Салиас Евгений Андреевич - Кудесник

ердитесь и сделайте, что я попрошу вас... Поднимите сами кафтанчик.

   - Что?

   - Поднимите кафтанчик. Вот он лежит. Я его ни за что не подниму!

   - Ты с ума сходишь!

   - Не знаю... Может быть!.. Но не сердитесь. Я сама ничего не понимаю. Но одно скажу вам: убейте меня, но я его не подниму.

   Мать, разумеется, быстрым движением подняла маленький кафтанчик сынишки и, схватив дочь, увела ее обратно в дом.

   - Что же с тобой? Ты больна? - тревожно обратилась она к девушке, видя, что та несколько изменилась в лице.

   - Теперь ничего... Ей-Богу ничего!.. - проговорила Лоренца. - Это что-то такое странное. Я думаю, что я и впрямь нездорова. Нездорова рассудком, а не телом.

   - Не болит ли у тебя что-нибудь?

   - Ничего, матушка, не болело и не болит... Но теперь лучше, легче. Прошло.

   Лоренца осталась у окна и, усевшись, невольно снова поглядела на соседний дом, чтобы убедиться, там ли еще выглядывает эта противная фигура какого-то черного, как смоль, незнакомца. Но окошко его было закрыто.

   "Слава Богу, что эта проклятая физиономия спряталась!" - подумала она.

   На другой день, будучи совершенно здоровой, Лоренца в ту же пору вдруг, как припадок болезни, почувствовала ту же тревогу и нервозность, припадок прихотничества, как называла она самой себе свое состояние.

   Она взяла у матери узор большого ковра, чтобы рассеять себя и заняться чем-нибудь. Отобрав шерсти и иглы, она уже совсем приготовилась вышить небольшой уголок ковра, который работала ее мать, но вдруг явилась неотступная мысль, возникло в ней внезапно совершенно глупое желание и не оставляло ее ни на секунду. Ей захотелось выйти из дому непременно одной и идти в известную в городе церковь Святого Петра Ин Винколи.

   В этой крошечной церкви не было ничего интересного, но это была ближайшая от них церковь.

   "Зачем я туда пойду? - мысленно повторяла про себя Лоренца. - Какой же тут смысл? Теперь даже службы нет".

   Но упорное, неотступное желание тотчас идти в эту церковь не оставляло ее. Точно снова кто-то толкал ее и требовал исполнения этой прихоти. И опять, рассуждая сама с собой и усовещая себя, Лоренца вдруг вспомнила условие возлюбленного и, конечно, сразу бросилась к шкафу с платьями. Она накинула на себя легкую мантилью и быстро, как бы боясь, что кто-либо из родных остановит ее на дороге, вышла на улицу. Невольно глянула она на тот дом, где вчера виднелась эта противная чернобородая фигура. Но все окна были заперты, и в том окне, где она видела эту фигуру, не было никого.

   "Скорей, скорей!" - говорила она сама себе и как будто кто-нибудь гнал ее в маленькую церковь Святого Петра.

   Пройдя несколько шагов, она почти побежала.

   "Какой вздор! Какие прихоти! Или я хвораю, или я, наконец, с ума схожу?" - повторяла Лоренца.

   Приблизясь к церкви, она вдруг решила, что в нее не надо входить, а надобно ей непременно подняться на маленькую колокольню этой церкви.

   "Зачем?.. Так нужно. Так хочется! - рассуждала она. - Ну, хоть поглядеть на город сверху".

   Лоренца никогда не видела этого квартала с вышины какого-нибудь выдающегося здания. Найдя дверь лестницы колокольни запертою, Лоренца остановилась и, будто увлекаемая какой-то силой, стала биться в эту дверь, стараясь отворить ее. Но громадный замок не поддавался. Резная гранитная колонка попалась ей на глаза и будто сказала ей: "Лоренца, посмотри-ка здесь, за мной. Нет ли тут ключа?"

   Не успев отдать себе отчета в новом движении, Лоренца бросилась к этой колонке, заглянула за нее и нашла огромный железный ключ. Он был от двери. И тяжелый огромный заржавленный замок заскрипел, тяжелая дверь подалась как бы сама собою, и Лоренца быстро стала подниматься по винтовой каменной лестнице.

   После нескольких десятков ступеней, которые она пробежала почти без отдыха, она остановилась и произнесла:

   - Что я делаю? Я или безумная. Или... Или стала шалить, как малые дети. Какие глупости! Вдруг среди дня бежать сюда. И зачем? Да... Зачем, зачем?.. - повторяла она вслух, громко.

   - Затем, чтобы доказать мне свою любовь, - раздался громкий голос несколькими ступенями выше ее.

   Лоренца вскрикнула. К ней спустился Калиостро и протягивал ей руки.

   - Войдите, мое сокровище, мой ангел! И так как ты, Лоренца, доказала мне вполне свою любовь, то я, ни минуты не колеблясь, объявляю тебя моей подругой жизни.

   Калиостро помог взволнованной и смущенной девушке подняться на несколько ступеней, усадил ее бережно на деревянной скамеечке, опустился перед нею на колени и, страстно целуя руки ее, пылко заговорил восторженным голосом:

   - Да, Лоренца. Ты не только доказала мне свою любовь, но ты сама никогда не поймешь, какую великую задачу разрешила. Ты даже отгадала, где лежит ключ, которым я приказал звонарю запереть себя, а затем спрятать его за колонной. Да. Если бы был жив теперь тот мой учитель, которому я всем обязан, в каком бы восторге был он!

   - Я ничего не понимаю! - кротко, боязливо отозвалась Лоренца.

   - Не нужно тебе ничего понимать. Не нужно! Идем домой, я сию же минуту объявлю твоему отцу, что прошу благословить нас на всю жизнь. Да, ты моя суженая и должна быть моей женой. А вместе - мы завоюем все, всех... весь мир!!

   В тот же вечер в доме литейщика Феличиани были гости, которым они объявили о помолвке дочери с именитым аристократом. По требованию жениха свадьба была назначена тотчас же, и через два дня состоялось венчание графа Калиостро с Лоренцой Феличиани, после которого новобрачные поселились в доме тестя.

   Но едва только в Риме узнали о местопребывании исчезнувшего из дворца Альято чужеземца, как явился начальник папской колонии и объявил графу Александру Калиостро, что, по распоряжению властей, он должен, как обвиняемый в чернокнижии и колдовстве, немедленно покинуть Рим и папские владения.

   Калиостро принял это известие с улыбкой пренебрежения и стал собираться в путь.

   Через две недели граф и графиня уже путешествовали и были около границ свободной Швейцарии.

  

  

   В огромных палатах графа Зарубовского, где жизнь обыкновенно текла ровно, мирно и безмятежно, теперь было что-то особенное... Повсюду, во всем и во всех сказывалось какое-то смущение, если не смятение. В доме, очевидно, что-то произошло необычайное. Гостей, приезжавших навестить графиню, не принимали, и швейцар или лакеи заявляли, что "ее сиятельство хворают".

   Сама графиня сидела безвыходно у старика мужа или в детской у младенца-сына. Изредка только, молчаливая, угрюмая, проходила она по горницам всего дома, но не глядя ни на кого, как бы не видя и не замечая ничего, не отвечая даже на доклады или на просьбу кого-либо, к ней обращенную. Видевшие самого графа дворецкий и личный его камердинер говорили тайком в людских и во флигелях, что старый боярин много изменился, будто осунулся и будто горюет. Лакей заявлял, что граф гораздо долее стоит утром и вечером на молитве пред своим киотом.

   Вся многочисленная дворня ходила или, скорее, бродила как-то оробев. Гнева господ никто в доме не привык бояться. Поэтому робость эта являлась последствием чего-то иного. Дворня была просто смущена тем, что "творилось" в доме. Она точно совестилась...

   Нахлебники чаще сходились друг у друга в гостях и, тоже волнуясь и перешептываясь, качали головами, охали и вздыхали... Иногда кой-кто принимался корить и попрекать...

   На устах у всех было имя Норича, а вместе с тем постоянно все говорили: "он", или "его", или "ему", не называя имени этого лица. И однако, все понимали, о ком идет речь.

   Речь шла о "графчике" Алексее Григорьевиче, которого привезли из чужих краев под каким-то другим наименованием, а теперь граф объявил всем чрез дворецкого диковинное обстоятельство.

   "По неисповедимым судьбам Божиим тот барин, который жил всегда в отсутствии, но постоянно ожидался всеми как "графчик", внук нынешнего барина и будущий их барин, не существует, не существовал... У графа один наследник, его младенец-сын, вновь рожденный от молодой жены. Приезжий - подкидыш и сынишка Норича".

   Вот какая новость привела нежданно всех обитателей палат графа Зарубовского в смятение. У этих простых людей, нахлебников из бедных дворян и однодворцев, а равно у дворовых и у крестьян... у всех, от дворецкого до последнего кучеренка и поваренка, была православная, чуткая и непокладистая совесть, не раба мудрствования лукавого...

   И вот эта совесть заговорила теперь против барина-графа, а в особенности против молодой графини.

   Что касается до самого Игната Ивановича Норича, то у него уже было новое прозвище от всех - Каин! И этот человек почти не показывался из своих горниц, будто стыдясь народа. Когда же кто из нахлебников и дворни встречал Игната Ивановича, то отводил от него глаза в сторону, будто за него совестился...

   Сначала Норич был хотя и смущен, но все-таки довольно весел и повторял всем одно и то же:

   - Да. Что ж? Покаялись! Был тот грех, но мы с женой не стерпели, сняли с себя эти вериги невидимые, покаялись графине, и легче стало...

   Но вдруг Норич изменился в обращении со всеми, немного похудел лицом и стал сам косить от всех озабоченный взгляд...

   В палатах родился, возник неизвестно когда, откуда и каким образом слух... весть...

   "Норича с женой, по указу начальства, заставят на великую пятницу, при страстях Христовых, над плащаницей присягать в том, правду ли они показывают или оговаривают покойницу графиню Эмилию Яковлевну".

   Этот слух или эта весть обежала дом и затем обежала и всю Москву, которая не менее обитателей палат графа Зарубовского волновалась от события с молодым "графчиком".

   Эта внезапная весть была неверным слухом, выдумкой.

   Молодая графиня выехала два раза из дому, посетила важных сановников и, вернувшись однажды домой, сама спросила:

   - Что за глупости такие пущены в доме и кем собственно? О присяге Норичем на страстной неделе? И кто это балует?

   Виновный был неизвестен и не нашелся. Слух этот действительно возник в доме как бы сам собой, на совести обитателей его.

   Но что же Алексей?!.

   Молодой малый после свидания с дедом слег в постель: силы его душевные и телесные были как бы надорваны. Его сломило то, что он пережил в два дня... Позванный старичок медик из немцев навещал больного, и этот, владея немецким языком лучше, чем русским, горячо все передал старику, прося помощи, совета... Ему даже не у кого было во всей Москве просить этой помощи, помимо немца-медика...

   Старичок, простодушный и сердечный, только сочувствовал и ужасался, но посоветовать ничего не мог.

   Алексей оправился только в неделю времени и, едва поднявшись на ноги, попросил свидания с дедом.

   Графиня отвечала через Макара Ильича, что готова его принять сама, но что граф не желает еще тревожить себя и расстраиваться и более "господина Норича" не примет.

   - Господина Норича!.. - воскликнул Алексей. - Да ведь это можно с ума сойти! Можно все... Можно преступление совершить...

   Были мгновения, что Алексей, как бы теряя рассудок, начинал серьезно обдумывать, кого ему в отмщение зарезать: графиню или Норича?

   Но после прилива и вспышек дикого гнева и злобы наступали минуты полного отчаяния.

   Так прошла еще неделя.

   Алексей безвыходно сидел в своих горницах и за все время только раз пять поговорил спокойно с немцем, его навестившим, и с дворецким, который особенно сердечно относился к нему.

   Наконец молодая графиня не вытерпела, ей начинало прискучивать и даже стесняло ее общее тревожное состояние всех обитателей палат.

   И графиня Софья Осиповна однажды сама потребовала к себе молодого человека для объяснения.

   Алексей двинулся к ней наверх быстрой, неровной походкой. Он знал и чуял, что это будет решительное и последнее объяснение... И он не знал, что он сделает! Быть может, он ударит ее и, повалив, будет топтать ногами...

   Войдя в первую же большую гостиную и собираясь, как в первое посещение свое, пройти снова всю анфиладу комнат, Алексей в изумлении остановился...

   Гостиная эта не только не была пуста, но даже превратилась как бы в судилище...

   На диване сидела графиня, а около нее, вокруг стола, сидело пять-шесть человек чиновников, из которых один седой старик в регалиях был в ярко-красном мундире, расшитом золотом...

   - Пожалуйте и садитесь! - выговорила графиня глухим голосом при появлении Алексея на пороге.

   Молодой человек постоял, потом тихо подвинулся к столу и медленно, спокойно оглянул всех горящим взором...

   Посторонний, беспристрастный и правдивый судья, если бы таковой был здесь в это мгновение, неминуемо решил бы все тотчас без всякого колебания. Вся фигура, лицо, походка и, наконец, взгляд этот, которым молодой человек окинул все собрание свысока своей оскорбленной гордости, - все говорило ясно, закрадываясь в душу этих людей против их воли и помимо разума:

   "Это не сын нахлебника Норича из шляхтичей, это граф Зарубовский!"

   У правды есть своя великая тайная сила!

   Алексей сел на свободный стул и уперся огненным взором в графиню, сидевшую прямо перед ним за огромным круглым столом...

   Начался какой-то разговор, говорили все по очереди; затем маленький человек, вроде подьячего, читал что-то, держа бумагу... Алексей ничего не слушал и ничего не понимал... Или он понимал тогда все, но затем забыл... Во всяком случае, он никогда не мог впоследствии вспомнить, что тут происходило и как произошло...

   Только раз очнулся он от своего столбняка и рассмеялся громко, оглядывая это дикое судилище... Эту минуту он помнил затем хорошо... В эту минуту подошли ближе к столу Норич и с ним рядом какая-то дрожащая, перепуганная старая женщина...

   Алексей не столько понял, сколько почуял внутренно, какую роль играет эта женщина в этой шутовской, но злодейской комедии...

   Затем, скоро ли или после долгих прений, Алексей не помнил, его попросили подписать бумагу. Ему положил на стол эту бумагу сам старик в золоте и в регалиях, другой чиновник подавал перо, пальцем указывая что-то...

   В это мгновение Алексей как-то вдруг рванулся к листу бумаги, схватил его и, скомкав, изо всей силы швырнул в лицо старика. Все повскакали с мест...

   - Злодеи!.. Мерзавцы! - вскрикнул Алексей вне себя. И голос его, загремев в доме, был слышен даже на дворе.

   - И ты, низкая, бесчестная тварь... вышедшая замуж за старика, чтобы... Ты думаешь, что я подпишу бумагу, которая покрывает позором мою покойную мать. Я стану пособником вашего надругания над покойницей... Ах вы злодеи! Подлые, низкие люди... Я граф Зарубовский был и век свой им буду.

   Но пока Алексей говорил, вскрикивая, голос его все слабел и падал... И наконец все исчезло у него из глаз... Он лишился сознания...

   Когда молодой человек пришел в себя, он был снова в своей горнице и в постели и снова добрый немец хлопотал над ним.

   На этот раз Алексей скоро оправился... Но чувствовал себя как бы тяжелее, как бы старее лет на десять. Все в нем будто перегорело, как в горниле мук, и зато стало тише на душе.

   Через несколько дней добряк медик, видя его достаточно спокойным, объявил молодому человеку, что он получил поручение от графини снова предложить Алексею, и в последний раз, те же условия, на которые он при чиновнике не согласился...

   - Соглашайтесь, мой юный и несчастный друг,- прибавил немец со слезами на глазах. - С сильнейшим нельзя бороться. Это тот же вид самоубийства... Согласитесь на эти условия, или они вас погубят...

   - Какие? Я не знаю? - наивно и даже удивляясь отозвался Алексей. - Я не помню... Ничего не помню.

   Немец, тоже удивляясь, передал Алексею, что граф предлагает ему называться Норичем, а не Зарубовским, получать ежегодную пенсию в шесть тысяч рублей и, выехав немедленно из России, жить в чужих краях, за исключением, однако, Германии, где был довольно известен всем граф Григорий Алексеевич и где он сам известен.

   - Никогда! - отозвался Алексей тихо, но с горькой улыбкой. - Никогда я не соглашусь позорить память моей матери. Мое согласие равносильно ее обвинению в низком преступлении. Никогда!

   - Но знаете ли вы, мой друг, что тогда вам грозит?

   - Ничего! Я буду нищий, но что ж... Я уеду тотчас на Рейн, к милой сестре, найду себе работу и буду жить там хотя бедно, но зато под своим именем.

   - Нет. Вас под именем графа Зарубовского из России не выпустят.

   - Запрут, стало быть, в этой горнице и приставят караул ко мне, чтобы я не убежал! - усмехнулся Алексей.

   - Нет. Много хуже... Много хуже...

   - Что же? Говорите... Сошлют в Сибирь?

   - Нет. Вас заключат в тюрьму, в крепость.

   - Какой вздор!

   - Это решено, мой бедный друг.

   - А закон? Закон? Правда? Правосудие?

   - На это уже имеется разрешение у графа. Указ высшей власти!.. - воскликнул немец, заливаясь вдруг слезами и обнимая своего юного друга.

   Алексей понурился и впал в полусознательное состояние. Он был поражен снова как громом.

   Через неделю после этого дня молодого человека, сына нахлебника графа Зарубовского, по имени Алексей Норич увозили со двора палат в карете, но под конвоем четырех конных солдат. Офицер сидел в карете рядом с преступником.

   Какое было им совершено преступление, офицер, конечно, не знал, так как никто сказать этого или назвать преступление не мог.

   Офицеру было приказано высшим начальством взять господина Норича и доставить в крепость под строжайшей ответственностью.

  

  

   Среди многолюдного города с узкими извилистыми улицами, но более или менее опрятными приютился на одной из окраин отдельный квартал, как грязное и вонючее воронье гнездо среди свежей зелени ветвей. С одной стороны его - зеленеющий берег реки Сены, которая катит мимо быстрые волны; с другой - королевский дворец Лувр; с третьей - зеленеющие полянки, еще не застроенные; с четвертой - бульвар, примыкающий к грозному и ненавистному для всего народонаселения громадному сооружению. Высокие каменные стены, башни и бастионы, зубчатые и остроконечные, с амбразурами и бойницами. А за этой каменной крепостной оградой - огромное здание, знаменитая Бастилия, где томятся из года в год, иногда по десятилетиям, сотни несчастных заключенных. Грязное гнездо, отделенное от Бастилии бульваром - предместье Св. Антония, - переполнено людом нищим, голодным, который, как каиново племя, будто проклятое Богом, внушает всем отвращение и ужас, а сам боится и ненавидит глубоко всякого обитателя других предместий и кварталов.

   В январе месяце на паперти маленькой церкви, в ту минуту, когда прихожане расходились от вечерни, на гранитных ступенях стояла неподвижно, как статуя, довольно высокая женщина. По одежде она могла быть простой мещанкой предместья Св. Антония, но, однако, отличалась от большинства мимо идущих женщин опрятностью своего платья и густой черной вуалью, накинутой на лицо. Если по платью она была простая обитательница предместья, то эта вуаль и белеющееся за ней чистое, бледное лицо говорили нечто другое. Маленькая беленькая ручка, придерживающая накинутую шаль на плечах, стройность во всей фигуре и даже вся поза, несколько надменная, невольно выдавали эту женщину и заставляли нескольких прихожан пристально всматриваться в эту "даму", вдобавок стоящую истуканом. Она же пропускала мимо себя всех, меряя с головы до пят и будто ища кого-то... И глаза ее ярко блестели сквозь дымку плотной вуали.

   Наконец в числе прочих вышла из церкви дама, одетая в черное изящное платье, тоже с легкой вуалью на лице, которая едва скрывала чрезвычайно красивое лицо. Она выходила из церкви робко, нетвердой походкой, озираясь по сторонам. При ее появлении неподвижно стоявшая женщина сделала легкое движение, но снова замерла и только пытливо оглядывала выходившую и приближавшуюся к ней незнакомку.

   Тотчас же вслед за этой дамой появился на паперти молодой и элегантный офицер в мундире полка мушкетеров короля. Он один блестел своей одеждой среди толпы обитателей предместья. Очевидно было, что он здесь не у себя, а Бог весть зачем затесался в этот квартал. Проходящие прихожане оглядывали его, и кто помоложе разевал рот на его красивый мундир и любовался. А кто постарше взглядывал ненавистно и презрительно, причем бормотал себе под нос, сочетая слова: "Бастилия! Король! Наемник! Тираны!.."

   Офицер нагнал выходившую красавицу и предложил ей руку, чтобы провести по узкой улице, среди толпы серого люда. Молодая женщина смутилась и робко отказалась. Но он преследовал ее, заговаривал, и они тихо удалялись вместе от церкви.

   Стоявшая на паперти женщина смерила их обоих блестящим взглядом, потом долго смотрела им вслед, пока они не пропали за углом. И только тогда она шевельнулась и двинулась вслед за последними выходившими из церкви. Когда она сошла с гранитных ступенек и тихо зашагала серединой маленькой улицы, к ней навстречу из-за угла появился снова тот же мушкетер.

   - Ну что? - выговорил он, приближаясь и смеясь.

   - Поздравляю... красавица... - отозвалась эта.

   - Милая Иоанна, божусь тебе, что, кроме тебя, я не знаю ни одной женщины, красивее ее.

   - Льстец и лгун, - улыбнувшись, произнесла молодая женщина. - Скажи лучше, как ваши дела?

   - Ничего... слава Богу. Все идет на лад.

   - Однако она не позволила тебе проводить ее.

   - Нельзя же! - усмехнулся мушкетер. - Через несколько дней, погоди, будет ручная.

   - То-то же... Помни это! Я терять время не могу,- несколько суше и не шутливым голосом произнесла молодая женщина, ускоряя шаг. - Надо скорее... время дорого!.. - продолжала она, не глядя на идущего рядом с нею офицера и опустив глаза в землю. Ты ленишься, болтаешься Бог весть где, забавляешься пустяками, а время идет.

   - Клянусь тебе!.. - воскликнул громко офицер.

   - Впрочем, что же клясться... Кто когда-либо убедит в чем-либо ваше сиятельство...

   - Ты с ума сошел!.. Здесь! Ты хочешь этим титулованием навлечь на меня какую-нибудь историю! - шепнула молодая женщина, озираясь.

   - Э! Они все глупые, глухие, - оглянулся офицер на несколько шедших невдалеке старух. Да и это у меня на что же? Нападут мужчины - я обнажу шпагу.

   - Очень благодарна... А потом огласка, пересуды, вопросы: как я в эту трущобу попала, зачем и почему. Сущий мальчишка четырнадцати лет! Ну, до свидания!.. Вечером увидимся?..

   И в эту минуту, когда офицер прощался и готов был удалиться в противоположную сторону от своей спутницы, она вдруг выговорила:

   - А как ее имя?

   - Лоренца.

   - То есть по-нашему Лорентина?

   - Да.

   И они разошлись в разные стороны.

   Молодая женщина, пройдя несколько узких и страшно грязных переулков, завернула в тупой переулок, оканчивающийся деревянным забором и пустырем. Здесь она прибавила шагу и, озираясь кругом себя, остановилась у большой железной двери и стукнула кольцом. Из окна над дверью высунулась лохматая, седая голова старухи лет по крайней мере 80. Молодая женщина подняла голову и вымолвила:

   - Это я, Матильда.

   - Госпожа Реми?

   - Ну да, Матильда. Вы уж и по голосу перестали узнавать.

   - Иду, иду! - отозвалась подслеповатая старуха. Но, видно, ноги ее уже отказывались служить, потому что двери растворились только через минуту, если не более.

   - Кто там сегодня? - спросила, проходя, молодая женщина.

   - Трое, сударыня: Канарь, доктор и Роза.

   Дверь захлопнулась. Старуха, еле двигая ногами, начала подниматься по лестнице, когда молодая женщина уже миновала первый этаж. Она быстро, юной и легкой походкой, почти бегом, поднялась в самый верхний, четвертый этаж, миновала грязный коридор, темный и душный, но в ту же минуту одна из дверей отворилась и осветила коридор. Она вошла. В маленькой комнатке, опрятно, но бедно убранной, с простыми деревянными столами и стульями, с двумя шкафами и с одним небольшим зеркальцем, сидели трое, очевидно ее дожидавшиеся: двое мужчин и старуха. Пришедшая небрежно кивнула головой и вымолвила:

   - Доктор, пожалуйте! - И она, не останавливаясь, прошла в следующую комнату.

   Один из двух мужчин последовал за нею и плотно притворил дверь за собой. Эта комната была еще меньше первой, но по убранству немножко лучше. Здесь был маленький диван и кресла с полинявшей позолотой, крытые шерстяной материей, стол с красивой серой скатертью, а в углу, на этажерке, виднелись кое-какие безделушки: фарфор и бронза. Большой, даже громадный дубовый древний резной шкаф занимал почти треть всей комнаты. На нем посередине висел на пробое почтенных размеров замок фунтов в пять весу. Незнакомка села и жестом попросила садиться господина, именуемого ею доктором.

   - Ну-с. Дайте мне отдохнуть от этой проклятой лестницы, отдышаться и затем начинайте доклад.

  

  

   Молодая женщина быстрым, но мягким движением сбросила свою шаль на стул и сняла шляпу с вуалью. Это была чрезвычайно эффектная женщина, на вид не более 18 лет, хотя в действительности ей было уже 25. Ярко-бледное лицо с правильными чертами, светло-каштановые, вьющиеся локонами волосы на высоком, красивом лбу со странным, как бывает у детей, перехватом на висках; маленький, слегка поднятый носик, в котором было что-то насмешливое и дерзкое; тонкие губы, как бы вечно сжатые, и большие голубые глаза, над которыми двумя угольными черточками резко выделялись совершенно черные брови. Эти глаза и эти брови на бледном лице производили какое-то особенное, странное впечатление. По первому взгляду на эту красавицу, конечно, девяносто человек на сотню должны были подумать: "Какая красавица! Но какая, вероятно, злая женщина!"

   - Ну-с... Извольте докладывать, любезный господин Дюге! - заговорила она деловитым голосом.

   - Нового мало... madame Реми, - ответил этот, - но я не теряю надежды... Вероятно, скоро кое-что и устроится... Если Господь поможет, то через месяц...

   - Ну, нет! Нам не поможет! - усмехнулась красавица. - Наши надежды надо возлагать на дьявола.

   Госпожа Реми начала задавать доктору вопросы, называя разные фамилии и как бы интересуясь судьбою разных мужчин, молодых женщин, девушек и старух. Несколько хорошо известных, даже знаменитых имен высшего придворного круга были произнесены здесь. Вместе с тем не раз беседующие упомянули слово: "Бастилия". Несколько раз, рядом с громкими именами двора и высшего круга, собеседники произнесли имена полицейских сыщиков, наводивших панику на весь серый люд столицы. Наконец молодая женщина выговорила:

   - Да, совсем забыла! А герцогиня?.. Как, бишь, ее фамилия?.. Ну, эта испанка?..

   - Маркиза Кампо д'Оливас? - произнес доктор.

   - Ну да, она... только вы произносите неправильно. Ее при дворе зовут Олива.

   - Эта ваша французская манера не произносить букву с на конце слова. На юге Франции и в Испании эта буква произносится. Поэтому я и говорю: маркиза д'Оливас, а не Олива!

   - Ведь это, кажется, поле оливок?

   - Точно так-с. Старинное имя.

   - Какая глупая фамилия!

   - Не скажу: есть французские фамилии много глупее этой.

   - Ну, Бог с ней, с грамматикой! Что же ваша маркиза, доктор?

   - Ничего. Я бываю у нее раза три-четыре в неделю. Теперь мы почти друзья... А ее племянница - прелестное созданье!

   - Знаю. Но как она к вам относится?

   - Полюбила еще больше, чем ее тетушка.

   - Ну, а этот русский князь, северный боярин, но без золота в карманах бывает всякий день?.. Когда же мы от него отделаемся?

   Доктор молчал и как-то робел.

   - Просто отделаться нельзя. А путем насилия или преступления опасно. Мы можем, то есть я могу, попасть на галеры, в каторгу, попасть под руку палача.

   - О, господин медик! Если вы будете говорить такие глупости, так лучше молчите. Если вы будете опасаться палача, галер, каторги, тогда мы ничего не достигнем. Сделайте лучше, как я... давно решила я, что рано или поздно я буду на этих галерах или буду в руках палача; но когда это еще будет - неизвестно. А до тех пор да здравствует неустрашимость, свобода действий и их плоды, то есть золото и золото! И чем больше будет у нас этого презренного металла в руках, тем менее мы рискуем попасть на галеры. Поверьте!

   Говоря это, госпожа Реми оживилась. Легкий румянец покрыл ее бледные щеки, яркие глаза заблестели и красиво, и зловеще.

   - Ну, ступайте и ведите себя лучше. Через три дня я буду опять здесь и надеюсь, что господин доктор принесет мне какую-нибудь хорошенькую весточку. Если понадобится нам верная рука, то она здесь. Ведь вы знаете его храбрость?

   - Кто не знает его светлости господина Канардье, или, как попросту зовут его в Париже, Канар. Его именем не только самых капризных детей усыпляют ночью, а даже и почтенные люди, взрослые и пожилые, при его имени вздрагивают.

   И доктор рассмеялся не столько весело, сколько раздражительно и сухо.

   Молодая женщина поняла этот смех. Она поднялась и вдруг выговорила странным голосом, не то надменно, не то повелительно и грозно.

   - Знаете что, господин доктор, мне иногда кажется, что вы не за свое дело взялись, что вы не в свою среду попали. Мне иногда кажется, что вы нам не товарищ, или хуже того - плохой товарищ. Вам иногда не по душе то, что для нас самое задушевное. Я уверена, что вы, например, не решитесь собственной рукой воткнуть ножик кому-нибудь не только в грудь, но даже из-за угла в спину, какие бы горы золота вам ни обещали.

   - А вы, графиня, решитесь?

   - Я вам говорила уже не раз - меня здесь не называйте так. Отвечая вам на ваш вопрос, скажу искренно: не знаю. Мне кажется, что, если бы было нужно, я бы решилась. Во всяком случае, занеся руку с ножом и делаясь убийцей, я бы боялась только одного, что если у меня хватит силы на сердце, то не хватит силы в мышцах руки... Ну, да не в том дело... Если вы нам не сочувствуете, то бросьте нас.

   Доктор молчал несколько мгновений и наконец выговорил:

   - Не могу.

   - Почему?

   - Странный вопрос. Вы лучше меня знаете. Потому что вы будете меня бояться как доносчика на вас, и по вашему приказанию на третий же день этот самый ваш Канар испробует свое искусство на мне. А я умирать еще не желаю... Впрочем, бросим этот разговор. Я с вами, в вашем обществе, принес вам клятву в соблюдении тайны, обещался действовать по мере сил и разума, почти не щадя себя и рискуя идти в каторгу всякий день. Чего же вам больше? А лежит ли у меня сердце к этой вашей деятельности, раскаиваюсь ли я, какое вам дело, графиня... Виноват, сударыня.

   Доктор вышел и прошел первую горницу, не останавливаясь и не прощаясь ни с кем. Молодая женщина появилась на пороге и позвала старуху, снова затворив двери.

   - Ну что, Роза? - выговорила она, снова садясь.

   Старуха по седым волосам и морщинам на лице, но, в сущности, женщина лет не более 50, начала рассказ о своих похождениях и снова случилось то же. В рассказе появлялись довольно известные имена высшего придворного круга, магистратуры, но и подонков Парижа, имена личностей того дна морского или людского моря, которое есть во всяком густонаселенном городе. Роза, к которой так не шло это имя, окончила быстро свой доклад и просила приказаний.

   Молодая женщина достала из кармана большой ключ, подошла к громадному шкафу, быстро отворила его и дала держать старухе замок. Роза покачала замок в руках, как делала всегда, и прибавила в сотый раз, если не в тысячный:

   - Недурно!.. Этим можно легко убить человека.

   - Убить человека всем можно, милая Роза, и этот тяжелый замок - одно из самых плохих орудий. Вот это будет получше.

   И красавица, едва заметно усмехаясь, подала старухе пузырек с какой-то желтоватой жидкостью.

   - Помните только, что сначала не более ложки, а потом удваивайте порцию с каждым разом.

   - И в три дня будет готов?

   - В три дня не будет готов, а в неделю - наверное... - усмехнулась красавица.

   - А если, madame Реми... Если они доктора позовут. Он даст противоядие.

   - Нет. Он даст лекарство от выдуманной им болезни. А оно не поможет.

   Заперев шкаф и отпустив старуху, молодая женщина позвала ожидавшего ее тучного пожилого человека с красноватым лицом и отвратительным выражением во взгляде маленьких серых глаз. Он, сопя и ни слова не говоря, полез в карман, достал оттуда мешочек, развязал его и высыпал на стол несколько горстей червонцев.

   - А!.. - странно произнесла госпожа Реми, и взор ее блеснул. - Спасибо, милый Канар, mon petit canard... мой маленький утеночек... Вы не чета другим моим слугам. Вы всегда с радостной новостью. У вас меньше слов, а больше дела.

   Красавица протянула руки к кучке монет, тускло сиявшей на столе от сумерек, хотела тронуть несколько золотых, но вдруг отдернула руку и пригнулась ближе к столу.

   - Что это?!.. - выговорила она, наклоняясь, и легкая гримаса немного исказила ее лицо.

   - Что? - произнес лениво и как бы сонным голосом Канар.

   - Мне кажется, на нескольких монетах... да... положительно... кровь...

   - Может быть... - тем же сонным голосом произнес Канар. - Не мыть же мне их. Я не прачка...

   - Да, но хоть предупредите... Это гадко, противно... Отчего это они испачканы...

   - Право же, не знаю... Может быть, от рук...

   - Вы мне, Канар, на днях будете нужны.

   - Рад служить, госпожа Реми. Когда прикажете?

   - Приходите сюда через четыре дня.

   - Ради грабежа... или ради... устранения?.. - улыбнулся отвратительной улыбкой этот краснолицый человек.

   - Ради устранения! - рассмеялась госпожа Реми. - Прелестное слово. Да, надо устранить помеху в виде мужа.

   - Вашего мужа? - удивленно выговорил Канар.

   - Вы с ума сошли! - воскликнула красавица, но тотчас весело рассмеялась. - Мой в качестве мужа давно умер, а как обыватель этой планеты мне не мешает. Нет, не моего мужа, а другого мужа. Я вам тогда скажу. Прощайте.

   Госпожа Реми, оставшись одна, улыбаясь собрала золото, завернула в платок и затем начала одеваться...

  

  

   В тот же вечер в центре Парижа, неподалеку от Лувра, в большом доме, тоже походившем на маленький дворец, все окна ярко горели огнями, а по прилегающим улицам и на дворе двигались, подъезжая и отъезжая от главного подъезда, целые вереницы экипажей. Дом этот, или hôtel, как зовут парижане большие и богатые частные дома, принадлежал придворному сановнику принцу Субизу.

   Уже 70-летний старик, фельдмаршал, бывший министр, принц два раза в году давал балы, на которых всегда появлялись король, королева и все члены королевской фамилии, а за ними, конечно, и вся знать. Бывать в числе приглашенных принца-фельдмаршала служило как бы знаком отличия и рекомендацией. Переступавший порог этого полудворца тем самым как бы приобретал право бывать в домах всей аристократии.

   Сам принц был любезный и приветливый старик. Когда-то, в юности, он был адъютантом Людовика XV и носил прозвище Сердечный Друг Короля. Вместе с тем за всю свою жизнь он был приятелем всех фавориток покойного короля, близкий друг госпожи Помпадур, а затем наперсник сменившей ее знаменитой Дюбарри. Через брак его дочери со знаменитым принцем Конде аристократ древнего происхождения вторично и ближе породнился с королевской семьей.

   Богато убранные залы и гостиные отеля принца скоро переполнились густой толпой всего, что было самого блестящего в Париже. Король, все члены королевской фамилии присутствовали на бале, а вместе с ними были тут же десятки лиц, оставшихся бессмертными в истории и в летописях Франции. Тут были принцы Конде и Конти, герцогини Шеврез и Лонгвиль, графиня Ламбаль, герцоги Шуазель и Монморанси и другие. В числе гостей были тут и полудуховные лица, кардиналы и аббаты, но не в своей, им полагающейся по званию одежде, а в обыкновенном светском платье. В красивой кардинальской одежде, но не самой парадной присутствовал только один папский нунций.

   Кроме старинного дворянства были тоже и известные лица из недавно вышедших в люди, вроде Неккера, и, наконец, в числе приглашенных гостей попадались чужеземцы: английские лорды с семьями, итальянские принчипе и испанские гранды.

   Гостиные были переполнены сплошь. В большой зале шли танцы. Повсюду говор толпы гостей сводился только к одному вопросу, "почему королевы нет на бале". Многие утверждали, что Мария Антуанетта нездорова: другие уверяли, что она не приехала вследствие своей давнишней ненависти, загадочной и необъяснимой, ко всей семье Роганов, а в особенности к знаменитому страсбургскому епископу, кардиналу Рогану. Эти толки и пересуды имели некоторое основание. Родственник принца Субиза, прямой потомок знаменитого дома Роганов Людовик, присутствовал на бале и был несколько смущен, как бы сознаваясь внутренно, что королева из-за него не почтила бал Субиза своим присутствием.

   Людовик Роган был личностью весьма известной и популярной в Европе. Когда-то, еще сравнительно молодым человеком, он был послан ко двору Марии Терезии и был главным агентом Франции при переговорах о бракосочетании ее дочери с дофином, стал близким человеком к императрице австрийской. Но затем, когда ее дочь Мария Антуанетта сделалась женою наследника французского престола, и она сама, и Мария Терезия стали относиться к кардиналу Рогану сухо и сдержанно. Когда же дофин сделался королем, то королева Мария Антуанетта явно выказывала крайнее пренебрежение, а подчас и отвращение к пожилому, но молодящемуся кардиналу Рогану, а из-за него и ко всей его родне.

   Король пробыл на бале не более получаса. За последние годы, сильно пополнев, как бы обленившись, король все менее появлялся в публичных местах.

   Хотя и много было красавиц среди тысячной толпы приглашенных, тем не менее одна из них, при проходе из одной гостиной в другую, обращала на себя особое внимание. Не столько правильной красотой поражала она, сколько выражением лица и изяществом всей своей фигуры, походкой, движениями, манерой держать себя несколько надменно, но грациозно. Великолепное платье ее, даже среди многих других великолепных женских нарядов бросавшееся в глаза, было сшито из толстой серебристой, ярко сияющей ткани, корсаж, рукава и шлейф были убраны красивыми бантами, где перемешивалось черное кружево с голубыми лентами. Эта отделка платья, несколько оригинальная, имела свой смысл или цель. В этой красавице было нечто, одна особенность, к которой именно и шла эта отделка. У другой женщины она не имела бы того же смысла. Большие темно-голубые глаза с совершенно черными, как уголь, бровями и были причиной отделки... К этим-то глазам и бровям кокетка как бы пригоняла свой наряд. И всякий среди многолюдной толпы гостей невольно замечал это и говорил, что отделка из черного с голубым - под цвет прелестных глаз и оригинальных бровей - чрезвычайно эффектна.

   Молодая женщина не обращалась сама ни к кому и несколько высокомерно ждала, чтобы другие подошли к ней и заговорили. Но при этом замечалась та исключительная черта, что за весь вечер к ней не подошла ни одна женщина, ни пожилая, ни молодая, как бы ожидая первого