этом удержаться от вздоха, - я принадлежу церкви, то обязан повиноваться ее предписаниям. Поэтому, если вы желаете, я могу выслушать вас и в качестве духовника.
   - Вы повинуетесь постановлениям, с которыми в душе не согласны? - спросил господин Гарди, изумленный этой покорностью.
   - Брат мой, чему бы ни научил нас опыт, что бы ни раскрыл он, - грустно продолжал Габриель, - добровольно и сознательно произнесенные обеты являются для священника священным обязательством... а для честного человека - честным словом... Пока я принадлежу церкви, я повинуюсь ее дисциплине, как ни тяжела она подчас.
   - Даже для вас, брат мой?
   - Да, для нас, деревенских священников или городских викариев, для всех нас, скромных пролетариев духовенства, простых работников в винограднике Господнем. Аристократия, постепенно проникнувшая в церковь, управляет нами с несколько феодальной суровостью; но божественная сущность христианства такова, что она противостоит всем злоупотреблениям, которые хотят его извратить. В самых смиренных слоях низшего духовенства, лучше чем где бы то ни было, я могу служить святому делу обездоленных и проповедовать освобождение. Вот почему, брат мой, я остаюсь в церкви и подчиняюсь ее дисциплине. Я говорю вам это, брат мой, - прибавил Габриель экспансивно, - потому что и вы и я исповедуем одну истину: ремесленники, которых вы собрали, чтобы делить с ними плоды ваших работ, не являются больше обездоленными... Поэтому тем добром, которое вы делаете, вы служите Христу гораздо более деятельно, нежели я...
   - И я буду ему служить, только бы хватило сил!
   - А отчего бы вас могли покинуть силы?
   - Если бы вы знали, как я несчастлив! Если бы знали, какие удары на меня обрушились!
   - Несомненно, разорение и пожар, уничтоживший вашу фабрику, прискорбны...
   - Ах, брат мой! - прервал его господин Гарди. - В этом ли только беда! Неужели мое мужество покинуло бы меня перед несчастием, которое можно исправить деньгами? Но увы, есть другие потери, не возместимые ничем... бывают в сердце руины, восстановить которые нельзя!.. И тем не менее сейчас, поддаваясь обаянию ваших великодушных слов, я чувствую, что будущее, такое мрачное до сих пор для меня, теперь становится яснее. Вы меня подбодрили, оживили, напомнили о той миссии, которую я должен выполнить в этом мире.
   - Продолжайте, брат мой!
   - Увы! Мной снова овладевает страх, когда я подумаю, что должен вернуться к деятельной жизни, в мир, где я так страдал!
   - Что же порождает этот страх? - с возрастающим участием спросил Габриель.
   - Выслушайте меня, брат мой! Всю свою нежность и преданность я сосредоточил на двух существах: на друге, которого я считал искренним, и на другой, более нежной привязанности... Друг изменил мне самым коварным образом... женщина, пожертвовавшая ради меня долгом, имела мужество - и я, конечно, могу ее только уважать за это - пожертвовать нашей любовью ради спокойствия своей матери и навеки покинула Францию... Я боюсь, что излечить эти горести невозможно и они своей тяжестью превысят мои силы и не дадут мне следовать по новому пути! Я сознаюсь в своей слабости, я знаю, что она велика, но я боюсь ее еще сильнее с тех пор, как понял, что не имею права жить в бездействии, если могу что-нибудь сделать для человечества... Вы раскрыли мне глаза на мои обязанности, и единственное, чего я боюсь теперь, несмотря на правильное решение, повторяю вам, это, чтобы я не лишился сил, очутившись в свете и почувствовав, как он теперь для меня пуст и холоден.
   - А разве честные рабочие, которые ждут и благословляют вас, не заполнят для вас мир?
   - Да... брат мой... - с горечью сказал господин Гарди, - но прежде к радости исполненного долга присоединялись дружба и любовь, наполнявшие мою жизнь... Их нет теперь, и они оставляют в моем сердце громадную пустоту. Я надеялся, что религия заполнит опустевшее место... Но мою душу питали только отчаянием и убеждали меня, что чем больше я буду ему предаваться, чем больше буду мучиться, тем угоднее стану Создателю...
   - Вас обманули, брат мой, уверяю вас. Бог желает счастья человеку, потому что хочет, чтобы он был добр и справедлив.
   - О! Если бы я раньше слышал эти слова надежды! - воскликнул господин Гарди. - Мои раны давно бы излечились, я давно бы начал то благое дело, продолжать которое вы мне советуете... Я, может быть, нашел бы в нем утешение и забвение от моих горестей. Но сейчас... О! Ужасно сознаться, - меня так приучили здесь к страданию, что оно, кажется, должно навсегда парализовать мою жизнь!
   Затем, устыдившись того, что снова поддался унынию, господин Гарди закрыл лицо руками и продолжал расстроенным голосом:
   - Простите... простите меня за слабость... Но если бы вы знали, каково человеку, жившему только сердцем, разом всего лишиться! Поверьте, что боязнь, бессилие и колебания заслуживают жалости, а не презрения!
   Смиренное признание господина Гарди производило столь тяжелое впечатление, что Габриель был тронут до слез. В этом почти болезненном унынии Габриель с ужасом видел следы влияния преподобных отцов, которые умеют так искусно растравить рану, нанесенную нежной, чувствительной душе, вливая в нее каплю за каплей горький яд безотрадных максим, и которые хорошо знают, что бездна отчаяния невольно притягивает страдальца, и стараются как можно глубже ее вырыть, чтобы жертва, околдованная, обезумевшая, не сводила с нее пылающего, пристального взора до той поры, пока наконец бездна не поглотит человека, а жадность преподобных отцов не захватит того, что от него осталось... Напрасно синеет лазурь эфира, напрасно золотые лучи солнца блестят на небосклоне, напрасно несчастный знает, что будет спасен, если только поднимет глаза к небу, напрасно даже бросает он на него беглый взгляд... - скоро, уступая всесильным адским чарам этих злодеев-святош, он снова погружается взором в разверстую бездну, которая его притягивает. То же случилось и с господином Гарди. Понимая опасность положения, Габриель собрал все силы, чтобы вырвать его из этого уныния, и воскликнул:
   - Что вы говорите, брат мой, о жалости и презрении? В глазах Бога и людей может ли быть что-либо священнее души, которая, испытав бурю страстей, ищет успокоения в религии? Успокойтесь... раны ваши излечимы... Стоит вам покинуть этот дом, и они быстро заживут... поверьте мне!
   - Увы! Если бы возможно было надеяться на это!
   - Да... поверьте, что они заживут, как только ваши прежние горести, перестав будить в вас отчаяние, пробудят утешительные, почти сладостные мысли!
   Господин Гарди на минуту был ослеплен тем светлым будущим, какое вторично открывали перед ним евангельские слова Габриеля.
   С трепещущим от столь разнообразных волнений сердцем он воскликнул:
   - О! Какая святая сила заключается, брат мой, в ваших словах! Как умеете вы превращать горечь обиды в сладость прощения! Мне начинает казаться, что спокойствие и мир возвратились в мою душу, когда я думаю о том, что вы говорите.
   - О, вы увидите, - с увлечением продолжал Габриель, - какие сладкие радости ждут вас! Молиться за тех, кого любишь, кого любил! Сочетать в молитвах все, что мы любим, - с Богом! А эта женщина, любовь которой была вам так дорога!.. Зачем вспоминать о ней с болью? Зачем бежать от этих воспоминаний?
   - О! - Я вас понимаю теперь! - воскликнул господин Гарди. - Молиться... это любить... Молитва - прощение вместо проклятия, надежда вместо отчаяния, сладкие, как плодотворная роса, слезы - вместо жгучих слез отчаяния! О, я вас понимаю! Вы не говорите: страдать - молиться; я чувствую, что вы правы, говоря: надеяться, прощать - вот в чем молитва! Благодаря вам я без страха вернусь к жизни.
   И с этими словами он протянул ему руки, повторяя:
   - Брат мой, вы снова, еще раз спасли меня!
   И добрые, честные люди крепко обнялись.
   Мы знаем, что Роден и отец д'Эгриньи присутствовали невидимыми свидетелями при этой сцене, подслушивая с всепожирающим вниманием. Роден не упустил ни одного слова из беседы. В ту минуту, когда Габриель и господин Гарди бросились в объятия друг к другу, он отвел свои змеиные глаза от отверстия, в которое глядел. Лицо иезуита выражало радость и дьявольское торжество. Отец д'Эгриньи, которого конец этой сцены поверг в уныние, не понимал победоносного вида своего сообщника и глядел на него с несказанным изумлением.
   - У меня есть теперь зацепка! - грубо и резко заметил Роден.
   - Что хотите вы этим сказать?
   - Имеется здесь дорожный экипаж? - спросил Роден, не отвечая на вопрос почтенного отца.
   Д'Эгриньи вытаращил глаза и машинально повторил:
   - Дорожный экипаж?
   - Ну да... что я, по-еврейски, что ли, говорю? - нетерпеливо сказал Роден. - Кажется, ясно? Есть здесь дорожный экипаж?
   - Конечно... мой собственный.
   - Пошлите сейчас же за почтовыми лошадьми.
   - Зачем?
   - Чтобы увезти господина Гарди.
   - Увезти господина Гарди? - переспросил аббат, думая, что Роден бредит.
   - Ну да, вы его свезете в Сент-Эрем.
   - В это пустынное и печальное место... господина Гарди?
   Отцу д'Эгриньи начало казаться, что он видит сон.
   - Ну да: господина Гарди, - пожимая плечами, сказал Роден.
   - Увезти господина Гарди... теперь... когда Габриель...
   - Не пройдет и получаса, как господин Гарди на коленях будет умолять меня увезти его из Парижа как можно дальше, в пустыню, если это возможно.
   - Но Габриель?
   - А письмо от архиепископа, которое сейчас принесли?
   - Да ведь вы сказали, что поздно!
   - Тогда у меня не было зацепки, а теперь есть! - отвечал отрывисто Роден.
   И с этими словами преподобные отцы поспешно покинули тайник.
  
  

36. ПОСЕЩЕНИЕ

  
   Бесполезно указывать, что Габриель, спасая господина Гарди, пользовался, с присущим ему достоинством, самыми благородными средствами, чтобы вырвать его из-под убийственного влияния святых отцов. Ему, с его чистой и прекрасной душой, было противно открывать низкие интриги злодеев, и он решился бы на это средство только в крайнем случае, если бы его проникновенные и дружеские слова были бессильны перед ослеплением господина Гарди.
   - Труд, молитва и прощение! - с восторгом проговорил господин Гарди. - Этими тремя словами вы вернули меня к жизни и надежде...
   Не успел господин Гарди произнести эти слова, как дверь отворилась, и в комнату вошел слуга. Он молча подал молодому священнику письмо.
   Габриель с удивлением взглянул на объемистый пакет, но, увидав в углу небольшой условный знак, быстро его распечатал и вынул лист бумаги, сложенный в форме министерских депеш, с красной восковой печатью.
   - Боже! - невольно вырвался у него крик горестного изумления.
   И, обратившись к господину Гарди, он сказал:
   - Извините...
   - Что такое? Какая-нибудь неприятная весть? - с участием спросил фабрикант.
   - Да... очень грустная! - уныло отвечал Габриель.
   Затем он прибавил про себя:
   - Так вот зачем меня вызывали в Париж... и даже не захотели выслушать... Удар наносится без возможности оправдаться! - И с глубоким вздохом он покорно прибавил: - Нечего делать... я должен повиноваться... и повинуюсь... так предписывают мне... мой обет.
   Господин Гарди, не сводивший с Габриеля беспокойного, удивленного взора, участливо спросил его:
   - Хотя моя дружба и благодарность еще так новы... но не могу ли я вам быть полезен? Я столь многим вам обязан... и был бы счастлив, если бы мог что-нибудь для вас сделать.
   - Вы много для меня сделаете, брат мой, оставив мне счастливое воспоминание об этом дне... Это облегчит мою покорность жестокому горю.
   - У вас есть горе? - с живостью сказал господин Гарди.
   - Скорее... тяжелая весть... - и Габриель, отвернувшись, смахнул слезу. - Но добрый и справедливый Бог меня не оставит своими утешениями... Немалым утешением является уже то, что я вижу вас на хорошем, благом пути... Прощайте, брат мой... до скорого свидания...
   - Вы меня покидаете?
   - Так нужно. Во-первых, я должен узнать, как сюда попало это письмо... затем я обязан тотчас же повиноваться полученному приказу... Агриколь скоро явится к вам... он передаст мне ваше решение и сообщит ваш адрес... и мы увидимся, когда вы только захотите.
   Из скромности господин Гарди не пытался узнать причину внезапного огорчения Габриеля. Он сказал:
   - Вы спросили меня, когда мы увидимся. Давайте завтра. Я сегодня же уеду из этого дома.
   - Тогда до завтра, дорогой брат, - сказал Габриель, пожимая руку господину Гарди, который невольно, быть может инстинктивно, ухватился за его руку, точно боялся отпустить Габриеля от себя.
   Молодой священник с удивлением посмотрел на господина Гарди, и тот, улыбаясь, отпустил его руку, говоря:
   - Простите меня, брат мой, но из-за всего того, что я здесь выстрадал... я стал словно ребенок... боюсь остаться один.
   - А я теперь спокоен относительно вас... я оставляю вас с утешительными мыслями и пробудившимися надеждами. Их хватит, чтобы занять ваш досуг до прихода Агриколя, который, верно, не запоздает... До свидания... до завтра, брат мой.
   - До завтра, дорогой мой спаситель. Приходите же непременно, потому что мне необходима ваша благожелательная поддержка при первых шагах на солнечном свете... Я так долго жил во мраке!
   - До завтра, - сказал Габриель, - а пока мужайтесь, надейтесь и молитесь.
   - Мужаться, надеяться и молиться! - повторил господин Гарди. - С этими словами чувствуешь себя сильным.
   И он остался один.
   Странное дело: невольный страх, овладевший им, когда Габриель уходил, принял теперь новую форму: господину Гарди стало казаться, что какая-то мрачная тень заполняет комнату вместо чистого и нежного сияния, которое излучало присутствие Габриеля. Вполне понятная реакция, если принять в соображение нравственное и физическое состояние господина Гарди, потрясенного в течение одного дня столь различными впечатлениями.
   Спустя четверть часа по уходе Габриеля в комнату вошел слуга, обязанный обслуживать пансионеров преподобных отцов, и подал письмо.
   - От кого это письмо? - спросил господин Гарди.
   - От одного из пансионеров этого дома, сударь, - сказал слуга, поклонившись.
   У этого человека было хитрое, насмешливое лицо ханжи, гладкие волосы; он говорил тихо, глаза его были постоянно потуплены. В ожидании ответа господина Гарди, он сложил руки и стоял, перебирая пальцами.
   Господин Гарди распечатал письмо и прочитал следующее:
   "Милостивый государь!
   Я только сейчас случайно узнал, что мы с вами вместе находимся в этом почтенном доме. Продолжительная болезнь и полное уединение, в котором я живу, пояснят, почему я не знал о нашем соседстве. Хотя мы виделись только один раз, но серьезность обстоятельств, вызвавших это свидание, вероятно, не позволила вам меня забыть..."
   Господин Гарди старался припомнить что-нибудь, но абсолютно ничего не нашел, что навело бы его на мысль.
   "При том свидании я почувствовал к вам такую глубокую и полную уважения симпатию, что, услыхав от моего достойного друга, аббата Габриеля, человека, которого я почитаю и люблю больше всего на свете, о вашем пребывании здесь, я не мог себе отказать в удовольствии засвидетельствовать вам свое почтение безотлагательно, ибо аббат Габриель передал мне, что вы уезжаете сегодня же.
   Позвольте надеяться, что вы исполните просьбу больного старика, обреченного на полное уединение и не питающего надежды на встречу с вами среди круговорота света, покинутого им навсегда.
   Ожидая вашего ответа, прошу принять уверение в глубоком почтении и величайшем уважении вашего покорнейшего и смиреннейшего слуги
   Родена".
   Кончив письмо и прочитав подпись, господин Гарди все-таки не мог припомнить ни имени Родена, ни того важного обстоятельства, на которое он намекал. Наконец он спросил слугу:
   - Вам это письмо отдал господин Роден?
   - Да.
   - Кто же такой этот господин Роден?
   - Добрый старичок, только что оправившийся после очень опасной болезни, от которой он чуть не умер. Он еще так слаб и печален, что на него жалко смотреть. Очень жалко, потому что лучше его у нас, кажется, во всем доме нет человека... кроме вас, конечно... - прибавил слуга с льстивым почтительным поклоном.
   - Господин Роден... - задумчиво повторял Гарди. - Не могу припомнить ни этого имени, ни события, которое с ним связано.
   - Если вам угодно послать со мной ответ, я сейчас же пойду к отцу д'Эгриньи, - сказал слуга. - Господин Роден пошел к нему прощаться.
   - Прощаться?
   - Да, уже привели почтовых лошадей.
   - Для кого?
   - Для отца д'Эгриньи.
   - Разве он, уезжает куда-нибудь? - спросил удивленно господин Гарди.
   - Вероятно, ненадолго... - доверительно сообщил слуга. - Он не берет никого с собой, и вещей с ним очень мало. Должно быть, впрочем, он зайдет с вами проститься. Что же я должен сказать господину Родену?
   Письмо Родена было так любезно, он с таким уважением говорил о Габриеле, что господин Гарди, заинтересованный, не счел нужным отказаться от встречи, тем более что думал сегодня же уехать. Поэтому он сказал слуге:
   - Потрудитесь передать господину Родену, что, если ему угодно пожаловать, я его жду.
   - Сейчас, - отвечал слуга с поклоном и вышел.
   В ожидании посетителя и стараясь припомнить, где он мог с ним познакомиться, господин Гарди, не желая ни минуты лишней оставаться в этом доме, начал собирать вещи. Он невольно повторял утешительные евангельские слова Габриеля, как верующие повторяют молитвы, чтобы не впасть во искушение.
   Через несколько минут слуга доложил:
   - Господин Роден.
   - Просите.
   В комнату вошел Роден, в черном халате, держа в руках старую шелковую шапочку.
   Слуга исчез.
   Начинало смеркаться.
   Господин Гарди пошел навстречу Родену, черты которого он не мог еще различить. Но когда преподобный отец вступил в полосу света, идущую от окна, господин Гарди его узнал, и невольный вскрик, вызванный удивлением и горьким воспоминанием, вырвался из его груди. Победив первое движение горя и изумления, фабрикант проговорил взволнованным голосом, обращаясь к Родену:
   - Вы здесь... сударь? Вы были правы... упомянув, что обстоятельства, вызвавшие наше первое свидание, были очень серьезны...
   - Ах, - произнес Роден, - я был уверен, что вы меня не забыли!
  
  

37. МОЛИТВА

  
   Читатель помнит, конечно, что Роден отправился к господину Гарди на фабрику (хотя он еще и не был с ним знаком), чтобы открыть ему низкую измену господина де Блессака, - ужасный удар, который только несколькими минутами предварил второе, не менее ужасное несчастье, так как господин Гарди в присутствии Родена узнал о неожиданном отъезде женщины, которую он боготворил. После предыдущих сцен станет вполне понятно, насколько мучительным было для господина Гарди внезапное появление Родена. Тем не менее благодаря целительному влиянию советов Габриеля, он постепенно овладел собою.
   Напряженность лица господина Гарди уступила место грустному спокойствию, и он сказал Родену:
   - Действительно, я никак не ожидал встретиться с вами в этом доме.
   - Увы, - со вздохом отвечал Роден. - Когда, желая оказать услугу честному человеку, я явился открыть вам глаза на величайшую низость вашего друга, я сам не думал, что мне придется доживать свою грустную жизнь здесь.
   - Действительно, вы тогда оказали мне большую услугу; боюсь, что в тот тяжелый момент я недостаточно горячо выразил вам признательность, но я тогда же...
   - Вы получили еще более печальное известие, - прервал его Роден. - Я никогда не забуду появления бледной, расстроенной дамы, которая, не стесняясь моим присутствием, объявила вам, что дорогая для вас особа внезапно покинула Париж.
   - Да, и, не подумав поблагодарить вас, я тотчас же уехал, - с грустью сказал господин Гарди.
   - А ведь странные бывают совпадения... - после минутного молчания проговорил Роден.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Пока я сообщал вам, как вам низко изменили... я сам... я...
   Роден прервал себя, как будто им овладело сильное волнение; его лицо выразило угнетающую скорбь, и господин Гарди с участием спросил:
   - Что с вами?
   - Простите, - горько улыбнувшись, продолжал Роден, - благодаря христианским советам нашего ангела, аббата Габриеля, я понял наконец

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 440 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа