Полевой Петр Николаевич - Корень зла

Вдруг с болота спугнули цаплю загонщики. Чуть поднялась - мы разом спустили кречетов. Мурат на средний верх поднялся, а мой Стреляй стал сразу забирать великий верх. Царский кречет пал было на цаплю, да маху дал, стал снова вверх идти, как вдруг Стреляй с великого-то верху из-под самой выси небесной как молонья в него ударил, сбил, перевернул, еще ударил - и в крохи расшиб!..

   - Царского-то кречета?! - воскликнула Ксения Ивановна, всплеснув руками. - Ах, Боже мой! Напасть какая!

   - Так тот пластом и пал на землю, - продолжал Федор Никитич, - и не трепыхнулся... А Стреляй поплавал и вверх пошел... Все так и ахнули... Я оглянулся на царя, хотел было сказать... Да вижу - на царе лица нет: бледен, мрачен, позеленел весь, трясется от злобы, только глаза блестят из-под сомкнутых бровей. Глянул на меня и говорит: "Худая эта примета! Недаром говорили мне, что у тебя любимый кречет завеченный да заколдованный..." Я вспыхнул и говорю: "Нет, государь, я с колдунами вовеки не знался, и кто тебе сказал - тот лжет!" А он опять: "Все на тебя, боярин Федор, лгут! Ты один только с правдою-то знаешься!" - "Великий государь! - я говорю. - Я докажу тебе, что кречет мой не завеченный!" Поскакал вперед, повабил кречета и, когда он ко мне слетел на рукавицу, я голову ему свернул!

   Голос у боярина дрогнул; он на минуту смолк и отвернулся.

   - Ну, что же царь? - с беспокойством допрашивала Ксения Ивановна.

   - Повернул коня, созвал бояр, велел сокольничему собрать загонщиков, сбить в кучу кречетников и, не кланяясь ни с кем, тотчас уехал в город. И веришь ли, что все бояре вдруг от меня как от чумного - врассыпную!.. Все за царем вослед! Так мы с братом одни и очутились в поле. Да уж нам не до охоты было! Я приказал зарыть обоих кречетов и вот домой вернулся... И чую над собой невзгоду!..

   - Да в чем же тут вина твоя? - спросила Ксения Ивановна. - За что же царский гнев? Ведь сам же он предложил тебе заклад...

   - Царь Борис, боярыня, великий суевер, - вступился Александр Никитич, - больше верит во всякие кудесы да в приметы, нежели в Бога. Он в этой сшибке кречетов увидел такое знаменье, какое другому и во сне не померещится. Ну, а кругом его, ты знаешь, найдутся люди, которые поразожгут его...

   Все замолкли и долго просидели молча, выжидая, что скажет Федор Никитич. Наконец Александр Никитич прервал тяжелое молчание.

   - Сдается мне, - сказал он, обращаясь к брату, - что издавна собираются тучи над нашей головой. Припомни-ка, что говорил Алешеньке Шестову тот незваный гость, который на Посольский двор пожаловал? "Пусть, мол, за кладовыми смотрят зорко... Есть, мол, там у них один предатель, Годуновым их продать собирается..."

   - Да, да! Припоминаю...

   - Так вот я и стал смотреть, стал сам во все входить, все сам запирать и отпирать... И вдруг такое случилось диво, что и доселе постигнуть не могу! Пропал у меня из-под изголовья ключ от кладовки тайной, да не один, а с перстнем знаменным.

   - И у меня пропал мой перстень! - воскликнул Федор Никитич, вскакивая со своего места.

   - Ну, пропал, пропал... Я думаю, и разглашать опасно! Молчу, таюсь, другой замок повесил на кладовку. А вот вчера, чуть лег я спать, мне сон приснился... Лезут воры в мою кладовку! Вижу - замок ломают, а я кричу им сверху, с крылечка: "Что вы ломитесь! Вот ключ - я вам его сейчас подам!" Да руку под подушку сунул во сне и разом очнулся. Что ж думаешь? Ведь ключ с перстнем под подушкой у меня! Я вздул огонь, глазам не верю, мой ключ и перстень мой!

   - Ох, не к добру все это! Чует мое сердце! - проговорила Ксения Ивановна, всплескивая руками и принимаясь плакать.

   Бояре стали утешать ее, но боярыня, долго сдерживая свою тревогу и мрачные предчувствия, никак не могла удержать слов, которые так и лились, лились обильным потоком из ее очей.

   Было уж поздно, когда боярин Александр Никитич простился с братом, его женой и тещей и уехал на свое подворье.

   И чуть только забрезжилась заря, чуть только заклубился утренний густой туман, приподнимая полог свой к темнеющим вершинам деревьев романовского сада на Варварке, как засверкали среди тумана копья, бердыши, стволы мушкетов, замелькали шапки стрельцов и шеломы конного отряда дворцовой стражи, который подымался по Варварке прямо к их подворью. Впереди отряда верхами ехали бояре с Семеном Годуновым во главе.

   Властною рукою застучал он в крепкие ворота подворья и крикнул громким голосом:

   - Эй! Отпирай ворота! Живей! Впускай во двор царских слуг с государевым указом!

   Оторопелые привратники отворили ворота настежь. С шумом и криками ворвались годуновцы на боярский двор. Топот коней, бряцание оружия и шум нахлынувшей во двор толпы людей разом подняли все подворье. Изо всех окон высунулись тревожные лица, из дверей повыскакивали люди, поспешно натягивая кафтаны, оправляя кушаки, нахлобучивая шапки.

   - Хоромы оцепляй! Хоромы боярские, чтобы никто из них не увернулся! От саду заезжай! - кричал Семен Годунов, как угорелый бегая по двору перед хоромами. - А вы за мною, на крылец! В самой опочивальне возьмем изменника и злодея государева!

   Но Семен Годунов с боярами и стрельцами не успел еще и ногу занести на ступени, как дверь из хором распахнулась настежь и боярин Федор Никитич Романов явился на пороге.

   - Что ты здесь шумишь, Семен Григорьевич? - сказал он, гордо поднимая голову и величаво обращаясь к "правому уху государеву".

   - А вот сейчас узнаешь! - отвечал ему Годунов с нескрываемым злорадством. Он поспешно сунул руку за пазуху, выхватил оттуда свернутый столбец с печатью и, высоко поднимая его над головою, закричал во весь голос:

   - По указу государеву повелено мне взять тебя, злодея и изменника, боярина Федора Романова, и всех братьев твоих и весь род твой, и в цепи заковать, и отвести в тюрьму! Все животы твои и все именье отписать на великого государя! Брат твой, боярин Александр, сознался, что умышлял кореньями на царское здоровье!

   Федор Никитич набожно перекрестился и громко, твердо произнес:

   - Видит Бог, что ни он, ни я не виновен...

   Семен Годунов не дал ему договорить.

   - Что вы стоите, идолы! - крикнул он приставам. - Берите его, куйте в цепи!

  

  

   Весть об опале бояр Романовых уж облетела пол Москвы и привела одних в недоумение, в других возбудила негодование, но в тереме царевны Ксении никто не говорил, никто не смел сказать ни слова об этом важном событии. Там по-прежнему вяло и спокойно текла все та же сытая, скучная и однообразная жизнь, не нарушаемая никакими бурями, лишь изредка оживляемая сплетнями и слухами о том, что происходило вне стен дворца. Царевна Ксения по-прежнему молилась и тосковала, по-прежнему томилась неопределенностью и безвыходностью своего положения, по-прежнему искала развлечений и тяготилась своею тесной неволей.

   - Кабы не Марфа Кузьминишна, - не раз говаривала кравчей, боярыне мама царевны, - мы бы все с ног сбились!.. Ничем-то не угодишь на нашу причудницу, уж такой-то у ней норов стал непокладливый, что временем хоть плачь! Да вот Марфа-то (дай ей Бог здоровья) такого выискала царевне бахаря, что просто всем на диво! Говорит, словно ручей журчит, без перестани. Так вот его-то царевна все и заслушивает... Вот и сегодня обещал прийти в обед!..

   - Ах, хоть бы мне его когда послушать-то удалось! - воскликнула боярыня-кравчая.

   - И чего-то, чего-то он ей ни плетет, мать ты моя праведная! - продолжала царевнина мама. - И палаты-то среди лесу стоят хрустальные, заколдованные, и красные-то девицы в них замурованные, у Змея Горыныча в злом полону, а добрый молодец, сильно могучий русский богатырь, приходит да палицей-то семипудовою как вдарит!..

   - Ах, матушка! Что ты говоришь!

   - Да вот, никак, он и сам к нам в терем жалует...

   И точно, вслед за сенной боярышней Варварой в терем вступил старик в долгополом темном кафтане из домодельной сермяги. Его умное и правильное лицо было покрыто глубокими морщинами, длинная борода и густые кудри серебрились сединою, но он смотрел бодро и держался прямо, а его улыбка и выражение больших голубых глаз были очень привлекательны.

   - Вот он, краснобай-то наш! Добро пожаловать! - приветствовала бахаря мама царевны, ласково отвечая на низкий поклон старика. - Наша голубка уж и так-то ждет тебя не дождется! Три раза сегодня о тебе спрашивала...

   - Рад служить царевне всем моим запасом, пока ей не наскучил!.. А впрочем, у меня сказок запасено не на один год и не на два!..

   - Знаю, знаю, что тебя не переслушаешь! Боярышня, ступай-ка, скажи царевне, что бахарь-то наш пришел да Змея Горыныча с собою в поводу привел...

   Боярышня ушла и через минуту вернулась в терем с царевной Ксенией, которая заняла свое обычное место за пяльцами. Бахарь сел прямо на ковер, на полу, против царевны, все женщины обступили кресло царевны и так и впились глазами в лицо бахаря, когда он обратился к царевне с вопросом:

   - Какую же мне сказку сказывать прикажешь? Веселую аль невеселую?

   - Какая получше да позанятнее, ту и сказывай! - отвечала Ксения.

   - Позанятнее? - произнес в раздумье бахарь. - Ну, коли позанятнее, так разве рассказать тебе бывальщину? Иная быль помудренее всякой сказки бывает!

   И он провел рукою по бороде, потер лоб, как бы припоминая что-то, и начал так:

   - Не в котором царстве, не в котором государстве в Тальянской земле жил да был сильный да славный государь, Ротригом звали. Смолоду был он такой сорвиголова, что не приведи Господи, а как состарился, женился и остепенился. Взял за себя в жены царицу Семерицу и прижил с нею сына, по прозванию Костянтина. А сам пожил царь с царицей долго ли, коротко ли, и царица Семерица царю Ротригу не показалася, и приказал он ту царицу в дальнем монастыре постричь, а сам на другой, молодой царице задумал ожениться...

   - Ах он греховодник! - воскликнула мама царевны, всплеснув руками.

   - Знамое дело - царь в полной силе состоит и все может... Никто ему не указ! - продолжал с улыбкою бахарь. - Не нам его и судить... Царей Бог судит! Он на вразумленье им и знаменья посылает небесные. И точно: царь к свадьбе готовится, меды варить велит, кафтаны да чуги нарядные шить, а на небе вдруг звезда диковинная объявилась... Как есть метла огненная!

   - А-ах, батюшки! - послышались восклицания из-за кресла царевны.

   - И велел царь Ротриг всех мудрецов со своего царства с Тальянской земли, сколько их ни на есть, собрать, всех их вопрошает: "Скажите мне, мудрые мудрецы, ученые знавцы, что та звезда на небе значит?" Стали мудрецы, брады уставили, посохи в землю потыкали, смотрят на ту звезду огненную, не смеют царю ничего сказать. И дал им царь сроку на три дня и говорит: "Не сдумаете вы, не сгадаете в те три дня - не видать вам больше света белого, не сносить бородатой головы на широких плечах". И прослышал о том некий старец боголюбивый, что в пустыне Ливийской от юности жил. Был тот старец такой постник великий, что одной краюхой хлеба да ковшом воды по неделе питался и под землей в малой пещере жил, все Бога за людей молил. Пришел он к царю и говорит ему: "Не дело ты, царь, затеял - от живой жены на другой жене жениться! Ты эту дурь из головы выкинь - неугодна твоя женитьба Богу!" Возгорелся на старца царь лютым гневом. "Как ты, - говорит, - смеешь мне экие речи молвить? Да я, - говорит, - велю тебя диким зверям на растерзание отдать!" А старец ему ответствует: "Не пугай ты меня муками, сам адских мук бойся! Пришел я тебя остеречь от гибели. Ты мудрецов со всей земли Тальянской собрал, чтоб они тебе сказывали, что новая звезда сама по себе значит, и они тебе ничего сказать не посмели, а я тебе скажу! То тебе Божье знаменье - метла небесная. И если ты меня не послушаешь, от живой жены на другой женишься, так и знай: сметет тебя та метла небесная и отплатится твой грех на детях и внуках твоих, на всем царстве твоем!" Задумался царь, стал умом так и этак раскидывать, да нашлись злые думцы, лихие советчики, говорят ему: "Тебе ли, царю могучему, знаменитому, полоумного старца слушаться? Вели ты его самого помелом из дворца выгнать и твори себе свою волюшку". По сердцу пришлись царю Ротригу советы злые, и говорит он старцу: "Проваливай отсюда, посконная борода, пока жив да цел еще, а твоим речам безумным я не верил и не верю!" Поклонился старец царю в пояс, говоря: "Спасибо на ласковом слове". И ушел опять в свою пещеру. Как он ушел - и метлы огненной на небеси как не бывало. И возрадовался царь со своими боярами, пир свадебный богато-пребогато обрядил и ввел в дом царицу новую, молодую, Нину Прекрасную...

   - А старший-то сын от царицы Семерицы? Тот-то где же? - спросила бахаря царевна.

   - Тот-то растет да растет да к царской-то свадьбе и совсем вырос - готовый царю наследник. А царь Ротриг ему и говорит: "Коли Нина Прекрасная мне сына родит - не видать тебе моего царства, как своих ушей. На того младенца все царство запишу, а тебе по белу свету дорога вольная". И точно, года не прошло - родила царица Нина сына, и прозвал его царь Митродатом.

   - Ишь ты, ведь какой мудреный! - произнесла мама царевны.

   - Как Митродат народился, так старший-то сын, Костянтин-царевич, стал в дорогу собираться по отцову приказу, на чужбину уходить задумал, по белу свету счастья искать. Да вдруг сам-то царь Ротриг разнемогся, с трудом языком владеть стал, день проболел, а к вечеру и Богу душу отдал, и наследника себе не назначил. Собрались думцы царские, говорят Костянтину: "Садись на царство, правь землею, а этого младенца с мачехою отошли в дальний удел, за горы высокие, каменные, за реки быстрые, за леса дремучие - пусть там растет, и коли вырастет, пусть только тем уделом и правит, а ты всем царством".

   Бахарь замолк на мгновение, обвел глазами всех своих слушательниц и продолжал тем же ровным, спокойным голосом:

   - Стал царь Костянтин всем царством править, и стала его зависть мучить... Думает он: "Растет у меня в Митродате лютый враг! Вырастет, пожалуй, скажет, что мало ему того удела, захочет всем царством владеть! Надо мне той беды загодя избыть!" И послал он к младенцу своих верных слуг, приказал его без милости убить, а царицу Нину Прекрасную в тот самый монастырь постричь, в котором царица Семерица была пострижена.

   Бахарь замолк, как бы колеблясь, продолжать ли ему свой рассказ. Но царевна так и впилась в него глазами.

   - Ну, ну! - торопила она. - И дальше-то что же? Что с Митродатом сталось?

   - Нашелся между царскими слугами жалостливый, забежал вперед да и шепнул царице Нине: "Припрячь свово сына! Прилелей попенка, прими его во дворец за дитя милое!.." И чуть только она свово сына припрятала, а попенка обрядила царевичем, наехали скурлаты немилостивые, вывели попенка на высокий крылец, отсекли ему голову и повезли к царю в его стольный город Милан Островерхий. Царица-то над попенком убивается, слезы точит, голосом воет, а сама думает: "Не над своим ребенком плачу, убиваюся. Мой-то жив, Божьей милостью, и отмстит царю Костянтину, как вырастет!" И никому-то она своей тайны не выдала, с ней и в обитель из миру ушла! А сын ее Митродат-царевич вскрыте рос да рос и вырос...

   Но ни царевне, ни остальным слушательницам бахаря не удалось дослушать сказку о чудесно спасенном царевиче: сама жизнь во всей своей ужасающей правде вдруг вторглась в заколдованный мир теремной жизни и порвала нить сказочного вымысла... В сенях послышался сначала шум, потом неясный говор, женский крик, топот шагов, и вдруг дверь из сеней распахнулась настежь, и боярыня Ксения Ивановна Романова, в одной ферязи, без ожерелья, без верхней одежды, вбежала в терем. Голова ее наскоро была повязана белым убрусом, из-под которого пряди волос выбивались на лицо, покрытое смертною бледностью... Ужас, холодный ужас выражался в глазах, в ее побледневших губах, во всех чертах лица. Следом за боярыней в терем вбежали царицыны стольники и стряпчие, боярыни и служня и все остановились около дверей у порога.

   Боярыня Ксения Ивановна как вбежала, так прямо и бросилась к царевне, упала перед ней на колени и, скрестив руки на груди, воскликнула слабым, прерывающимся голосом:

   - Царевна! Спаси!.. Спаси нас от позора... Спаси от гибели... Спаси мужа, детей - весь род-племя! Погибаем, погибаем безвинно!!

   Царевна вскочила со своего места перепуганная, взволнованная... Она смотрела на Ксению Ивановну изумленными очами и ничего не понимала.

   - Отлучают от мужа! От детей отрывают... Муж, братья, мать - вся родня в темнице!.. Розыск... Пытать хотят! Спаси... Умоли за нас царя-батюшку, царицу!.. Ах, Боже, Боже!

   И несчастная боярыня ломала руки в невыразимом отчаянии.

   - Боярыня! Что за напасть такая? Что случилось? Расскажи ты мне! - воскликнула царевна, протягивая руки к Ксении Ивановне.

   Но несчастная не могла говорить, у нее не хватало ни сил, ни голоса... Вместо нее заговорил царицын стольник. Выступив вперед из пестрой толпы людей, заграждавшей дверь в сени, он сказал, обращаясь к царевне:

   - Бояре Романовы перед царским величеством объявились в измене и в злодейских кознях... В кладовых у них сысканы мешки с лютым зельем, за их печатями, и зелье то они хранили, умышляя на государское здоровье. Всех их велено по тюрьмам рассадить, покамест патриарх с боярами присудят им кару по вине...

   Царевна вдруг отступила от Ксении Ивановны, но речь стольника возвратила боярыне и голос и силы, и она громко воскликнула:

   - Царевна! Он лжет! Коренья нам подкинули... Злодеи... Проклятый Семен Годунов подкупил казначея у Александра Никитича, чтобы погубить нас! Романовы ни в чем перед государем неповинны!.. Упроси за них отца и мать!

   - Я... Я... Не могу... Не знаю! Суд рассудит... - бессвязно лепетала царевна, колеблясь и не зная, что предпринять, какому чувству отдаться.

   Но в эту минуту в сенях раздался голос царицы Марии:

   - Где она? Где она? Где злодейка? Кто смел ее в царевнин терем впустить! Олухи! Вот я вас всех!

   И она бурею ворвалась в терем Ксении.

   - Взять ее! В тюрьму! Ништо им всем злодеям! Всех к розыску!..

   И она грубо оттолкнула Ксению Ивановну от царевны.

   Боярыня быстро поднялась с колен, выпрямилась и смело глянула в глаза царице Марии:

   - Пусть я иду в тюрьму... Да зачем же детей-то отрывать от меня? Зачем не с ними, не с мужем в одну тюрьму?.. Зачем нас разлучают?.. Разве мало мы страдаем - и за что? За что?

   - Ты еще лицемерить смеешь? Лукавить? Змея подколодная? - закричала царица, трясясь от ярости. - Мало тебе того, что мужа и шурина в лиходействе да в измене уличили! Концов небось схоронить не успели!.. Да вас всех бы нужно в землю живыми закопать! А ты тут смеешь о своем отродье плакать... Вон отсюда, зелье!

   Стольники по знаку царицы подскочили к Ксении Ивановне, подхватили ее под руки и хотели увести, но та совершенно неожиданно вывернулась из их рук, сделала шаг вперед и, посмотрев в лицо царицы пристальным, полным достоинства взором, произнесла скороговоркой:

   - Ты знаешь, государыня, что мы страдаем безвинно! Тебе то ведомо! Ты знаешь, кто нас погубил и кто за это ответит Богу! Но не смей звать моих детей отродьем, не смей! Я не прошу ни за себя, ни за них, не кланяюсь тебе! Без воли Божьей даже и ты не сможешь погубить их... Но знай и помни: ты тоже мать и у тебя есть дети... На них тебе отольются наши слезы, на них тебя накажет Господь, заступник наш!..

   - Замолчишь ли ты?! - закричала в бешенстве царица Мария, бросаясь к боярыне со стиснутыми кулаками. Но царевна, трепещущая и бледная, заградила матери дорогу и вовремя ухватила ее за руки.

   - Теперь ведите меня, куда вам приказано, - твердо сказала Ксения Ивановна, обращаясь к стольникам. - Бог нам прибежище и сила, нам, несчастным!

  

  

   Темные, мрачные, кудластые тучи быстро неслись по ветру над Москвою, обильно поливая ее дождями и ливнями. Ветер дул почти не переставая, настоящий осенний северяк, хоть на дворе стояло еще лето - начало августа и до Успеньева дня было не близко. На улицах и по подворьям развело ненастье такую грязь, что где не было постлано деревянной мостовой, там лошади вязли по брюхо. В садах и подмосковных рощах все листья на деревьях были желты и съежены, как после первых заморозков. А на пригородных полях, затопленных обильными дождями, хлеба стояли совсем зеленые, незрелые и уныло клонили голову по воле ветра, еще не тронутые серпом. Ненастье длилось уже третий месяц подряд, не прерываясь ни на один день, и всех сельчан приводило в уныние...

   Да и не одни сельчане - и городские жители, и даже богатые московские купцы и те понурили голову. В знакомых нам рядах на Ильинке половина лавок была заперта, а в остальной хоть и сидели торговцы, но больше занимались беседой и шмыганьем из лавки в лавку, нежели торговлею. Покупателей совсем не видать было, зато нищие бродили станицами и беспрестанно осаждали торговцев своими жалобными просьбами и возгласами.

   Особенно охотно собирались торговцы около крошечной лавчонки нашего старого знакомого Захара Евлампыча, который по-прежнему торговал бубликами в том же ряду с красным товаром и по-прежнему слыл между рядскими торговцами "всевидцем". Его лавчонка была сборным местом всяких городских вестей и слухов, и сам Захар Евлампыч служил для своих приятелей, торговцев живою ходячею хроникой городских происшествий и текущей московской действительности.

   - Ну, уж и погодку же Господь посылает, - говорил он в один из описанных нами ненастных дней своим обычным собеседникам, - дождь да дождь! На дворе страдная пора, а мужику и в поле не выехать, и рук к работе не приложить!

   - За грехи наши потопа на нас не послал бы Бог! - забасил в ответ на это Нил Прокофьич, который еще больше успел разжиреть за последние годы.

   - Нет, этот дождь не потопный, - сказал Захар Евлампыч.

   - А ты почем знаешь? Нешто ты при потопе был?

   - По Писанию знаю, Нил Прокофьич, по Писанию! В ту пору все хляби небесные разверзлись, всего шесть недель дождь-то шел, да вон воды-то выше той горы Арарата налил, которая в третье небо упирается. А тут три месяца дождь льет и только что низины залил.

   - Низины залил, - вступился один из соседних торговцев, - а хлеба все вымочил! Как есть все вымочил - и на семена не собрать!

   - Да! Если Господь хоть на малый срок не смилуется, пропал нынешний урожай! Зубы на полку мужики класть должны!

   - За что смиловаться-то? Вот что скажи, Нил Прокофьич! - горячо вступился Захар Евлампыч. - Впали мы в объедение, и в пьянство великое, и в лихвы, и в неправды, и во всякие злые дела... А Бог нас миловать станет!.. Того ли мы еще дождемся!

   - Н-да! Времена лихие! Брат на брата идет... Жена на мужа доносит, холоп на господина... А за доносы да изветы доносчиков жалуют...

   - Да еще как жалуют-то! - заговорил старый бубличник. - Смотри-ка, скольких разорили теперь: Романовых, да Сицких, да Черкасских, да Репниных - и все богатства от них в казну... А глянь-ка, каков ломоть из романовских-то животов себе Семен Годунов выкроил, недель пять только рухлядь с ихнего подворья на свое возил... Как тут не доносить?!

   - Подайте милостыньку, Христа ради! - раздался вдруг чей-то голос за самою спиною Захара Евлампыча.

   Старик вздрогнул и обернулся.

   - А, будь тебе пусто! Как подкрался! Бог подаст! Проходи, проходи, что ли! - сказал он, обращаясь к нищему, высокому, кривоглазому парню в мокрых и грязных лохмотьях.

   - Подай святую Христову милостыню! - продолжал приставать нищий, нахально поглядывая на старика торговца.

   - Не дам я тебе ничего. Ты теперь повадился уж и по три раза на день ходить! Отваливай!..

   - Дай хоть ты, богатей! - еще нахальнее обратился попрошайка к купчине.

   - Чай, слышал нашу отповедь? - с досадою сказал Нил Прокофьич.

   - Ну, ладно, голубчики! Ужо меня вспомянете и станете давать, да не возьму! - огрызнулся нищий, от ходя от лавки Захара Евлампыча.

   - Да, вот поди ж ты! - заворчал старый торговец. - Не дал ему, так он еще грозится. А тоже Христовым именем просит!..

   - Такие-то, зауряд, днем христарадничают, а ночью с кистенем под мостами лежат! - заметил сосед-суконщик, худощавый старик с длинной седой бородой.

   Как раз в это время к тем же лавкам подошло еще человек восемь нищих, впереди них шел старик весьма почтенной наружности. Они были одеты в плохую, но в целую и чистую одежду. В их числе двое были молодые, рослые и красивые ребята. Подойдя к лавкам, они остановились молча, сняли шапки и стали кланяться купцам. Дождь поливал обильно и кудрявые головы молодых ребят, и седую голову старика. Все купцы, как только завидели их, переполошились.

   - Вот этим, - заговорил Захар Евлампыч, - не грех подать. Это романовские бывшие холопы - сироты теперь бесприютные.

   И он первый полез в свою тощую мошну за подаянием. Его примеру последовали и другие. Старик принимал милостыню в шапку и отвешивал подававшим низкие поклоны.

   - Спасибо вам, купцы почтенные! Дай вам Бог за вашу милостыню и еще того боле за ласковое слово! Пришлось всем нам христарадничать... Видно, от сумы да от тюрьмы никуда не уйдешь!

   - Никак, тебя Сидорычем зовут? - спросил старика Захар Евлампыч.

   - Сидорычем величали, как на романовском подворье в больших холопах жил... А теперь все мы овцы без имени, попрошаи, леженки!..

   - Не гневи Бога, старик! - вступился суконщик. - Все вас здесь знают, всем ваше несчастье ведомо, никто вам слова в укор не скажет...

   - Вот и спасибо! А все больно, больно, купец почтенный, чужою-то милостью жить... Как силы-то еще есть, руки да ноги еще ведь служат... Не отнялись у нас...

   - Знаем, знаем! - заговорило несколько голосов разом и с видимым участием. - Знаем, что вас никуда в холопы принимать не велено, а то бы романовским везде нашлось место...

   - У добрых-то молодцов крылья связаны и пути им все заказаны! - с грустью произнес Захар Евлампыч, покачивая головою.

   Как раз в это время к кучке торговцев, собравшихся под навесами лавок около романовских холопов, подошел пристав с пятью стрельцами и с кривоглазым нищим. За стрельцами и приставом тащилось с десяток зевак. Появление пристава с этою кучкою людей тотчас привлекло внимание всех рядских, со всех сторон стали сбегаться приказчики, мальчишки и всякий праздный люд и сброд. В несколько минут собралась порядочная толпа.

   - Вон, вона! Этот самый! Толстый-то купчина! Он и говорил! - кричал кривоглазый, размахивая руками и указывая издали пальцем на Нила Прокофьича.

   Пристав, стрельцы и нищий подошли в это время к самой лавке Нила Прокофьича, и кривоглазый продолжал кричать во все горло:

   - Этот-то самый о Годуновых говорил, будто они государевых злодеев и изменщиков, опальных бояр Романовых, и Репниных, и Черкасских, напрасно сослали, и боярина Семена Годунова поносил всякою позорною лаею! Я хоть сейчас под присягу... Под колокол пойду...

   Нил Прокофьич переполошился, поднялся со своего места и обратился ко всем с растерянным видом:

   - Православные! Вы, чай, все видели, как я этому попрошайке милостыни не дал и отсель его прогнал?.. Чай, слышали, как он грозился? И вот теперь какую околесицу плетет!..

   - Да вот тебе и еще улика налицо! - еще громче и наглее кричал кривоглазый, обращаясь к приставу. - Они мне не дали и милостыни, а вот небось романовским холопам полную шапку накидали! Вот они каковы! Злодеям первые потатчики!

   Пристав сурово посмотрел на Нила Прокофьича и, обращаясь к стрельцам, с подобающею важностью сказал:

   - Возьмите купца, сведите в дьячую избу. И кривоглазого туда же. Пусть их там допросят.

   - Я докажу! Я, брат, так распишу тебя там перед дьяком-то! - хорохорился кривоглазый, подступая к купчине и перед самым носом его потряхивая своими лохмотьями.

   - Да ты пойми же, господин пристав, - убеждал перетрусивший Нил Прокофьич, - вот ей-же-ей, я ничего не говорил! Лжет этот проходимец! На всех сошлюсь!

   - Там разберут, - важно заметил пристав. - Не мне же вас разбирать!

   - Вестимо! Где вам разбирать! Ваше дело обирать! - крикнуло несколько голосов из толпы.

   - Ну, ну, вы там! Коли запримечу, кто кричит, несдобровать тому! - крикнул пристав, грозно посматривая на толпу.

   Стрельцы приступили к Нилу Прокофьичу и взяли его за руки.

   - Да постойте же, братцы! Господин пристав! Ведь так нельзя же!.. Я торговый человек... Как мне лавку с товаром бросить!.. Да и не говорил я! Он с меня сорвать хочет!.. Повремени, по крайности! Дай вот запру, в сумеречки...

   - Стану я ждать тебя! Не с лавкой же мне тебя в дьячую избу тащить... Веди, веди его! - крикнул пристав стрельцам.

   Те рванули купца с места, но тот упирался, кричал, обращаясь к соседям... Толпа кругом шумела бессвязно, то принимая сторону купца, то посмеиваясь над его переполохом, то перебраниваясь со стрельцами.

   - Братцы! Что же это за времена пришли! - громко сказал, выступив вперед, старый суконщик. - Почтенного купца, степенного, что сорок лет на одном месте сиднем сидит, берут за приставы, тащат в приказную избу по первому извету бродяги, дармоеда подзаборного! Уж не сам ли пристав и подослал его, чтоб с нас посулы содрать да с дьяком поделиться?

   Толпа загудела: "Верно! Верно!.. Это не обычай! Нам, купцам, обида!"

   - А ты-то сам чего горланишь! Чего народ мутишь? - крикнул пристав на суконщика. - Ты откуда выкатился? Думаешь, я и до тебя не доберусь!

   - Поди другие руки на базаре купи - эти больно коротки у тебя! - сказал суконщик. - Из нашей суконной сотни именитые купцы в думе государевой сидят, а вашего брата там и на двор-то не пускают...

   - Верно! Верно! - послышались голоса. - Ай-да суконщик!

   - Погоди! Дай вот этого отвести, и за тобой приду, суконщик именитый! - крикнул злобно пристав, постукивая палкою о помост лавки. - Тащи его! - приказал он, обращаясь к стрельцам, и сделал было шаг вперед...

   Но сквозь толпу, к самым лавкам вдруг вывернулся высокий, плечистый и стройный купчик. Смело подступил он к приставу, тряхнул кудрями и сказал ему, избочениваясь:

   - Слышь! Оставь купца! Этот бродяга мне ведом! На дядином дворе мы дважды в воровстве его ловили, да жаль, не пришибли до смерти!

   - Прочь! Пустите! Эй! Стрельцам дорогу! - крикнул пристав.

   - Нет, ты шалишь! Ребята, своего не выдавать! Чего вы смотрите! - И купчик мощною рукою оттолкнул одного стрельца, дал по шее другому и высвободил Нила Прокофьича из их рук.

   У толпы явился вождь. Она загудела тоже:

   - Не выдавать купца! Стой за своих! Долой приставов! Бей изветчика! Бей клеветника - собаку!

   Поднялась свалка, шум, гам, крики... Пристав и стрельцы поспешили убраться, кривоглазый с крепко помятыми боками успел-таки юркнуть в толпу и скрыться.

   Когда волнение поунялось и толпа стала со смехом расходиться в стороны, Нил Прокофьич пришел в себя от смущения и обратился к высокому купчику:

   - Ну, исполать тебе, добрый молодец! - сказал он, кланяясь ему в пояс. - Кабы не ты, сцапали бы меня в приказную избу!

   - Зачем своих выдавать? - сказал спокойно парень, оправляя пояс на своей однорядке. - Мы тоже купеческого рода...

   - А как тебя звать-величать, кормилец?

   - Да разве ты не признал молодца-то, Нил Прокофьич? - весело воскликнул Захар Евлампыч, который во время шума и свалки спрятался было под свой прилавок. - Ведь это тот же Федор Калашник. Филатьева купца племянничек...

   - Федор Калашник! Силач-то наш именитый! Кулачный боец удалой! Вот он! Исполать ему! - раздалось в толпе рядских, собравшихся около Федора.

   - Полно вам, братцы! Я своей силой не хвастаю. А где за правое дело, там грудью стану! - отозвался Федор Калашник, кланяясь на все стороны и стараясь уйти поскорее из-под навеса лавок. И как раз при переходе улицы наткнулся на романовских холопов с Сидорычем во главе.

   - Батюшка, Федор Иванович! Откуда тебя Бог принес? - крикнул Сидорыч, бросаясь к молодому купцу и хватая его за руки.

   - Сидорыч?! - с изумлением проговорил Калашник, оглядывая старика и всех его спутников. - Ты что тут делаешь?

   - А вот изволишь видеть, побираемся Христовым именем... Побил нас Бог!

   - Ах, Господи! - проговорил Федор Калашник вполголоса, но тотчас спохватился: - Слушай, старина, здесь нам не место с тобой калякать на дожде, среди дороги. Вали со всей ватагой ко мне на дядин двор, к Филатьеву-купцу... Там вас накормят. И пообсохнете, сердечные... И натолкуюсь я с тобой по сердцу!

   И он повел за собою романовскую челядь, и зашагал так быстро по улице, что старый Сидорыч и сопровождавшие его холопы едва за ним поспевали. Но до хором купца Филатьева было рукой подать. Федор Калашник подвел своих спутников к высокому забору, утыканному поверху железными рогатками, и стукнул скобой калитки, окованной железом и усаженной лужеными гвоздями. Калитка отворилась, великан дворник с толстою дубиной в руках отпер калитку не сразу и впускал чужих с оглядкой.

   - Терентий, - сказал ему Федор Калашник, - этих ребят сведи в поварню да прикажи там накормить досыта. Да обогреть!.. Слышишь!

   - Слышу, батюшка Федор Иванович! - промолвил великан, припирая калитку и замыкая ее пудовым засовом. - Будут сыты и обогреты.

   - А ты, Сидорыч, за мной ступай!

   И мимо высоких, крепких амбаров, мимо товарных складов под широкими навесами на толстых столбах, мимо служб и людских изб Федор Калашник повел старика к крыльцу хором купца Филатьева, которые лицом выходили на белый двор, а задами упирались в яблоневый сад с обширным огородом.

  

  

   Федор Калашник ввел Сидорыча в свою светелку в верхнем жилье и, прежде чем тот успел лоб перекрестить на иконы, уже заговорил:

   - Рассказывай, старина! Скорей садись и все рассказывай мне обо всех своих господах, обо всех наших... Я ничего не знаю! Как раз перед опалой бояр Романовых я был послан дядею на Поволжье, хлеб закупать... И вот теперь только вернулся. И никого кругом! Ни души из близких!

   Старик печально понурил голову и долго-долго молчал. Две крупные слезы, скупые, горькие, безутешные слезы старости, вытекли из глаз его и капнули на седую бороду.

   - И утешно мне о своих боярах, о страдальцах безвинных вспомнить, и горько, во как горько! Стоял сыр-матер коренастый дуб, головой уходил под облака, ширился ветвями во все стороны, да налетел злой вихрь, попущением Божиим, и сломил с дуба вершину ветвистую, рассеял по белу свету листочки дубовые... Да чует мое сердце, что не попустит Бог ему погибнуть! Просияет и на него солнце красное... Не век будет мрак вековать, а не то расступись мать сыра-земля, дай моим старым костям в могиле место!

   - Да полно, Сидорыч! Расскажи, где они? Куда их услали? Что с ними сталось?..

   - Что с ними сталось! - воскликнул старик, оживляясь и от тоскливой думы быстро переходя к горячему негодованию, которое зажгло его очи пламенем. - Что с ними сталось?! Звери дикие, кабы им отдать моих бояр на растерзанье, да дикие голодные звери и те бы к ним были милостивее... И те бы не томили их муками, не тешились бы их страданьем, а тут: лишили чести боярской, в изменники и воры государевы низвергли, всего именья, всех животов лишили - ограбили, как только шарповщики подорожные грабят... И того показалось мало: детей у отца с матерью отняли, мужа с женой разделили, разрознили... Господи! Да навеки разрознили... И боярину Федору Никитичу, царскому думцу и советнику, вместо боярской шапки да шелома тафью иноческую вздели на голову, вместо кольчуги да зерцала булатного свитою монашескою грудь прикрыли широкую и плечи могутные!

   Голос у старика оборвался, он не мог продолжать и только через минуту заговорил гораздо тише:

   - И боярина постригли, и боярыню ласковую... И ее молодую грудь под власяницей сокрыли... Его в Антониеву-Сийскую обитель послали - из дальних в дальнюю, ее в Заонежские пустыни... Нет больше боярина Федора Никитича Романова! Есть только инок Божий, старец Филарет, нет и супруги его богоданной, есть инока Марфа...

   - А где же другие братья? Где Александр Никитич, где Иван, Василий, где наш богатырь беззаветный, простота, прохлада задушевная, Михайло Никитич наш?

   - Всех разметало!.. Александра тоже с женою разлучили, сослали в Усолье-Луду, к самому Белому морю. Ивана - в Пелымь Сибирскую, Василья - в Яренск. А Мишеньку, голубчика-то моего, которого я с детства на руках носил, и холил, и лелеял, - того в Пермский край заслали... Неведомо, в какую глушь лесную...

   И слезы опять закапали на седую бороду старого слуги.

   - Да это еще что! Пытать хотели, всех пытать! Семен-то Годунов да и сама-то Годуниха на том все и стояли... Да царь Борис не допустил... Помиловать изволил безвинных-то! О-ох, поплатится он за это перед судом-то Божьим, перед недреманным-то оком, которое все видит!..

   - Да за что же пытать-то?

   - А все у них, вишь, доспрашивали, да все допытывались о каком-то чернеце... Служил этта у нас в дворне какой-то, лет шесть назад, Григорьем звался, да сбежал, в монахи вступил да по обителям по разным пошел... Так все о нем...

   - Да что же этот чернец Романовым! Не близкий ведь, не кровный?

   - Кто их знает... Царь Борис, говорят, все ищет какого-то Григория-инока, который из Чудова сбежал неведомо куда... На все заставы, во все города на рубеже разосланы гонцы и грамоты, чтобы его не пропускать... Вишь, его-то и у бояр искали! А там как не нашли-то, принялись за нас за грешных... Было тут беды! Пытали накрепко... Били на правеже нещадно батожьем... Клещами кое-кого пощупали калеными - да, лих, что взяли? Ни одного предателя из дворни не объявилось! Все за бояр как бы единый человек... Поверишь ли, заплечные-то мастеры бить уставали, а добиться извета не могли! Человек с десяток, а то и поболее не выдержали, Богу душу с пытки отдали... А перед смертью все же душой не покривили...

   - И тебя пытали небось? - с участием спросил Федор Калашник.

   - Не без того! На дыбу вздернули да спину кнутиком маленько погладили... Не зажила еще... Да нам, рабам-то, что! Мы вынесем... А им-то, им-то, боярам-то нашим несчастным, каково?

   - И подумать страшно! Врагу не пожелаешь... Одна надежда на Бога.

   И оба собеседника смолкли на мгновенье, удрученные тягостью своих дум и воспоминаний.

   - Ну, а где же мой сердечный, мой закадычный друг? Тургенев где?

   - Его Бог помиловал от злой напасти! Он не был в Москве в ту пору. Боярышню, что ли, эту Шестова-то невесту, отвозил куда-то по боярскому приказу... А как вернулся на Москву, приказано ему в именье ехать и жить там до приказа.

   - Слава Богу! - сказал с радостью Федор Калашник и перекрестился, глянув на иконы.

   Старик посмотрел на него с некоторым удивлением и продолжал:

   - Как злодеи-то наши с боярами расправились, так и до нас добрались... После розыска всех нас собрали в кучу да с подворья взашей! Ступай, мол, окна грызть из-за куска насущного... И строго-настрого всем боярам, всем служилым людям и купцам заказано романовских холопов у себя держать... Живи где хочешь и как знаешь! А народ-то у нас ведь сам, чай, знаешь каков? Все молодец к молодцу подобран был, все с саблей, с копьем да и с конем искусны. Бывало, боярин выведет их в поле, так ни у кого таких-то слуг и не бывало: доспех к доспеху, шелом к шелому... Ну, все тут потолкались и разбрелись: кто на Дон, в казаки, кто в Северщину, на рубеж... А кто, грешным делом, и на дорогу вышел! Вот только эти, что ты видел, все еще около меня толкутся, да и тем уж невтерпеж.

   - Ну что же! Надо вас всех устроить... У дяди в разных городах торговых дел не мало... Ему надежные толковые ребята нужны. Всем найдется место... А ты живи у нас здесь, мы тебя пригреем. Будешь у нас как свой, домашний человек... Сыт, одет, обут. Авось так доживешь и до красн