Полевой Петр Николаевич - Корень зла

обы тебя терзать и мучить! Я здесь готов тебя и поселить, и будешь жить в довольстве, и достатке, и в почете. Но я хочу, чтобы ты всенародно на площади, как князь Василий Шуйский с святейшим патриархом, всем объявила, что твой сын умер!

   - Нет! Никогда! - воскликнула инокиня Марфа. - Если и выйду я на площадь, я расскажу им о твоих злодействах, о твоих убийцах, о бедствиях моих, о заточенье безвинном, о терзаньях и муках души моей... Вот о чем я расскажу!

   - Слушай! - перебил ее Борис, сдерживая свое волнение. - В Польше появился обманщик и вор и смеет величаться именем царевича Дмитрия. Он шлет к нам воровские грамоты, он грозит нам смутой и к рубежу идет с литовскими и польскими людьми. Этот обманщик, этот злодей - ведь он не сын твой?

   Инокиня Марфа, видимо не понимая вопроса, сурово вперила взор в лицо Бориса и не знала, что сказать.

   - Молчит, змея! - вскрикнула царица Мария в бешенстве. - Говори же, не то я глаза тебе выжгу!

   И, схватив со стола свечу, она бросилась к инокине Марфе. Царь Борис и патриарх поспешно ухватили царицу за руки и едва могли уговорить ее и усадить на место.

   - Инока Марфа! - заговорил патриарх. - Не гневи ни царя, ни царицу. Скажи им, что этот польский смутник, это бесово исчадье не сын тебе!

   - У меня нет сына! - проговорила Марфа, ломая руки. - Нет сына! Вы отняли его, вы вырвали из объятий моих, вы меня осиротили и загубили все мое счастье!.. Проклятие на вас, злодеев! И пусть невинный младенец мстит вам из-за могилы, пусть имя его несет вам смуту, разорение, раздор и гибель, гибель... Гибель!

   И она, судорожно рыдая, упала на постель и закрыла лицо руками.

   Царь и царица быстро поднялись с лавок и направились к двери. За ними последовал и патриарх... А проклятия и рыдания несчастной матери неслись им вслед и грозно гудели над ними, оглашая мрачные своды обители.

  

  

   В знакомой нам светелке филатьевского дома в красном углу под образами поставлен стол, накрытый белой скатертью и заставленный жбанами с медом, оловянниками с пивом и сулеями с вином. За столом сидят Федор Калашник да Нил Прокофьич с Захаром Евлампычем, которые в последние годы дружили с Федором Ивановичем, а на первом месте гость дорогой - Петр Михайлович Тургенев. Его-то и чествует Федор Иванович, за него-то и поднимает он чару заздравную.

   - Выпьем за здравие нашего гостя дорогого да кстати и за те вести, которые он нам привез.

   - Выпьем, выпьем! - поддакивал Федору Ивановичу Нил Прокофьич. - По вестям и гонцу встреча.

   - Спасибо вам на вашем привете! - отвечал Петр Михайлович, отхлебывая из своего кубка.

   - Шутка ли, - продолжал Калашник, - воеводам царским под Добрыничами Бог послал какое одоление над богомерзким расстригой-самозванцем! Чай, теперь не скоро оправится?

   - Да. Литовских и польских людей не одна тысяча побита, - сказал Тургенев. - И казаки воровские тоже от него отхлынули, а все же он не унывает. В Путивле теперь отсиживается, ждет у моря погоды... А Северщина вся в огне!

   - Он не силою, а именем страшен! - заметил Нил Прокофьич.

   - Царь Борис теперь, чай, светел да радостен! - плутовато улыбаясь, заметил Захар Евлампыч. - Сказывают, завтра повелел по городу возить и полонянников, и знамена отбитые, и копье расстригино в народе показывать.

   - Как же, как же! Петру Михайловичу да Шеину, Михаилу Борисовичу, поручено с теми знаменами и с полонянниками ездить! - сказал Федор Иванович, с гордостью поглядывая на своего друга.

   - Да. Вот поди ж ты! Из одного города, да не одни вести, - начал издалека Захар Евлампыч. - Царь Борис победу славит да молебны благодарственные поет, а из войска сюда пишут, что кабы теперь самозванцу такая же удача была, как под Новгородом-Северским, несдобровать бы воеводам царским!

   - Да! Много в людях московских шатости видно, - подтвердил и Нил Прокофьич. - Подойди и теперь расстрига со своим сбродом к белокаменной - не многие бы за Бориса стоять стали.

   - Да и немудрено! - заговорил Захар Евлампыч. - С тех пор как о царевиче Дмитрии к нам стали вести доходить из Польши, житья в Москве не стало! По изветам да по доносам что ни день людей хватают, мучат, увечат на пытках, батожьем насмерть забивают. Царь Борис все измены в народе ищет, а она кругом да около него рыщет! Уж один бы какой ни на есть конец Бог дал! Вот авось на радостях-то от победы царь-то помилостивее станет, даст отдохнуть застенкам!..

   Тургенев покачал головою.

   - Недоверчив он... Он каждого теперь боится... В каждом врага себе видит. Мы с Шеиным как увидали его у Троицы - не сразу и признать могли! Ходит, как тень, глаза ввалились, смотрит исподлобья. И точно, с тех пор как отогнал он от себя Романовых и всю родню их, всех друзей, нет около него ни честных, ни правых, в глаза и все друзья, а за глаза...

   - Вот то же и сюда из войска пишут, - перебил Захар Евлампыч, - будто шатости и в войске много. Дерутся неохотно, ропщут, говорят, что и рука не поднимается на прирожденного-то государя!

   - Да какой же он прирожденный! - воскликнул Калашник. - Прирожденного-то мы в Угличе похоронили... А это обманщик, лукавец, вор!

   - Да вот пойди уверь их! - сказал Тургенев. - Одни твердят: "Царю Борису и патриарху неведомо, что Дмитрий Иванович жив". А другие: "Царь Борис и поневоле должен его со свету гнать и проклинать, а то и самому пришлось бы от царства отступиться..."

   - Грехи тяжкие, дела страшные - одно слово! - заговорил Захар Евлампыч. - Не знаешь, на чью сторону перекачнуться? Тут, говорят тебе, идет обманщик, расстрига проклятый, а за собой ведет на Русь исконных врагов наших, которым смута у нас на руку. А тут, сами знаем, сидит на троне мучитель напрасный, убийца ведомый, которому только свое чрево мило, а Русь хоть пропадом пропади... Ни дать ни взять как в сказке: сюда пойдешь сам пропадешь, туда поедешь коня загубишь!

   - Одно и утешенье, что у царя Бориса есть дети, - заметил Тургенев. - Царь Борис не вечен, а царевич Федор будет добрым царем...

   - Царевич?! - воскликнул Захар Евлампыч. - Да где же ему управиться! Где же устоять против такой волны... Помяни мое слово, он и недели не процарствует! Пойди послушай, что говорят в народе?

   - Да ты скажи мне, Петр Михайлович, - вступился Федор Калашник, - ты одним хоть словом утешь меня. Ведь войско царское разбило самозванца, ведь он теперь сбежал, ведь он пропасть должен?!

   - И рад бы я тебя утешить, друг сердечный, - сказал Тургенев, - да говорю тебе: шатость-то в войске велика! Кабы ударить на врага после победы, да натиском идти, да гнать его, не дать вздохнуть ему, сам самозванец не ушел бы, а нам достался бы в руки! А мы как победили, так и стали отдыхать, и когда подвинулись, вор был уж за сто верст! Сами воеводы ему мирволят! С ним одним только Басманов и мог бы управиться, да, вишь, не родовит! Невместно ему с боярами... А бояре все хитрят, лукавят и ждут, куда подует ветер?..

   - Да что он сам-то здесь сидит? - сказал Нил Прокофьич. - Самому бы ему облечься в доспех воинский, сесть на коня да к войску ехать, коли дело его правое! Тогда бы и бояре не кривили душой...

   - Так-то и в войске все у нас толкуют, - подтвердил Тургенев, - видят, что тот - все на коне да впереди, в самую сечу лезет... В последней битве под ним ведь двух коней убили, а на третьем едва он ускакал. Вот и говорят: "Пускай бы царь Борис свою удаль выказал, пускай бы выехал на суд-то Божий, коли точно это обманщик, а не царский сын!.."

   - В том-то и дело, други любезные, - перебил Захар Евлампыч, - что дело-то его совсем не правое! Он и сам это знает, и трусит, и прячется за стену кремлевскую, за спину патриаршую, застенками пугает... А Бог-то и шлет на него беды за бедами, шлет на него силу неведомую!

   Федор Калашник взялся обеими руками за свою курчавую голову и с горечью проговорил:

   - Русь-матушка! Где же нам правды искать! Всех нас кривда одолела, заполонила! За кого стоять нам, к кому приклониться? Как душу свою от погибели соблюсти? Научите, наставьте, добрые люди!..

   Но добрые люди молчали, печально повесив головы над полными, нетронутыми кубками.

  

   На другой день, 8 февраля 1605 года, с самого раннего утра громко и торжественно зазвонили все колокола кремлевские и радостно стали вторить им колокола всех сороков московских церквей.

   Народ толпами валил в Кремль, посмотреть, как царь Борис с царевичем Федором пойдут по всем соборам и как станут раздавать нищим щедрую милостыню, славя Бога за победу и за одоление "богомерзкого расстриги". Шумные волны народа залили всю Ивановскую площадь, все переулки между зданиями Большой казны и соборами, а тесная стена нищих и калек, собравшихся со всей Москвы, сбилась около мостков, крытых цветными сукнами, по которым государь и бояре должны были шествовать через дворцовый двор к соборам. День был солнечный и теплый, на ясном небе ни облачка. Даже и погода благоприятствовала общему праздничному настроению.

   Как только отошла обедня в Благовещенском соборе, с крытой паперти его стали сходить патриаршие дьяки в нарядных стихарях, за ними духовенство с патриархом во главе, за ними весь придворный мелкий чин сплошь в золотых кафтанах. А вот сходят с крылечка паперти два здоровенных стольника и еле тащат два тяжелых кожаных кошеля с мелкою монетой, которую бояре берут из кошелей пригоршнями и раздают направо и налево в руки нищей братии. За стольниками мерно выступает царевич Федор - молодой, прекрасный, цветущий здоровьем и силами юноша, а за ними, опираясь на бесценный посох, идет и сам царь Борис, бледный, худой, на десять лет постаревший за последние два года. Сильная проседь серебрится в его густой черной бороде, черные глаза его смотрят тревожно из-под нависших бровей, хотя он и старается придать лицу своему спокойное и радостное выражение. И едва только успел он ступить на цветное сукно мостков, спустившись с паперти собора, как из толпы нищих и калек выдвинулся высокий седой старик и бросился в ноги ему, громко взывая:

   - Царь-государь! Красное солнышко! Просияй на нас милостью! Помилуй рабов твоих, прими от меня челобитную!

   И старик, лежа ничком на подмостках, поднимал над головою свиток с челобитной. Борис невольно отступил шаг назад и попятился на бояр, которые несли за ним золотой скипетр.

   - Кто ты? За кого ты просишь? - громко произнес Борис, недоверчиво оглядывая старика.

   - Не за себя прошу, великий государь! За бояр своих прошу милости, не дай ты им до конца погибнуть!

   - Встань! Говори, за каких бояр ты просишь? - сказал царь Борис, стараясь придать своему голосу мягкое и милостивое выражение.

   - Не встану, государь, пока ты несчастных не смилуешь! Помилуй на радостях, что Бог тебе одоленье на врага послал и разразил его...

   - Да говори же, старик, о каких боярах ты просишь? - нетерпеливо крикнул Борис.

   - О боярах Романовых, великий государь! - громко произнес старик, поднимая голову и заглядывая в лицо Бориса.

   - О Романовых?! - повторил Борис.

   - О них самых, государь! Чай, не забыл ты их, как все твои бояре их забыли!

   - О чем же ты просишь в челобитной?

   - Царь-государь! Вконец они погибают... Из пятерых братьев двое только в живых остались... прочих-то твои приставы со свету сжили! Мишенька мой, дитя мое родное, которого я на своих руках вынянчил, и тот Богу душу отдал...

   - Что ты лжешь, старик! Я ничего о том не ведаю!

   - Как тебе ведать, царь-государь, когда до тебя и весть о том не дойдет? Меня дважды на цепь сажали да и батожьем отваживали, чтобы я к тебе с челобитной не шел... А как мне не дойти, когда моих бояр в цепях томят, малые детки их и яйца-то с молоком только по праздникам видят, а жены да сестры холста на рубахи выпросить не могут... Смилуйся ты над ними, государь, для великой твоей нонешней радости. Повели, чтобы бояре нужды ни в чем не терпели, а невинных младенцев прикажи из ссылки в их вотчины воротить. Тебя Бог за это наградит!

   И старик еще раз ударил земной поклон государю.

   - Подай сюда твою челобитную, старик! Я по ней прикажу разыскать строго-настрого, и если узнаю, что приставы точно были к опальным жестоки и заставляли их терпеть нужду, они у меня не порадуются. А малолетков романовских я пожалую, велю вернуть в те их вотчины, что на нас были отписаны.

   - Дай тебе Боже за твои милости к бедным сиротам! - воскликнул Сидорыч и бросился целовать край полы царской одежды, между тем как царь передавал челобитную царевичу Федору и говорил:

   - Смотри, не забудь мне завтра напомнить об опальных.

   И затем он двинулся далее по мосткам, величаво опираясь на посох и милостиво кланяясь народу и нищей братии.

   И когда шествие прошло мимо, к Сидорычу со всех сторон бросились с расспросами, с соболезнованиями, с добрыми пожеланиями. Но от старика ничего не могли добиться; сильно потрясенный, он все только крестился на соборы и шептал про себя:

   - Благодарю моего Господа, что пришлось пострадать за бояр моих... Авось им теперь полегче будет!.. Авось и на них просияет солнце красное...

   И никто не мог разобрать его слов среди шума и говора тысячной толпы, заглушаемого громким и торжественным звоном всех кремлевских колоколов.

  

  

   Несколько дней спустя в передней государевой в обычный утренний час собрались бояре и окольничие в ожидании выхода государя в церковь. Ближе всех к дверям комнаты стояли родственники царя: кравчий Иван Михайлович Годунов да брат его, боярин Матвей Михайлович, да конюший боярин Дмитрий Иванович Годунов и дворецкий боярин Степан Васильевич Годунов. Поближе к годуновцам стоял новопожалованный боярин Петр Федорович Басманов, недавно осыпанный милостями и взысканный великим государем за воинские подвиги. С ним рядом бояре: князь Мосальский, князь Хворостинин, князь Ноготков и другие менее родовитые. Подальше около стен бояре старые и родовитые: Шереметевы, Буйносовы, Татищев, Хилков. И во всех трех группах, враждебно и сумрачно смотревших друг на друга, шли свои разговоры, свои оживленные толки то вполголоса, то шепотом.

   - Ишь как величается! - говорил приятелям Хилков, кивая головою на Басманова. - Сейчас видно, что в старшие воеводы прыгнуть нарохтится!

   - И попадет, и старых бояр в товарищи заберет! К тому идет дело, - злобно подсмеивался князь Хворостинин.

   - Ну уж нет! Кого другого возьми, а я бы с ним ни в правой, ни в левой руке не пошел! - ворчал старик Шереметев.

   - Тут, брат Иван Петрович, нам, старикам, и соваться нечего! В которой руке ни идти - все не рука! - заметил князь Буйносов-Ростовский. - Чай, слышал вести-то из-под Путивля?

   - Нет, не слыхал! А что же - недобрые?

   - А так-то недобры, что хуже и быть не надо!

   - А что, да что? Рассказывай, что знаешь! И все пододвинулись к Буйносову.

   - Вчерась повечеру гонец пригнал и грамоты привез от Шуйского и от Милославского к царю и сам рассказывал дьякам, что воеводы оплошали, Рыльск осаждали, и под самым их носом туда вошла подмога от самозванца и запасы... А в войске ропот, и что ни день, туда, к нему, перебегают... А про Михаилу Салтыкова и прямо говорит, что тот завел с ним шашни и народ весь от Путивля отвел...

   - Что ж? И умно, по-моему! - сказал, обращаясь к Морозову, князь Телятевский. - Приходит время такое, что каждому о своей шкуре подумать не мешает...

   - Да кто там у царя так долго? Что он не выходит? - нетерпеливо спрашивал Басманов у Хворостинина.

   - Кто, как не Семен же Годунов! С докладами, кого вчера пытал, кого засек кнутом для порядка... Измену, вишь, выводит!

   - Да он там не один! - заметил князь Ноготков. - Там и постельничий Истома Безобразов, там и дохтур-немец. Говорят, что царь Борис недужен...

   Как будто в подтверждение этих слов дверь в комнату государеву отворилась и старик постельничий вышел оттуда с толстым немцем, доктором Клугеном, который шел, важно переваливаясь и на ходу размахивая короткими и жирными руками.

   Годуновцы тотчас окружили и доктора, и Безобразова и осыпали их расспросами. Слышно было только, как вполголоса им отвечал постельничий:

   - Не спал всю ночь... Всю ночь и мы все на ногах... Измаялись насмерть... И теперь в опочивальне с Семеном.

   Доктор был словоохотливее и на вопросы о здравии царя сказал, указывая на голову:

   - Здэсь ошень больно...

   - Что же, головою страждет?

   - Н-нет! Когда голява, надо хрену немножко прилягать - здорова голява. А это нездорова нутри голява, ошень думает многа...

   И, раскланиваясь с годуновцами, толстый немец, так же важно переваливаясь и размахивая руками, прошел через переднюю в сени вместе с постельничим.

   И еще растворилась дверь в комнату, бояре смолкли и стали в ряд, выжидая выхода Годунова. Но вышел Семен Годунов и заявил боярам, что царь недужен, что выхода не будет и все могут ехать по домам. Затем, обращаясь к Басманову, он добавил с усмешкой, которая как-то странно искривила его суровое и бледное лицо:

   - А тебя, Петр Федорович, великий государь к себе просил пожаловать в опочивальню для беседы.

   Басманов гордо поднял голову и, не обращая внимания на взгляды ненависти и зависти, которые были на него устремлены со всех сторон, последовал за Семеном Годуновым в комнату государя.

  

   Борис, давно уже страдавший бессонницей, исхудалый, осунувшийся, прозрачно-желтый, видимо снедаемый каким-то тяжким внутренним недугом, сидел в мягком кресле около кровати. Перед ним на столе были в беспорядке разбросаны какие-то свитки и грамоты, полученные им поутру из-под Путивля. Царь читал их, сурово насупив брови, и глаза его горели лихорадочным блеском.

   Ответив на поклон Басманова, Борис сделал знак Семену Годунову, и тот поспешил удалиться, оставив Басманова с глазу на глаз с царем.

   Борис поднял глаза на Басманова, оглядел с ног до головы всю его здоровую, красивую и крепкую фигуру и проговорил как будто про себя:

   - Любуюсь на тебя недаром... Какой красавец! И вид какой бодрый, смелый, открытый! Сразу можно угадать, что ты не выдашь государя, не покривишь душой, как эти все предатели... Шуйские, да Милославские, да Салтыковы...

   Потом, устремив свой пламенный взор прямо в глаза Басманову, Борис сказал громко:

   - Ведь если я тебя почту своим доверием, если превознесу тебя над всеми и вручу тебе начальство над всем войском, вручу мочь полную, ты станешь биться за меня с расстригой окаянным, с этим исчадьем ада, ты меня ему не выдашь? Не выдашь ему семьи моей?

   - Великий государь, я раб твой недостойный, но верный, и если ты почтишь меня доверием, я буду биться до последней капли крови...

   - Клянись же мне вот... На моем Животворящем Кресте клянись, что ты за меня и за детей моих... будешь биться до последнего, что живота не пощадишь, что без всякой кривды служить мне будешь, как начал... Как в Новгороде-Северском служил!

   И Борис снял с шеи золотую цепь с драгоценным крестом, в котором, как в ковчежце, хранились мощи святых угодников, и подал крест Басманову.

   - Клянусь, и пусть разразит меня Господь, если я клятве изменю! - твердо произнес Басманов, крестясь и целуя крест.

   - Так слушай же, - сказал Борис. - Я тебе верю! Одному тебе, понимаешь? Одному тебе! Сегодня же велю писать на твое имя грамоту и в ней для виду первым воеводой назначу старика Михаила Бахтеярова-Ростовского, а тебя вторым. На самом деле, по моему же тайному приказу, ты будешь первый воевода. Тех обоих, и Шуйского, и Милославского, долой!

   Басманов низко поклонился.

   - Слушай дальше! Не все еще! - горячо продолжал Борис. - Если ты мне будешь верен и храбро будешь биться с самозванцем и победишь его... Тогда проси себе в награду чего душа желает! Истомился я изменой и обманом... Мучат меня предатели-бояре, жилы тянут из меня... Вот смотри! - он указал на грамоты. - И тут мне пишут, что они его в Путивле добить могли - и выпустили!.. Дали выскользнуть из рук!.. А ты, я знаю, ты бы не выпустил, ты бы заполонил его... Ты мне бы отдал на потеху окаянного! Ха! Ха! Ха!..

   Борис смеялся зло, сухо, нервно, между тем как его свирепый взгляд, как нож, проникал до самого сердца Басманова.

   - Великий государь, - проговорил тот в смущении, - я уж поклялся в верной службе! Если Бог приведет добыть вора и обманщика, рука не дрогнет!..

   - Да ты-то, Петр Федорович, веришь ли, что он точно вор и обманщик? Ты веришь ли, что он не царевич Дмитрий Иванович? Не "прирожденный государь", как его там в Северщине величают... Веришь? Веришь ли?

   Басманов хотел говорить, но Борис вскочил со своего места, крепко схватил его за руку и, судорожно сжимая ее, стал шептать ему на ухо:

   - Нас тут никто не услышит... Так чтобы тебя уверить... Я тебе откроюсь... Я тебе то скажу, что и духовнику не говорил... Царевич Дмитрий уж давно в земле... И не в черной немочи он закололся, а зарезан... Мои же люди... Не я их подсылал, а сами... Сами в угоду мне... Зарезали его!..

   И царь отпустил руку Басманова, и стоял, как бы испуганный своим признанием. Потом он добавил вполголоса, как бы в подтверждение своих слов:

   - А Битяговский с сыном и Качалов - это были слуги верные, надежные... Они не промахнулись бы... Никто бы не подсунул им на место царевича какого-то попова сына! Ха! Ха! Ха!

   И он засмеялся тем же сухим и злобным смехом, от которого у Басманова в душе похолодело.

   - Ты видишь, боярин, как я тебе верю! Видишь, как я с тобою говорю! - сказал царь Борис, несколько оправившись от волнения. - Так вот же тебе мое последнее царское слово: ступай и разрази врага! Добудь мне вора-самозванца, и я тогда тебе в награду ничего не пожалею!.. Дочь свою, царевну Ксению, за тебя отдам и за ней в приданое Казань и Астрахань и все Поволожье... Теперь ступай и помни мой обет. Я от него не отступлюсь, пока я жив!

   И он протянул руку Басманову, который поцеловал ее и, страшно взволнованный, вышел в переднюю. Он не знал, что думать о царе Борисе, не знал, радоваться ли своему счастью и удаче или страшиться своей завидной доли.

  

  

   Поздно вечером в тот же день Семен Годунов явился по приказу Бориса в его опочивальню и доложил, что все готово.

   - Когда ж ты был у этой ведьмы? - тревожно спросил Борис.

   - Все эти дни ходил к ней... Так и слышать не хотела!.. Говорю ей: "Примешь ли боярина Бориса?" А она мне прямо так и отрежет: "Не приму, не знаю его судьбы!" Ну, а сегодня утром говорит: "Приди во втором часу ночи со своим боярином - сегодня буду ему гадать!"

   - Ишь, ведьма проклятая!.. Тоже смеет с боярином считаться... Мало жгут их!..

   - Ведьму тоже надо жечь умеючи! - глубокомысленно заметил Семен Годунов. - Так если ты желаешь, там в тайнике, под мыльной, все готово у меня.

   - Пойдем, - сказал Борис, быстро поднимаясь с постели.

   Вместе с Семеном он подошел к углу направо от образов, приподнял ковер, отпер ключом маленькую потайную дверь и спустился в мыльню. Там на столе горел фонарь и на лавке лежало темное ходильное платье, охабень, теплые сапоги и шапка. Семен помог царю Борису переодеться, сам накинул шубу, взял фонарь и другим потайным ходом вывел Бориса в длинный подземный проход, прорытый между рядом подземелий и тайных дворцовых подвалов.

   Медленно и осторожно двигались они, спускаясь тайником к Тайницкой башне. Глухое эхо вторило шагам их среди мрака, который охватывал их сплошной стеной со всех сторон и по которому, едва мерцая, скользила узкая и бледная полоска света из фонаря, освещавшего их путь. Тайник закончился решеткой, из-за которой потянуло холодом морозной февральской ночи. Семен отпер решетку, спрятал фонарь под полу шубы и вывел Бориса на переходы через кремлевский ров. Здесь ждали их простые сани в одну лошадь и десяток вооруженных слуг Семена Годунова. Они давно привыкли к ночным причудам своего боярина и даже не обратили внимания на его закутанного и молчаливого спутника.

   - К Алене юродливой! - крикнул Семен холопу, который сидел верхом на упряжном коне и правил им. Сани быстро помчались по берегу Москвы-реки. Конные слуги поскакали около саней.

   Проехав Москворецкие ворота и миновав живой мост через Москву-реку, сани завернули за мостом налево в тесный переулочек и остановились около ветхой покривившейся часовни, в которой чуть теплились лампады. В темном и сыром подвале под этой часовней жила не то пророчица, не то колдунья, всей Москве известная под именем Аленки юродливой. К ней все москвичи ходили на поклон, как милостыни выпрашивая, чтоб Аленушка погадала, и доверялись безусловно всяким ее прорицаниям, придавали значение каждому ее слову.

   Семен постучался у низенькой двери.

   - Что ж, входи, что ли? - крикнул ему из-за двери чей-то грубый голос.

   И Семен за руку ввел царя Бориса в низкое и смрадное подземелье, в котором пол был покрыт грязною рогожей.

   Налево от входной двери около низенькой печурки грелась какая-то маленькая и кривая старушонка, закутанная темным рубищем, которое не везде прикрывало ее старое и сморщенное тело. Грязные босые ноги старухи были протянуты прямо к огню, седая косматая голова колдуньи была свешена на грудь. Сидя против огня, она покачивалась из стороны в сторону и что-то невнятно бормотала себе под нос.

   Семен Годунов и царь Борис, зная обычай старой колдуньи, присели на лавку около печи, не говоря ни слова. Сердце Бориса сильно билось, ему тяжело было дышать в смрадном и сыром подвале.

   - Семенушка! А Семенушка! - вдруг обратилась колдунья к "правому уху государеву". - Много ли ты крови нонче пролил?

   И она впилась в Семена своими большими, черными, как уголь, горящими глазами.

   - Аленушка, не я к тебе гадать пришел, - почтительно отвечал Семен Годунов. - Я вон другого боярина привел...

   - Ну, привел, так и сиди, боярин, жди очереди! Я тебе гадать хочу... Я тебе твою судьбу скажу: ты теперь кровь пьешь, людей пытаешь, невинных загубляешь, а конца не чаешь...

   - Аленушка, - тревожно заговорил Семен, видимо не желая слышать ее приговора, - ты уж не мне, а вон ему гадай!

   - Знать, боишься? Чаешь, далеко твоя смерть? А она вон у тебя за плечами стоит... За плечами... Глянь!

   Семен затрясся всем телом и вскочил с лавки, не смея оглянуться...

   Колдунья залилась громким хохотом.

   - Пуглив же ты, Семенушка! - проговорила она среди смеха. - Любишь жить, так должен и о конце думать!.. Ну, да я тебе другой раз погадаю. Ты у меня давно намечен... Да нонче не твой черед!

   И вдруг она обратила свой острый сильный взгляд на царя Бориса.

   - Борисом звать? - небрежно спросила она.

   - Борисом! - глухо и нетвердо произнес царь.

   Старушонка поднялась на ноги, вытащила из-за печки круглое полено, обернула его грязной тряпицей и положила на лавку, потом достала щипцами из печурки головешку и стала ею окуривать полено, что-то невнятно бормоча себе под нос.

   Борис смотрел в недоумении и не решался понять... Он собирался даже спросить колдунью о значении ее гаданья, но она сама проговорила быстрой скороговоркой, окуривая полено:

   - Вот что будет боярину Борису! Вот что ему будет!

   А потом обратилась к Семену и добавила:

   - Семенушка! Вели боярину к моей печурке прислушаться... Авось моя печурка ему без обману скажет!

   Борис встал с лавки, шагнул к печурке и приложил к ней ухо. Сначала он услышал только неопределенный шум, потом свист и завывание ветра, и вдруг среди этих завываний он ясно различил погребальное пение...

   "Со святыми упокой" - явственно долетало издали до его слуха...

   Царь Борис отшатнулся от печки, схватил Семена Годунова за руку и рванул его с места:

   - Уйдем, уйдем скорее отсюда! Куда завел ты меня... Зачем я сюда приехал?

   И они оба быстро вышли из подвала на свежий воздух, сели в сани и помчались во всю прыть к Кремлю, но долго еще звучала в ушах царя Бориса погребальная песня и тот громкий хохот, которым проводила своих гостей старая колдунья.

  

  

   Царевна Ксения давно уже заметила какую-то резкую перемену в отце своем и никак не могла понять, отчего она происходит. Мельком, издалека, по отрывочным фразам матери, по немногим намекам окружающих, она была знакома в самых неопределенных и очень бледных чертах с общим ходом борьбы Бориса против окаянного расстриги.

   В голове этой двадцатичетырехлетней красавицы, неопытной и наивной, как малый ребенок, сложилось свое особое представление об этой борьбе, как о чем-то вроде восточного верованья в борьбу света и тьмы, Ормузда и Аримана.

   Отец, царь Борис, представлялся Ксении олицетворением светлого начала, олицетворением тьмы и мрака в воображении царевны явился злой расстрига, который не только дерзал поднимать руку на царя Бориса, но и порядок хотел ниспровергнуть, и Церковь Божию предать в руки лютеров и латынян. И вот Ксения всеми силами души желала успеха царю Борису и даже к своей молитве утром и вечером стала прибавлять еще одно прошение:

   "Господи, даруй победу отцу моему над злым врагом всего христианства православного, над окаянным расстригой".

   Борьба длилась долго, несколько месяцев кряду, и Ксения видела, как разрушительно она действовала на царя Бориса.

   Ксения не могла сознательно вникнуть в то, что должен был ощущать ее отец, она не могла понять его тревог и опасений... Но она видела, как его тревога отражалась на всех окружающих, она должна была заметить что-то новое, странное, небывалое, закравшееся и в самые стены Кремлевского дворца... Что-то такое, о чем прежде и помину не бывало! Все словно ждали чего-то... Все жадно прислушивались к вестям о борьбе, кипевшей в Северном крае... Все тревожно следили и за теми знаменьями, которые около этого времени появились на небе...

   Однажды в начале апреля ее боярышни пришли к ней в терем перепуганные и рассказали ей, что вот уж три ночи сряду они и на часок заснуть не могут.

   - Как наступит третий час ночи, так и явится на небе звезда новая, такая-то страшная! - говорили царевне боярышни.

   - Да чем же она страшная? - спросила царевна Ксения.

   - Да тем и страшная, царевна, что невиданная! Да вот еще говорят, будто такие звезды перед преставлением света будут... Так мы и боимся, не то ли это?

   - Сегодня разбудите меня ночью - я сама хочу ту звезду видеть, - сказала Ксения.

   - Что ты, что ты, государыня! Как это можно! Да ты напугаешься, мы в ответе будем!

   - Коли вы не разбудите, так я спать не лягу, пока не дождусь той звезды.

   Боярышни пообещали разбудить царевну, и Ксения, ложась в постель, все думала об этой звезде, напугавшей боярышень.

   Неудивительно, что и во сне ей пришла на память та сказка, которую она когда-то слыхала от бахаря. Он сам, этот неистощимый рассказчик, явился перед царевною во сне и говорил ей:

   - Царевна! Это на небе та самая звезда объявилась, которая Ротригу Тальянскому знаменьем являлась. Так и знай: эта метла небесная - твоему отцу знаменье! Сметет она с лица земли и его, и царицу, и тебя, и весь ваш род-племя!

   Царевна в испуге отшатнулась от бахаря и вдруг услышала, что кто-то ее будит и окликает. Открыв глаза, Ксения при свете лампады увидала перед собою боярышню Вареньку, которая наклонилась над ее изголовьем и шептала:

   - Государыня царевна! Встань, взгляни... Мы все обмираем от страха...

   Царевна поспешно поднялась с постели, подошла к окошку, быстро отдернула занавес и увидела дивное зрелище: над Москвою горела огромная, яркая звезда, а ее красноватый, прозрачный хвост, изгибаясь, раскидывался на полнеба.

   - С нами крестная сила! Помилуй нас, Господи! - шептали около царевны ее боярышни.

   "Метла! Метла небесная!" - думала царевна, со страхом и сомнением вглядываясь в необычайное явление и невольно припоминая тягостные впечатления сновидения.

  

  

   Царевна плохо спала ночь и целое утро думала о той хвостатой звезде, которая так напугала все население теремного дворца.

   Все ее видели, все о ней говорили, все толковали ее явление по-своему. И Ксения, прислушиваясь к толкам, шептала про себя:

   - Господи! Избави нас от всякие напасти!

   Незадолго до обеда пришла боярыня-казначея и объявила царевне, что царица Мария собирается после обеда на богомолье в Симонов монастырь и приказала передать об этом царевне, чтобы та готовилась.

   - Матушка царица едет в Симонов служить молебны о победах, - сообщила всеведущая казначея,- да кстати хочет о твоей судьбе у тамошнего схимника спросить. Сказывают, что муж прозорливый и постник великий!.. Многим предсказал, и ведь как верно!..

   И казначея тотчас привела несколько примеров, и возбудила в царевне сильное желание услышать от схимника о своем будущем, что все неприятные впечатления ночи, все мрачные думы, передуманные поутру, отошли на второй план. Ксения пригласила боярыню-казначею с собою откушать и тотчас после обеда принялась вместе с нею выбирать себе ферязь для поездки на богомолье и подбирать к ней застежки понаряднее.

   - Что это за беготня по лестнице? Ишь, как развозились на сенях!.. Уж нет ли беды какой? - вдруг всполошилась боярыня-казначея, прислушиваясь к шуму, и тотчас же горошком выкатилась из терема в сени.

   Царевна прислушалась. Шум продолжался и даже возрастал. Казалось, что шумят не только на лестнице и на переходах, со двора тоже долетал какой-то неопределенный гул голосов и шагов. Слышались восклицания... А вот как будто даже и плач...

   - Что это? Уж не пожар ли во дворце? - заговорили около царевны ее мама и боярышни.

   - Ступайте узнайте, что там случилось! - сказала Ксения тревожно, обращаясь к боярышням, которые опрометью бросились в сени и еще скорее вернулись оттуда, бледные, растерянные.

   - Царевна! - едва могла проговорить боярышня Варвара. - Царь тяжко занемог!.. Сама великая государыня бежит сюда к тебе...

   И следом за этой вестницей несчастья сама царица Мария явилась в дверях. Бледная, растерянная, она вбежала в терем, бросилась к царевне и схватила ее за руку.

   - Пойдем, - проговорила она слабым, упавшим голосом, - пойдем! Твой отец, царь Борис... Умирает! Он зовет детей... Пускай благословит вас!.. Умирает!..

   И она повлекла за собою царевну, которая была так поражена страшною вестью, что и сама не понимала, куда, зачем ее ведут, о чем говорят... И совершенно машинально, не отдавая себе отчета в своих действиях, она поспешила за матерью, которая, не выпуская ее руки из своей, бежала через весь дворец на половину царя Бориса.

   Но страшная действительность во всей ужасающей правде своей предстала очам царевны, когда она переступила порог царской передней. Она была битком набита боярами и ближними людьми, которые о чем-то оживленно между собою разговаривали то шепотом, то вполголоса. Все были так заняты своими разговорами, что почти не заметили прихода царевны и царицы, которая вынуждена была крикнуть громко:

   - Дайте же дорогу, пустите нас!

   Говор смолк на мгновенье, все расступились молча. В комнате были только старшие бояре и ближняя родня царя. Духовник государя и весь причт Благовещенского собора стояли в углу у окна, ожидая призыва в опочивальню. Здесь царило глубокое молчание, среди которого явственно доносились из опочивальни стоны царя Бориса и чьи-то сдержанные рыдания.

   Царица и царевна быстро перешли в опочивальню и увидели страшную картину. Кровать была выдвинута на середину комнаты, оборванные парчовые занавеси лежали кучей в углу. У изголовья в креслах сидел патриарх Иов глубоко опечаленный. Рядом с ним на коленях, припав лицом к руке Бориса, стоял царевич Федор и рыдал неутешно; его затылок, голова и плечи содрогались и поднимались от тяжелых судорожных всхлипываний. Два доктора-немца, засучив рукава, прикладывали лед к груди и к голове царя, около них суетился старый постельничий и двое спальников, исполняя тихие приказы докторов.

   Первое, что бросилось в глаза Ксении, были большие кровавые пятна на подушках, на постельном белье, серебряные тазы, полные кровью, стояли около стены... Но когда она опустилась на колени у кровати рядом с царевичем Федором и взглянула в лицо царя Бориса, она была так поражена его выражением, что не могла оторвать от него глаз. На нее нашел тот столбняк горя, который бывает страшнее всяких бешеных порывов отчаяния и всяких сокрушений.

   Царь Борис, бледный как полотно, осунувшийся, высоко лежал на подушках. Голова его была бессильно закинута назад. Глубоко ввалившиеся глаза были закрыты, полуоткрытые губы бессвязно лепетали какие-то невнятные слова... И только по этим несвязным звукам можно было заключить, что жизнь еще держалась в этом мертвеющем теле. Ксения явственно слышала, как отец ее шептал:

   - Отгоните... Семена Годунова... Он меня душит... Прочь! Прочь!.. Детей зовите... Детей...

   - Батюшка! На кого ты нас покидаешь?.. - вдруг завопил царевич Федор. - Кому поручаешь нас, бедных сирот!

   Борис очнулся от тяжелого дремотного состояния и заметался на подушках. Глаза его широко открылись и блуждали в пространстве: он уже ничего кругом не видел...

   - Где жена?.. Жена?.. Дочь?.. - спрашивал он, тревожно ощупывая окровавленную простыню.

   - Мы здесь... Здесь! - с плачем отозвалась царица Мария, хватая его за руку.

   - Федор! - прошептал Борис еле слышно. - Тебе мать и сестру... вручаю... Заботься! Слушай только патриарха и Шуйского...

   И он смолк на мгновенье, тяжело дыша и страшно поводя глазами.

   Потом опять стал метаться и вдруг громко крикнул:

   - Бояр! Бояр зовите!

   Спальник стремглав бросился к двери, махнул рукою - родственники царя и все боярство разом двинулись в комнату и тесною толпою столпились у дверей опочивальни.

   - Великий государь! Пришли бояре! - громко произнес патриарх, поднимаясь со своего места. - Что изволишь им приказать?

   Борис сделал над собою страшное усилие, стараясь приподняться, но голова его бессильно склонилась набок, глаза застоялись...

   - Отходит! - тревожно проговорил патриарх к окружающим. - Посхимить надобно скорее... Схиму сюда!

   В глазах Бориса вдруг блеснул последний луч жизни. Он приподнял голову и сказал:

   - Бояре! Служите... царю... Федору... Блюдите его...

   Но силы изменили. Он опрокинулся на подушку...

   Кровь хлынула горлом, полилась из носа, из ушей. Царя Бориса не стало.

  

  

   Не стало царя Бориса -