Салиас Евгений Андреевич - Кудесник

, сопутствуемый собеседником. Они уже прошли часть города, двигаясь в противоположный от моря квартал, когда неожиданно, навстречу к ним, с площади, показалось богатое погребальное шествие. Хоронили, очевидно, очень важного человека. Собеседники остановились и пропустили мимо себя длинную вереницу монахов, священников, кучку родных покойного и толпу знакомых, провожавших гроб.

   Когда гроб несли мимо них, загадочный незнакомец улыбнулся и выговорил:

   - Слабый человек, неразумный человек! Я предлагал ему жизнь долгую и счастливую - он отринул мои предложения, и вот, не прошло и двух недель, его несут зарывать в землю.

   - А вы знали покойного? - спросил Бальзамо.

   - Да. Я познакомился с ним по приезде в Мессину. Это один из богачей города. Поверь он мне - и был бы жив.

   - Так вы медик! - воскликнул Бальзамо. Сразу вся таинственность, которой облеклась для него фигура этого человека, как бы рассеялась и исчезла.

   Ему показалось, что перед ним стоит самая обыкновенная пошлая личность, простой лекарь, пачкун, моритель народа, одевшийся нарочно полушутом, чтобы обращать на себя внимание толпы. Бальзамо, как и все его современники, недолюбливавший всяких знахарей, готов уже был небрежно откланяться и отойти. Но ироническая улыбка незнакомца остановила его.

   - Медик, лекарь... это оскорбительное название. Все они обманщики, шарлатаны и невежды. Нет, любезный граф, я не лекарь. Я презираю медиков и медицину в том виде, в каком теперь то и другое процветает в Италии, да и в остальных странах Европы. Медики существуют затем, чтобы здоровых класть в гроб, а я когда захочу, то умирающего в минуту поставлю на ноги... Но я вижу, что вы не верите, вы говорите про себя: ну да! Ты, как все эти знахари, делаешь себя исключением из их числа. Так ли, мой друг?

   - Правда, милостивый государь! - конфузясь, произнес Бальзамо. - Всякий из них говорит так...

   - Повторяю вам, мой друг, что я вовсе не лекарь, никого не лечил и не лечу, а чтобы вполне убедить вас, я вас попрошу навестить меня... Вот мое жилище.

   Незнакомец показал на небольшой дом в конце площади, который, отдельно от других домов, помещался уединенно среди большого сада. Внешность этого дома была какая-то тоже мрачная и загадочная. Дом походил на его владельца или жильца.

   - Я ни с кем почти не знаюсь, никого не принимаю у себя, хотя охотников войти со мной в сношение много, - проговорил незнакомец. - Но вас, как представителя знаменитого дворянства итальянского и как любознательного молодого человека, вдобавок одинокого в Мессине, я приму с удовольствием.

   Бальзамо поклонился, но его озадачило обстоятельство, что при словах "представителя именитого дворянства" незнакомец загадочно улыбнулся и странно глянул ему прямо в глаза. Он не мог знать правды... Что же он такое?.. Не колдун же!

   - Завтра, новый друг мой, я буду ждать вас к себе, но не иначе как вечером. День целый я занят; перед заходом солнца имею привычку гулять, а вечер мой свободен. Постучите в дверь кольцом пять раз подряд, и вам отворят. Если вы ошибетесь и постучите менее раз, то потом стучите хоть весь вечер - вам никто не отворит. Пять раз будет условный знак между нами... Не забудьте!

   - Слушаю! - уже с новым приливом почтения к загадочности этого человека произнес Бальзамо.

   - Ну а теперь, мой друг, как можно скорее бегите в свою гостиницу - именно бегите. Поймите это слово в буквальном смысле. Летите, сколько есть у вас силы в ногах. Пока мы здесь с вами разговариваем, ваш сосед по горнице, иностранец, приезжий из Пьемонта, отворил подобранным ключом дверь в вашу комнату из своей и старается раскрыть крючком замок того шкафа, где у вас лежат ваши тридцать унций золота. Если вы опоздаете, вы будете обокрадены и останетесь без гроша денег. Скорее! Не теряйте времени!..

   Бальзамо не двигался и стоял как истукан, глядя в лицо незнакомцу, спокойно улыбающемуся. Каким образом мог узнать все это этот человек?!

   - Удивляться успеете, - полушутя произнес незнакомец, - а теперь не теряйте времени.

   Бальзамо, сразу поверив в слова этого необыкновенного человека, бегом бросился к себе и еще более был удивлен, когда, вбежав в свою комнату, нашел у шкафа неизвестного человека, который работал каким-то крючком и стамеской около шкафа, где было его имущество. Тотчас же крикнул он хозяина, прислугу, и затем позвали полицию. Вор, пойманный на месте, был сдан в руки властей. Вещи и деньги Бальзамо были целы, и между тем молодой человек в полном смущении сидел у окна, на том же кресле, из которого он в первый раз увидел прогуливающуюся фигуру загадочного незнакомца.

   "Что ж это такое, колдун или сам дьявол, превратившийся в какого-то турка?" - повторял Бальзамо с каким-то странным трепетом на душе.

   Он, ловкий, хитрый малый, постоянно обманывавший других, ловко игравший всякую комедию с людьми, был на этот раз сам изумлен и смущен. Тут был не обман, тут было прямое колдовство.

   До вечера в себя не мог прийти Бальзамо от новой встречи и нового знакомства.

  

  

   На другой день к вечеру Бальзамо, горя нетерпением, был уже около дома незнакомца и с робостью стучал в дверь условленное количество раз. После пятого удара дверь растворилась сама собой; Бальзамо вошел в темный коридор, оглянулся и, не найдя никого, увидал на двери надпись: "Просят затворить". Затворяя дверь, он заметил шнур у задвижки, который уходил и исчезал в скважине стены. Дверь отворялась из внутренней комнаты, по обычаю Италии. В конце коридора в полуотворенную дверь виднелся свет. Бальзамо двинулся, и за этой дверью предстал перед ним узкий, длинный зал на сводах, с довольно низким потолком. Но здесь молодой человек невольно остановился и слегка оробел. Эта комната, тускло освещенная невидимо откуда льющимся мерцающим светом, принадлежала, очевидно, не простому смертному, а по малой мере - колдуну.

   Бальзамо был настолько уже образован, настолько начитался кой-каких книг и наслушался рассказов умных людей, что понял сразу, где он находится. Это была лаборатория ученого, по всему алхимика или астролога, гадателя судеб человеческих, "борца с сокровенной наукой", повторил он невольно накануне слышанные от незнакомца слова.

   Комната была завалена и заставлена сплошь всевозможными, самыми диковинными предметами. Пропасть столов и шкафов были покрыты громадными фолиантами и сотнями книг. Все, что было тут, перепуталось вместе. Склянки всевозможных размеров, от крошечных до аршинных бутылей, с разноцветными жидкостями, от черной до ярко-красной и желтой, целые пучки трав, целые связки сухих листьев по стенам и на столах; стеклянные трубки разных размеров виднелись повсюду, соединяя бутыли между собой. Среди всего стояла громадная жаровня с разными приспособлениями для варки. На потолке висели шкуры различных зверей; в углу чернелась целая связка с нанизанными на шнурах странными листьями. Приглядевшись внимательно, Бальзамо почувствовал неприятную дрожь в спине: это были связки высушенных летучих мышей. Если бы среди всей этой колдовской храмины с бесовской рухлядью появилась вдруг страшная, лохматая и седая ведьма, то Бальзамо уже не удивился бы.

   Вместе с неприятным чувством смущения в молодом человеке, однако, была и доля довольства. Этот новый знакомый оказался действительно тем, что предугадывал юноша. Он не заурядный лекарь, моритель народа - он действительно нечто вроде колдуна. Встреча теперь, в его положении, с подобной личностью для него, не знающего куда деваться, что делать, за что взяться, была опять-таки удачей, подарком фортуны.

   - Оробели и вы... Стыдно! - вывел его из оцепенения знакомый голос хозяина.

   Он взял гостя за руку и повел за собой в другую горницу, меньших размеров, но зато светлую, чистую, где был только один дубовый стол и два высоких дубовых кресла. На столе горел канделябр о трех свечах, и бронзовое изображение этого канделябра не понравилось юноше: какое-то подобие сказочного гнома, горбатого и кривоногого, с бородой до колен, держало тресвечник.

   Хозяин усадил гостя, и началась беседа, продолжавшаяся почти до полуночи. Бальзамо почти не говорил, а только слушал и слушал с трепетом каждое слово, с затаенным вниманием.

   - Знаете ли вы, из чего делается хлеб? - спросил его наконец хозяин.

   - Да... Из муки.

   - А мука?

   - Из зерен, растущих на земле.

   - Откуда берутся эти зерна?

   - Они вырастают.

   - Каким образом земля, получая зерно, дает растение и плод?

   - Не знаю... Но этого никто не знает: это тайна природы.

   - Но этой тайной природы пользуются, однако, люди: сеют, жнут, приготавливают муку, а из нее хлеб, которым все живы?

   - Да.

   - И добывание хлеба считается самым простым явлением?

   - Да, конечно....

   - Каким образом приготовляется вино и из чего?

   - Из винограда.

   - Каким образом виноградная лоза дает плод, из которого делается напиток, имеющий свойство веселить людей, а при злоупотреблении делать их несчастными? Откуда берется опьяняющее свойство этого напитка?

   - Не знаю.

   - Скажите мне, из чего состоит богатство человека, и при этом большей частью - счастье земное?

   Бальзамо не понял вопроса.

   - Что кумир людей, чему они поклоняются, чего каждый жаждет иметь больше в своих комодах и сундуках?

   - Денег... - улыбаясь, произнес Бальзамо.

   - Из чего делаются червонцы?

   - Из золота.

   - Из золота. А из чего делается золото?

   - Оно добывается. Его производит земля; человек только пользуется этой добычей.

   - А можно ли делать золото хотя бы, ну, вот, из золы или из какого-нибудь зелья, политого на уголья?..

   - Говорят алхимики, что можно... но я не знаю.

   - Верите ли вы в возможность этого?

   - Нет. Я думаю... Не знаю.

   - Вы не верите. Имеете решимость ответить глупым ответом.

   Бальзамо смутился и не знал, что сказать.

   - Вы этого не понимаете, с этим положением я согласен. По-вашему, это невозможно? Почему же, когда вы видите поселянина, швыряющего, как бы зря, земле горсти семян, вы не считаете его безумным! Вы знаете, что нечто чрезвычайное, великое, тайное сотворит свое, соделает свое дело. Вместо этих разбросанных зря семян явится поле, покрытое хлебом, которое возвратит ему его зерно с десятком в придачу. Этому вы верите, потому что есть тайны природы, которых вы объяснить не можете, но которые тем не менее существуют. Почему же вы не хотите допустить, что те же тайные силы природы, когда ими овладеешь, дадут возможность простому смертному из трех червонцев, расплавленных в огне, сделать сотни и тысячи таких же червонцев.

   - Я этого никогда не видал, я только слыхал об этом, но если бы я хоть раз увидел, - восторженно воскликнул Бальзамо, - то, конечно, всю мою жизнь посвятил бы науке и тому, чтобы осчастливить тысячи бедных людей!

   - Первому верю, второму не верю, - холодно произнес незнакомец. - Ну, да не в том дело! Хотите ли вы быть моим учеником, и я научу вас производить золото точно так же, как крестьянин производит поле, покрытое хлебом?..

   Бальзамо, конечно, отвечал восторженным согласием и клялся на все лады в вечной благодарности и в соблюдении тайны.

   - Клятвы ваши мне не нужны, мне нужно одно: слепое повиновение моим приказаниям. Находите ли вы в себе достаточно решимости, чтобы исполнить все, что я прикажу вам?

   - Конечно, сто раз да.

   - Хорошо. В таком случае на днях вы исполните мое первое приказание. Вы отправитесь в порт и заплатите на корабле, отправляющемся через неделю в Александрию, за два места: за себя и за меня. Мы едем в Египет.

   Молодой человек выпрямился на своем кресле и, несколько смущенный, молчал.

   - Вот видите, первое же приказание мое вы уже боитесь исполнить.

   - В Египет?.. Ведь это такая страшная даль!.. Простите меня, но я невольно смущен... В Египет... Если бы вы сказали: к берегам Франции, Испании... Но в Египет, воля ваша, страшно...

   - В таком случае далее нам не о чем и говорить. Теперь уже поздно, и вам пора домой.

   - Нет, погодите... Дайте подумать... - заторопился молодой человек.

   - Думать нечего. Верите вы во все, что я говорю? Верите ли вы в меня и мое могущество или не верите? Если не верите, нам нечего делать, нечего и беседовать. Мы разойдемся, как сошлись. Если вы верите - то что же нам Египет! Весь мир, вся эта маленькая планета, именуемая землей, принадлежит тому, кто поработит себе ее сокровенные тайны и силы, неведомые людям... Итак, я жду вашего ответа - едете ли вы со мною в Египет?

   - Еду, - ответил Бальзамо, но тихо, робко, едва слышным шепотом.

   И пока он говорил это слово, он думал:

   "Что ж! Ведь не на краю же света этот Египет? Недели две пути... Ведь можно оттуда и возвратиться... А мне делать нечего: потерянный мною на Египет год или даже хоть более года дадут там, в Палермо, время улечься злобе кладоискателя. Мне можно будет вернуться прямо домой".

   Через пять дней после этой беседы алхимик и его юный друг входили на палубу корабля, поднимавшего якорь.

   И только в пути к берегам древнейшего царства, где была колыбель науки, по словам мага и алхимика, молодой человек узнал, как называть своего нового друга и ментора, узнал, что этот Альтотас не имеет родины, ибо никогда не родился и никогда не умрет.

   Много лет, а не один год продолжалось странствование двух друзей или, вернее, учителя с учеником и последователем.

   Даровитый сицилиец был находкой для Альтотаса, равно как и сам он был кладом для умного, любознательного, но и хитрого Бальзамо.

   Весь доступный и безопасный Египет, затем часть Аравийской пустыни, затем Сирия и вся Святая Земля - все было пройдено путешественниками.

   Средства к жизни и скитаниям были добываемы Альтотасом не магическим, но изобретательным путем. Он продал в Александрии, а затем и в Сирии тайну составления новой ярко-пурпуровой дивной краски богатым торговым фирмам. Помимо химика он иногда являлся в качестве медика, производил удивительные исцеления больных и не отказывался от вознаграждения за свое искусство.

   Но вместе с тем оба постоянно и усердно работали, и Альтотас посвящал своего молодого помощника во всю глубь своих действительно обширных познаний в алхимии, астрологии, медицине, ботанике и даже магии, именуемой "белою".

  

  

   Прошло десять лет. В один ноябрьский вечер в Трояновы ворота по дороге из Тиволя въезжала в "вечный" город элегантная коляска очевидно сановитого путешественника.

   Несмотря на время года, вечер был ясный, теплый и тихий, какие в других пределах мира, менее благословенных Богом, выпадают только в августе. Вечный город Рим, хранитель славных исторических деяний и преданий, полный вековых очевидцев их - дивных памятников, окутался в вечерней мгле. Находящая ночь сквозила тенями и ложилась кое-где пятнами по вековым соборам, дворцам и фонтанам, по тысячелетним триумфальным аркам и колоннадам... Сказочно древний и славный старец богатырь Колизей тоже наполовину окунулся во тьму, и только верхние аркады его могучим взмахом идут рядами по мерцающему вечернему небу, где с десяток звездочек, уже вспыхнув, искрятся на город сквозь просветы этого гигантского гранитного кружева, будто нависшего с поднебесья на землю. И мог бы старец Колизей гордо глядеть на вечный город свысока своего гордого величия и баснословной древности, но там на горизонте, хотя далеко, но будто рядом с ним, воздвиглась иная гранитная громада и, высясь к небу величавым куполом, видна за сотню верст кругом. Говорят, что эта громада - храм Св. Петра, что это дело рук человеков и гения одного из них. Но едва верится очам! Только вблизи, взирая на него, вдруг с благоговейным смущением почуешь душу, вложенную в эту громаду, и поверишь, что и впрямь гений человеческий, а не слепая и бессознательная стихийная сила создала этого великана во имя Божие.

   И теперь, когда мрак вечерний уже сгустился в узких и кривых улицах города, необъятное подножие этого храма тоже утонуло во мгле ночи. Но купол и крест его еще плавают в поднебесье, среди сумеречного, таинственно мерцающего света.

   Здесь на земле ночь, а там у них, в выси, день еще кончается.

   Резиденция святого отца, могущественного главы всего католического мира и монарха целого королевства, местопребывание сотни духовных конгрегации, монашеских братств - город, полный кардиналов, священников, иноков и паломников со всего христианского мира, город молитвы и поста - уже отходил ко сну...

   Коляска путешественника двигалась по пустынным улицам; кое-где только попадались запоздалые прохожие или важно двигались ночные караулы папской гвардии - в шлемах, с длинными алебардами, внушительно блестящими на плечах... И всюду, где проходили они с монотонным выкрикиванием двух-трех слов, тухли огоньки на улицах, в лавках, в дверях и окнах домов и домишек... Граждане-обыватели и миряне монашествующего города волей-неволей шли на покой спозаранку.

   Коляска остановилась недалеко от площади Барберини у довольно большого дома с огромной железной дверью, над которой висело оловянное вызолоченное изображение коня... Это был постоялый двор, скромного вида по внешности, но лучший в городе.

   В гостинице "Золотого коня" останавливались только богатые путешественники. Несмотря на караульные обходы, здесь еще виднелся огонь в окнах. Хозяин водил, видно, хлеб-соль с алебардистами. Из коляски вышел человек маленького роста, уже очень пожилой и стал стучать в дверь висящим на ней железным кольцом.

   Раздался гулкий звук и загудел на всю улицу, пролетая до площади. Дверь тотчас отворилась, на пороге появился, позевывая, хозяин дома с медной лампадой о трех ярко горящих и дымящихся фитилях.

   - Есть ли свободные комнаты и стойла? - спросил старик хотя седой, но бодрый на вид.

   - Есть. Есть... Но для кого? Кто вы? Откуда?

   - Для графа Калиостро, капитана королевско-испанских войск...

   Хозяин сразу проснулся и заспешил.

   Через пять минут весь дом, семья хозяина и прислуга - все были на ногах.

   Из коляски вышел не спеша плотный и красивый мужчина среднего роста, в легком черном плаще из шелковистой материи и в большой черной шляпе набекрень, с сероватым пером, ниспадавшим почти до плеча... Из-под распахнувшегося плаща виднелся фиолетовый бархатный камзол и темно-лиловый кафтан, обшитые галуном по борту.

   - Что прикажете, ваше сиятельство? Все к вашим услугам, - говорил хозяин, вводя гостя в лучшее помещение дома с окнами, выходящими в сад соседнего монастыря капуцинов. Приказывайте, эксцелленца. "Золотой конь" славится на всю Италию кухней.

   - Прежде всего эту славу, - отозвался полушутя приезжий, весело оглянув горницу красивыми светлыми глазами, - вашу славу, мой любезный, на тарелках, под именем ужина!

   Хозяин быстро вышел, заказал ужин жене, которая уже растапливала печь, а затем пробежал на двор, где отпрягли лошадей из экипажа и где хлопотал слуга приезжего аристократа.

   - Издалека? - начал свой обычный допрос хозяин и ради обычного любопытства, и ради своих хозяйственных соображений.

   - Из Неаполя.

   - Ваш барин неаполитанец?

   - Нет. Граф уроженец Сицилии, господин... Не знаю, как вас звать...

   - Камбани! К вашим услугам.

   - Граф мой палермитанец.

   - Там и живет всегда?

   - Нет.

   - А где же? - допытывался Камбани.

   - Везде. Мы вечно в пути. Наше местожительство между двумя станциями в дороге.

   - Стало быть, и в Риме ненадолго? На несколько дней?

   - Нет, здесь мы, вероятно, месяц проживем. Дела есть.

   - А отсюда куда?

   - В Женеву.

   - О-о! - воскликнул хозяин. - Это далеко...

   - А из Женевы в Страсбург...

   - О-о-о!.. Какая даль.

   - Да. Месяц пути.

   - Много денег надо на это, - вздохнул Камбани.

   - Немало, любезнейший, немало! Но у нас их, цекинов и дукатов, столько же, сколько у вас овса в закромах.

   Между тем приезжий сидел на кресле в горнице и задумчиво глядел в темное окно, где виднелись высокие, оголенные от листвы деревья.

   "Да. Наконец... - прошептал он вслух. - Наконец я в Риме. Завтра свезу письмо великого командора ордена и увижу, что делать. Что делать? Да. Это вопрос страшный! От этого вопроса, от этой мысли "что делать" у меня кружится голова, как если бы я стоял на краю бездны. Я знаю, что я не упаду в нее, но вид глубины ее мне захватывает дыхание... Рим, Болонья, Женева, Базель, Страсбург и, наконец, Париж. Ну, а потом? Да. Потом что?"

   Задумчивость и почти печаль долго не сходили с лица этого человека, по-видимому, цветущего здоровьем и обладающего всеми благами мира, чтобы быть счастливым и беспечным. Все у него есть. Прежде всего - молодость и красота, а если уж не красота в строгом смысле слова, то все-таки чрезвычайно привлекательное лицо, ум, ярко блестевший в глазах, знатность и, наконец, большие средства, по-видимому, богатство. Ко всему и звание капитана королевских испанских войск, что очень важно для всякого дворянина. Да, но все это казалось и верилось только простодушному наблюдателю. В действительности у Иосифа Бальзамо не было по-прежнему ничего этого, за исключением пылкого, дерзкого и изобретательного до гениальности ума. А еще в придачу редкий дар природы соблазнять и прельщать всякого и, приводя в восхищение, заставлять без труда обожать себя.

   Впрочем, если теперь у графа Александра Калиостро не было по-прежнему знатного имени, большого состояния и упроченного общественного положения, то все-таки он был далеко не тот человек и не в том положении, в каком был около десяти лет назад, когда направлялся с загадочным Альтотасом к берегам Нила.

   Если учитель не посвятил ученика в обещанную тайну составления жизненного эликсира, чтобы жить вечно, и не передал ему рецепта лить золото и алмазы из простого угля, то многое и многое завещал загадочный человек своему юному ученику, другу и последователю.

   Альтотаса не было теперь на свете, то есть его нигде не было. Он исчез, рассеялся, как дым, испарился, как облако.

   Учитель и ученик вместе прибыли в Корфу года три тому назад, были радушно приняты командором мальтийского ордена. И здесь однажды мудрого Альтотаса не стало. Его ученик долго горевал по учителю и со вздохом, с какой-то тревогой на лице вспоминал об Альтотасе и редко произносил его имя даже про себя.

   Калиостро говорит, что Альтотас не умер... ибо не может никогда умереть, как бессмертный. Но где он - не известно никому!.. Однако многие вещи, принадлежавшие Альтотасу, теперь у Калиостро, в том числе перстень с большим многоцветным бриллиантом.

   Были слухи, что Альтотас томится в Мальте, заключенный в темницу... Были слухи, что он убит неизвестным злодеем, который воспользовался всем его имуществом, редкими книгами и даже его замечательными рукописями и изобретениями... Плоды всей жизни и усиленных занятий принадлежат злодею-убийце.

   Вероятнее всего, Альтотас умер и завещал все любимому наперснику, который, скрывая теперь кончину учителя, дает повод к клевете. После этого исчезновения Альтотаса общественное значение и обстановка графа Калиостро сразу изменились.

   Два месяца тому назад великий магистр и командор ордена мальтийских рыцарей Пинто назвал графа Калиостро "братом", клялся в вечной признательности за оказанные услуги и снабдил в дорогу рекомендательными письмами и даже крупной суммой денег. Граф отправился в Рим по поручению и по делу командора мальтийцев, и должен был, справив поручение у папского престола, ехать назад... Он обещал вернуться.

   Но теперь он улыбался лукаво и насмешливо при этой мысли. Его мечты уже опередили его будущее путешествие и уже были давно в столице Франции, при дворе Людовика XVI, недавно вступившего на престол.

   Зачем стремился уже тридцатилетний граф Калиостро в Париж - он почти сам не знал. Он жаждет блеска, шума и славы. А все это приютилось там.

   "Да... Там или нигде... покорю я себе людей, и все людское будет у моих ног!" - думает он...

  

  

   Был тот же ноябрь месяц, того же года, но в ином, отдаленном от теплой Италии холодном краю. Среди необозримых снежных равнин кое-где чернелись отдаленные леса, кое-где серыми гнездами ютились деревушки. Среди этих снеговых равнин широко, размашисто раскинулся большой город, тоже серый, деревянный, с узкими кривыми улицами; только средина города каменная, обнесенная высокой зубчатой стеною, где высятся златоглавые храмы и колокольни. Город этот мало похож на Рим, а между тем это тоже Рим - северный, православный.

   Версты за две от одной из застав московских, в деревушке по прозвищу Бутырки, на косогоре, смирно и покорно стояла тройка заморенных и худых лошадей. За ними лежал на боку одним полозом торчавший вверх большой возок. Около лошадей, сбитых в кучу и как бы связанных всей спутанной сбруей и повернувшейся оглоблей, лежащей на спине коренника, затянутого поэтому съехавшим хомутом, стояли два человека, по-барски одетых. Оба они стояли неподвижно, опустив руки и молча глядя на опрокинутый возок.

   На дворе между тем быстро наступали сумерки.

   Один из двух путников, поменьше ростом, пожилой, оглянулся еще раз на деревню, черневшую среди снегов в полуверсте, и покачал головой.

   - Ведь сейчас и ночь! Что ж мы будем делать? - проворчал он. - Грибы что ль искать! - угрюмо сострил он.

   Стоявший около него второй путник, молодой, высокий, красивый, одетый несколько изысканнее, в бархатной шубке с собольим воротником и обшлагами, в такой же шапке, отвечал смехом.

   - Да, смейтесь, - проговорил первый. - Мало тут веселого! Мы бы теперь давно в Москве были. Ведь тут рукой подать.

   - Рукой подать... - повторил молодой и прибавил: - Опять этого я не понимаю!

   И в этих нескольких словах молодого путника, произнесенных правильно и чисто, был, однако, заметен какой-то странный, будто иностранный выговор.

   - Что это значит - рукой подать?

   - А, ну вас! - отмахнулся первый. - Ну, значит, близко. Ну вот она, Москва-то! Кабы не овраг, огни бы видать отсюда... Надо же было этому дьяволу перевернуться тут, да и сам он теперь провалился в тартарары.

   - Странное название. Как вы сказали? Тартары. Это название деревни?

   - Название деревни - Бутырки. Тут, видно, прежде одни бутари живали! - пошутил пожилой путник.

   - Вы сказали, однако, ушел в тартары.

   - Не тартары, а тартарары. И не ушел, а провалился.

   - Стало быть, здесь все-таки живут татары?

   На этот раз пожилой весело расхохотался в свою очередь:

   - Это деревушка-то, по-вашему, татарская? Ах вы, уморительные!.. Ведь вы как есть немец. Ей-Богу!.. Скажите: за весь наш долгий путь ведь вы у меня много слов новых по-русски выучили?

   - Много, Норич, но только я думаю, что это все такие слова, без которых я бы мог обойтись, - ответил, лукаво усмехаясь, молодой человек.

   - Почему ж так?

   Не дождавшись ответа, пожилой человек, которого его спутник назвал Норичем, воскликнул:

   - А! Вон они ползут, черти этакие!

   На дороге из деревушки к косогору показалось человек пять мужиков. Впереди их шел ямщик.

   - Ну, ну, живо! Черти этакие. Что он вас, из речки, что ли, выудил, как окуней? Шутка сказать, мы здесь час стоим! - начал кричать Норич. - Ну, берись живо! Поднимай!..

   Подошедшие крестьяне почтительно и даже страховито поснимали шапки перед двумя путниками, потом дружно взялись за большой, тяжелый возок, приподняли, как перышко, и бережно, как если бы он был хрустальный, поставили его на полозья. Заморенные лошади только чуть-чуть шевельнулись.

   Молодой человек полез в карман. Пожилой увидел его движение и воскликнул:

   - Ну вот, баловство какое! Очень нужно! Они же, черти, не могут дорогу в исправности содержать, так чего ж им на чай еще давать!

   Но молодой человек, не обращая внимания на это замечание, дал крестьянам немного мелочи.

   Вся гурьба оживилась при виде серебряных монет и сразу попадала в ноги с причитанием: "Вечно будем Бога молить!" - и т. д.

   - Доброе дело, барин, - сказал ямщик, усаживаясь на облучок. - Тут вся деревня почитай голодная сидит.

   - Отчего?! - оживленно воскликнул молодой человек.

   - Как отчего: хлеба нет.

   - Почему же хлеба нет?

   - Как почему: не собрали ничего. На семена не хватило... Да это у нас не в диковину.

   Оба путника влезли в возок, поправив предварительно подушки и кое-какую мелочь, которая вся перетряслась при падении возка. Через минуту возок двинулся.

   - Смотри ты, леший, опять нас не вывороти где!

   - Зачем. Как можно... Будьте спокойны! - отозвался ямщик таким голосом, как будто ничего подобного с ним никогда не случалось и случиться не может.

   Он задергал вожжами, начал со всей мочи хлестать всех трех заморенных лошадей, и возок заскрипел по морозному снегу.

   На дворе уже был вечер. Через полчаса мелкой, плохой рысцою возок въезжал в заставу города.

   - А по Москве нам ведь, помнится, много ехать? - спросил молодой человек.

   - По Москве-то? Да вот как скажу: через весь город. Почитай на другую сторону.

   - Тем лучше.

   - Почему же: тем лучше?

   - Город посмотрю. Я его плохо помню.

   - Это бы и после можно было. Какое же теперь смотрение? - отозвался Норич.

   Действительно, возок начал поворачивать из улицы в улицу, направляясь с одного края Москвы на другой. Улицы были пустынны, только изредка попадались встречные. Маленькие домишки стояли темны, и только на больших улицах большие дома, помешавшиеся исключительно в глубине просторных дворов, были освещены.

   Напрасно молодой человек пытливо выглядывал в отворенное окошко возка - он ничего не мог разглядеть благодаря вечерней мгле пасмурного зимнего дня. Впрочем, он выглядывал на улицу с каким-то странным чувством, будто хотел сам рассеять себя и успокоить в себе то бурное чувство, которое поднималось и бушевало в груди.

   Пока возок двигался по городу, молодой человек раз десять спросил:

   - Скоро ли?

   И каждый раз получал ответ Норича:

   - Скоро, скоро.

   Не мудрено было волноваться молодому путнику. Он был чуть не в первый раз в Москве и даже в России, так как выехал из нее почти ребенком. Он едва помнил того, к кому теперь ехал. Вдобавок он не знал, что завтра будет с ним, что он увидит, что услышит. Он знал только, что предстанет тотчас же пред человеком, который одно из первых лиц русского государства - богач и сановник, именитый вельможа. К тому же этот сановник - его родной дед, которого он Бог весть когда видел, совершенно не знает и которого и не думал увидеть в этом году, если бы обстоятельства не перевернулись вдруг так ужасно, странно и загадочно.

   Чем ближе была от него цель его долгого, шестинедельного путешествия с берегов Рейна к берегам Москвы-реки, тем более захватывало дыхание у молодого человека. И вдруг теперь его стало душить за горло, слезы навернулись. на глазах. Он снял шапку и отер горячий лоб. Почему явились эти слезы - он сам не понимал. Как будто предчувствие чего-то дурного, чересчур дурного, скользнуло тенью по душе. В то же мгновение невдалеке от возка появился скачущий всадник с плеткой в руках и кричал во все горло:

   - С дороги!.. Ворочай!.. С дороги!

   Ямщик тотчас же свернул свою тройку на самый край широкой улицы. После первого уже проскакавшего всадника появилось еще двое, потом еще несколько человек, а за ними зачернелось и двигалось что-то широкое и высокое.

   - Он! Он самый!.. Ей-Богу! - воскликнул Норич, высовываясь из окна.

   - Кто?.. - встрепенулся молодой человек.

   - Он... Наш граф!

   В то же мгновение за кучкой всадников, летевших в галоп, пронесся шибкой рысью большой возок, запряженный цугом лошадей в четыре пары. Благодаря зажженным фонарям весь возок был освещен и сиял позолотой на козлах, полозьях и кузове. Большой, полуаршинный, золотой герб ярко сверкнул в глазах молодого человека, выглядывавшего из окна. В одно мгновение все это - всадники, цуг великолепных рысаков, позолоченный возок и еще несколько всадников позади его - все пронеслось мимо с шумом, бряцаньем и гулким стуком.

   - Это он... Наш граф, Алексей Григорьевич, в гости выехал. Не застанем.

   - Как же быть? - странно выговорил молодой человек.

   - Что ж! Отдохнете; а он вернется пока. А то и завтра утром вас примет. Что за важность!.. Да вот и двор.

   И Норич указал рукою, вправо от возка, на освещенный ряд больших окон.

   Молодой человек как-то зажмурился и глубоко вздохнул.

  

  

   "Вот и приехали. Что-то будет? Неужели беззаконие! Неужели хуже, чем я подозреваю!" - подумал он про себя, но подумал не по-русски, а по-немецки.

   Когда возок остановился у главного подъезда больших палат вельможи, десятка два челяди высыпало навстречу. Но не почет к приезжим гостям сказался в их поспешности, а скорее одно любопытство.

   - Откуда такие? К нам ли еще?

   - Ишь, к главному подъезду подъехали! А пешком бы, братцы мои! - раздалось вдруг среди этой кучки прибежавших людей.

   - Ах вы, олухи! Это нам-то пешком?.. Не признали? - проговорил Норич, отворяя дверцу.

   И сразу вся эта кучка выбежавших людей заахала кругом.

   - Вона кто... Ах, Создатель!..

   - Игнат Иванович! Вона кто... И графчик! Ах ты Господи!

   - Цыц! Ты! Леший! Аль в Сибирь захотелось с графчиком-то! - шепнул один лакей постарше.

   - Ох, виноват. Запамятовал наказ. Помилуй Бог!

   Норич вышел первый из возка, но тотчас же обернулся и протянул руки, чтобы помочь выйти молодому человеку из экипажа. Появление его из возка магически подействовало на всю челядь. Сразу все стихло, и несказанно удивленные взоры холопов впились в него со всех сторон.

   - Что, нам комнаты отведены? Есть приказ об этом? - спросил Норич.

   - Есть, есть, давно! Алексей-то Григорьевич выехал.

   - Знаю... Встретили... Ведите барина в горницы отведенные.

   Норич остановился вдруг, снял шапку, шевельнулся немного в сторону от гурьбы лакеев и начал креститься на соседнюю колокольню, чуть видневшуюся во мраке ночи.

   - Слава Тебе, Господи! - выговорил он тихо. - Доехали. А уж путь-то, путь-то. Короток! Пять недель ехали с лишком. Ну вот, Господи благослови, и приехали!

   Молодой человек тоже снял шапку, тоже перекрестился, но как-то смущенно и нерешительно, как будто не знал: нужно ли это делать или нет. Может быть, это обычай, думалось ему, и его долг теперь перекреститься, а может быть, русскому барину оно и не следует. И тем же нерешительным движением, каким он крестился, тем же будто связанным и робким шагом двинулся он по ступеням главного подъезда громадных освещенных палат.

   Приезжего молодого человека почтительно и предупредительно встретил в швейцарской пожилой дворецкий и повел через длинный коридор в горницы, очевидно, заранее приготовленные для него. Их было три: нечто вроде приемной, спальня и уборная. Между коридором и приемной была маленькая передняя, в которой тотчас же появилось шесть человек дворовых, в одинаковых кафтанах, с галунами, на которых пестрели замысловатые гербы их барина-вельможи.

   Молодой человек осмотрелся кругом и на вопрос дворецкого, скоро ли прикажет он подавать ужин, отозвался нерешительно:

   - Не знаю... как хотите... я не голоден.

   И затем, будто собравшись с духом, он прибавил:

   - Прежде или после моего свидания с графом.

   - Простите, ваше...

   И дворецкий запнулся, не зная, как величать приезжего, - "ваше благородие", выговорил он, смущаясь, шепотом и как бы чуя, стыдясь того, что бессмысленно дерзко умаляет титул приезжего.

   - Простите... Но я полагаю, что его сиятельство сегодня вряд ли успеет повидаться с вами. Алексей Григорьевич выехал на бал к генерал-губернатору и вернется поздно.

   Молодой человек ничего не ответил и, смущаясь тоже, опустил глаза. В его ушах все еще странно звучали два русские величания: "его сиятельство" и "ваше благородие".

   Дворецкий вышел, чтобы распорядиться, а молодой человек вдруг сел на ближайший стул, уперся локтями в колени, опустил голову на руку и задумался. Видно, тяжела была его дума, так как много прошло времени, и он очнулся, когда в горнице двигались галунные лакеи, ставили стол и накрывали его скатертью и посудой. Ему, очевидно, стало неприятно, что его застали врасплох, в его далеко не веселой позе. Он провел рукою по голове, встал и слегка как бы встряхнулся, отгоняя от себя свои думы. Через несколько минут, сидя за столом, уставленным всякими кушаньями, он ел с большим аппетитом.

   В то же время на совершенно другой половине дома в нескольких горницах стоял шум и гам. Веселые голоса, раскатистый хохот, крик и визг детей, беготня и суетня взрослых - все сливалось вместе. Человек более полсотни побывало в этих комнатах на минуту - взглянуть на приезжего Игната Ивановича.

   Норич, счастливый, веселый, самодовольный, сидел в кругу своего семейства: жены, дочерей и даже внучат. Все, от мала до велика, расспрашивали его об любопытном, единственном в своем роде, чрезвычайном, почти невероятном путешествии, которое он только что совершил. Шутка ли, от Москвы ездил через все немецкие земли, числом поди, пожалуй, сто, до самой границы французской земли! Еще бы немножко проехать ему, и он бы очутился на самом берегу моря-океана, середь которого, на острове на Буяне, и конец свету Божьему.

   Всех интересовал один вопрос: как там, в этих заморских землях? Вера какая? Злы ли люди? Каковы из себя? Понимают ли и говорят ли по-русски?

   Норич усмехался и отмахивался рукой, считая некоторые вопросы глупыми. Зато и на ответы его некоторые отмахивались, как бы не веря, что он говорит правду. Только жену его, 50-летнюю Анну Николаевну, интересовал один вопрос: как наградит мужа добросердечный и щедрый боярин? Шутка ли, какое важнеющее поручение исполнил ее супруг! Поди-ка пошли другого в этакую даль! В сказке сказывается: ехали за тридевять земель, а Игнат Иванович ездил за сто немецких земель и жив вернулся.

   Среди сумятицы и возни от радости детей и внучат, счастливых тем, что они снова видят в среде своей отца и дедушку, трудно было жене с мужем переговорить о самом главном, что интересовало ее. Но наконец, воспользовавшись минутою, когда домочадцы занялись подарками, привезенными Норичем из чужих краев, Анна Николаевна отвела мужа в сторону. Она расцеловала его в о