Салиас Евгений Андреевич - Кудесник

бе щеки, перекрестилась, благодаря Бога за благополучное путешествие мужа, и, пригнувшись к нему, вымолвила почти на ухо:

   - Ну, что он?

   - Ничего. Что ж! - отозвался Норич неохотно.

   - Знает, зачем ныне понадобился нашему графу? Что будет тут?

   - Вестимо, не знает! - отозвался снова Норич тем же голосом. И жена заметила по глазам его, что мужу неприятен этот разговор.

   - И неведомо ему также, кто он такой будет теперь?

   - По нашему путевому виду, Крафт он теперь. А что будет после... - и Норич, глядя жене в глаза, запнулся.

   - Что же?

   - После... Видать будет! Канитель будет, думаю.

   - Канитель?

   - Вестимо. Он горяч. Спроста не дастся. С ним графиня повозится еще. Тут наскочила коса на камень, как говорится.

   - Что ж тогда делать, коли упрется он? Скажет, не хочу...

   - Его прирезать, а нам идти топиться!

   - Что ты это, голубчик! Веру в меня, что ли, потерял в немецких-то землях, - вспыльчиво и досадливо отозвалась жена. - Что ты мне турусы-то на колесах расписываешь! Сам говорил, собираясь в путь, что дело для нас выигрышное - страсть, самое удачливое счастье наше! А теперь говоришь: "Ничего не выгорит" - и пугаешь. Резаться да топиться. Говорил ведь ты, едучи...

   - Говорил? Родная моя. Говорил?! Ведь я его тогда не видал еще. А теперь видел, знаю. Он себя в обиду легко не даст. Да и нам-то лезть в эту канитель боязно и опасно. Как бы нам с тобой не запропасть. Вот что! Графу и графине - шиш будет. А нам - Сибирь!..

   - Что? Что? Сибирь?! Что, очумел ты?! - воскликнула женщина изумляясь.

   - Крест и евангелие ты целовать пойдешь?! А? Пойдешь? - вдруг вспыльчиво произнес Норич.

   - Нет, не пойду, помилуй Бог!

   - И выходит теперь... Поторопились мы. Сунулись в воду, не спросясь броду. Дело начато, а чем окончится - один Бог знает. Ну вдруг заставят нас присягать. А мы скажем: нет, мол, простите, не можем присягать. Это мы так только, зря болтали да мертвых оговаривали.

   - Как же теперь быть-то, Игнат Иваныч?..

   - Я сам не знаю. На попятный двор если... Так надо скорее... Сейчас. А то поздно будет... И не знаю... Ну да что об этом теперь... Завтра успеем. Может, еще все и выгорит просто, без шуму и без беды...

   Норич через силу рассмеялся, махнул рукой и затем тотчас же, снова окруженный детьми и внучатами, стал рассказывать и объяснять, где какой кому подарок был куплен и сколько заплачено.

   Никого не забыл вернувшийся из чужих стран Игнат Иванович; даже девке-чернавке, прислуживавшей двум мамушкам, и той привез он красный платок повязывать голову.

   Дом, в который прибыли Норич и молодой незнакомец, был одним из самых больших зданий этой части города Москвы. Палаты помещались, как всегда, в глубине большого двора; только одна часть выступом выходила в переулок. За домом раскинулся большой сад, но не густолиственный и не высокий, и было заметно, что сад этот разведен недавно на пустыре. В этих палатах было, конечно, до сотни больших, и малых горниц, зал, гостиных, помимо одной огромной залы. Во дворе было бесчисленное количество служб: от конюшен, переполненных лошадьми, до погребов и ледников, принадлежащих бесчисленному штату боярина. Одних коров на дворе было до полусотни, но из них только пятью пользовались господа - остальные принадлежали дворовым и нахлебникам, которых было немало.

   Дом этот почти весь освещался всякий вечер, за исключением огромной залы, где уже более десяти лет ни разу не зажигалась ни одна свеча, так как домохозяин вечеров и балов не давал, а обеды, на которых иногда было до трехсот и пятисот лиц приглашенных, происходили днем и оканчивались ранее сумерек.

   Весь этот огромный дом стоял пустой, только в выступе, выходящем в переулок, было жилье, и он казался обитаем. Здесь, в восьми или десяти горницах, скромно жил сам вельможа с молодой супругой и ребенком. Зато флигеля, нижний этаж и некоторые надворные строения были переполнены многочисленной дворней.

   Причина, по которой огромные палаты были в запустении, была простая: домовладелец, боярин и граф, стал нелюдим, мало принимал теперь и любил проводить весь день один-одинехонек. Изредка, раза два или три в году, появлялись его родственники, дети его покойного брата со своими детьми, всего три поколения. Недавно и четвертое появилось на руках кормилиц и мамушек. Родня эта бывала в Москве всегда проездом. На несколько дней оживлялись палаты. Раздавались веселые, молодые голоса и детский писк и визг; но затем снова наступала та же тишина, и лишь одно было замечательно в этом доме: всегда пустой, он не был на вид угрюм.

   Причина была та, что в надворных строениях и во флигелях было пропасть народу, а среди всех жильцов царствовали всегда мир, тишина и спокойствие; на всех лицах было написано довольство и счастье. От главного управителя и дворецкого до последнего мальчишки-самоварника, поваренка или форейтора, до последней девчонки-побегушки - все жили дружно, счастливо, в довольстве, сытые и никем не обиженные.

   В этом доме, за много и много лет, никто никого пальцем не тронул. Единственное, что строго наказывалось и взыскивалось старым графом, была незаслуженная обида какая-либо, нанесенная одним из домочадцев другому. Всякий мальчишка-поваренок, сынишка дворника, получив несправедливо какую-либо, хотя легкую, затрещину от кого-либо, громко грозился иногда родному отцу или матери:

   - Смотри ты: пойду барину пожалуюсь!

   Иногда случалось, что обитатель палат, такого возраста, что от земли не видно, дерзко останавливал старого графа при его выезде из дому и, смело приступив, заявлял:

   - Меня обидели.

   И старый граф входил в расправу и в суд.

   - Граф Алексей Григорьевич Зарубовский известен на всю Россию! - говорил сам граф про себя. - А чем? Тем, что пуще всего правду любит, правде служит холопом, якобы сия правда - его барыня.

  

  

   За час до полуночи, когда весь огромный дом потемнел и спал сытым, беззаботным сном, на дворе появился тот же раззолоченный возок, с теми же конвойными. Высокий пожилой сановник, в тысячной собольей шубе, с большущей шапкой, глубоко надвинутой на затылок, с наушниками, с огромной муфтой в руках, вышел при помощи спешившихся всадников из возка и, поддерживаемый ими, стал подниматься по каменной лестнице.

   Никто не вышел навстречу. Один из приезжих растворил дверь, и, только когда вельможа уже в швейцарской снял с себя шубу и шапку и засиял, в лучах двух горящих свечей, своим сплошь расшитым мундиром, с десятками орденов и регалий, тогда только несколько человек холопов, и сам главный швейцар, проснулись и пришли в себя.

   - Проспали барина, тетери! - выговорил сановник сурово, но суровость эта была какая-то особенная, будто деланная, ради шутки.

   - Тут бы их, Алексей Григорьевич, сонных-то... тут бы их передрать всех! - выговорил красивый гайдук, который был начальником команды, конвоировавшей всегда при выездах вельможу. Приехать бы нам да тихонько розог достать да их бы тут, по очереди, сонных отпотчевать!

   - Тебе бы только драться! Только у тебя и на уме! - отозвался вельможа ухмыляясь. Важность какая, что среди полуночи человек спать захотел! Посторонний человек так рассудит: а вольно ж, мол, барину полуночничать, в полночь по Москве шататься, по балам да гостям. Вот кабы они у меня в полдень так все заснули, иное дело - взыскал бы!

   И граф, увидя вошедшего дворецкого по имени Макар Ильич, прибавил удивляясь:

   - Ты чего не спишь?

   - Дело есть до вас... - отозвался дворецкий фамильярно.

   - Дело? Ночью-то. Белены объелся... Поди спать...

   - Никак нет-с. Я за вами пойду с докладом...

   - Ну, иди... Шут тебя побери...

   Граф двинулся и прошел несколько темных гостиных. Перед ним шло двое лакеев с зажженными свечами. Большие и высокие комнаты, установленные богатой мебелью, зеркала, бронза, картины - все, восставая из тьмы, как-то вздрагивало в колеблющихся лучах весомых свеч. Шаги двух лакеев, самого графа и дворецкого звонко раздавались по паркету и отдавались далеко в доме, замирая под карнизами вычурных и расписных потолков.

   Наконец, достигнув своих сравнительно скромно убранных апартаментов, где была спальня и кабинет старика вельможи, он опустился в кресла. К нему тотчас же подставили маленький столик, заранее накрытый, на котором стояло три блюда: простокваша, холодные галушки, облитые сметаной, и тарелка с финиками.

   Приезжий с бала, очевидно, не прикоснулся к ужину генерал-губернатора, а предпочел свой простой ежедневный ужин, один и тот же за двадцать или тридцать лет. Боярин придвинул к себе блюдо с галушками и выговорил стоявшему перед ним дворецкому:

   - Ну, Макар, докладывай! Коли уперся, как осел...

   - Нет, Алексей Григорьевич, я еще малость поломаюсь или упрусь. Прежде покушай, и о каких пустяках покалякаем, а когда покушаешь - тогда я и доклад начну. И весь-то доклад в трех словах будет.

   - Не балуй! Докладывай! - уже несколько досадливо произнес граф.

   - Ей-Богу, не могу! Прости... не гневайся! Покушай прежде.

   Граф положил ложку на тарелку, которую нес было в рот, и, подняв изумленный взор на дворецкого, произнес неспокойно:

   - Глупый человек! Ведь я не петый дурак какой, ведь я понимаю, что если ты хочешь дать мне время поужинать, то, стало быть, ты знаешь наперед, что доклад твой меня растревожит, что я ужинать не стану.

   Макар Ильич замялся, слегка смутился и, как-то странно поводя плечами, разведя руками, отозвался вполголоса:

   - Нет, Алексей Григорьевич, зачем растревожить, а подивит тебя нечаянность... А ты прежде покушай! Беды нет, сказываю тебе, никакой беды нет... А только что из ряду вон...

   - Ну, говори! - произнес граф и вместе с тем невольным быстрым жестом стукнул ложкой по тарелке.

   Тут уже не было двух приятелей, фамильярно шутивших в швейцарской. Сразу оказались друг перед другом: сидящий вельможа и его крепостной - дворецкий.

   - Норич с господином приехал, - произнес дворецкий.

   Граф тихо ахнул, потом потупился и едва слышно вздохнул.

   - Когда? - молвил он после паузы.

   - Да вот с тобой повстречались, сказывают, недалеко от дому. Их выворотили в Бутырках, а то бы в сумерки еще были во дворе.

   Наступило молчание. Сановник сидел неподвижен, опустив глаза в тарелку, где лежали галушки и лежала ложка, которой он стукнул. Рука его лежала на столе около этой ложки; но пальцы выпустили ее и не брали. Макар Ильич пытливо глядел в лицо барину и видел, что доклад его имеет еще большее значение для старого графа, нежели он думал.

   Всем было в доме смутно известно, а дворецкому более чем кому-либо, что Норич, приживальщик графа, родом польский шляхтич, послан в чужие края и вернется не один. Как проскользнул этот слух в среду домочадцев - сказать было трудно. Поручение свое Норичу граф давал наедине, глаз на глаз, прошлой осенью. Но у Норича была жена, у жены его были дети и приятельницы, у приятельниц были свои приятели и приятельницы. Таким образом, Норич не успел от Москвы уехать до Смоленска, как уже во всех флигелях передавалось втайне, на ушко, что Норич поехал в чужие края, а приедет с графчиком заморским.

   После нескольких мгновений молчания граф поднял взгляд задумчивый и, как показалось дворецкому, тоскливый и выговорил:

   - Видел ты его?

   - Норича? Как же, видел. Теперь, полагательно, спит.

   - Какой Норич! Болван!.. Любопытно, вишь, мне знать, видел ли ты Норича! Что я его не видал, что ли, никогда! Спрашиваю: видел ли того... Ну, его... Ну, господина этого... Приезжего гостя, что ли?.. Дурень!

   - Видел. Как же-с. Сам проводил до горницы.

   - Моложав очень?

   - Молодой-с, вестимо.

   - Красив?

   - Да-с. Очень даже из себя пригож.

   - Махонький али высокого роста? - вымолвил граф с каким-то другим оттенком в голосе и почему-то опустил снова глаза в тарелку.

   - Роста большого-с. Так-с... Как вам доложить... с вас будет.

   - С меня? - пробурчал граф.

   - С вас, - повторил Макар Ильич.

   - Горбоносый? Нос-то этак крючком, что ли? - шутливым тоном, но каким-то неестественным, деланным голосом проговорил граф, будто вопрос этот делался с умыслом, был хитростью.

   - Нет-с... совсем... То-ись!.. Как бы это сказать... Больше-с вот тоже, как у вас.

   - Курносый, стало быть?

   - Точно так-с. Даже-с, доложу вам... чудное-с такое обстоятельство. Вот сами изволите увидеть... Есть некоторое сходство... как бы это вам пояснить... Некоторое v него с вами удивительное...

   - Что?!

   - Некоторое удивительное подобие. Сходствие с вами, то-ись в росте, в лице и во всем...

   - Что ты, болван, врешь! Что ты язык-то распустил, как баба какая! Дурень!.. Аль забыл, что указано было... Пошел вон! - проговорил граф, отодвигая нетерпеливым, гневным жестом столик и вставая с диванчика во весь свой рост.

   Дворецкий сразу побледнел, задохнулся и отступил на шаг. Все закружилось у него перед глазами. Он пролепетал что-то, но сам не знал, что болтает его язык.

   - Пошел вон! - снова расслышал он сквозь какой-то гам и шум, гудевший не в горнице, а в его собственной голове.

   И затем, выскочив из горницы барина, дворецкий окончательно пришел в себя только на подъезде. Он выскочил на двор освежиться от перепуга, который испытал. И было чего испугаться. Тридцать лет был он уже при барине, восемь лет был уже дворецким - и за всю свою жизнь никогда не видел барина в таком припадке гнева, какой видел сегодня. Никогда он не слыхал такого голоса, который слышал сегодня. Если бы утром кто-либо сказал ему, что добрый и кроткий барин способен так крикнуть, так вдруг рассердиться, то дворецкий рассмеялся бы такому глупому предположению.

   "Что ж я такое сказал? - бормотал он про себя, стоя в дверях на морозе. - Уж я и не помню! Что же, бишь, такое? Обидного али неуважительного ничего, кажись, не сказал, а как он осерчал. Что за притча? Господи помилуй и сохрани!"

   Макар Ильич вернулся в швейцарскую, побрел в половину дома, где жила его семья, и среди первой темной горницы, ощупав диван, не раздеваясь, лег на него.

  

  

   Двадцать с лишком лет тому назад, в Москве, во время пребывания в ее стенах "великой дщери Петровой", то есть всеми обожаемой царицы Елизаветы, в боярских палатах графов Зарубовских пировали целую неделю и дворяне, и простой люд. Граф Алексей Григорьевич с женой Анной Ивановной праздновали свадьбу своего единственного сына Гриши.

   Пирование являлось в силу обычая, а не от радости и довольства. Напротив того, покойный граф, а в особенности графиня, были совершенно недовольны браком сына, его выбором. Год целый родители и слышать не хотели о подобном "соблазнительном" для всей Москвы родстве, к которому приведет их женитьба Григория.

   Девушка, которую он полюбил, миловидная, кроткая, как ангел, очень еще молоденькая, не более 15 лет, была единственной дочерью доктора-немца, родом из Саксонии, который лечил в доме Зарубовских и который за двадцать лет практики успел заставить все московское дворянство любить себя. Вместе с тем он завел склад аптекарских товаров, которыми торговал на всю Россию, и составил себе сравнительно крупное состояние. Но его полсотни тысяч были ничто в сравнении с громадным состоянием графов Зарубовских. Вдобавок из-за своего аптекарского склада он был называем гордой Анной Ивановной "лавочником". И вдруг единственный сын этой женщины, которая по отцу приходилась двоюродной сестрой самой императрице, женился на дочери немца-аптекаря. А согласиться пришлось поневоле, ибо слабый по природе и изнеженный воспитанием Гриша стал тосковать до того, что слег в постель.

   - Бывали случаи, что от любви неудовлетворенной люди и помирали! - говорили многие Анне Ивановне, ахая над тающим, как свечка, Гришей.

   Разумеется, после свадьбы и обычных пирований, когда молодая чета поселилась в доме родителей, жизнь юной пятнадцатилетней графини Эмилии Яковлевны стала невеселая. Свекор обходился с ней ласково, но свекровь попрекала ежедневно всем. Она была "саксонка" - вот то же, что и сервиз столовый. Она была и "перекрест", то есть крещена в православие пред самой свадьбой. Она же была и "лавочница".

   Кроткая Эмилия сносила все, но Григорий Алексеевич страдал за жену.

   После долгого сожительства без детей у них родился сын, названный Алексеем в честь деда. Но одновременно молодой граф стал так хворать грудью, что ему, ради продления жизни, было приказано медиками ехать жить в теплые края. Молодая чета приняла это решение и эту участь с радостью. Быть подальше от свекрови - было счастьем для юной матери. К тому же если она и родилась в России, то все-таки была немкой и радостно мечтала об жизни в Германии. Молодая чета с сыном выехали...

   Не думали Зарубовские, что прощаются навеки. А между тем вскоре на берегах Рейна скончался от чахотки Григорий Алексеевич, а молодая вдова, оставшись с сыном, не могла решиться на возвращение в Россию, ибо ее уверяли, что маленький Алексей не вынесет климата русского. Сначала граф и графиня настоятельно звали невестку-вдову обратно, но затем вскоре все изменилось...

   Графиня Анна Ивановна, которой было немного более сорока лет, вдруг скончалась от удара. Не прошло и году после смерти жены, как вдовец граф, которому не было еще 60, подпал под влияние молоденькой родственницы, которая впоследствии и сделалась его женой.

   Плохо было Эмилии Яковлевне при жизни свекрови, а тут стало еще хуже. Свекор будто забыл об ее существовании и об своем внуке. Даже средства на жизнь стал присылать скудные.

   Тогда-то молодая графиня вдруг сделала роковой шаг. Она вышла вторично замуж за немца-профессора, родила дочь, названную Елизаветой, и через две недели скончалась.

   Алексею Зарубовскому было тогда только лет восемь. После десятка с лишком лет мирной жизни с умным и добрым вотчимом Алексей лишился и его и остался на свете с родной сестрой по матери, но немкой по отцу без всяких почти средств к жизни. В России он был, очевидно, после брака его матери совершенно забыт дедом. Да и сам он, хотя говорил правильно по-русски, чувствовал себя полунемцем. Так прошло еще года три, когда на берег Рейна явился присланный из Москвы, от деда, г. Норич.

  

  

   На другой день утром тот же дворецкий, всей Москве известный Макар Ильич, явился к молодому барину и доложил ему, что графиня Софья Осиповна просит его пожаловать в ее апартаменты.

   Молодой человек молча смотрел несколько мгновений в лицо дворецкого упорным взглядом, как будто соображая, что значит это неожиданное приглашение. Почему не прямо старый граф желает его видеть, а прежде его самого явится он перед лицом его всесильной теперь супруги - Алексей знал, что такое молодая графиня Зарубовская. Хотя Норич не был особенно болтлив от природы, тем не менее, во время долгого пути, скучных стоянок или ночевок, понемногу он выболтал достаточно о житье-бытье графа Зарубовского.

   Молодая графиня была вдова, по мужу Самойлова, а рожденная Куровская, дочь двоюродной сестры старого графа - нынешнего супруга. Тотчас после смерти первой жены Алексея Григорьевича молодая женщина переехала в дом родственника и стала полной хозяйкой и в его доме, и в его сердце.

   На вид суровый, отчасти брюзга, иногда, как все его современники, деспот-самодур, но порывами, с маху, Алексей Григорьевич был, в сущности, очень добродушный человек, с мягким сердцем, которым при известной ловкости можно было овладеть легче, чем всяким другим, а завладев, помыкать как угодно. Всю свою юность, почти, можно сказать, половину своей жизни, граф был под влиянием своего бывшего ментора и дядьки, а потом жены и слепо, до самозабвения повиновался им всем по очереди. Из рук первой жены он перешел по наследству в руки второй, и теперь уже более десяти лет графиня Софья Осиповна держала мужа в полном повиновении.

   Она была женщина красивая, умная и, конечно, очень хитрая. Но главная черта ее характера была скупость, почти скряжничество. Ради этой своей слабости или порока она и сумела понемногу отдалить от старого графа всю его родню. Разумеется, все Зарубовские ненавидели молодую графиню. Эта ненависть еще более усилилась вследствие того, что вначале, вскоре после смерти жены, граф искренно полюбил одну из племянниц, Елизавету, и она переехала жить к дяде. Но появилась вдова Самойлова и быстро овладела графом, потому что графиня Елизавета Зарубовская была существом наивным и добродушным и допустила вдовушку сойтись с дядей. Вскоре после свадьбы молодая супруга старика взяла верх и, не желая жить с соперницей в доме, очень тонко и хитро сбыла с рук и удалила любимицу племянницу, которой была, однако, отчасти обязана своим замужеством. Оставшись одна, она стала властвовать нераздельно и без отчета над мужем и над всем его огромным состоянием. Старик сначала обожал жену, а затем стал как бы даже и побаиваться ее. Со дня же рождения сына он окончательно стушевался и боготворил молодую жену.

   Вот к этой-то графине и двинулся Алексей, по приглашению дворецкого, тотчас же, так как был уже с утра одет в свое лучшее платье и готов на свидание. Только он думал увидеть самого графа, а надо было теперь проходить через испытание или, быть может, какой-либо допрос у его всесильной супруги.

   Поднявшись во второй этаж за дворецким, он прошел две больших гостиных и, достигнув маленькой сравнительно горницы, остановился по приглашению Макара Ильича.

   - Извольте обождать здесь. Я пойду доложу ее сиятельству, - сказал дворецкий и скрылся за большими дверями.

   Молодой человек оглянулся. Он был в маленькой гостиной с золотой мебелью, покрытой желтым атласом. Вся комната была ярко-канареечного цвета; даже на потолке, расписанном очень искусной рукой, было изображено восходящее солнце над позолоченной лучами его равниной, а поэтому даже потолок был тоже светло-желтого цвета. На ковре, среди цветов и фруктов лимонов, апельсинов и яблоков, восседала какая-то богиня с лирой, окруженная амурами. Но все эти фрукты, амуры и сама богиня были тоже светло-оранжевого цвета. Алексею, видевшему кое-какие дворцы в Германии, показалась эта комната хотя богатой, но отличающейся безвкусием. Среди всей этой комнаты как бы пятном виднелись в углу пяльцы черного дерева и такой же табурет; а около них на столике и на окне лежало много мотков шерсти, шелка, бисера и золотой тесьмы. Очевидно, здесь всегда работала графиня. Эти пяльцы с шерстью и табуретом были единственными предметами во всех пройденных им комнатах, в которых был оттенок жилья, след человеческого пребывания. Все остальное смотрело пустынно и если не угрюмо, то все-таки холодно и неуютно.

   - Подумаешь, что хозяин дома старый холостяк, - прошептал вполголоса молодой человек по-немецки. Затем, глубоко вздохнув, он проговорил вслух, как бы отвечая какому-то тайному помыслу:

   - Да. От нее всего ждать можно...

   Звук растворяемой двери привел его в себя. Перед ним появилась женщина среднего роста, в довольно простом темном платье, со светло-лиловым шарфом, накинутым на плечах и перекрещенным на груди, с узлом за спиной. На голове был небольшой чепчик с двумя длинными концами, спускавшимися с висков до шеи вроде наушников; на чепце был приколот большой фиолетовый бант, самый модный во всей Европе и называвшийся повсюду узлом "à la Marie Antoinette".

   Едва переступив порог, эта женщина устремила на молодого человека такой упорный, такой любопытствующий взгляд, что он невольно смутился и покраснел. Она пожирала его глазами; но в этом взгляде, кроме сильного любопытства, была маленькая доля пренебрежения. Он интересовал ее как бы какой курьезный зверек. Слегка кивнув головой, она протянула руку, но не ему, а на ближайшее кресло и проговорила тихо и сухо:

   - Прошу вас садиться.

   Сама она села на диван довольно далеко от указанного ею кресла. Снова слегка зарумянилось лицо гостя - первый раз в жизни приходилось ему сидеть и беседовать с женщиной на таком далеком расстоянии. Ему казалось, что было бы даже лучше и вежливее заставить его стоять, а не сидеть. Он повиновался и, заняв указанное ему кресло, вгляделся в лицо хозяйки.

   Трудно было сказать, сколько лет ей. Цвет лица ничего не говорил - она была сильно набелена и нарумянена по обычаю. Сухая улыбочка тонких губ не выражала ничего; глаза, казалось, принадлежали женщине пожилой. Ей можно было дать и менее 30 лет, и около 40. Собой она была скорее красавица, чем дурна, но во взгляде было что-то отталкивающее, неприятное.

   - Граф вчера очень устал на балу и не очень здоров, - заговорила она холодно, - поэтому он поручил мне повидаться с вами, кое-что спросить у вас, а завтра, по всей вероятности, вы повидаетесь с ним. Прежде всего скажите мне: довольны ли вы были в пути Норичем? Был ли он достаточно предупредителен с вами? Ему было приказано исполнять все ваши желания.

   Молодой человек хотел отвечать, но графиня вдруг воскликнула:

   - Ах, виновата! Я забыла... Понимаете ли вы меня? Я хочу сказать, - прибавила она, заметив удивление на его лице, - достаточно ли вы понимаете по-русски? Норич мне сказал, однако, что вы изрядно говорите.

   - Да-с, - произнес наконец молодой человек. - Я говорю, конечно, по-русски. Быть может, некоторые слова я произношу неправильно от долгой жизни в Германии...

   - Тем лучше, если вы не совсем онемечились.

   - Я не хотел этого. Я знаю и помню, что я природный русский дворянин. Я бы давно вернулся в Россию, если бы не приказ деда жить в Германии.

   - Вы знаете, что вас не вызывали долго, а теперь вызвали вследствие очень важных обстоятельств. Чрезвычайно важных...

   - Да-с. Но я, как вам известно, вероятно, ничего не знаю о них...

   - Вот именно, граф, мой супруг, теперь и поручил мне... Именно мне объясниться с вами. В его преклонном возрасте всякие волнения и всякие душевные потрясения могут быть вредны для его здоровья и даже опасны, а объяснение, которое мы должны иметь с вами, сугубо важно. Я предупреждаю вас, чтобы вы собрали все свои силы душевные, чтобы устоять перед тем горем... - Графиня запнулась и прибавила. Да, что я вам сообщу, для вас будет очень горько, но в этом ни я, ни сам граф не виноваты. Чтобы пояснить вам чрезвычайность настоящего случая с вами, я должна обратиться за много лет назад и рассказать вам то, что было давно, даже до вашего рождения на свет. Ведомо ли вам, быть может, вы слышали от вашей покойной матушки, что она вышла замуж за молодого графа Григория против воли и желания всей семьи его.

   - Да, - отозвался Алексей, - я это знаю и не раз слышал от матушки.

   - Тем лучше... Первые два года или три года после этой женитьбы Алексей Григорьевич относился ласково к своей невестке; но супруга его, Анна Ивановна, свекровь вашей матушки, продолжала быть с ней суровой и неутешно плакалась, что ее единственный сын не женился на предназначенной ему невесте из старинного русского рода именитых дворян. И это вы, вероятно, знаете?

   - Да. Матушка мне не раз сказывала, что она много горя вынесла от бабушки Анны Ивановны.

   - Ну-с... Она была отчасти и права: я буду говорить откровенно. Вы теперь уже сами взрослый молодой человек и можете понять, что немка не нашей веры и к тому же дочь пришельца безызвестного и простого происхождения не была завидной партией для молодого графа Зарубовского. Отец вашей матушки был ни более ни менее как медик, создавший себе небольшие деньги аптекарским магазином. И вдруг дочь немца-аптекаря сделалась графиней Зарубовской... Сами посудите, что такое горестное событие...

   - Все это я знаю, тысячу раз слышал, - сухо и раздражительно вдруг отозвался Алексей, - и право, не понимаю, зачем упоминать о том, что было давно. Ведь все это грустное приключение для дедушки я не могу считать грустным. Для меня этот виновный молодой человек, женившийся против согласия родителей, - мой отец; эта немка, дочь аптекаря, - моя мать. И я их, как моих родителей, судить не могу и не желаю... Да, наконец, признаюсь вам, осуждать мне их не имеет смысла. Не будь этого горестного, как вы выражаетесь, происшествия, меня бы на свете не было. - И Алексей грустно, но презрительно улыбнулся. - К тому же и родители мои, и бабушка, и многие виновники этого приключения давно уже на том свете. Зачем нам тревожить их память!

   - Вот именно тревожить их память мы и должны, - сухо, более чем с досадой, произнесла графиня. - Когда вы мне дадите высказать все, то вы поймете сами, зачем я тревожу их память. Имейте терпение и слушайте до конца! А я постараюсь рассказать вам как можно короче и толковее... Итак, графиня Анна Ивановна особенно сурово относилась к своей невестке. Прошло несколько лет; детей не рождалось. Она только и утешала себя одной мыслью из месяца в месяц, из года в год, что будут у нее внуки, будет наконец младенец, который по отцу все-таки граф Зарубовский, наследник всего огромного имущества, и вотчин, и капиталов, а главное - наследник знаменитого имени. Кажется, прошло таким образом лет шесть или... Не могу вам сказать... После совещания с разными медиками, с разными знающими людьми Анна Ивановна, да и родитель ваш, узнали, что ожидать детей им нечего, что у вашей матушки детей не будет. Тогда бабушка, женщина замечательно твердого характера, каких в обеих столицах не запомнит никто подобных...

   - Да, об этой бабушке и о ее нраве я много слыхал, - выговорил Алексей с особенной улыбкой, - в особенности много от родителей.

   - Да... Графиня была женщина такая, что родись она мужчиной, то была бы в великих должностях и почестях. Была бы, быть может, знаменитым полководцем! - серьезно выговорила графиня.

   Но Алексей снова улыбнулся и подумал про себя: "Да! Баба Яга была... настоящая..."

   - Анна Ивановна объявила тогда сыну и невестке, что станет хлопотать о разводе их и будет просить царицу заключить вашу матушку в монастырь, а сыну ее дозволить жениться на другой... Знаете ли вы это?

   - Знаю.

   - Вскоре после этого все успокоилось. Графиня была счастлива и довольна, перестала хлопотать о разводе, потому что в семье ожидали рождения наследника. Затем явился на свет слабенький, больной, еле дышащий мальчик.

   - Да, - выговорил Алексей, - мальчик, который и теперь не может похвастаться здоровьем.

   Графиня ничего не ответила и пытливо уперлась глазами в глаза молодого человека; потом притворно вздохнула, опустила глаза и выговорила почти шепотом:

   - Здоровье его было настолько плохо, что он не прожил и полугода.

   - Как не прожил?!

   - Так... он скончался на пяти месяцах жизни.

   - Разве у меня был старший брат?.. Я этого не знал...

   - Нет. Старшего брата у вас... то есть двух сыновей у вашей матушки не было... Был у нее один и умер.

  

  

   Графиня замолчала. Наступила пауза. Алексей смотрел на графиню, не поняв сначала ее слов, но потом по мере того что он мысленно повторял эти слова, соображал и начинал понимать, то выговорил отчетливо, но тихим голосом от поразившего его изумления:

   - Я не понимаю, что вы хотите сказать?!.. Старших братьев у меня не было... Про какого же мальчика, умершего через полгода по рождении, изволите вы рассказывать?

   - Мальчик, повторяю я вам, родившийся у вашего батюшки от вашей матушки, через полгода скончался. Но это узнали мы только теперь. И вот в этом-то именно все дело и то горе, которое обстоятельства, а не мы должны причинить вам.

   - Позвольте!.. Позвольте!.. - воскликнул Алексей. - Я понял! Я понял! Вот оно! Я предчувствовал. - И он провел рукой по лбу, как бы боясь, что мысли его все перепутаются. - Позвольте, что вы говорите?.. Господь с вами... Ведь это ужасно! Я понял! Это все такая ложь, это такая коварная выдумка, что, право, стыдно вслух говорить о подобных выдумках!

   - Позвольте досказать...

   - Что же досказывать? Я все понимаю... Единственный сын моих родителей, изволите вы говорить или то есть изволите вы выдумывать, клевеща на мертвых... Этот ребенок умер, а я, стало быть... Кто же я?.. Я, стало быть, ничто!.. Откуда я взялся?! В грядах капусты найден... Подкинут или куплен...

   - Почти что так... - глухо выговорила графиня.

   - Это злодейская клевета или... или скоморошество.

   - Не волнуйтесь! Позвольте досказать, - холодно отозвалась графиня. - Ваша матушка настолько была перепугана неожиданной смертью, случившейся сразу и среди ночи, что как бы потеряла голову и всякое присутствие духа... И ребенка ей было жалко. Но главное она знала, что наутро, при подобном известии, ее свекровь тотчас снова примется за свои хлопоты горячо и упрямо. А затем, через каких-нибудь два или три месяца, она достигнет своей цели, то есть пострижения вашей матушки в монастырь и развода. И вот тут лукавый попутал ее, а злые люди, дурные, но люди ловкие, помогли ей. Ее мертвое дитя было скрыто. А на заре оказалось, и все домочадцы узнали, что у живущего нахлебником в доме господина Норича за ночь скончался ребенок. Зато на половине молодого графа у молодой графини был в люльке ребенок, про которого его бабушка сама всей Москве говорила: "Как он, голубчик, будто в сказке, сразу пополнел и похорошел!" При этом, как мне рассказывали еще недавно очевидцы, прошло несколько дней между тем днем, что умер ребенок господина Норича, и тем часом, когда молодая графиня принесла поцеловать внука к бабушке. Его не могли будто принести долго к бабушке потому, что он то почивал, то хворал... Поняли вы меня теперь?

   Алексей, бледный как полотно, молчал. Он поднял руку снова ко лбу, и рука эта задрожала.

   - Какие есть ужасные люди, звери, злодеи на земле! - произнес он глухим шепотом.

   - Да, конечно, - отвечала сухо графиня. - Но их винить очень не следует: они хотели услужить молодой барыне, которую все любили, спасти ее от беды. Ей самой, конечно, не следовало бы соглашаться на такой поступок...

   И, не договорив, графиня вздрогнула от того хохота, которым вдруг разразился Алексей.

   - Так вы полагаете, злодеями я величаю тех неизвестных мне людей или злодейкой величаю покойную мать?.. Да что ж вы, из ума выжили!.. Злодеи - вы, сочинившие всю ту клевету и ложь. Всю эту дьявольскую клевету!.. Так меня подменили, то есть мною, сыном Норича, нахлебника в доме, подменили того, истинного младенца графа Зарубовского? Как вы можете говорить это мне же в глаза?.. Ну вы еще, положим... Вам, очевидно, все возможно... Но неужели дедушка поверил подобной клевете?.. И наконец, где же те свидетели, которые это видели?.. Кто же помогал матушке в таком преступном деле?

   - Родители, конечно... То есть ваши родители настоящие.

   - Кто?! Кто?!

   - Те же самые: господин Норич и его жена. Они живы... Они это сделали, и они же в этом теперь покаялись и просили прощения у графа.

   - Так, понимаю! Они покаялись тогда, когда у вас родился ребенок, а до тех пор раскаяние их не брало!..- воскликнул Алексей.

   - Конечно! Что ж тут удивительного? Когда не было на свете другого законного наследника имени, то они молчали; но когда у графа родился вновь, при старости, законный наследник, то, понятное дело, они не захотели брать на душу такого греха, такого ужасного дела - и покаялись.

   Алексей начал нервно, раздражительно смеяться; наконец не выдержал и произнес, упорно глядя в глаза графини:

   - Вот что называется: с больной головы на здоровую... Так я подкинутый младенец! Сын господина Норича?.. И моя мать, знавши это, обожала меня... Всю свою жизнь мне посвятила. Стало быть, выходит, она сама себя обманывала... А теперь родился настоящий, законный наследник от дедушки. По крайней мере, этот, графиня, совсем настоящий?

   - Что вы хотите сказать? - вспыхнула графиня.

   - Я спрашиваю: уверены ли вы, что вот этот-то, второй наследник, родной братец моему батюшке? Может быть, в этом доме часто играют младенцами, как в бирюльки. Может быть, и этот как-нибудь попал в графскую люльку из люльки нахлебника.

   - Вы разум теряете! - глухо отозвалась графиня. - Если я на вас не гневаюсь, то потому именно, что понимаю ваше душевное состояние в эту минуту. Могло с вами случиться даже худшее. Я думала, что с вами обморок может приключиться от страшной и горестной вести, которую я передала вам. Но вместо этого вы только беситесь и говорите мне такие грубости и дерзости, которые в другую минуту нельзя бы и простить. Однако вам необходимо будет примириться, привыкнуть, смириться перед обстоятельствами и ехать обратно в Германию, не упрямясь. Иначе вы попадете совсем в иные пределы...

   - Скажите мне, - не слушая ее, вымолвил Алексей,- дедушка добрый и честный человек, а поверил всему этому?

   - Как же было, позвольте, не поверить, когда почтенный человек, давно, с молодости, живущий в доме и пользующийся всегда милостями графа, пришел и покаялся за свою жену. Он не участвовал в этом обмане, но сам был тогда обманут и полагал, что потерял младенца. Затем жена покаялась ему, лукавый и его попутал. Он рассуждал, что не все ли равно, если других наследников у старого графа нет... Но когда у меня родился сын, то он, как человек сердечный и честный, явился ко мне и покаялся во всем...

   - Явился подкупленный вами холоп-нахлебник и оклеветал умерших. Скажите же мне теперь, какие последствия должно иметь все это? Вся эта выдумка, все это хитросплетение злодейское?

   - Очень простое. Вы понимаете, что сын Норича должен называться Норичем, а не графом Зарубовским, и что мой супруг может только по доброте своего сердца обеспечить существование такого несчастного молодого человека, ни в чем не повинного. Но согласиться считать его родным внуком, позволить носить звание и имя свое, отдать ему половину своего состояния, обделив законного сына... согласитесь сами, что это было бы нечестно и даже греховно.

   Наступило долгое молчание. Алексей сидел недвижно, как истукан. Ему казалось, что у него ум за разум заходит. Наконец возбуждение его прошло, силы стали покидать его, и он, почти в изнеможении, глубже опустился в кресле и уронил руки на колени.

   - Что ж мне делать? - тихо произнес он.

   Эти слова стоном вырвались у него, глаза наполнились слезами.

   - Боже, Господи! Что бывает на свете!..

   Графиня молчала, и мертвая тишина водворилась в гостиной.

   - Зачем же... Зачем... - прерывающимся голосом начал Алексей. - Зачем теперь!.. Зачем не убили меня!.. Зачем не подослали меня зарезать!.. Ведь это было бы нетрудно - это было бы лучше... Я был бы теперь покойник, сразу, от ножа злодейского!.. А теперь вы хотите истерзать меня, извести меня понемножку, потихоньку... Да нет!.. Это невозможно!.. Нельзя!.. Нельзя!.. Я увижу дедушку, я скажу... Я увижу Норича... Я убью его!

   Алексей поднял руки к лицу и начал что-то бормотать бессвязно, почти без всякого смысла. Что было после этого движения, которое он помнил, он не знал. Когда он снова пришел в себя, то вокруг него хлопотали две горничные и лакей.

   Алексей оглянулся сознательно на всех, на себя и сообразил, что с ним была легкая дурнота. Он стал вспоминать - и вспомнил все. Сердце больно сжалось, и он стал искать ненавистную ему теперь фигуру графини, чтобы сказать ей снова, тотчас же это слово, которое звучало в нем, во всем его существе:

   - Неправда!.. Неправда!

   Он прошептал это слово несколько раз, но напрасно искал глазами графиню. Ее в гостиной не было.

   - Повести вас или вы сами дойдете? - говорил кто-то.

   - Да, да... Нет... Я сам, - произнес Алексей, поднялся на ноги, отстранился от помощников и сам двинулся через анфиладу горниц. Однако через час, в своей горнице, он снова лег в постель. Он чувствовал, что в голове его все путается и что он бредит наяву.

   Вечером он позвал лакея и приказал, чтобы немедленно пригласили к нему по делу его спутника Норича.

   Вернувшийся лакей доложил ему, что г. Норич не может явиться, так как это ему строго запрещено графом.

   - Я убью его! - вскрикнул Алексей громовым голосом и в порыве гнева вскочил с постели.

   Лакей испуганно выбежал из горницы.

  

  

   Алексей не спал всю ночь, дремал и бредил, приходил в себя и не знал, была ли то дремота или обморок. От