Рукавишников Иван Сергеевич - Проклятый род. Часть 3. На путях смерти

о, и гордо улыбающийся, слышал Виктор все те же звеняще-сверкающие слова:

   "Шутки дьявола".

   Два слова. Лишь два слова. Как и в первый миг. А когда первый миг? Но не искал. Искал другое. Вдруг услышал свой голос. Чуть удивился.

   - ...да, она трудна и неблагодарна. Правда, скульптура еще строже, еще, деспотичнее. Но искусство слова - о, какое прекрасное синее-синее озеро. По нему корабли золотые и белые. И корабли плывут, и паруса трепещут и шумят, кричат. Да кричат, гулом кричат. И синие волны - они не застыли. Не нужна эта работа претворения длительности в миг. Наслаждайся изменчивостью...

   - Я, Виктор Макарович, тоже литературу больше живописи люблю. Интимнее, ближе. Но вспоминаю, в Москве знакомый писатель говорил, что для самих-то авторов, если сравнивать художника с писателем, живопись больше дает, удовлетворения больше и покоя. Помнишь, Ирочка, Василья Сергеича?

   - Ну да. И он, Витя, знаешь как объяснял это? В живописи, говорит, в самом процессе, есть окно для отдыха. Большая картина... Подмалевка, аксессуары, что у вас там еще... Вот, говорит, и отдых от вдохновения. А в писательстве, говорит, такого отдыха нет.

   - Да, да! И писатели потому отдыха на стороне ищут. Помнишь, Ирочка, сравнивал: веселого писателя днем с огнем не сыщешь, а художники, говорит, сплошь народ веселый.

   - Да, Бёклин очень весел был! Сегантини тоже! А Рафаэль отдыхал только подмалевывая свои холсты! Наш Брюллов тоже! Великолепно. Впрочем...

   Гоня ненужное для шуток дьявола, в борьбе незримой выглянул Виктор из-под чаровной маски своей и увидел, что едет с Ирочкой и с той, с подругой ее, в своей коляске мимо лазаревской рощи. Мельком подивился Ирочкину лицу. Безулыбно глядела в мглистую даль полей. Вспоминала?

   - Мне кажется, что литература, как искусство наиболее демократическое...

   Заслышал в звонком голоске Вали фальшь. И не стал слушать. Рукой по глазам проведя, маску свою чаровную надел. И сразу нужное что-то близко, близко. Что! Слово? Образ? И увидел синее-синее озеро. Пурпурными парусами гудя, плывут корабли золотые, широкогрудые. Прочь! К чему!

   "А шутки дьявола? Шутки дьявола..."

   И прислушивался к новым шепотам, и вглядывался пытливо в новую сказку, в синюю, в золотую, в свирельно-гудящую.

   "Но шутки дьявола?"

   "А разве я не могу утопить корабли?"

   "Прочь! Старо".

   "Я и тебя утоплю в синих волнах. В синих, в синих".

   "А!"

   - Витя, смотри! Это чья мельница? Раньше не было...

   "И утоплю все счастье. Все грезы. В синем озере утоплю. А корабли золотые оставлю. Пусть плывут золотые корабли мертвые по синей по мертвой воде. Людей на кораблях нет. Ты и покажи, что пусты золотые корабли. Разве я не умею шутить?"

   "Еще! Еще!"

   "Паруса пурпуровые и желтые паруса. И как груди женщин они. А корабли золотые бегут-плывут. И каждому кораблю свой путь назначу. Замкнутый путь, замкнутый. Разве я не умею шутить? А путь корабля по пене за кормой виден. И пересекаются пути. И пути как знаки тайн великих, пути кораблей как пути планет".

   "Но трагедия любви?.. Корабли - они мертвы..."

   "А кариатиды под форштевнем! Мертвы корабли, а кариатиды живы. Разве я не умею шутить?"

   "И Надя?"

   - А там сейчас и церковь. А там и двор, Валя... да, оказывается, люблю... здесь вот...

   "И Надя, и все. Но нет. Тот корабль утонул. Утонул, но пусть руки из воды. Белые руки из синей воды, из синей".

   "О!"

   "А те кружат. Золотые мертвые под пурпуровыми парусами несут, громадные, тех живых и прикованных. Маленьких, но живых. И пути намечены. И не знают, встретятся ли, мимо ли. А нам по следам видно. По пенным следам. И пути те не раз уж пройдены. Разве я не умею шутить?"

   - Дом! Дом! Смотри, Валя...

   "Мимика рук. Мимика рук. Помни музыку жеста".

   - ...а дерево постарело. Да вылезай же, Витя!

   По лестнице поднимаясь, молча спросил своего:

   "Так. Но берега?"

   "По берегам города..."

   "Прочь! Безобразие..."

   "Прекрасные города..."

   "Прочь! К чему прекрасные города, когда те там над водой, и не на берегу - мечта".

   "Пошутим, пошутим иначе. Пусть скалы и сосны. Скалы не наших пород, скалы-чудовища, и сосны живые и хохочущие".

   "Нет, пусть тишина на берегу. Синее озеро и тишина кругом. Но как? Как берег? Первый план?"

   "Сверху увидишь. С полугоры".

   "А! Тогда и тот берег виден. И все озеро".

   "Ну да".

   Вошел в столовую. Огляделся. Счастливо улыбнулся, поглядев на старых грифонов, хвостами плетущих по фризу цветочный орнамент. Ни Вали, ни Ирочки не было. Побежали по дому.

   Прошел дольше. И утомленный, и еще ищущий, шел. Чуть дрожали колени. На широкое, на мягкое сел, под рукой холод бронзы, желто-красные стены спокойные. Белый меандр вверху спокойно-торжественный свой узор ведет, в веках неизменный.

   Голоса звенящие. И вбежали Валя с Ирочкой.

   - Милый мой братик, божественный Виктор! Да ты, взаправду, молодец. Валя! Валя! Дом нельзя узнать. И вместе с тем, он только теперь настоящий старый дом. Дом постарел! Дом постарел... Виктор, если ты в это деньги ухнул, то надо тебе еще достать. У Коськи, подлеца, отниму и тебе принесу. А спать мы с Валей в той, в угловой будем, где маркизы с дамами любезничают. Я уж распорядилась. Валя! Хорош мой брат, Виктор? Витя, где мастерская?

   - Стой, Ирочка, мы ему еще не сказали...

   - Да, Виктор Макарович! Вы не знаете? У вас гостья.

   - Вот что, милые девочки. Надо мне новую картину обдумать. И то, что вы щебечете, мне не мешает. Нисколько не мешает. Только спрашивать не нужно. Говорите, кричите, танцуйте. Но не спрашивайте. Понимаете? Ну и конечно за рукав дергать нельзя, хоть Ирочке без этого трудно.

   - Хорошо, хорошо. Только в последний раз. Нельзя не спросить: мы женщины. У тебя гостья. Волосы вот этак. Профиль... смотри-смотри, вот! С нами из Москвы ехала. Теперь здесь. Кто такая? Сейчас в Коридоре. Нас увидала, наверх прошла.

   - Здесь никого нет. Идемте в столовую. Покормлю я вас.

   Валя щипала Ирочку, шептала:

   - Это он новую выписал... Как интересно...

   Когда только что сели, Виктор сказал - а те в перебой, то о таинственной гостье, то о собрании родственников. Сказал:

   - И всегда вот так. Мне сейчас одному надо быть или чтоб Степа со мной. Товарищ мой.

   Показалась Паша. Поклонилась и ушла, украдкой заглянув в глаза Виктора. Пока Ирочка Пашу разглядывала, Валя пропела:

   - А разве мы не можем заменить...

   - Увы. Вы разгоняете...

   - Это любезно. Но кого?

   - Моих собеседников.

   - Не понимаю...

   Но не слушал опять. Лицо в ладонь склонив, из мрака вызывал крики-краски синего-синего озера.

   "Нет, не могу. Вода - это так, и корабли - так, и кариатиды. Но берег! Я не вижу берега. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Подскажи! Подскажи!"

   Сидел, закрыв рукою лицо.

   Вошла Зоя. В стройном платье, походкой замедленной, не своею, вошла.

   - Здравствуйте.

   - Здравствуйте.

   Новое услышав, открыл глаза Виктор. И радостно:

   - Зоя! Зоя? Это хорошо. Сюда садись, сюда. Я сейчас о картине думал. И о Степе. Поговорить! Поговорить. А они вот не умеют. Понимаешь. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Ты слушай. Молчи и слушай. Я тебя люблю. И ты умеешь...

   - Витя! Витька!

   Взглянул, обжег волосы сестры. Поднял, поставил-ударил бокал. Хрустнуло. Не ждал.

   - Пойдем!

   И за руку увел Зою.

   - Глаза твои о восторге говорят. Это хорошо... Нет. Молчи, молчи. Там...

   И вел по лестнице. И гордо шла Зоя.

  

   Из тихости комнаты, где сны мертво-воскового Антона, выходил на краткий час, и опять туда. И Зою, как вчера, не звал с собой. Но была радостна вчерашними вечерними часами. Мятежной и прекрасной жутью слов и видений.

   "В душу свою впустил. Близка я ему. Нужна..."

   И словно зацелованная любимым и найденным, бродила по дому, по парку. Но ни губы ее, ни руки не помнили поцелуев. Встречаясь с теми двумя неразлучными, с Ирочкой и Валей, бледнела, взоры ее заблуждались. И сердилась потом на себя и презирала себя.

   - Как девчонка...

   Не разговаривали.

   Завтрак прошел томительно. Виктор помолчал минуты две и ушел к себе и в свое от болтовни Ирочки.

   "Шутки дьявола. Шутки дьявола... Ну, шути, шути еще... Ну, как еще умеешь?"

   Картину свою, "Последнего в роде", под потолок поднял. По всем стенам развесил большие листы серой бумаги. Углем, цветным мелом чертил, растирал платком. По комнате метался, прислушиваясь к шепотной буре слов искусителя. На диван широкий садился. Глядел кругом, на корабли несущиеся под гудящими парусами глядел, искал и пил вино из тяжелого бокала.

   "Смотри, Антон! И твой корабль здесь будет. Хочешь за Дорочкиным кораблем гнаться? По синей, по синей воде. Только уж навсегда, навсегда. Не догонишь. Такова власть озера. Дорочкин кораблик за моим кораблем, а ты за Дорочкой. Хочешь так, милый брат? А мой корабль за чьим? Мой-то? Подожди, Антоша. Ты вот что лучше скажи: скучно нам с тобой без Дорочки? Или нет? Хочешь позову? Позову и приедет. Она добрая, Дорочка твоя. Но подождем. Теперь шутки дьявола, шутки дьявола".

   И выискав там где-то за стеной таящееся, нужное и верное, срывался с дивана, подбегал и ударял углем и вызывал к жизни.

   На отдельных листах большие, в полроста, терзались-томились живые кариатиды; руками манили, выгибались-мчались, к мертвому брюху корабля прикованные; обманывали себя, что по своей воле несутся-догоняют. А вот неверяще руки белые закрыли склоненное лицо. А вот руки к рукам, уста к устам в счастливой муке. Но мимо корабли. А этих вот счастливцев через миг раздавят несущие их корабли. Но не знают и пьют небесное блаженство встречи.

   "Смотри, Антон. Вот твоя Дорочка. Плачет. Ты уж прости".

   - Витя, ты с кем? Можно к тебе? Ну, пусти. Нам с Валей очень хочется посмотреть. Да открой же!

   Молчал, сжав губы.

   - Нахал! Валя, пойдем.

   Перед обедом приехал Аркадьев. Важный старик чинно беседовал с дамами в гостиной.

   - Да, mesdames, этот дом я посещал при том, при прежнем владельце, при господине Самсонове, при старике Самсонове. Не при сыне, а при отце, прошу заметить...

   Важно оглядывал стены, воздерживаясь от похвал и замечаний, и не вставал с кресла, дивясь тому, что не выходит хозяин.

   - А я вас помню. Вы по праздникам в лазаревскую церковь верхом приезжали. Мы, дети, вас злым дедушкой звали...

   - Гм... Да, верхом, я всегда верхом. Я и ныне верхом, несмотря на мои семьдесят пять лет. Виктор Макарыч все ли здоров?

   Вошел Виктор.

   Томился. Торопил с обедом. За столом объявил мрачно, что получил пренеприятную телеграмму и нужно ехать в Богоявленское, а оттуда, быть может, в город.

   Зоя испуганно на него поглядела, а Ирочка:

   - Вот как? Ты стал деловым человеком?

   На что важный Аркадьев промолвил:

   - В деревне, сударыня, неважных дел нет. Помещик - это солдат на посту. И смены ему не полагается.

   Под столом зашуршали юбки. Валя Ирочку толкнула ногой. Ирочка потребовала шампанского. Аркадьев, попытавшись задержать речь на молотьбе, потом на донских скакунах, перевел разговор на московские свои воспоминания. Впрочем скоро стал прощаться.

   - Да-с, сударыня, старость не радость. А мне в седле трястись двенадцать верст.

   - К чему вы себя мучаете?

   - Привычка, сударыня. К тому же, не скрою: пример! Пример благой подрастающему поколению, кое, смею думать, очень и очень даже в таковом нуждается.

   Уехал.

   Виктор в окно крикнул:

   - Рыжего мне! Да, да. Английское седло...

   - Но, Витя, ты куда?

   Быстро прошел наверх, кипя и злобой, и страхом.

   - Антон! Там люди. Много людей. Чужие. Антон, к нам в гости стали ездить. Нас заставят балы давать скоро. Ты хочешь плясать, Антон?

   И жуткими взорами оглядывал стены, ища на серых листах затертые чары одиночества и грезы.

   - Но мы их обманем.

   И стукнул стакан о подоконник.

   - Пей, Антон, пей. За шутки дьявола выпьем, за новую мою картину. Шутки дьявола... Шутки дьявола...

   С полу пачку бумаги взял. Свернул. Несколько листов со стены сорвал. Свернул. И ящичек взял. И пошел.

   - До свиданья, милый.

   В замке висячем ключ два раза щелкнул. Через двор прошел в контору.

   С блуждающим взором, резким голосом, злым, приказывал конторщику:

   - ...и никому. Слышите, никому. А Паше сказать, чтоб...

   По двору скакал на рыжем коне. В окна дома глядел. Увидел Зою в окне. А в том мелькнули будто две...

   Хлыстом ударил коня.

   До мельницы лишь доехал. Повернул. По тропке вдоль оврага. Через малые ворота мимо скотного. На втором дворе рыжего сдал. Прошел во флигель через кухню.

   Нежилая комната. Железная кровать за ширмой, тахта, обитая новым дешевым ковром, два стула, стол. На столе приготовлено вино, консервы.

   Гневливый вошел. Быстро принялся разворачивать, развешивать листы. Скоро повеселел.

   - Ловко мы их обманули? А, Антоша?

   Но воскового не было.

   - Не привык я без тебя, брат милый... Ну да скоро... Без хозяина они скоро... А я им буду телеграммы...

   На тахту сел, искал, вглядывался в развешенные листы и находил опять нужное, верное, чаровное в сумеречном свете.

   Большую лампу засветил под потолком. И не улетели чары. И тешила, как мальчика, выдумка. Из ящичка вынул угли, мелки, карандаши, сепию. И утонул в мучительном, в ликующем омуте.

   Когда дрожащими руками наливал вино, на тахте сидя, слышал уже, как сторож бил в колотушку на огородах. Со стен мрачные глядели очертания скал, змеясь, разрываясь, обнажая перевернутые пласты изломов.

   - Да, да. Гамма красного. Пурпуровые и желтые паруса. И красные скалы. Глинисто-красные, обожженные вековым огнем. И синяя-синяя вода. И белым кипят следы за кораблями. Белым по синему.

   Пил вино и наслаждался тишиною и отдыхом, и ползли из стен новой комнаты незнаемой змейки одиночества и тоски.

   Комната, где сидел Виктор, была синяя комната, та синяя лазаревская комната, где когда-то, лет тридцать ранее, пережили страшную ночь Федор и Вячеслав, Викторовы дядья. И тахта - та же тахта. Другое из мебели - все новое. Но и тахта и стены иной уже вид являли.

   Змейки-чаровницы золотые одиночество пели и тайну. Казалось Виктору: вот уже его последняя картина. Но только бы ее успеть завершить. Захваченный объятиями ныне рожденных образов, не мог вспомнить, что таковы же думы были и раньше при закипании вдохновения всегда.

   И пил вино. И кружились змейки-чаровницы беззвучно, и быстрыми головками поглядывали на очертания злых скал и на живые кариатиды, и на их змеящиеся, на их томящиеся руки.

   На нагих глядел Виктор, на свои сказавшиеся сны... Пил вино забвения. И утомленной руке тяжел был старый бокал чуть желтого хрусталя. Тишина отдыха отошла. Бурное беспокойство подступало к душе, как в стальные латы окованный призрак. Глядел на ту кариатиду, которая была Дорочкина душа. И еще на женские торсы глядел. И были то и близкие души, были и безымянные. Тоска рока стала тоскою страсти лишь. И к нему лишь, к Виктору, протянулись эти руки живых кариатид. И уста их лишь его уст искали.

   Мокрый лоб отер. Встал. В стенку постучал условным стуком. Тотчас же вошла Паша.

   - Звали, Виктор Макарыч?

   - Позировать. Разденься.

   За ширмой молча раздевалась. Томительную беседу вел Виктор с душами, витающими над синей водой, над синей-синей.

   Подошла Паша, чуть пониже высокой груди держа скинутую рубашку.

   - Одеялом можешь! До пояса,

   И нахмурился, и морщина у рта.

   На коврике стоя, выгибала руки, послушная велениям рук господина.

   К кариатиде Дорочкиной души подступил, чуть трепеща.

   Смотрел на Пашу и вспоминал Дорочкино. Перерисовал линию спины. Мешали, во взоры кидались те, другие, кариатиды. Тогда рисовал души. Ничьи. А сейчас кричали:

   "Я Юлия".

   "А я Зоя. На меня посмотри!"

   "А я - я Дарья. Я Даша. Когда-то Дашей была. Для кого? И меня пожалей. На мое вянущее тело взгляни. Взгляни, пожалей".

   А стыдливая Дорочка закрывала лицо. Зоя же опять кричала:

   "Меня! Меня! Гляди на меня и люби меня. Возьми. Ведь ты не знал меня".

   Ленивою стала рука, И глаза, насмотревшись на Пашу-Дорочку, хотели иного. На тахту сел-повалился, жестом приказав Паше не менять позы. Сквозь бокал, наполненный вином, глядел-сличал. И томила жажда любви. Вспоминались души. Живые, залетели сюда, в новую, в чужую, в одинокую комнату.

   И родные все были. И пели хором псалом.

   - Паша? Почему Паша? Паша добрая, и ничего ей не надо. Да, и Паша натурщица.

   Змейки-чаровницы кружились, засматривая головками на живые кариатиды. Кричали, к нему, к Виктору рвались живые кариатиды. На тахте сидя, гладил свои волосы.

   - Паша. Оденься, позови Ольгу.

   Не сразу ответила:

   - Ольга на деревне.

   - Позови!

   - Ольга отошла от нас. Она и не придет. Ночь теперь, Виктор Макарыч.

   - Позови. Иди, позови!

   - Не пойдет Ольга. И к чему она вам?

   - Рисовать надо. Двух.

   И Виктора лицо исказилось тоской. И ладонью закрыл глаза. И легче тогда стало лгать. И закричал:

   - Позови Ольгу! Позови Ольгу! Иди, иди...

   - Да не пойду же. Не позову. Не пойдет она. Чего срамиться...

   - Двух мне надо. Двух. Два жеста. Как две души друг другу в глаза заглянут... Да, да, как заглянут, когда он здесь, близко... Когда любовь их между ними...

   Говорил, то кричал, то шептал, захлебываясь старым вином.

   - Нет, уж я не пойду.

   - Пойди! Приведи. Мне нужно.

   И шептал уж невнятно:

   - Мне Зою нужно... Зою и ту...

   - Не пойду я.

   Чуть скрипнув, открылась дверь. И в комнату вошла Зоя. Глаза светятся. Рука плавным жестом, сказала:

   "Вот я".

   Вошла и дверь за собой притворила Зоя. И щелкнул ключ. И ключ вынула; держит в руке.

   - Вот я.

   Паша подняла одеяло до шеи. Зоя, постояв у двери, подошла к Виктору, на тахту села, рукою провела по лицу Виктора. Руки его искала. Не ответил. Но в глаза заглянул. Тогда пошла за ширму. Шелест одежд. На подушки откинувшись, в потолок глядя, видел Виктор как сказку его белую кровавит чуждая сказка невнятная. Ладонью глаза тер и глазам не показывал новой яви.

   Вышла Зоя до пояса нагая. И задрожал. И указал лишь туда, на стену, на тот лист, где намечены руки простертые, а пальцы рук жадно, как когти ждут. И встала против Паши на коврик. И подошел, и чуть поправил. И пил нектар праздника. И оживали кариатиды. Паша дрожала явной дрожью.

   - Виктор, я верю в тебя.

   - Так, так!

   И в дрожании рук Зои искал правду.

   Извиваются руки в немой тоске. Рок страшное предопределяет.

   "Разве я не умею шутить?"

   "Да. Ты умеешь шутить".

   И на тахте широкой лежа, ловил-пил тела двух женщин.

   - Ты не рисуешь больше, Виктор?

   - Стой так. Нет, так вот руки... Паша, не двигайся.

   И подошел, и чуть тронул углем бумагу и опять на тахту.

   - Паша! Подойди сюда.

   И шепотом неслышным:

   - Княжна Паша...

   И подошла. И руки дрожащие опустив, исподлобья глядела.

   - Виктор! Виктор!

   И к нему припала, и целовала, и трепетала Зоя. И в оба лица засматривал, во взоры такие непохожие. И слышал гул пурпуровых парусов над синей-синей водой.

   "Шутки дьявола... Шутки дьявола..."

  

   Про Яшу забыли. Убежал из дому. На вокзал. Без вещей!

   Отъехал поезд. В ладонь служителю Яша монеты совал. Дали купе. Запертый метался, виски сжимая.

   "Вот оно! Вот оно!.. А тот... Сами себе вы, говорит, страхи насочиняли... Нет, уж это не сам себе..."

   Вихрем крутились думы, разрывались в клочья. Рыдания колотили его по пыльным подушкам дивана. И затих. И новое. В туче косматых разодранных мыслей-страхов одну видит, как глазами видит мысль неотступную.

   "Ну да. Ну да. Нельзя быть ребенком. Осилят. Бороться! Бороться! А так невозможно, психологически невозможно бороться. Те во всеоружии спокойствия и расчета, а я... Да, конечно, у меня нервы расстроены... В руки взять. Пересилить".

   На остановке из буфета принес две бутылки сельтерской воды. Разделся донага. Обтирался, растирал тело носовым платком.

   "Да. Вот и из вещей ничего не взял. Хорошо, что деньги не забыл. Надолго ли хватит?.. Ну, да главное успокоиться и реабилитировать себя".

   Не отступала мысль.

   "Да, да. Конечно так. Пусть усыпят и под гипнозом выпытывают. В гипнотическом сне не лгут. И показания запротоколить. Запротоколить при свидетелях. Завтра же к профессору. И я оправдан, и враги посрамлены. Но мне не нужно вашего унижения. Я добрый. Пусть все узнают, какова моя душа... А не отравитель..."

   Подчас улыбался уж. И твердил-бормотал:

   - Под гипнозом, под гипнозом. Посмотрел бы я, как бы Константин согласился под гипнозом... Ведь тут все мысли, все, может быть, даже забытые мысли... А я согласен...

   Скоро опять жуть, в упор глядящая бельмами. Шорохи мучительно-неотступные. Кто-то дернул ручку двери. И затрясся Яша. И кинулся в угол. И притворился спящим.

   В Москве опять в тех же грязных номерах остановился.

   - А вещи, барин?

   - Да... Потом привезу... завтра. А паспорт вот...

   И выбежал. И долго по Москве бродил, заходил в кофейную, по адресной книге выписывал адреса профессоров.

   Бродил. Подходя к подъезду намеченного дома, руку к звонку протянуть не решался. И шел дальше. Из конца в конец города раза два. Не замечал хода времени. Боролся с одолевающими силами, то отдавался их когтям надолго.

   "Фу! Да теперь все профессора спят".

   Удивленно оглянулся среди пустого переулка. Подмигивали желтые глазки фонарей.

   "Ну, завтра. Но непременно, непременно. И все разом кончится".

   Побрел. Далеко.

   Только-что пришел, заперся и подумал:

   "Вот, кажется, некстати есть хочется". Постучали в дверь властным стуком.

   - Там кто? Ко мне нельзя...

   - Прошу открыть. По предписанию...

   Страшные слова спокойно-властно требующего голоса. Сотни раз слова эти чудились Яше. И днем, и ночью, часто-часто. И вот теперь за дверью они сказаны. Слова, как бой барабанный.

   Не помнит, открыл ли дверь, сама ли открылась. Вошли и в форме, и в штатском платье люди.

   - Вещи? Да я без вещей.

   - Вы сказали - завтра. Где же ваши вещи? Позвольте квитанцию.

   Обшаривали карманы.

   Когда по коридору вели, Яша шепотом читал молитву, и глаза его были закрыты. В карете сидя, дважды пытался вырваться. Но крепко держали за руки повыше локтей.

   На миг мысль:

   "Галлюцинация?"

   И не знал обрадоваться ли, пуще ли ужаснуться. Но карета въехала куда-то в ворота.

   - Выходите!

   Ввели-втащили Яшу куда-то. Ноги в коленях подгибались. Плыли-качались стены. Поддерживаемый под руку услышал через стол властный-властный голос. Вопросы:

   - А этого узнаете? Этого вот? А эту?

   Фотографические карточки на столе. Мелькнуло лицо сестры.

   - Да нет... не может быть... - Но голос спрашивал про Мертвый какой-то переулок.

   Услышал еще позади себя:

   - В карете вырывался...

   Говорил ли что... Загрохотало грозное, неумолимое. Сначала по комнате хохот. Потом в голове лишь. Холодная темная вода быстро-быстро стала вливаться в комнату. Ноги заморозила. Выше, выше. Ко рту подступает. Подпрыгнул Яша и пропал в темной, в темной, в холодной воде.

  

   Болтали весело. Ехали в наемном ландо с вокзала к себе, в Мертвый переулок.

   - Молчи, Ирочка, молчи, ангел. Ты уморишь меня. Ни слова о Паше, о телушке этой...

   - Нет, слушай. Вот что еще. Эта Зоя, ей-Богу, прехорошенькая. Ведь придет же она сюда. Разыщем!

   - Так она и уедет оттуда!

   - А станет он ее долго держать? Злючка она. Надоест ему. Месяц ей сроку.

   - Ты не знаешь мужчин.

   - А ты знаешь? Что? Что? Знаешь?

   - Ой-ой! Не щиплись... Ирочка, ангел, не щиплись...

   Весело глянул маленький особняк оконными гардинами.

   Кто-то чужой отпер дверь. Прошла, не заметив, Ирочка. А Валя шепнула ей, по ступенькам стуча каблуками:

   - Новый у нас в монастыре... Хорошенький... Ой-ой! Ну не буду.

   Наверху чужие люди объявили им обеим, что они арестованы.

   В развороченном дому гулко рождались голоса чужих. Поняли обе:

   - Монахов выследили. Забрали. Засада.

   Валя села на стул, опустив руки. Ни пальто не сняла, ни шляпы. В Ирочку вошла злоба. Молчала Ирочка, сжимая кулаки. Ходила по столовой. А ее спрашивали. И надоело молчать.

   - Ну да, ну да. И сдавала. Хочу, и сдаю комнаты. Мало в Москве меблированных комнат!.. Как вы сказали фамилию? Нет. Такого не знаю. Впрочем, спросите прислугу.

   - Я бы просил вас не звонить. Я сам позвоню, когда надо будет.

   Стояла перед тем, часто мигая:

   - То есть как это?

   - Да уж так-с.

   И звякнули шпоры.

   - ...ах, и шифоньерку! Валя, они мою шифоньерку открыли... Да как вам не стыдно. Ведь там мои письма... Валя! Валя!

   И побежала в ту комнату.

   - Отстаньте! Не убегу я от вас. Выходы охраняйте, а за мной не бегайте. Могу я в своем доме...

   - Позвольте, mademoiselle...

   - Не позволю! Валя! Валя же! О, курица! Валечка, милая! Да иди же ты... Одной мне с ним не сладить...

   Бегала по дому. Завидев беспорядок, топотала; частую дробь выбивали каблуки.

   - Прочь! Прочь! И как вам не стыдно. А еще военный. Слушайте! Вот что. Кто из вас здесь главный?

   - Можете ко мне обратиться, mademoiselle

   - Mademoiselle - тоже... А весь дом перерыли... Что я? Бомбист что ли?.. Но вот что... если вы главный, отпустите вы нас. Мы с Валей в гостиницу переедем. Ей-Богу адрес вам дадим. Хоть сами провожайте.

   Усмехнулся. Отказал.

   - Валя! Валя! Да это испанские разбойники... Валя! Иди же сюда... Что? Допрос? Какой допрос? Почему допрос? И куда вы задевали мою прислугу? Валя, они и Тору арестовали... Вы, может быть, повесили мою Тору? Признавайтесь, милостивый государь... Или как вас по чину...

   - Успокойтесь, mademoiselle. Но показания... Я должен.

   Бегала по комнатам. Тот за ней.

   - Извините, я должен буду прибегнуть...

   Увидела Ирочка на стене телефон.

   - Стойте. Позвоните вы к губернатору. Пусть он разрешит мне с Валей в гостиницу... Что? И этого не можете? Стойте, стойте! Придумала! Я сама позвоню. Да не бойтесь, я не к губернатору. Надеюсь, могу я в своем доме поговорить по телефону? Ах, милостивый государь... а еще военный.

   - Против телефона ничего не имею. Но скажите номер. Я сам соединю.

   - Вот за это спасибо. Терпеть не могу разговаривать со станцией. Ах, если б вы знали, как мне хочется, чтоб этот подлец оказался дома. Он со вчерашнего дня в Москве. Я знаю, знаю. Номер? Да я вам уж сказала: Большая Московская! Большая Московская! Господи, пусть бы он дома... Как? Уж соединили? Вот спасибо. Может быть, вы сами и вызовете... Ну, пожалуйста. Корнута Яковлевича. Да, да, просто спросите Корнута Яковлевича... Ну, так, так... Что? Дома? Дома? Милый, как я рада! Как я рада! Само небо надоумило. Валя! Валя, беги сюда! Ах, милый офицер, да что же вы не говорите? Вы же не позвали Корнута Яковлевича к телефону...

   Кричала в трубку:

   - Да, да... Корнута Яковлевича к телефону... Кто? Да я же, племянница его, Ирина Макаровна... по важному делу... по такому важному, что важнее не бывает... В столовой он? Тем лучше. Близко. Скорей! Скорей! Племянница... Ирина... Да Ирина же, Макаровна.

   Жандармский ротмистр слушал и, помня инструкцию, не прерывал нити слов Ирочки.

   - Вы позволите закурить?

   И щелкнули шпоры.

   - Ах, дядя, это вы? Милый Корнут Яковлевич... милый дядя Корнут... беда. Мой дом оцепили, прислугу повесили, меня не выпускают...

   - Mademoiselle, я просил бы...

   - Хорошо, хорошо!.. Дядя! Что же это такое? Полиция, жандармы весь дом вверх дном... И чего вы смотрите, дядя? У вашей племянницы... да, да, скорей, как можно скорей... Так приедете?.. О, как я рада! Да, в Мертвом. Скорей, скорей. Скорей дядя, а то они и меня повесят, разбойники...

   - Mademoiselle! Повесьте трубку.

   - Пожалуйста, monsieur. Вот вам трубка... Ваше превосходительство, разрешите на рояле поиграть. Вам же веселее. Ну, пять минут?.. А эта корзина?

   - Здесь бумаги, взятые в вашем доме. То есть часть бумаг. Остальные...

   Ирочка ударила по клавишам.

   - Последний нонешний денечек...

   - Я попросил бы...

   Вошла Валя, бледная. Но ищущи были глаза. Увидев жандарма, испугалась. Думала: Ирочка уж одна.

   - Валя, милая... Послушайте, неужели вам не нравится моя Валя? Моя прелесть Валя. Но смирно!.. Да! Звонить не приказано. Позвоните, фельдмаршал. Пусть нам шампанского подадут...

   А Вале шептала, гремя крышкой рояля:

   - Корнут... Сейчас Корнут... О, птичка моя... Допрос? Ради Бога, подождите хоть четверть часа. Ну что вам стоит?

   И бегала по комнатам, таща Валю.

   На парадной звонок.

   Урча, поднимался Корнут Яковлевич.

   - Можно? Можно?

   - Нет, подождите, прошу.

   - Что здесь?

   То ворвался Гервариус. Корнут крикнул:

   - Назад.

   В шубе нараспашку вошел. Корнут Яковлевич теперь всегда в шубе. Мерзнет.

   - Что тут такое творится?

   В столовой сел на диван, мотнув головой. Гервариус понял и встал около.

   - Дядя, вы теперь в засаде. Вас не выпустят. И нотариуса вашего не выпустят. Арестованы.

   Гервариус вынул из бокового кармана оплетенную тростником флягу, подал рюмку Корнуту.

   - Это что? Это что?

   То кричал жандарм.

   Смутно по углам поглядев, пососав коньяк, Корнут Яковлевич, горб свой нежа в подушках, сказал:

   - Это вы зачем же сюда? А?

   Когда подступил к нему жандарм, крича свои слова, Корнут распахнул сюртук и пальцем показал на таящийся в темноте знак.

   - Мало? Мало?

   И из кармана сюртука вынул бумажник. Какие-то бумаги выкинул на стол.

   - Ну?

   Это уж к Гервариусу.

   - Еще рюмку. Что? Кто не пьет? Еще рюмку!

   - Вы старшему скажите, дядя, старшему. Что за безобразие...

   - Пойдемте туда. Эй, проводи!

   И Гервариус повел Корнута.

   - Ну, а здесь никто нас не слышит?

   - Никто, Корнут Яковлич.

   - Не вас спрашивают.

   - О, нет. Никто.

   - То-то. Что это за безобразие. У родной моей племянницы обыск! А? Это что такое? А? Способствует это тем предначертаниям правительства, кои я неустанно... да, да. Способствует? Способствует? Нужно обыск - делайте обыск. Но меня спросите, черти, меня спросите, когда задумаете у родственников... Да я вас сейчас... Или вы не понимаете, что мои родственники мою фамилию носят. А? Не понимаете? Так что же вы понимаете; черт вас возьми?

   - Я просил бы..,

   - Молчать!

   - Но...

   - Молчать! Что вы здесь нашли? В этом дому, что нашли?

   Ворошил корзинку.

   - Письма? Пусть скажет. Позвать! Позвать, говорю! Ее позвать...

   - Но, Корнут Яковлевич...

   - Позвать.

   Гервариус ввел Ирочку.

   - Ты что? Ты что? Дерзнула ты на устои правительства? А? А? Если так - берите ее. Вам говорю: берите.

   - Я, дядя, по предначертаниям правительства...

   - Вы слышите? Вы слышите? Ира, уйди.

   Ушла. Говорил, склонясь на стол:

   - А это что?

   Из корзины вынув листок, читал:

  

   Задремался темный лес.

   Тихо люна выплывает,

   А звездушка сверх небес

   Люнин свет, давает.

  

   - Это что? А? Это что, я вас спрашиваю!

   - Во всяком случае подозрительно. Похоже на конспиративную переписку.

   - Кон-спи-ра-тив-на-я? А! Ира! Сюда! Смотри. Отвечай. Не садись. Стоя отвечай. На допросе ты. Я сам допрос снимаю. Сам. Что за белиберда? Переведи... Да, да... то есть ключ...

   - Да это уже переведено, дядя. Это перевод стихотворения Мюссе. Маркиз переводил, жених мой. Ей-Богу, настоящий маркиз. Да вы его знаете... А что он по-русски плохо, так я за то его и полюбила... То есть теперь-то уж не люблю...

   - Маркиз? Это тот, длинный? Учитель? Шалопай твой маркиз.

   - Но он, дядя, по предначертаниям...

   - К черту эту тарабарщину! Бери свою бумажонку. А вы, господин жандарм... Если вся корзина полна такой дребеденью... Ира, уйди... Да, да... Прошу с возможной точностью разъяснить мне о мотивах обыска... А? Так жильцы?.. Да, да. Но у нее-то, в этом этаже ничего?

   - Корреспонденция