Полевой Петр Николаевич - Корень зла

   Милославский вздохнул глубоко, а Голицын покачал головою и развел руками. Романовы хранили глубокое молчанье.

   - Или хотим дожить до худшего позора, хотим, чтобы и с нами Борис расправился, как с нашим братом, боярином Богданом Вельским? - продолжал Шуйский, воодушевляясь более и более. - А ведь Бельский-то во какой вельможа - из первых при царе Иване! Оружничий!.. Да и при Федоре...

   - Ох, горе нам! - воскликнул Голицын.

   - Не по грехам нас Бог наказывает! - прошептал Милославский. - Именно не по грехам!

   - Мы все здесь родовиты, князья и бояре! А кто родовит, тот у Бориса в вороги лютые записан... Не ему, потомку татарского мурзы, чета верстаться с нами в правах и знатности, и мы ли будем от него терпеть несносные обиды!.. Мы обуздать его должны!.. Мы...

   - Постой, постой, князь Василий! - перебил Федор Никитич. - Ты это говоришь не гораздо! Борис Федорович, чей бы ни был он потомок, теперь нам царь, и мы ему не судьи.

   - А кто ж, по-твоему, ему судья, боярин? - запальчиво вступился князь Голицын.

   - Кто?.. Великий Бог! Вот судья царю Борису.

   - Ну, до Бога высоко, боярин! - язвительно заметил Василий Шуйский. - Богу на царя Бориса не подашь челобитной!

   - Ты, видно, хочешь, чтобы мы ему, как бараны - и голову, и шею подставляли? - сказал Голицын.

   - А по-вашему-то как же? - сказал Федор Никитич. - Крестное целование нарушить, да заговоры затевать, да строить козни тайные?.. Так, что ли?

   - Не козни строить, Федор Никитич, - лукаво и вкрадчиво сказал Василий Шуйский, - а за права стоять, не дать себя в обиду! Ведь мы же все по роду выше царя Бориса и к престолу ближе, нежели он, а он всех нас со свету хочет сжить... Он только Годуновым верит...

   - А разве ты не то же сделал бы, кабы царем на царство сел? - вступился Александр Никитич, все время молчавший.

   - Нет, видит Бог, не так бы я поступал, чтобы только своих тянуть! - с напускным жаром отозвался Шуйский. - Всем надо дать и честь, и место... А это что же? Куда ни оглянись - все только Годуновы лезут вверх...

   - Одолела нас совсем эта Годуновщина! - сердито и вяло заметил Милославский.

   - Постойте же, бояре! Я напрямик скажу, - промолвил с улыбкой Федор Никитич. - Мы и все ведь одним же миром мазаны! Вот хоть бы ты, князь Василий Иванович, ведь ты небось и не вспомнишь, что вас, Шуйских, в думе тоже трое братьев, а завтра ты воцарись - и ты, как Годунов же, всю родню с собою вверх потащишь... Ну, а Голицыных-то, князь Василий Васильевич, разве в думе меньше, тоже трое братьев! И будь царем Голицын, все Голицыны бы вверх пошли. Кто себе враг, бояре?

   - Тебе, должно быть, угодил царь Борис, - язвительно заметил Шуйский, - тем, что брата твоего в бояре поднял, да и другой недавно окольничим же назван...

   - Не верно метишь, князь Василий, - сказал Федор Никитич, покачав головою, - стрела твоя в Романовых не попадет и за живое нас не заденет! Мы к царю Борису в душу не лезем, не угодничаем перед ним, не льстим ему... Он брата Александра из кравчих сказал в бояре, а брата Михаила из стольников в окольничие не за чем иным, как чтобы зависть во всех вас разжечь да чтобы глаза отвесть от Годуновых - и только! А правду-то сказать - нам милости его не надобны, и почести его нам не прибавят чести...

   - Да я не к тому и слово-то сказал, Федор Никитич, - отнекивался Шуйский, - не в обиду ведь... А только ради шутки!

   - Ну, князь Василий, тут шутки не у места, коли ты речь повел о важном деле. Я шутить делами не умею.

   - А я и в толк уж, право, не возьму... - заметил с досадою Голицын. - Начал ты издалека и разговор повел о наших правах боярских... Что же теперь виляешь!

   - Не виляю я, князь Василий Васильевич! - начал опять сладкоречивый Шуйский. - Да видишь ли, чуть только я начал речь о деле, как Федор-то Никитич сразу и оборвал меня. Ну, я и на попятный...

   - Что ж нам Федор Никитич! - сказал еще резче Голицын. - Чай, мы не хуже Романовых бояре! Вытряхивай, что есть за пазухой, все нам вали!

   - Да я-то по душе хотел, бояре и князья! - оправдывался Шуйский. - Я созвал недаром вас, первых вельмож московских, чтобы с вами дело порешить. У вас просить совета...

   Он, видимо, собирался с духом, оглянулся еще раз кругом и наконец решился промолвить:

   - Чует мое сердце, что будет смута на Руси! Борису не сносить венца на голове... Не знаю, верить ли, а ходит слух... Будто близок конец его властительству... А если точно он лишится власти, за кого вы будете стоять, бояре?

   - Об этом и спросу быть не может, - спокойно и твердо сказал Федор Никитич. - Дай Бог Руси православной избегнуть всяких смут! Но если бы царь Борис, по Божьей воле, лишился власти или Господь его к себе призвал на суд, то мы все должны стоять за сына Борисова, за Федора Борисовича. Так ли говорю я, брат?

   - Вестимо так! - отозвался Александр Никитич. - Мы и ему крест целовали.

   - Как же это! - воскликнул Шуйский, теряя обычное самообладание. - Так вы хотите, чтоб и годуновское отродье утвердилось на престоле?!

   - Не мы того хотим, князь Василий Никитич! - горячо и громко ответил Федор Никитич. - А вы все, бояре, того хотели, и ты, князь Василий, больше всех!

   - Я-то? Я? В уме ли ты, боярин? - в бешенстве вскричал Шуйский, сверкая своими маленькими злыми глазками.

   - Да. Ты, князь. В твоих руках была судьба Бориса! Ты ее держал в руках еще в ту пору, когда Борис и не был царем...

   Шуйский вдруг изменился в лице... Глаза его забегали по сторонам в великом смущении. А Федор Никитич продолжал:

   - Ты покривил душою, князь, в то время, как ты был послан на розыск в Углич. Ты не дерзнул назвать покойному царю, кто главный был убийца царевича Дмитрия... Ты за себя боялся! Ты предпочел сгубить десятки, сотни неповинных, теперь и казнись, и терпи!

   - Это ложь! Это клевета! Не допущу... Он лжет, бояре! Не верьте, я не знал... Я и теперь не знаю! - растерянно твердил Шуйский, обращаясь то к Голицыну, то к Милославскому.

   - Ты не знаешь, да угличане-то ведь знали, кто убийца! И в один голос все вопили одно! - грозно воскликнул Федор Никитич, поднявшись во весь рост и устремивши взор на Шуйского. - Но ты не дерзнул о том донести царю Федору, ложь ты показал, лжи очистил ты дорогу на престол и корень зла всего посеял... А сам теперь кричишь, что ложь всех нас заполнила!

   Никто не смел ответить на эту горькую правду. Только Дмитрий Иванович Шуйский решился проворчать из своего угла:

   - Кто старое вспомянет, тому и глаз вон!

   - И то, и то, что вспоминать! - заговорили примирительно и Голицын, и Милославский. - Мы не о прошлом толковать собрались, а о том, как быть теперь!.. Что делать?..

   - Я повторяю вам, бояре, - сказал Федор Никитич, - что я вам не помеха. Какую бы ни пришлось пережить смуту, как бы ни тяжко было нам, я за себя, за братьев и за всю свою родню одно скажу: мы от царя Бориса и от сына его Федора ни на шаг... Романовы присягой не играют!..

   Князь Василий Иванович окончательно вскипел и вышел из себя.

   - Ну, боярин, спасибо! - закричал он с злобным смехом. - Утешил! Не знали мы, что встретим в тебе такого верного слугу Борису Годунову!

   - Не Годунову, - твердо и спокойно отвечал Федор Никитич, - а царю Борису! Бог попустил, чтобы он нами правил, и пусть он правит по Божьей воле. Не нам с тобою, грешным людям, против Бога идти! Что бы это было, кабы мы избирали царей не Божьим изволеньем, а своим хотеньем... У нас не Польша, слава Богу!

   - Да что ты нам в глаза все с Богом лезешь, - закричал Голицын. - Чай, мы и поговорку знаем: Бог-то Бог - да и сам не будь плох!

   - Я вот что тебе на это скажу, князь Василий Васильевич, - твердо и спокойно обратился к Голицыну Федор Никитич. - Ты знаешь, я охотник старый и бывалый. Все охотничьи порядки знаю на память и наизусть... Не первый десяток лет хожу я на медведя... Позапрошлым годом поднял я косолапого с берлоги. Рогатина в руке, нож булатный на поясе, а за спиной у меня и братья родные, и други верные. Пошел на меня медведь. Я ему рогатину подставил и в бок всадил, а он одним ударом лапы ее в щепы! Да на меня, сшиб с ног, насел и под себя подмял... Ревет, когтями рвет... И на всех-то кругом такой страх напал, что опешили, столбами стали... Я ножа хватился - нет ножа на поясе! Тут я взмолился к Богу: "Господи, не попусти!" И чую вдруг, что нож-то у меня в руке... И я его по рукоять медведю в сердце... Так вот Он, Бог-то! На Него надеясь, не погибнешь!

   Все молча выслушали Романова, и никто не отозвался ни единым словом на его замечание. Василий Шуйский поспешил изгладить впечатление его рассказа.

   - Ну, делать нечего! - промолвил он, лукаво и злобно посмеиваясь. - Пусть так! Коли тебе так люб и дорог царь Борис и все его отродье, так и держись их! Да только, боярин, не просчитайся... Не раскаялся бы ты потом, что с нами не хочешь быть за один... Что нас меняешь на Годунова!

   - Не вас меняю и за Годунова не стою, а от креста отречься не хочу и не могу кривить душою... Ну, прощенья просим! Брат Александр, поедем.

   - Как? В такую глухую ночную пору? - засуетился Шуйский. - Нет, не отпущу, бояре! Как хотите, не отпущу!

   - Нет, мы поедем. Вели давать нам лошадей! Мы не останемся, нам нечего здесь больше делать.

   - Да помилуй, боярин! - вступился Дмитрий Шуйский. - Тут у нас проселком грабят по ночам... Уж лучше вы переночуйте!

   - Спасибо. Мы ни зверя, ни лихого человека не боимся, - сказал Александр Никитич. - И кони добрые, и слуги верные, и запас с собой изрядный... Прощайте, счастливо оставаться, бояре!

   И братья Романовы вышли из комнаты, в которой происходило совещание. Хозяева проводили их до крыльца, и когда передний всадник, с фонарем, тронулся с места, а за ним двинулись кошевни, запряженные четверкой гусем, и десяток обережатых верхами затрусили мелкой рысцой за боярами, Василий Шуйский вернулся в сени, схватил крепко брата за руку и прошипел ему на ухо:

   - Каковы?! Вот их-то прежде всех и нужно Борису в глотку сунуть! Пусть отплатит им за верность!

  

  

   Красноватые лучи зимнего негреющего солнца только что осветили причудливые вышки и крыши Теремного дворца, только что запали в окна той половины, которую во дворце занимала царевна Ксения Борисовна, как уже вошла сенная боярышня и доложила маме, боярыне Мавре Васильевне, что пришли крестовые дьяки и с уставщиком.

   - Зови, зови их скорее в Крестовую! - засуетилась мама и пошла навстречу дьякам.

   В комнату с низкими поклонами вступили пять человек певчих дьяков в стихарях, все уже люди пожилые, с проседью в бородах, и уставщик, дьякон верховой (дворцовой) церкви - седой старик лет семидесяти, но еще бодрый и свежий на вид.

   Мама раскланялась с ним очень дружелюбно.

   - Послала за тобой пораньше, Арефьич, потому не заспалось нашей пташке нонечь! Ну, а уж не помолясь у Крестов, она и маковой росинки с утра не примет!

   - Все одно, матушка, Мавра Васильевна, мы ведь и завсе рано подымаемся.

   И мама царевны с дьяками и с кравчей боярыней прошли в Крестовую и притворили за собою двери. Через несколько минут там раздалось стройное пение хора, прерываемое мерным и протяжным чтением уставщика.

   - Ах ты, Господи, Господи! - заговорила вполголоса та сенная боярышня, которую Мавра Васильевна посылала за крестовыми дьяками. - Что это за наказанье такое! Ровно в монастыре! Варенька, голубушка! Сбежала бы я отсюда!

   - Что ты, что ты, Ириньюшка! - воскликнула с испугом Варенька, другая сенная девушка, которая суетилась около пялец царевны, приводя в порядок канитель и шелки, разбросанные кругом пяличного дела. - Ты этак, пожалуй, и при других скажешь! А как кто услышит? Да если до самой-то доведут!..

   - Ах, пусть бы до самой довели! Не боюсь я ничего! - возвышая голос, продолжала жаловаться Иринья. - Сил моих нет! Все одно пропадать!..

   И она заплакала с досады. Варенька подошла к ней и обняла.

   - Да чего же, чего же тебе, неразумная! Ведь, кажется, мы и сыты здесь, и одеты, и ни в чем нужды не терпим... И царевна к нам ласкова... Ну?

   - Что мне в том? Разве это жизнь! С восхода до заката солнечного все в четырех стенах, как в клетке, как в тюрьме! Живого человека не увидишь, все одни седые бороды... Будь им пусто! Только и радости всей, что Богу молись с утра до ночи! Я так не могу, воля твоя, не могу...

   - А небось как вчера-то, в Чудов монастырь с царевной ехать, так ты первая вызвалась! - лукаво улыбаясь, сказала подруге Варенька.

   - Да потому, что там хоть людей увидишь! Хоть не те же все боярыни-казначеи, да ларешницы, да верховые боярыни, да постельницы... Надоели они мне хуже горькой редьки. А я, я тебе правду скажу, я каждой светличной мастерице завидую...

   - Ах, Бог мой! Да в чем же?

   - А в том, что она, как работу кончит, куда захочет - идет, кого хочет - любит...

   Но в это время в Крестовой чтение кончилось, послышалось пение дьяков, а затем дверь в Крестовую скоро отворилась и оттуда вышли дьяки и боярыни.

   Дьяки с обычными поклонами удалились. Благоухание ладана пахнуло в комнату, и легкая дымка кадильного курения синей струйкой повисла под раззолоченным потолком царевнина терема.

   Наконец царевна Ксения, в домашней легкой телогрее из белого атласа и в легкой накладной шубке из белого сукна, подложенной желтою тафтою, вышла из Крестовой палаты. Великолепные темные волосы царевны, спереди придерживаемые легким золотым обручем, падали на плечи длинными локонами, а сзади спускались двумя толстыми косами почти до самых пят. Лицо царевны было бледнее обыкновенного, глаза красны от слез. Ответив на поклоны присутствующих легким наклонением головы, царевна перешла через комнату, опустилась в кресло, закуталась поплотнее в свою шубку и молча понурила голову...

   Несколько минут продолжалось тягостное молчание.

   - Аль неможется, царевна? - подступила к ней с обычным вопросом мама, наклоняясь и пристально всматриваясь в очи.

   - Нет... Так только изредка чуть-чуть знобит, а там вдруг в жар бросит...

   - Послала я за комнатной бабой...

   - Ничего не нужно, я здорова, и лечить меня не нужно...

   Опять наступило молчание.

   - Царевна, матушка! - вкрадчиво начала кравчая боярыня, княгиня Пожарская. - К нонешнему обеду каких приказных блюд не повелишь ли изготовить?

   - Ничего не хочу, - спокойно и сухо отвечала Ксения, отворачиваясь к окошку, покрытому поверх мелкого переплета слюды причудливыми узорами инея, блиставшего всеми цветами радуги.

   - И то уж я ума не приложу, как угодить тебе яствой... Ничего, почитай, вкушать не изволишь! А на нонешний обед яствы: на блюдо три лебеди, да к лебедям взвар, да утя верченое, да два ряби, а к ним лимон, да три груди бараньи с шафраном, да двое куров рассольных молодых, да пупочки, да шейки, да печенцы тех же куров молодых, да курник, да кальи с огурцами, да ухи курячьи черные с пшеном сорочинским, да пирогов пряженых кислых с сыром, да пирог подовой с сахаром... Да...

   - Ты не устала еще блюда-то считать? - с досадой перебила царевна словоохотливую боярыню-кравчую.

   - Коли не любо, так вот я и спрашиваю, еще чего не будет ли в приказ?

   - И к тому не притронусь, все раздам...

   Мама и кравчая многозначительно переглянулись и развели руками, как бы теряясь в соображениях.

   В это время вошла еще одна сенная боярышня и с низким поклоном доложила о приходе стольника государева с "обсылкою и опросом", как государыня царевна "почивать изволила и в добром ли здоровье обретается?"

   - Скажи, что посейчас Божиим милосердием здравствую и спала хорошо, - отвечала царевна боярышне.

   Но едва только успела выйти за двери, мама с сердцем обратилась к царевне:

   - Вот и не ладно приказала сказать государю-батюшке! И спала не хорошо, и неможется тебе, царевна... Грех берешь на душу перед батюшкой!

   - Ты все с тем же! - с досадою сказала царевна, оборачиваясь к маме и сердито хмуря брови. - Я тебе говорю, что я здорова! А ты что стала, чего еще нужно? - обратилась царевна к кравчей. - Чай, слышала, что приказаний не будет?

   Кравчая боярыня отвесила поклон и направилась к двери, неслышно ворча себе что-то под нос. За нею вышла из комнаты и мама.

   Царевна Ксения оперлась локтями о поручень кресла и глубоко задумалась, устремляя взор в пространство и не замечая присутствия своих двух любимых сенных боярышень. Ей вспоминалось далекое, веселое детство, отрочество и ранняя юность, проведенные не в тесном теремном заточении царского дворца, а на свободе, среди подруг и сверстниц, в обширных хоромах отца (тогда еще конюшего боярина) или в привольных садах села Хорошева. Ей вспоминались тогдашние игры, и беззаботное веселье, и чудесный, искренний, переливчатый смех подруг, и простые, сердечные отношения к людям, и радужные надежды на будущее... И где же эти подруги ранней юности? Где они? Давно все уже замужем! Разлетелись с мужьями по разным концам Московского государства, у них своя воля, свой дом, и дети, и заботы, и печали, и радости... А она, краше всех их, всех их умнее, она все еще в ребятах, все еще на руках у мамы! Шагу ступить не смеет без разрешения матушки да верховых боярынь, а у них все по чину, да по обычаю, да чтобы истово было... "Ах, какая тяжкая неволя! - с сокрушением думала царевна. - И никогда-то мне из нее не выйти! И в грядущем-то что еще ждет меня? Келья монастырская, в которую, словно в могилу, еще заживо опустят, и..."

   Глубокий вздох прервал грустные размышления царевны. Она быстро обернулась к своим сенным боярышням.

   - Иринья? Ты это так тяжело вздыхаешь? - спросила царевна с кроткой заботливостью. - Что у тебя за горе?

   - По своим сгрустнулось, государыня царевна, - отвечала Иринья, - давно уж нет от них весточки... Так бы и полетела к ним!..

   - Да разве тебе здесь дурно жить, Иринья? - сказала царевна с легким оттенком укора. - Никто тебя не теснит, не обидит...

   - Никто не теснит, не обидит под охраной твоей великой милости, государыня! Да только уж скучно очень в нашей теремной обители, прости ты мне это слово, государыня! Так скучно, так грустно, что как об воле вспомнишь, душа болит, рвется, на волю просится...

   Царевна собиралась отвечать своей любимице назиданием, которому сама не сочувствовала, когда дверь отворилась и в комнату царевны вошла мама, бережно неся какую-то воду в вощанке, поставленной на серебряную тарелочку.

   - Я эту воду святую под образа поставлю, царевна! - сказала мама, заботливо указывая на вощанку. - Это от Макарья Желтоводского, еще по осени привезена, и всякий ваш девичий недуг как рукой снимет... Вот вечерком, на сон грядущий, и спрысну тебя!..

   И старуха прошла в Крестовую, потом вернулась опять и засуетилась:

   - Ах, мать моя праведная! Совсем из ума вон! Ведь матушка-то царица приказала звать тебя, царевна, к себе в столовую палату... Ждет тебя немедля!

  

  

   Царевна поднялась, собираясь идти на зов матери, когда на пороге появилась низенькая и очень тучная женщина лет пятидесяти, живая и подвижная. Ее большие темные глаза блистали умом, а лицо, все еще красивое, дышало веселостью и здоровьем.

   - А! Марфа Кузьминична, - с видимым удовольствием обратилась к ней царевна, милостиво отвечая на поклон пришедшей, - рада тебе! Знаю вперед, что ты меня потешишь, позабавишь, мне что-то не весело сегодня... Подожди меня. Сейчас вернусь от матушки.

   И царевна вышла из комнаты в сопровождении своих сенных боярышень.

   - А ну-ка, садись, мать-казначея! - обратилась к Марфе Кузьминичне мама царевны. - Устанешь еще вдоволь, стоявши-то! - говорила она, опускаясь на лавку около муравленой печки и усаживая боярыню-казначею. - Рассказывай, что новенького под полою шубы принесла?

   - Вот те на! Никак, и ты меня в забавницы рядишь, Мавра Васильевна! - смеясь, заметила казначея. - Это царевна твоя все ко мне, как в ларец за кузнею аль за жемчугом, за забавой ходит... На всех на вас забав не напасешься!

   - О-ох! Позабавь хоть ты ее! А то она у нас совсем завяла... Ничем ее не возьмешь, ничем не угодишь! Я и песни по вечерам затевала ей на утеху, и на теплых сенях игры разные заводила, и карлиц плясать заставляла и колесом ходить... Сердится, вон даже гонит! Надоели, говорит. А вот нищими угодила ей нашими-то, целый вечер изволила слушать, как они ей стихи пели про Егорья Храброго да про "пустыню прекрасную", и сама даже потом на гуслях гласы к стихам подбирала... Ох, трудно с ней, матушка, становится!

   - Чего еще захотела! Чтобы она у тебя и в двадцать лет все в игрушки играла! Замуж выдавать ее пора!

   - Да знаем мы это и без тебя, мать-казначея! Да откуда же ты царевне жениха-то возьмешь, ведь ей вон прынца нужно, а его из репки не вырежешь... Батюшка, говорят, и то уж за море посольство шлет за новым женихом.

   - Во-от что! И давно пора ее устроить! А то ведь сама в девках-то бывала? Знаешь небось, какова тоска! А на их-то месте и совсем пропасть надо, без обряда ни шагу ступить, ни слова сказать! Вон Иринья у вас, та ловка! Бес-девка!

   - А что?.. А что?

   - Даром что в царском терему живет, а сеть далеко раскинула, и говорят, бытто жениха себе нашла.

   - Ах-ах-ах! Кого же это, Марфушка?

   - А изрядного-преизрядного молодца, Федору Никитичу Романову по жене сродственник, шурин приходится, Алексей Шестов, что в стольники нынче государем пожалован.

   - Где же он ее видел? Да и как с ней стакнулся? Ведь она же все тут, около царевны, как пришитая.

   - Ну, да уж недаром говорят: "Красных девушек высматривать - по теремам глазеть!" Вот он ее и высмотрел, а стакнулись-то уж, вестимо, через сестру... Бабье племя сводить да мутить падко... Чай, через сестрицу-то, через Аксинью Ивановну, все и дело у них ладится... Ведь она к царевне-то вхожа.

   - А-ах! Скажите на милость, мне и невдомек, что она и сама тоже Шестовых!.. И вот ведь какая эта Иринья неблагодарная! Ведь у родителей-то бедным-бедно, и взяли ее к царевне малехоньку и тут в такой благодати да в холе вырастили... И она же царевну покинуть, хочет, шашни-башни строит, замуж норовит?

   - И-и, Мавра Васильевна! Ведь девка-то, что волк, сколько ни корми, все в лес смотрит. И то сказать, замуж захочет, так уж тут не до благодарности.

   Как раз в это время дверь отворилась и царевна Ксения вступила в комнату со своими сенными боярышнями.

   Боярыня-казначея подошла к царевне тотчас после того, как она опустилась в свое кресло перед пяльцами.

   - Ну, Марфа Кузьминична, что новенького скажешь? - спросила ее царевна рассеянно, блуждая взорами по мудреному узору, который был начат в пяльцах, по прориси.

   - Да вот, государыня царевна, за спросом к твоей милости... По приказу твоей матушки царицы рылась я ономнясь в задней повалушке на старом дворе, разбиралась там с ларешницами царицыными в сундуках кованых, да в коробьях новгородских, да в немецких шкатулках писаных, все со старой рухлядью, да и дорылись мы так-то до угла, в котором три кипарисных сундука нашли, серебром окованы, и ярлычок к ним прибит, и по тому ярлычку видно, что в тех сундуках сложены царицы Елены вся крута и казна платьеная... И лежит она там лет семьдесят некретимо...

   - Какой же это царицы Елены? - спросила царевна Ксения, взглядывая на казначею.

   - Царицы Елены Глинских, что второй супругой была у великого князя Московского Василия Ивановича, а царю Ивану Васильевичу матушка.

   - Так что же ты речь завела о сундуках ее?

   - Спросить хотела, не повелишь ли ты сундуки сюда взнести, да вскрыть, да посмотреть на старые наряды. Авось там и пригодное найдется? А что негоже, то можно бы раздать, чтобы не тлело даром.

   - Вели взнести, пожалуй! Авось и позаймусь я этим, порассеюсь. А то я все скучаю, Марфа Кузьминична, и только вот как на молитве стою, так мне не скучно.

   - Пению время и молитве час, государыня царевна, а и своей красоты девичьей забывать не след, - лукаво улыбаясь, заметила казначея. - Вот, может быть, из старинных-то нарядов что тебе и приглянется? Ведь бабушки-то наши тоже затейницы были!.. Да я еще вот что придумала, государыня, для твоей забавы: есть у меня на примете бахарь, и уж такой-то знатный... Где-где не бывал! И у бусурманов в плену, и во граде Иерусалиме, и в Царьграде в самом... Я его у княгини Куракиной целый вечер слушала, да где тут! В три дня его не переслушаешь!

   - Ах, Марфа Кузьминична, голубушка! Вот этого бахаря-то ты мне достань-достань поскорее! Смерть я слушать люблю, как кто бывальщины да странствия сказывает!

   И глаза царевны заблистали, лицо оживилось.

   - Достану, достану его, матушка! Он старичок такой почтенный, древний... А теперь я, значит, распоряжусь, чтобы сундуки-то сюда поднять.

   И казначея, уточкой переваливаясь, спешно зашагала к дверям.

   Мать-казначея так оживила царевну своим обещанием прислать ей бахаря, так расшевелила ее воображение этими старыми сундуками, в которых предстояло рыться, что царевна стала разговорчива, шутила и смеялась и даже принялась за пяльцы, а сенным боярышням своим поручила шелк разматывать.

   В это время ей доложили о приезде боярыни Ксении Ивановны, супруги Федора Никитича Романова, которую царевна очень любила и жаловала.

   - Проси, проси ее скорее! Боярышни, ступайте ей навстречу.

   Через минуту Ксения Ивановна, женщина лет тридцати, красивая и стройная, с неправильными, но очень приятными чертами лица, явилась на пороге и поклонилась царевне обычным поклоном до земли. Тонкий белый убрус, вышитый золотом и шелками, покрывал голову боярыни. Богатейший опашень из петельчатого брусничного атласа с золотой струей прикрывал собою нижнее светло-песочное камчатое платье, которое на запястьях рукавов и на подоле заканчивалось жемчужным низаньем.

   Царевна пошла навстречу Ксении Ивановне и спросила ее о здоровье, затем она приказала ей сесть на скамеечку около своего кресла.

   - Что детушки твои, здоровы ли? - ласково спросила царевна боярыню.

   - Спасибо на твоем спросе, государыня царевна. Посейчас здоровы, как ягодки, и веселы, а подчас, как расшумятся, так и не унять... Особенно Ирина! Она у меня выдумщица такая!

   - Как это весело, должно быть, возиться с детками?

   - Еще бы! Ими и жизнь-то красна! За них меня и муж любить стал... А не любил сначала, - смеясь, сказала боярыня.

   Царевна тяжело вздохнула и, видимо желая переменить разговор, промолвила:

   - А я и не спрошу тебя, Ксения Ивановна... Ты, может быть, ко мне по делу?

   - Да, хотела бы тебя, царевна, потревожить просьбишкой, да еще и не своею, а чужою...

   И Ксения Ивановна украдкой оглянулась на маму и на боярышень. Царевна поняла значение этого взгляда и сделала им знак, чтобы они вышли за двери.

   - У тебя, царица, в сенных боярышнях служит Иринья Луньева, из бедных смоленских дворян. Я к ней давно присмотрелась, и крепко полюбилась она мне... А ты изволила, быть может, слышать, что у меня есть брат, человек он молодой и скромный... Так я бы думала, что если бы милость твоя была, так ты бы матушку царицу попросила разрешить, я бы тогда за брата ее посватала.

   Царевна слегка, чуть заметно, повела бровями.

   - Да сама-то Иринья об этом ведает ли?

   - Да... Кажется, и она не прочь выйти замуж за брата, - с некоторым смущением сказала боярыня, - да ведь не смеет и подумать, коли на то не будет милости твоей и воли матушки царицы.

   - Так, так... Что же?.. Я попрошу... Я буду матушку просить, чтобы дозволила, а я... Я всякого ей счастья желаю... Я всем желаю счастья...

   И царевна отвернулась к окну, чтобы скрыть свое волнение и слезы, которые навернулись ей на глаза.

   Ксения Ивановна поднялась с места и еще раз усердно просила царевну не оставить ее просьбы без внимания.

   - Брат на пути теперь, недавно вот и в стольники сказан... Пора ему жениться и домком обзавестись.

   - Да, да... Пора обзавестись! - как-то рассеянно и почти машинально повторила царевна, поднимаясь со своего места и провожая Ксению Ивановну к дверям. Когда дверь за нею захлопнулась, царевна Ксения взялась за голову обеими руками и проговорила:

   - Никто меня не любит... Всех других любят... Все ищут счастья... Одной мне никогда, никогда не найти его!..

   И она залилась слезами.

   В сенях послышался шум, возня, тяжелые мужские шаги и возгласы Марфы Кузьминичны:

   - Сюда! Сюда тащите! В комнату к царевне!

   Варенька вбежала торопливо и весело обратилась кьцаревне:

   - Сундуки несут! Большущие, окованные! Сюда нести прикажешь, государыня?

   Царевна быстро отерла глаза и отрывисто проговорила:

   - После, после! Не теперь! Пусть там в сенях поставят.

   И поспешно ушла в Крестовую, оставя боярышню в совершенном недоумении.

  

  

   Бояре давно уже собрались в передней {Передней во дворце государевом называлась приемная. Внутренние покои, за передней, назывались комнатою. В комнаты допускались только ближние, комнатные люди.} государевой и ожидали царского выхода. Предстояло заняться посольскими делами и снабдить надлежащими инструкциями дьяка Шестака-Лукьянова, который отправлялся в Немецкую землю, ко двору кесаря римского Рудольфа, а по пути должен был заехать и в Данию. Все разговоры в передней вращались преимущественно около трех вопросов, которые предстояло решить в тот день на заседании думы.

   - Что бы это значило, что он так долго нынче не выходит? - шептал на ухо соседу старый и хворый князь Катырев-Ростовский. - Ведь вот уже, почитай, часа два стоим здесь... Умаялся я до смерти.

   - Кто же его знает... Тут вон мало ли что болтают? - шепотом же отвечал князю сосед, такой же ветхий старец.

   - А что же... болтают-то?.. Как слышно?

   - Да говорят, что он еще с утра, ранешенько, с каким-то немцем заперся, остролом какой-то...

   - Как же это остролом?

   - Кудесник, что ли? По звездам, значит, гадает, судьбу ему рассказывает.

   - О-ох, грехи! Не царское это дело!

   - Вестимо, нечего тут и гадать... Мимо Бога ничего не станется!

   Дверь во внутренние покои дворца отворилась, и один из ближних бояр, выйдя из дверей, провозгласил:

   - Великий государь царевич князь Федор Борисович изволит жаловать в переднюю.

   - Сына высылает! - шептали в дальнем углу старые бояре. - Сам, видно, все еще не может с кудесником расстаться.

   Царевич Федор Борисович, юноша высокий и плотный и притом чрезвычайно красивый и стройный, вышел в переднюю, приветливо ответил на общий поклон бояр и занял место на меньшем кресле, рядом с креслом, приготовленным для государя. В его поклонах, в его движениях, в его обращении с боярами был заметен навык к высокому положению, которое отец ему готовил в будущем, постепенно приучая его к управлению государственными делами под своим руководством.

   - Князья и бояре, - сказал царевич громко (и голос его звучал чрезвычайно приятно), - великий государь, родитель мой, не может выйти к вам сейчас и потому послал меня сюда для слушанья и для решения посольских всяких дел... Дьяк Василий Щелкалов, прочти и поясни боярам присланные нам просительные грамоты вольного города Любка.

   По знаку царевича бояре заняли свои места на лавках, по "старшинству и чести", а дьяк Щелкалов прочел им просительные грамоты любчан и стал их пояснять.

   - Бурмистры и ратманы и полатники вольного города Любка бьют челом его царскому величеству о своих нуждах. Терпят они всякие обиды от свейского арцы-князя Карла. В Ругодив и Иван-город с товарами их торговать не пропускает и перед ними хвалится, будто с ним вместе и царское величество воевать их, любчан, будет. И молят они слезно царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца, чтобы он их пожаловал - на их город не шел.

   - Что думаете ответить на ту грамоту, бояре? - спросил царевич, когда дьяк Щелкалов закончил свои объяснения.

   - Да это прямая лжа есть! - сказал прежде всех старый боярин Милославский. - Что ж на эту лжу ответить?

   - У царского величества и ссылки никакой с арцы Карлом не бывало, - заметил князь Василий Шуйский, поглаживая свою жиденькую бородку.

   - Неправда, были ссылки - о рубежах ссылались, - перебил Шуйского Берсень Беклемишев.

   - Так-то о рубежах, а не о лихе на любчан! - резко отозвался Шуйский.

   - Как бы там ни было, а надо им писать, что это им внушает некто враг хрестьянский, некто от литовских людей! - вступился горячо Вельяминов.

   - Ну, зачем же тут еще литовских людей к делу путать! - заметил строго Федор Никитич.

   Завязался между боярами горячий спор, к которому царевич Федор прислушивался очень внимательно, не решаясь, однако ж, пристать ни к той, ни к другой стороне. В самый разгар спора, когда речи стали и громки, и резки, стряпчий государев отворил дверь в переднюю и возвестил о приходе самого великого государя.

   Все бояре и сам царевич поспешно поднялись со своих мест. Споры смолкли разом, и водворилось глубочайшее молчание, среди которого Борис вошел медленно, опираясь на посох из резной кости, медленно опустился в свое кресло и легким наклонением головы ответил на земной поклон бояр.

   Передавая посох стряпчему, он обратился к сыну вполголоса с вопросом, которого никто не мог расслышать.

   - В чем у вас тут споры, князья и бояре? - спросил Борис, обводя всех присутствующих вопрошающим взглядом.

   И затем спокойно, внимательно выслушал самые противоположные мнения об ответе, который надлежало дать на просительную грамоту любчан.

   - Нет, - сказал Борис, выслушав всех, - не таков ответ им нужен. А вот что им написать, - сказал он, обратясь к дьяку Щелкалову. - Ссылаться нашему царскому величеству с арцы Карлом невместно, потому он в Свее удельный князь, а не король. А и короли-то свейские ссылаются в отчине нашей великого государя не с нами, а с новгородскими наместниками, как то всем соседним государям ведомо. Так и напиши! - добавил Борис, следя за пером дьяка, быстро бегавшим по столбцу бумаги.

   И только уж тогда, когда дьяк записал ответ, царь Борис для виду произнес, обращаясь к боярам:

   - Так ли, князья и бояре?

   - Так, истинно так! - загудели с разных сторон голоса, между которыми громче и слышнее всех раздавались голоса годуновцев.

   Затем Борис поспешил окончить заседание и удалиться во внутренние покои, видимо чем-то озабоченный.

   Из передней, следом за Борисом, направился в комнату только один боярин, дядя его, Семен Годунов, которого современники в насмешку прозывали "правым ухом государевым". Высокий, худощавый, сутуловатый, выставив вперед длинную, сухую и жилистую шею, он выступал за царем, бросая исподлобья по сторонам недобрые взгляды, полные недоверия и подозрительности. Он двинулся по мягким коврам, ступая неслышно, как тень, тщательно храня в себе тот запас дурных вестей, который он с особенным удовольствием собирался поднести Борису, как доказательство своей преданности ему и его роду.

   Когда Борис пришел к себе в комнату и в тревожном раздумье опустился в свои кресла, Семен Годунов словно из земли перед ним вырос. Борис невольно вздрогнул, бросив взгляд на эту зловещую фигуру. Он по выражению лица своего дядюшки понял, какие тот принес ему вести, и, обратившись к стряпчим, сказал:

   - Ступайте и до приказу не впускайте никого.

   Оставшись с глазу на глаз с Борисом, Семен Годунов на цыпочках обошел комнату, убедился в том, что двери заперты плотно, и потом уже подошел к креслу царя.

   - Ну, говори же! - торопливо и тревожно произнес Борис.

   - Доведался я, государь, что слухи недобрые в народе носятся... Об Угличе...

   - Что! Что такое?.. Да ну же!

   - Об розыске, который там чинили... Рассказывают, будто там убит не тот... младенец...

   - Что-о?! Не то-о-от? - прошептал Борис и вскочил с кресел.

   Семен невольно отшатнулся от царя к стене.

   - Не тот?! Повтори, не тот! - продолжал шептать Борис, страшно меняясь в лице и сверкая глазами.

   - Не гневайся, государь! - глухо промолвил Семен, наклоняя голову. - Не грози мне грозою, не то я тебе и слова не молвлю...

   Борис тотчас овладел собою, провел рукою по лицу и, стараясь казаться спокойным, проговорил поспешно: - - Прости, Семен Никитич! Я и сам не знаю, с чего я так на тебя вскинулся? Все, все говори начистоту...

   - Рассказывают, будто убили там не царевича, а из жилецких ребяток сверстника... Али попова сына... А самого царевича мать скрыла, ухоронила... Будто бы то же и на розыске многие угличане сказывали, и за это самое их и казнили... Это мои же люди на базарах здесь слышали...

   - Ну, это басни! - сказал Борис. - А больше-то что слышно?

   - Да вот еще тут в Чудовом есть чернец один... Сдуру либо спьяну он хвалился, будто бы ворожея одна ему еще с детства сулила, что он царем будет...

   - Ну, мало ли что с пьяных глаз болтают!..

   - Да оно так-то, так... Да он же говорит, будто бы лицом уж очень схож...

   - С кем? - перебил Борис.

   - Да все с тем же... с угличским-то...

   Борис принужденно улыбнулся.

   - Ну, пусть и утешается, что хоть с рожи схож с царевичем... Верно, допился до хорошего!.. А ты все-таки узнай, что это за инок, что такие пустотные речи ведет? Надо будет патриарху сказать, чтобы его куда-нибудь услать подальше на послушанье...

   И Борис замолк. Молча стоял перед ним и Семен Годунов, всматриваясь в лицо его, следя внимательно за каждым его взглядом.

   - Нет! Это мне не страшно, - сказал наконец Борис, видимо успокоенный. - Мертвецов пусть бабы боятся... Да ребята неразумные! Вот живые-то, живые-то, те пострашнее будут! Вот эти мне Шуйские, да Милославские, да Романовы, вот они мне где сидят!

   И царь указал себе на шею.

   - За ними следи, и следи неусыпно! Каждый шаг их дознавай!

   - Уж это будь спокоен, государь! Шевельнуться им не дам... Все будешь знать о них!..

   И Семен, поклонившись Борису, удалился от него теми же неслышными шагами.

   "Все это