Полевой Петр Николаевич - Корень зла

прекрасным глазам, что на нее невозможно было смотреть без очарования...

   Когда Дмитрий вошел в ее комнату и после обычных приветствий всем приказал удалиться и оставить его с царевною наедине, Ксения прежде всего сказала ему:

   - Царь-государь, я знаю, что тебя ко мне приводит, и не дивлюсь...

   - Как? - перебил Дмитрий с видимой тревогой. - Ты уже знаешь? Но как же могла ты угадать?..

   - Не трудно было угадать, - грустно качая головою, сказала Ксения. - У меня, сироты, нет на белом свете приюта иного, кроме обители... Туда мне и путь лежит! И ты пришел мне об этом напомнить...

   - Царевна!

   - Не скрывайся! Я знаю, что я тебе здесь помеха... Приказывай, где должна я себе кельи искать?

   - Царевна, мне это и в мысль не вмещается... Я сам провел многие годы в тесном заключении, в келье, которая меня скрывала от ножей убийц. Я знаю, что такое келья! Знаю, сколько я в ней выстрадал, сколько слез выплакал, и никого, даже и врага своего, против воли не запру в четыре стены. Нет! Лучше прямо голову врагу снести с плеч, чем всю жизнь томить его за ненавистной оградой... Но разве же ты мне враг? Разве ты мне помеха?

   - Я дочь родная твоего исконного врага, который погибели твоей искал, желал...

   - Да разве ты ищешь ее? Разве ты желаешь? Разве ты не простила мне пролитой крови, после того как узнала все мои беды, все мои скитания по белу свету?..

   Ксения потупила очи и перебирала своими тонкими пальцами кружево рукава, между тем как он впивался в нее смелыми, горящими очами.

   - Нет, - продолжал он, - ты не угадала, зачем я к тебе приехал! Не зло, а добро и ласка были у меня на уме...

   - Ласка! - тревожно повторила Ксения и тоскливо отодвинулась от Дмитрия на своем кресле.

   - Да! Добро и ласка! Я ехал утешить тебя и душу свою открыть. То высказать тебе хочу, о чем я и дни н ночи думал и чего не хочу более скрывать от тебя, потому что уж и сил на это не хватает... Слушай же, царевна, и не перебивай меня.

   Ксения, страшно взволнованная и бледная, вся обратилась в слух, боясь проронить хотя бы единое слово царя Дмитрия. Она понимала, она чувствовала, что теперь вся судьба ее, все ее настоящее и будущее в руках этого человека.

   - В ту пору, когда я был иноком Чудова монастыря и ждал, нетерпеливо ждал избавления из моей тяжкой неволи, у меня была только одна отрада... Случалось, что ты, царевна, приезжала к нам в собор и становилась на молитву в нашем храме. Я ненавидел твоего отца и всю твою семью, я в ту пору клялся погубить его, клялся мстить ему за все мои несчастья, за сиротство и за неволю... Но когда я тебя видел, буря злобы и мести затихала во мне на мгновенье, я забывал обо всем, и я только тебя одну видел...

   Дмитрий был так взволнован, когда произносил эти последние слова, что голос его дрогнул и он должен был приостановиться на минуту, перевел дыхание и овладел собою настолько, что мог продолжать:

   - В ту пору я не знал еще ни людей, ни жизни... Я не знал женской ласки. И ты, царевна, ты казалась мне ярким, горячим солнцем, которое жгло меня своими лучами, и кровь во мне кипела так сильно, что я ни днем, ни ночью не мог найти покоя от твоих чудных глаз, от твоей девичьей красы... Все тянуло меня к тебе, меня, ничтожного инока, и я плакал слезами злобы и отчаянья на моем жестком ложе, сознавая, как ты высоко стоишь надо мною, как далеко мне до тебя, до царственного солнца, ненароком заронившего лучи в нашу обитель!

   Ксения хотела остановить царя Дмитрия, хотела подняться с места, хотела сказать ему, что девичий стыд не позволяет ей слушать такие речи, но сердце ее билось так сильно, грудь так усиленно дышала, что она не могла произнести ни одного слова, ни одного звука.

   - Затем, - продолжал Дмитрий, - бурная судьбина унесла меня далеко от Москвы и повела иным путем на верх почестей и славы. Я много видел блеска, шума, красоты, много гордых красавиц искали моего взгляда, добивались моей ласки, я слышал много лести, много похвал, которые мне кружили голову... Я много раз в кровавой сече видел перед собою смерть и гибель... Я видел народные толпы, видел целые города и области, которые падали к ногам моим и покорялись моей власти, видел Москву, которая плакала, как один человек, слезами радости и восторга, когда я въезжал в Кремль как законный прирожденный государь всея Руси... Но ничто не могло вырвать из моего сердца твой образ, я не забыл тебя... Я трепетал, чтобы ярость народная не обрушилась на тебя, как на дочь Бориса...

   - Царь Дмитрий, зачем ты это говоришь? - простонала наконец Ксения. - Зачем я это должна слышать?

   - О, дослушай до конца, царевна! Как я тебя здесь увидел, так и сказал себе: "Довольно крови пролилось, искуплены вины Бориса гибелью его семьи и рода! Зачем же дочь его, ни в чем не повинная, зачем она будет страдать, зачем она загубит жизнь молодую и красу несказанную в мрачной обители? Зачем она прикроет темною рясой грудь и плечи, достойные платна и диадемы? Нет! Пусть она согласится быть моей супругой, пусть разделит со мною и жизнь, и власть, и радость, и счастье и любовью заплатит за ту ненависть, которую питал ко мне ее отец".

   Ксения не выдержала: она чувствовала, что голова ее кружится, что кровь приливает горячей волной к ее сердцу, что еще одно слово, одно только слово - и она все позабудет для Дмитрия. Она быстро поднялась с места, с мольбою сложила на груди трепетные руки и сказала:

   - Великий государь, пощади меня, бедную сироту, не говори мне более об этом... Я не смею и помыслить... Зачем ты издеваешься над горем моим?

   - Я издеваюсь! - громко воскликнул Дмитрий, вскакивая со своего места. - Я! Царевна, я тебе руку протягиваю... Опирайся на нее и ничего не бойся. Я тебя супругою введу в мой дом!

   - Царь-государь! О!.. Дай же мне подумать! Не торопи меня ответом!..

   - Будь так! Но не томи и ты меня своим ответом... Тебе отделаны и приготовлены покои в теремном дворце. Через неделю я пришлю к тебе спросить, согласна ли ты переехать на новоселье. Если согласишься, помни, что туда ты переедешь уже невестой царя Дмитрия.

   И, поклонившись Ксении, царь быстро удалился, как бы страшась услышать от нее то слово, которое могло поднять в нем бурю неудержимой, жгучей страсти.

  

  

   Частые приезды царя Дмитрия Ивановича в дом князя Рубец-Масальского, в котором временно жила царевна Ксения, возбудили толки во всем городе. В народе говорили, что Борисова дочь околдовала молодого царя и женить на себе хочет, в боярстве перешептывались о том, что у государя, мол, губа не дура, знает, где что взять, и добавляли к этому, что за Дмитрия Ивановича опасаться нечего: "Поиграет, мол, да и бросит". Того же взгляда держалась и вся царевнина служня, все ее боярыни и приближенные домашние лица. Никому из них не удалось подслушать тайных бесед царя с Ксенией, никому сама она не обмолвилась о тех беседах ни единым словом, но все по перемене, происшедшей в ней, заключали, что ее свидания с Дмитрием Ивановичем будут иметь важное значение для ее будущего. Это будущее царевны Ксении сделалось предметом оживленных споров среди женского мира, окружавшего царевну, и в этом споре преобладающую роль играли боярыня-кравчая и боярыня-казначея, против которых боярыня-мама старалась всеми силами отстоять и защитить свою питомицу.

   - Совсем твоя царевна голову потеряла! - не раз говорила боярыня-кравчая боярыне-маме. - Только дважды побывал ясный сокол, только перьями тряхнул, а уж она и загорелась пожаром!

   - Уж и стыд-то девичий отложила: с глазу на глаз с мужчиной беседует! - подсказывала боярыня-казначея.

   - Ну, что пустое толковать! - говорила боярыня-мама. - Не сама она виновата! Ведь государю во всем своя воля! Как невест, бывало, для царя-батюшки соберут во дворец, так не то еще бывало...

   - Так-то, по крайности, невесты царские! А наша царевна нонешнему царю не невеста. Надо бы ей это знать! Ей одна дорога - в монастырь.

   - Какая уж невеста? - добавила боярыня-кравчая. - У царя Дмитрия, говорят, княжна какая-то польская выискана! Он и то все в Польшу-то деньги шлет... Неужто же царь Дмитрий да на Годуновой женится?

   - Тьфу! Пропасти на вас нету! - с досадой говорила мама. - Ничего еще нет, а они уж пророчат!

   - Чего пророчить-то? И так ясно! Да ты сама, боярыня, рассуди! Кабы он и захотел на нашей царевне жениться, так его мать, Марфа Федоровна, не допустит. Она для Ксении не теща! Царь Борис ей сколько горя наделал, всю жизнь ее загубил... А она, вишь ты, Борисову дочь-царевну себе в невестки возьмет! Нет, мать моя, эта не из таковских!

   - Говорят, как только привезли-то ее из обители, так тотчас после встречи с сыном она об Годуновых расспросила да и говорит будто: "А эту зачем в Москве оставили?"

   - Ах вы сороки бесхвостые! - гневно крикнула боярыня-мама на своих достойных подруг и товарок. - Смеете вы этакое поносное слово про великих государей говорить! Небось как жива была Мария Григорьевна, так следочек ее целовали и то себе за честь ставили, нынче дочке ее и служите - не служите!..

   - Ну, ты не очень пыли, Мавра Ивановна! Мы ведь и сами с усами! А что тебе правда про царевну не нравится, так разве мы в том причинны?

   - Какая там правда?! Посидела девка дважды с глазу на глаз с царем, да и то потому, что ему не скажешь: "Вот тебе Бог, а вот и порог", а уж вы и горло распустили... А коли на правду пошло, так вас только то и злит, что вас не спросили. Боитесь, что на свадьбе чаркой обнесут!

   И боярыня-мама, сердито ворча и отмахиваясь руками, отходила от боярынь, которые заливались громким и недобрым смехом.

  

   Но злые языки были отчасти правы в том, что они говорили о царевне. Горячее признание царя Дмитрия Ивановича совсем вскружило голову Ксении и вновь пробудило в груди ее ту жажду счастья, ту жажду жизни, света и радости, которой она уже давно не ощущала среди постигших ее скорбей, утрат и бедствий. И чем сильнее, чем могущественнее отзывались в сердце Ксении эти призывы к жизни и счастью, тем менее была она способна противиться им и подчинять свою волю спокойным решениям разума. Она говорила себе: "Теперь или никогда!.. Или к нему, или в могилу!"

   И сердце ее переполнялось благодарностью к Дмитрию, который мог бы так страшно отомстить Борису позором его дочери и так великодушно протягивал ей руку, так честно предлагал ей разделить с ним и власть, и жизнь, и счастье. И вот мечты об этом счастье так охватили душу Ксении, что в ней не осталось места никаким иным помыслам, никаким иным ощущениям, никаким желаниям... День и ночь Ксения думала только о Дмитрии, день и ночь стремилась душою к нему и начинала уж жалеть о том, что сама на целую неделю отдалила от себя свое счастье. Она открылась Вареньке, рассказала ей о беседе с царем Дмитрием, о своих надеждах и ожиданиях, целыми часами сидела с нею в саду под развесистым кленом и все говорила с боярышней о Дмитрии, о его таинственной судьбе, о его скитаниях, о его царственном благородстве и великодушии, говорила ей о своем наступающем счастье, наслаждаясь чудным летним вечером, который распространял живительную прохладу под густыми ветвями и обливал огненными лучами заката вершины старых деревьев.

   - Он добрый, Варенька! Он только смотрит таким суровым... Уж очень он много бед на своем веку видел, - говорила царевна, заглядывая в очи своей подруги.

   - Уж как же недобрый, государыня царевна, коли он князя Василья Шуйского на плахе помиловал, а теперь, на радостях, говорят, и из ссылки вернул, и по-прежнему ближним боярином сделал.

   - Василья Шуйского, который на него зло умыслил... И нас всех загубил своим вероломством... Добрый, хороший он, Варенька, и когда я его царицей буду, он еще добрее будет! Варенька! - вдруг спохватилась царевна. - Посмотри-ка! Что это?

   И она указала Вареньке в чащу сада впереди себя, на ту дорожку, по которой им нужно было возвращаться к дому. Две мужские фигуры, одна повыше, другая пониже, вышли там из-за кустов и ясно выделялись на темном поле зелени.

   Первым чувством царевны был испуг, она хотела крикнуть и бежать... Но Варенька шепнула ей, что, может быть, эти люди посланы сюда с тайною вестью от царя Дмитрия.

   - Полно пугаться их, царевна, пойдем к ним прямо. Ты видишь, они нас ждут?

   И она смело пошла навстречу незнакомцам. Когда царевна подошла к ним на расстояние нескольких шагов, так что можно было даже рассмотреть их лица, она убедилась в том, что эти люди не таят никакого злого умысла. Они оба сняли шапки и отвесили по низкому поклону. Один из них, тот, что был пониже ростом, показался даже знаком царевне, она вспоминала, что где-то уж видела это красивое лицо с курчавой черной бородой и мягкими, добрыми, карими глазами.

   - Что вы за люди? Как сюда зашли? - спросила царевна, подходя к чернявому молодцу.

   Тот пал на колени перед царевной и сказал ей:

   - Государыня царевна, мы люди честные, не воры, не обманщики, твоему отцу верные слуги! Зашли мы сюда доброй волею, чтобы тебя от зла оберечь. Не пугайся нас, прикажи слово молвить.

   - Да кто же вы такие? Как тебя звать, добрый молодец? - спросила царевна, всматриваясь в лицо говорившего.

   - Зовут меня, государыня, Петром Тургеневым, а товарища моего Федором Калашником. Ты меня изволила уж не раз видеть, то был я воеводами после победы со знаменами к покойному царю Борису прислан, а то привез покойному братцу твоему весть об измене проклятого Петьки Басманова.

   - А! Да! Помню, - рассеянно и поспешно проговорила Ксения, как бы стараясь поскорее отделаться от неприятных и тяжелых воспоминаний. - Но что же теперь тебе нужно? Говори, если ты точно добрый человек...

   - Отошли боярышню, государыня, - сказал Тургенев, поднимаясь с колен. - Я с тобой говорить могу только с глазу на глаз.

   Царевна шепнула Вареньке на ухо:

   - Отойди от меня недалечко и будь под рукою.

   Калашник по знаку Тургенева исчез в кустах. Ксения опустилась на дерновую скамью и сказала:

   - Говори скорее, я слушаю.

   - Государыня царевна, - сказал Тургенев, - мы присягали на верность твоему батюшке, и не ему одному, а и царице Марии, и братцу твоему, царю Федору, и тебе, государыня. Их всех Господь прибрал, и злые люди над ними грех совершили, в крови их омыли руки свои, но тебя сохранил Господь... Сохранна и присяга наша тебе в верности, и помним мы, что должны тебе до гроба служить верою и правдою.

   Царевна подняла на Тургенева свои чудные очи, в которых ясно выражалось сомнение и вопрос.

   - И вот помня ту присягу, государыня, - продолжал Тургенев, - и слыша, в каком ты живешь здесь утеснении от нового государя и от его пособников и злодеев, пришли мы тебя от них избавить. Готово у нас все для побега: и люди, и лошади - и только прикажи, государыня, сегодня ночью умчим тебя, куда сама велишь.

   Царевна не ожидала такого странного оборота и была не только удивлена, но почти разгневана излишнею преданностью и усердием этого верного слуги. Она насупила брови и, спокойно обратясь к Тургеневу, сказала:

   - Ты ошибаешься, и тот, кто насказал тебе об утеснении моем и об обидах, чинимых мне, тот лжу взводит на государя Дмитрия Ивановича. Я его милостью довольна и ни на что не жалуюсь. Не смею роптать на Божью волю... Притом я знаю, что царь Дмитрий не виновен в злодеяниях бояр и в гибели моих родных и близких... Я не смею и думать о том, чтобы бежать отсюда... Я из воли государя не выступлю ни шагу...

   Тургенев вздрогнул при этих словах царевны и сказал:

   - Ужели ты и тогда, государыня, не выступить из воли царя Дмитрия, когда он поведет тебя на верную погибель?

   - Как смеешь... ты это говорить? - гневно воскликнула Ксения, поднимаясь с лавки. - Какая гибель? В чем?

   - Не гневайся, государыня царевна, не посетуй на меня за правду! Смею я говорить то, что вся Москва уж говорит, и не шепотом, а во весь голос трубит... Все говорят, что царь Дмитрий собирается тебя отсюда перевезть к себе поближе в теремной дворец и что готовит себе на потеху...

   - Замолчишь ли ты, дерзкий холоп! - крикнула царевна. - Ты, верно, сюда боярами подослан сеять раздор и смуту! Прочь отсюда, или я криком соберу людей, и ты будешь...

   - Не дерзкий я холоп, царевна, а верный раб твой до гроба и знаю, что говорю... Недаром прокляли его на площади, недаром сверженный им патриарх писал повсюду в грамотах, что он глаза отводит колдовством да чернокнижеством!.. Он и тебя околдовал, он и тебе глаза отвел! А нас он не обманет... Мы тогда еще видали его, как он здесь в Чудовой обители был иноком!.. Мы знаем, что он обманщик, а не прямой наш царь. Я это прямо говорю, я и креста ему не целовал и целовать не стану! И если я увижу, что он тебя не пощадит и замысел свой исполнит, вот разрази меня Господь (и тут Тургенев поднял вверх руку с крестным знамением), если я не выйду на площадь и не объявлю его обмана перед всем народом!

   Слова Тургенева как ножом полоснули царевну по сердцу, но честная правдивость и уверенность, с которыми он говорил, смирили ее гнев.

   - Над царями истинными Бог блюдет и хранит их от крамольников! - сказала царевна, собираясь уходить. - Он блюдет и над царем Дмитрием и возвел его на прародительский престол через сколькие беды и напасти... Смотри же, не играй напрасно головой своей!

   - Дорога мне голова моя, государыня, как дорога девице честь девичья, - сказал Тургенев, меняясь в лице. - Но я голову спокойно понесу на плаху, коли придется помирать за правду! А тебе, великая государыня, одно скажу: не сумела ты оценить верного слугу, не сумела ты от него правды выслушать, повелела ты ему быть в смертной казни! Ин будь по-твоему... Прости, государыня! Не поминай лихом верного слуги! Дай тебе Бог всякого счастья!

   И он поклонился Ксении в землю, потом медленно, с видимым усилием, как бы подавляя в себе какое-то тяжелое чувство, свернул в кусты и скрылся из глаз царевны, которой показалось, что она слышит в кустах чьи-то глухие рыдания.

   - Варенька! Варенька! - крикнула царевна боярышне. - Домой, поскорее домой пойдем! Мне страшно, мне страшно здесь оставаться!

  

  

   С тех пор как Ксения переселилась в отведенные ей покои теремного дворца, между боярами пошли споры.

   - Что бы это значило? Как это понимать надо? - слышались всюду одни и те же вопросы, как только где-нибудь сходилось двое-трое бояр.

   - Да что понимать-то? Плохо, да и все тут! Говорят, на Годуновой жениться ладит.

   - Как же так? И в Польше у него невеста, и здесь? Этого и в толк уж не возьмешь... На двух разом, что ли, он жениться собирается?

   - Экое ты слово-то брякнул? Нешто так можно о государе говорить! Ну, как прослышат?

   - А по-твоему, как же?

   - А по-моему, надо у Шуйского у Василья спросить, тот все лучше нас знает.

   И спорившие обращались по царском выходе к Шуйскому и просили его просветить их умом-разумом в мудреном вопросе о царской женитьбе.

   - Ничего знать не знаю и ведать не ведаю, - отвечал, лукаво улыбаясь и моргая хитрыми глазками, князь Василий.

   - Уж как же тебе не знать? - говорили ему бояре. - Ты теперь опять у царя в милости, в ближних боярах его состоишь, у царицы-инокини тоже небось ежедень бываешь.

   - Так ведь, други вы мои, царь у меня не спрашивается, а царица мне не сказывает, откуда же мне знатье-то взять? - отшучивался Шуйский.

   - Да полно тебе лукавить! - осадил его князь Хворостинин. - Ты напрямик скажи, что тебе ведомо? Ведь с Польшей переговаривается царь об невесте, о Мнишковне?

   - Ну, переговаривается! А больше-то что? - отвечал Шуйский.

   - Значит, он оттуда эту невесту сюда вывезет да на ней и женится.

   - Может, женится, а может, и так время без женитьбы проведет, пока свои дела с Польшей не уладит.

   - Значит, это пустое толкуют, будто на Ксению Борисовну жребий пал?

   - А почем знать - пустое ли, - насупившись, отвечал Шуйский. - Говорят, на будущей неделе ее царской невестой объявят. И мудреного нет: она красавица писаная, ну и приколдовала его своими черными очами... А ведь царю над ней воля вольная.

   Бояре решительно становились в тупик после подобной беседы с Шуйским, а тот, пользуясь минутой молчания и недоумений, быстро отходил от них и уклонялся от докучных вопросов.

   - Он все знает, старый лукавец! - говорил товарищам боярин Михайло Салтыков. - Да ничего не скажет... Ни в чем себя не выдаст! После ссылки, как воротился сюда, такой лисой прикидывается, что и смотреть-то мерзко! И к царю в душу влез, и к инокине Марфе Федоровне ежедень там на поклоне... На первых еще порах как жутко ему там приходилось!.. Бывало, царица по два, по три часа его выдерживала на ногах, пока допустит свои очи ясные увидеть, а тут уж, говорят, он к ней и в милость втерся, и теперь уж жалует его к руке и с ним беседует.

   - Да вот постой, недолго будет Шуйскому простор! - перебил Хворостинин.- Скоро вернется Федор Никитич Романов с Севера, опять власть в думе заберет и не даст хозяйничать князю Василью!

   - Эк ты хватил! - заметил Салтыков. - Да ведь вернется-то уж не Федор Никитич, а инок Филарет. Ведь он уж рясы-то не скинет! Его и теперь уж прочат в ростовские митрополиты... Да говорят, что он и сам не хочет путаться в мирские дела!

   - Ну, тогда уж трудно от Шуйского нам защититься... Он как раз и царство и царя - все в руки заберет, и не скоро мы на него найдем управу. Ведь он, как уж, из рук скользит!..

  

   Покои, отведенные в Вознесенском монастыре для царицы-инокини Марфы Федоровны, скорее напоминали женскую половину теремного дворца, нежели скромную келью отшельницы. Царь Дмитрий приказал не жалеть денег на отделку этих покоев. Особенно роскошно убрана была царицына "комната". Своды в ней были расписаны цветами и травами, карнизы, косяки дверей и окон раззолочены, стены обвешаны цветными сукнами, лавки прикрыты пестрыми коврами и мягкими подушками. Богатая золотая и серебряная утварь украшала поставцы по углам комнаты, тяжелое паникадило свешивалось со сводов на узорных цепях, на особом столике стояли "часы звенящие" в виде бронзового верблюда, на котором ехал араб. Весь передний угол был занят иконами, крестами и складнями, которые блистали золотом, серебром, жемчугом и каменьями, отражая огни лампад и свечей, теплившихся над высоким аналоем.

   Сама царица Марфа, наряженная в богатую иноческую одежду из дорогих шелковых материй, сидела в кресле у столика. На нем навалены были грудой те дорогие подношения, которыми ежедневно били ей челом усердные поклонники и почитатели. А таковых явилось у нее бесчисленное множество с тех пор, как по мановению сына-царя она была вызвана из дальней и тягостной ссылки и с величайшими почестями привезена в Москву.

   Во всем наряде царицы только темный головной иноческий убор да четки из крупных рубинов и изумрудов, намотанные на руку, напоминали, что царица Марфа еще имела иноческий облик.

   Царица-инокиня была окружена своими постельницами и стряпчими, пересматривала и передавала им на хранение все дары, поднесенные ей накануне, когда ей доложили о приходе князя Василия Шуйского.

   По знаку царицы-инокини все вышли из комнаты и оставили ее с Шуйским с глазу на глаз.

   - Ну, князь Василий, - обратилась к нему царица с заметным нетерпением и любопытством, - какие вести под полою мне принес?

   - Великая государыня царица, боюсь тебя тревожить... Боюсь прогневить... И то уж я, твой холоп и червь презренный, не знаю, как замолить мои грехи перед тобою...

   Царица подняла на него недоверчивый, испытующий взгляд и проговорила:

   - Про старое не вспоминай, давно оно быльем поросло. Я прегрешения твои тебе простила... Знаю, что ты мне отслужишь за них верною службою...

   - Ох, государыня, поверь, и живота не пожалею! За тебя и за прирожденного законного государя нашего, Дмитрия Ивановича, хоть в пекло готов идти. Не забуду до смертного часа его великой ко мне милости, как он меня на плахе помиловать изволил... А я ли не заслужил той плахи! В своем законном прирожденном государе дерзнул усомниться, дерзнул крамолу сеять...

   Царица Марфа Федоровна исподлобья глянула на Шуйского, который говорил, прижимая руки к груди и закатывая глаза горе. Холодная улыбка презрения едва заметной змейкой скользнула по устам царицы, которая опять перебила речь Шуйского вопросом:

   - Говори, скорее, какие вести у тебя в запасе?

   - Недобрые, великая государыня! Совсем околдовала Годунова царя Дмитрия, он ею только дышит и мыслит. Переехала она тому дня три в Кремлевский теремной дворец, чтобы к нему поближе быть.

   - Бесстыжая! - гневно воскликнула царица. - Виданное ли это дело с тех пор, как строены наши царские палаты!

   - Говорят, не нынче-завтра, - продолжал Шуйский, - царь-государь объявит Годунову своей невестой!..

   - Как!.. Эту бесстыдницу - невестой! Дочь нашего лютейшего врага своей невестой!.. Разве уж без моего благословенья захочет жениться... Ну, тогда другое дело! Но тогда уж пусть меня отпустит из Москвы подальше... Я с ней не стану жить в одних стенах!..

   - Неужели же, государыня, для того тебе был Богом возвращен твой сын, чтобы ты снова его лишилась? Статочное ли это дело?

   - К лишеньям я привыкла, - произнесла царица с особенным ударением.

   - Знаю, знаю, государыня, сколько ты вынесла от злых врагов! И Бога молю, чтобы они еще раз тебя не одолели, не надругались над властью матери... Юного царя сдержать потребно во что бы то ни стало...

   - Но как же сдержать, когда он околдован, ты сам же говоришь!..

   - Есть, матушка, и против колдовства заклятье, и против женских чар есть средство...

   - Да! Понимаю! Надобно ее сейчас же удалить, прогнать отсюда, заточить!.. Тогда и он об ней небось забудет... И выкинет всю эту блажь из головы...

   - Нет, государыня!.. Не приведи Бог! Не то я мыслю...

   - Так что же, говори скорей! Не бойся!

   - А то, великая государыня, - сказал Шуйский, медленно растягивая каждое слово и видимо высказывая свою затаенную мысль с большою осторожностью, - что отсылать ее отсюда теперь не время, а заточить всегда успеем после... Теперь, напротив, пусть она к нему поближе будет да и он тоже... Ведь девушку девичество и красит, пока внове - он и будет к ней льнуть, а потом, чай, надоест не хуже всякой другой! Так разлучать их и не надо, а вот насчет женитьбы воспретить и думать!

   - Да как же я воспрещу-то? Подумай сам, князь Василий, - тревожно заговорила царица Марфа. - Ведь он царь! Что любо ему, то он и творит!

   - Царь Дмитрий Иванович захочет ли против тебя идти? Захочет ли перечить материнской власти?.. Да если бы и захотел, в твоей же власти, государыня, есть средство.

   - Какое? В чем? Скажи...

   Шуйский замялся, видимо подыскивая слова, в которые ему хотелось облечь свою мысль, и наконец проговорил:

   - Знаю, что ты ему родная... И что тебе его жалко, - продолжал Шуйский, пристально всматриваясь в лицо царицы, - а все пригрозить не мешает...

   Царица опустила глаза в землю и не смотрела на Шуйского.

   - Пригрози ему, что, если он на Ксении жениться вздумает, ты отречешься от него... За сына его считать не будешь...

   Царица быстро подняла очи и глянула в глаза Шуйскому. Их взоры встретились, и они поняли друг друга. Мгновение прошло в молчании очень выразительном.

   - Ведь должен же государь-батюшка знать, - мягко и лукаво добавил Шуйский, - что он тобою, матушка государыня, на Русском царстве держится...

   - Довольно... Понимаю... Спасибо за совет... Ступай!.. - сказала царица-инокиня. - Я жду к себе сына-царя, он не бывал еще сегодня...

   Шуйский поклонился низко-низко и вышел из кельи.

  

  

   Ксения так привыкла к ежедневным вечерним посещениям Дмитрия, что наконец не могла уж представить себе вечера без свидания и беседы с ним... А в этих беседах для Ксении было так много нового и привлекательного, так много поразительного и отуманивающего воображение молодой девушки. Он говорил ей о своих скитаниях, писал живую картину жизни польских магнатов, описывал удалые набеги запорожского рыцарства, яркими красками передавал перенесенные им лишения, унижения и страдания - и Ксения слушала его жадно, боясь проронить хотя бы одно слово, боясь прервать нить его увлекательного рассказа. И чем чаще, чем дольше она его слушала, тем более проникалось ее сердце горячею любовью и уважением к этому юноше, который уже успел так много испытать, так много увидеть и узнать. Случалось, что от рассказов о виденном и пережитом на чужбине Дмитрий переходил и к впечатлениям дня, переходил к рассуждениям о московской действительности и с горечью, с досадой говорил о том "мерзостном запустении", которое повсюду находил, о "волоките" в делах, об упорстве бояр и о закостенелой грубости нравов, которая мешала принятию многого хорошего от иноземцев. И Ксения, дитя душою, с восторгом внимала его мечтам о будущем лучшем устройстве русской жизни, о новых порядках в государственном управлении, в войске, даже в домашнем быту... Она вместе с Дмитрием верила в то, что это совершить легко, одним "хотением и властью" великого государя, и целые дни с восторгом передумывала слышанное накануне и с понятным нетерпеньем ожидала нового свиданья.

   Два дня тому назад Дмитрий сказал ей наконец:

   - Завтра, царевна, я попрошу у матушки благословения на наш брак... И, как только получу его, тотчас же объявить велю тебя моей невестой...

   Ксения опустила глаза и ничего не отвечала Дмитрию, но ее сердце сильно билось, переполненное признательностью и любовью к юному царю.

   Расставшись вечером с Дмитрием, царевна почти не сомкнула глаз во всю ночь, а на другое утро исстрадалась, дожидаясь вечера. Когда же наступил урочный час обычного прихода царя Дмитрия, а он и не являлся сам и даже не присылал спросить о здоровье царевны, нетерпение Ксении достигло высшей степени и дальнейшее ожидание стало для нее невозможным. Она тайком от других боярынь попросила боярыню-маму через одного из стольников узнать, где царь Дмитрий, здоров ли и что с ним сталось.

   Стольник принес ответ, который удивил и озадачил царевну: царь Дмитрий утром заседал с боярами, а потом пошел к царице-инокине Марфе Федоровне, а от нее вернувшись, приказал подать аргамаков себе и Басманову и с десятком конных детей боярских за город умчал неведомо куда. Ксения протосковала целый вечер и проплакала всю ночь. На следующий день, измученная неизвестностью, она едва могла дождаться вечера и чуть не бросилась на шею Дмитрия, когда он к ней явился после вечерен и опустился напротив в кресло.

   С первого взгляда на царя Ксения убедилась в том, что он чем-то очень сильно взволнован и расстроен. Обменявшись с Ксенией обычными вопросами, Дмитрий замолк и грустно понурил голову.

   - Что не весел, царь Дмитрий Иванович! - нежно и тихо спросила Ксения.

   - Не весел я потому, что не был у тебя вчера, царевна, и не мог отвесть души с тобою... Не мог принесть тебе желанной вести!

   - Я слышала, что уезжал ты за город с Басмановым после того, как побывал у матушки царицы...

   - Да! Уезжал, чтобы рассеять думы черные...

   - Черные? - повторила вполголоса Ксения. - Значит, матушка-царица не дала тебе благословения на ненавистный брак со мною?

   - Она и слышать не хочет... И говорить о нем мне запретила, и думать...

   - Бедная, бедная я! - прошептала Ксения, опуская руки и поникая головою. - Нет мне ни в чем ни удачи, ни счастья.

   - О, не опускай головы, моя дорогая, моя желанная царевна! - горячо сказал Дмитрий. - Я уговорю, я умолю мою матушку, я сумею размягчить ее сердце и заставлю полюбить, как я тебя люблю.

   - Мудрено! - печально сказала царевна.

   - О, нет! Немудрено... Доверься мне!.. Не век продлится злоба людская против царя Бориса... А я, я ни на ком ином и не подумаю жениться... И волей иль неволей вынужу согласье матушки... Она мне не откажет, когда увидит, что мне без Ксении и жизнь не в жизнь.

   - Государь, - сказала Ксения, - ты помнишь, что не своею волею я переехала сюда в теремный дворец... Ты вынудил меня к согласию, заговорив о браке... Если брак не может состояться, мне одна дорога... В обитель! А жить здесь долее и ждать, когда получится согласие матушки царицы... я не могу! Не могу! Дозволь же мне уехать немедля... Завтра же! - Царевна поднялась со своего места, поникла головою и с тихим плачем вышла из комнаты.

  

  

   Несколько дней спустя все боярство, собравшееся рано утром к царскому выходу, было занято важною новостью, о которой говорили и толковали на все лады не только в передней государевой, но и в проходных сенях, и на крылечной площадке.

   - Слышал ли? Романовы приехали в Москву? Романовы из ссылки вернулись...

   - Как же! Как же, знаю! Слышал, что вчера уж и государю являлись и милостями осыпаны...

   - Да, да! И это слышал! Федор-то Никитич, что ныне Филарет, в митрополиты возведен, в ростовские... А Иван Никитич из стольников в бояре сказан!

   - Уж это точно что по-царски! Из стольников в бояре! Другой лет пятнадцать еще в окольничих тянет до боярства, а тут через окольничего прямо в бояре!..

   - И все именья, все земли, все животы поведено им возвратить и из казны вознаградить...

   - А им и этого, вишь, мало! Говорят, что ныне будут на выходе и челобитную хотят подать о новых милостях...

   Несмотря на все эти толки и зависть, возбужденную милостями Дмитрия Ивановича к Романовым, весь двор государев заволновался, когда братья Романовы подъехали в колымаге к решетке дворца и пошли папертью Благовещенского собора и переходами к государевой передней. Впереди шел Филарет, облаченный в иноческое одеяние, с посохом в руке, он сохранил все ту же спокойную, величавую осанку, которая так хорошо согласовалась с его высокою и могучею фигурой, в волосах его и в окладистой бороде обильно серебрилась седина, горькие испытания последних лет много провели глубоких морщин на челе его, но он был свеж и бодр, лицо его было так же прекрасно, и тот же обширный, глубокий ум светился в его очах.

   Позади него, волоча левую ногу и подкорчив левую руку, с трудом выступал младший брат его, Иван Никитич, еще молодой, но уже разбитый параличом. Двое молодых дворян поддерживали его под руки.

   Все спешили навстречу Романовым, все забегали вперед, чтобы им поклониться и заявить о своем расположении, все шумно приветствовали и поздравляли их с благополучным возвращением, но братья Романовы отвечали всем только легким наклонением головы и молча проходили далее... Они знали цену этим дворцовым любезностям и хорошо понимали значение шумных, радостных приветствий.

   Так прошли они и государеву переднюю, битком набитую боярством, и в качестве близких родственников царя, без доклада вступили в государеву комнату, где царь Дмитрий уже сидел за столом и говорил о делах с несколькими боярами, стоявшими по бокам его кресла и стола. Тут были и Шуйский, и Вельский, и Басманов, и еще пять-шесть представителей старейших боярских родов.

   Царь Дмитрий держал в руках какую-то грамоту и, указывая на нее, говорил боярам с некоторою досадой:

   - Я, право, не возьму в толк, о чем тут рассуждать? О чем тут думать? Дело все так ясно, что в двух словах решить можно, а ваши дьяки уж гору бумаги о нём исписать успели!..

   И затем, увидав входящих Романовых, вдруг просиял лицом, и встал с кресла навстречу им, и сам пошел под благословенье Филарета.

   - Рад вас видеть, гости дорогие, Филарет Никитич и Иван Никитич! Сам хотел сегодня заехать на подворье к вам и послал к вам стольника звать вас на завтра к моему царскому столу...

   - Прости, великий государь, - отвечал Филарет Никитич, - мы можем только благодарить тебя за все для нас содеянное, но мы не можем быть за столом твоим... Мы едем сегодня же в Ростов... Пришли откланяться...

   - Как? Уже сегодня?.. Два дня всего, как вы сюда приехали - и уж опять в дорогу, и в белокаменной со мною и дня провести не хотите!..

   - Государь, - продолжал Филарет, - на нас ты не взыщи... Ведь сколько лет мы не видались ни с ближними, ни с кровными (голос его дрогнул). Да и Москва для нас так опустела, что к ней сердце не лежит. Не прогневись на это, государь, и в мир меня не тянет больше, и все мирское мне теперь постыло!..

   Дмитрий с участием взглянул на Филарета и с чувством проговорил:

   - Не стану гневаться, Филарет Никитич... Поезжай же с Богом! И помни, что для Романовых нет у меня отказа ни в чем... Чего бы вы ни попросили...

   - Спасибо на ласковом слове да на привете, государь! - сказал Филарет Никитич. - Желаньям человеческим, и точно, нет пределов! Мы с братом и теперь уж, государь, хотели утрудить тебя новым челобитьем, хотели просить о новой и великой милости...

   - Просите, просите, рад вам служить! Не пожалею для вас...

   Бояре переглянулись между собою и с завистью посматривали на Романовых.

   - Государь! - торжественно и тихо произнес Филарет Никитич, низко кланяясь Дмитрию Ивановичу. - Дозволь нам перевезти в Москву тела покойных братьев наших: Александра, Василия и Михаила... погибших в ссылке и в опале... и здесь похоронить их с честью...

   - Как? Только об этом вы и просите меня, когда я готов на все! - воскликнул Дмитрий с изумленьем.

   - Только об этом, государь, - подтвердил Филарет Никитич, наклоняя голову.

   - Завтра же велю указы заготовить и отправлю их на место, и все по твоему желанию будет исполнено,- сказал Дмитрий.

   - А с этими указами пошлем мы наших верных слуг с твоими государственными людьми... И вечно будем Господа молить за тебя, государь! А теперь - прости!

   Царь Дмитрий снова подошел под благословение Филарета и простился с Романовыми. Бояре, отвешивая им низкий поклон на прощанье, в душе очень радовались тому, что эти опасные соперники довольствовались малым и, отъезжая, открывали им свободное поле действий.

   После ухода Романовых царь, видимо растроганный, вместе со своими боярами направился к обедне. Отстояв всю службу в Благовещенском соборе, Дмитрий Иванович вышел из храма и в сопровождении бояр и обычной почетной стражи из стрельцов и боярских детей направился через Ивановскую площадь к Вознесенскому монастырю. Народ, толпившийся на площади, приветствовал его громкими и радостными кликами: "Да здравствует законный государь наш царь Дмитрий Иванович!", "Да здравствует наше солнце красное!".

   И вдруг из среды этой ликующей и радостно восклицавшей толпы на самом пути царя выступили Тургенев и Федор Калашник и, не ломая шапок перед царем, крикнули во всеуслышание, обращаясь к толпе:

   - Кому вы кланяетесь, православные! Он не царь! Он расстрига окаянный! Не царское он рождение, а антихристово отродье! Будь он проклят в сем веке и в будущем!

   Дмитрий Иванович изменился в лице, услыхав эти речи, он грозно насупил брови и указал боярам на крамольников, которых уже окружила и вязала дворцовая стража.

   - Ах они псы смердящие! Ах окаянные! Что смеют говорить?! - загудела толпа. - Дай их нам, государь! Дай нам, мы в клочья изорвем!

   - Не смейте и пальцем тронуть их! - грозно крикнул царь Дмитрий. - На то есть суд! Пусть допросят и судят по закону.

   И он твердо проследовал далее со своею свитою, между тем как стража уводила к приказам Тургенева и Калашника, связанных по рукам и ногам и осыпаемых злобными насмешками площадной черни.