Полевой Петр Николаевич - Корень зла

В последних числах сентября в один из воскресных дней, когда Шуйский вернулся от обедни из собора на свое кремлевское подворье, брат Дмитрий сообщил ему, поспешно и шепотом:

   - Ступай скорей наверх в светелку, там ждут тебя! Князь Василий поднялся по лестнице в светелку и застал там дорогую гостью, Мавру Кузьминишну. Боярыня-казначея сидела на лавке под образами, закутав лицо свое густою фатою.

   - А! Вот не чаял тебя увидеть, боярыня! - вкрадчиво и нежно произнес Шуйский, кланяясь боярыне в пояс. - Ей-ей, не чаял! Думал, ты уж и позабыла обо мне...

   - Что ты, что ты, князь! Денно и нощно помню о тебе и о твоих делах... Да все, вишь, несподручно было отлучиться! Боюсь, не подсмотрели бы!

   - Ха! Ха! Ха! Вот ты какая пугливая, боярыня, нынче стала! Уж не за славушку ли свою боишься? Так ведь я ж теперь не холост хожу, женатый, и жена-то молодая да красавица еще какая... Ну, ну, садись-ка, гостья дорогая! Рассказывай, что в терему-то там у вас творится?

   - Да что, боярин? Точь-в-точь, как ты сказал тогда, так и сбылось, словно бы ты наколдовал! Ведь наша-то царевна головушку повесила...

   - Что ж так?

   - А то, что милый-то дружок уж нынче не так часто к ней жаловать изволит, как бывало прежде. Случается, что два и три дня сряду не бывает, и как потом придет, так слышим, все она к нему с укором да со слезами, а он все с отговорками... А то и гневаться изволит!..

   - Ну, это уж само собой! Чего ж ей больше ждать? Теперь он, чай, и сам не рад. Куда она ему? Колодой поперек дороги лежит... Теперь, боярыня, я по душе тебе скажу, что ей не долго уж над ним величаться. Из Польши идут вести, что его невеста, польская княжна, собирается в дорогу, что польским послом едет сюда сам тесть его, пан Юрий Мнишек... Так, понимаешь ли, он и теперь уж рад бы сбыть куда-нибудь царевну, да все, вишь, жалеет ее. Ну, а дай пройти еще двум-трем месяцам...

   - Да, да! Вестимо. Видно, что он к ней не прежним жаром пышет, а уж что остыло, то и постыло.

   - Вот ты теперь, боярыня, ее и пошевеливай! Все ей в уши дуй об этой невесте царской, да об ее приезде расписывай, да сокрушайся о горькой доле царевниной... Да все тверди о том, что мать-царица не дает согласия на брак Дмитрия с царевной: "Не дала, мол, прежде, так теперь уж и подавно!" Так прямо и труби...

   - Буду трубить, князь-батюшка! Да только уж и ты, смотри, не позабудь меня, пристрой ко двору царицыну, как станут молодой-то царице двор подбирать!

   - Не забуду, не забуду, боярыня. Как можно позабыть!.. Ты только помоги нам сбыть с рук царевну, а там уж я за тебя горой перед царем и перед царицей!

   - Ну, вот и спасибо! И прощенья просим до первой вести!

   И толстая боярыня, распростившись с Шуйским, проворно юркнула в одну из трех боковых дверей светелки. А Шуйский сел к столу и задумался... В голове его стройно, тонко и последовательно слагался обширный план заговора, который должен был погубить Дмитрия, а Шуйскому открыть прямую и широкую дорогу... Куда? К чему? Он сам еще не мог бы ответить на эти вопросы.

   Холодный и ясный октябрьский утренник серебрил траву и деревья верхового дворцового сада морозным налетом, придавая один большой блеск пестрым, то бледно-зеленым, то ярко-красным, то желтым тонам листьев... Огненные, багровые облачка, с холодными сероватыми краешками разбегались с востока на запад, еще до половины прикрытый темными ночными облаками... Съеженные и почерневшие листья, которыми покрыта была промерзающая земля, резко хрустели под ногами. Легкою дымкою курились воды небольшого прудочка, по которому важно и спокойно плавали два лебедя.

   Царевна Ксения после бессонной ночи, проведенной в слезах и томлении, в тяжких мучениях оскорбленного женского самолюбия и обманутой любви, едва поднявшись с постели, вышла в сад в собольей шапочке и собольей телогрейке. Ей было любо на холодном утренничке, ее груди дышать здесь было легче; она видела над головою не раззолоченный полог своего богатого ложа, не тяжкий, давящий свод терема, а высокое небо и простор, среди которого она свободно могла носиться крылатою мечтою. Ей нравились в этом небольшом садике даже эти полуобнаженные деревья с их облетевшею красою. Она смотрела на них, видела, как легкий ветерок налетал на них и, обрывая листья, крутил их по дорожкам, и говорила с грустью:

   - Так и он налетел на меня, потешился и бросил меня, сиротинку!

   В этих грустных мыслях царевна подошла к своей любимой беседке в этом небольшом верхнем садике и вздумала, поднявшись по лестнице на вышку беседки, полюбоваться видом широко раскинутого города, только что пробуждавшегося к своей обыденной жизни и деятельности.

   И только поднялась она на вышку, только присела на скамью и глянула вдаль, на густо застроенное Замоскворечье, где из тесной массы бревенчатых построек красивыми пятнами выделялись белые церкви со сверкавшими на солнце крестами, как вдруг внизу на улице послышался глухой шум, гул голосов и топот коней и в промежутках заунывное, погребальное пение...

   "Верно, чьи-нибудь похороны?" - подумала царевна, и, набожно крестясь, прикрыв лицо фатою, она наклонилась над остриями частокола, стараясь заглянуть на улицу... И обомлела от страха.

   По улице без всякого порядка валила по обе стороны пестрая толпа всякого мелкого люда, всяких зевак и оборвышей, а посередине, медленно выступая, двигалось грозное и печальное шествие. Впереди ехали на конях царские стольники, за ними ехал дьяк, державший в руках какое-то длинное рукописание, за дьяком шел старичок-священник в черных ризах с крестом в руке. За ним среди стрелецкой стражи медленно шли двое осужденных на казнь в белых саванах поверх платья с восковыми свечами в руках. Оба были молодые, стройные красавцы, особенно тот, что повыше ростом: плечистый русоволосый курчавый молодец с открытым, чисто русским лицом. Оба медленно и спокойно выступали, позвякивая на ходу тяжелыми ножными цепями, и пели погребальные песни, отпевая себя заживо, готовясь сойти в отверстую перед ними могилу. Их свежие, звучные, ровные голоса доносились до слуха царевны, которая могла даже разобрать отдельные слова... Но не эти слова, не эти звуки ее поразили: поразило то, что она узнала в осужденных на казнь Петра Тургенева и Федора Калашника... Она видела, с каким твердым и спокойным мужеством они шли на смерть, и ей вспоминались последние слова Тургенева: "Не умела ты, государыня, оценить своего верного слуги!.."

   - И вот он, этот верный слуга Годуновых, идет насмерть, кладет голову на плаху... А я не могу спасти его!.. Господи, да что же это? За что его казнят? Ведь Шуйского же царь помиловал на плахе! Надо бежать, просить, молить его милости!

   Она быстро спустилась с вышки и опрометью бросилась бежать по саду к хоромам, зажимая себе уши, чтобы не слышать шума и гула толпы, чтобы не слышать пения этих двух молодых и сильных голосов, которым скоро предстоит смолкнуть под ударом топора о плаху...

   - Девушки! Девушки! Боярыни! Боярышни! - кричала Ксения, вбегая в свой терем. - Сбегайтесь скорей сюда! Посылайте мне стольника, к государю мне его отправить надобно... просить, молить, чтобы сюда ко мне пришел, чтобы пожаловал он сам, царь Дмитрий Иванович!

   Ксения в отчаянье ломала руки и заливалась горькими слезами.

   Боярышни и боярыня-мама суетились около нее, не понимая причины ее слез, не зная, что предпринять. Не растерялась только боярыня-казначея. С легкой улыбочкой подошла она к царевне, как бы желая утешить ее и вместе с тем удержать, остановить ее порыв.

   - Государыня царевна! - сказала она. - Где же это видано, чтобы в такую рань царя-государя в девичий терем звать? И так уж нам, твоим людишкам, проходу царицыны люди не дают... А что же они теперь-то скажут, как еще прознают, что ты спозаранок царя в свои покои зовешь!..

   - Прочь от меня! Как смеешь ты со мною так разговаривать!.. Я милости хочу у царя просить! Там людей неповинных на казнь ведут, а ты мне о сплетнях бабьих сказываешь... Сейчас же послать к царю! Слышишь ли, я приказываю вам, я велю!..

   - И рады бы твой приказ исполнить, государыня, - печально отвечала боярыня-мама, - да в том-то и беда, что государя-то еще с вечера в городе нет... Сказывают, что с Шуйским в его кузьминскую усадьбу на охоту, вишь, поехал...

   - Боже! Боже! Тут люди головы кладут на плаху, а он охотится... Что же это? Как их спасти? Что делать?

   - Хоть я и знаю, государыня царевна, что ты прогневаться изволишь на меня, - опять, и очень резко вступилась боярыня-казначея, - а все же я скажу, что и просить-то государя об этих ворах и изменниках тебе негоже!.. Это сейчас мимо дворца вели на казнь тех самых Петьку Тургенева да Федьку Калашника, которые осмелились на площади всенародно произносить перед царем хульные речи и перед всеми открыто своею изменою хвалились! Таких-то миловать - так всем нам, верным царским слугам, после того хоть не жить на свете!

   - Уйди ты с глаз моих! Уйди! Уйди скорее! И не возвращайся больше! - закричала Ксения вне себя, поднимаясь с места и указывая на дверь.

   - Изволь, государыня, не смею я тебе перечить! Спасибо, спасибо тебе на добром слове, видно, и ждать мне от тебя нечего за долгую службу... К изменникам царским у тебя сердце жалостливо, а верные слуги тебе не надобны... Прощай же, государыня! Авось невеста-то царская, что сюда из Польши едет, помилостивее тебя к нам будет!

   И, отвесив низкий поклон царевне, боярыня-казначея горошком выкатилась из терема.

   - Невеста царская? Из Польши едет? - повторила царевна, медленно произнося каждое слово и обводя своих приближенных смущенным вопрошающим взглядом.

   И в глубоком молчании стояли кругом приближенные царевны, не смея проронить ни единого слова, не смея поднять глаз на мертвенно-бледное лицо Ксении.

  

  

   Вечером царевну известили, что великий государь изволит к ней пожаловать после вечерен.

   Царь Дмитрий явился сумрачный, смущенный, взволнованный. Холодно обменявшись с Ксенией сухим поклоном, он с первых же слов обратился к ней с вопросом:

   - А правду ли сказывали мне, царевна, будто ты хотела просить, чтобы я помиловал изменников Петьку Тургенева и Федьку Калашника, которых суд боярский осудил на смерть за дерзкие их речи, зазорные для царского величества?

   - Правда, государь! Сущая правда! -. отвечала Ксения, прямо глядя в глаза Дмитрию.

   - А правда ли, что ты по ним обоим сорокоусты заказала и панихиды на помин души их велела петь у себя в церкви, на сенях?

   - Да, правда! А ты-то что же, Дмитрий Иванович? Ты не для розыску ль сюда пожаловать изволил?

   - Спрос не розыск, царевна! И дивно ли, что я тебя хочу спросить, чем это так тебе изменники те дороги и милы?

   - Немудрено мне и ответить тебе, Дмитрий Иванович! Те, кого ты зовешь изменниками, были Годуновым верными слугами, и Петр Тургенев приходил ко мне и уговаривал, чтоб я сюда в твой теремной дворец не въезжала... Он прямо говорил мне, что здесь ждет меня обман, предательство, позор... Чтобы и твоему царскому слову не доверяла.

   - Довольно! Замолчи, царевна! Вижу я, что не ошиблись те, кто меня остерегал, кто уговаривал меня беречься Годуновых!.. Вижу, что я под кровом своим укрыл и в тебе врага лютого...

   - И я вижу, государь, что мои враги не дремлют, что они ведут свои подвохи, вижу и то, что не нужна я более тебе! Посмеялся ты надо мною, Дмитрий, и Бог тебе судья! Тебе и матери твоей, царице Марфе. Я знаю, что у тебя уже припасена невеста и что она прибудет вскоре сюда, в Москву... Желаю тебе удачи и счастия во всем! Но отпусти же меня отсюда, отпусти в обитель. Только в ней и место мне, только в ней и приют, где голову мне приклонить, где могу укрыться от стыда и от укоров людских!

   - Я не удерживаю тебя, иди, пожалуй, царевна. Кто с моими врагами дружит, тот мне также враг! Тебе не любо здесь, так, может, там приглянется и любее будет. Прощай, царевна!

   И он поспешно встал и направился к двери, а Ксения вслед ему сказала дрожащим от волнения голосом:

   - Уходи, государь, уходи!.. Не сам ли ты сказал, что я тебе враг! Ступай к тем, которые тебя лучше, вернее, крепче сумеют любить, и пусть мои девичьи слезы не отольются тебе слезами! Уходи, уходи скорее...

   Дмитрий гордо глянул на Ксению и вышел из ее терема.

  

   Последнее свидание с Дмитрием Ивановичем не обошлось Ксении даром. Жестокие, невыносимые потрясения последней недели подорвали силы царевны настолько, что она слегла в постель и заболела сильнейшей горячкой. На некоторое время печальная действительность скрылась из глаз ее и сменилась бесконечно долгим бредом, в котором настоящее путалось с прошедшим, страшные образы, созданные разгоряченным воображением, мешались с знакомыми и дорогими лицами и воспоминаниями и мирная обитель представлялась в редкие минуты успокоения желанным, милым приютом для наболевшей, исстрадавшейся души несчастной царевны. Чаще всех других знакомых и милых образов прошлого царевна видела около себя свою бывшую боярышню Иринью, бежавшую когда-то из-под сурового надзора кадашевской боярыни. Ксении грезилось, что эта самая боярышня Иринья находится тут, при ней, около ее постели, и то взбивает ей изголовье, то оправляет складки одеяла, то прикрывает ей ноги теплой телогреей... Царевна не раз даже очень явственно чувствовала, как Иринья своими нежными и гибкими руками прикладывала к горячему челу ее что-то холодное и ароматное, приносившее ей облегченье и прохладу.

   - Это ты, Ириша? - не раз окликала царевна порхавший перед нею призрак боярышни, но не получала ответа.

   - Дай мне руку, Ириша, - в изнеможении шептала по временам Ксения и, чувствуя чью-то теплую и мягкую руку на голове своей, засыпала, приговаривая. - Спасибо, Ириша, мне так легче.

   Сколько времени продолжалось это состояние бреда, эта тяжелая борьба природы с недугом, Ксения не знала. Но в первый же день, когда бред наконец ее оставил и окружающая действительность снова глянула ей в очи, царевна была поражена тем, что увидала перед собою ту же боярышню Иринью, которая ей грезилась в течение всей болезни. Ксения стала всматриваться с некоторым недоверием в это знакомое личико и вдруг услышала знакомый голос:

   - Что так в меня вперилась, царевна? Аль все еще не признаешь своей причудливой и непокорной Иришеньки?

   - Так это точно ты? И не в бреду мне это грезится? Дай мне обнять тебя! Откуда ты взялась и как сыскала меня?

   - Как станет тебе полегче, - весело проговорила Иринья, - все расскажу тебе, царевна! А теперь тебе не надо тревожиться, не то и Бог весть сколько времени продлится еще твой недуг.

   - А где же мама моя?

   - Боярыня-мама? - с некоторым смущеньем отвечала Иринья. - Она в отлучке... Обещала скоро вернуться...

   - А Варенька?

   - Та в хлопотах: все по хозяйству, да с ключами, да со служней. Да усни же, государыня царевна, не то уйду я от тебя, тогда ведь все равно заснешь со скуки.

   И царевна послушно засыпала, положив руку Ириньи себе на голову.

   И только уж много дней спустя Иринья рассказала царевне, как она бежала и как скрывалась по обителям до самой смерти царя Бориса.

   - А тут, когда приехал в Москву царь Дмитрий Иванович, уж я не опасалась больше, с теткою и с дядей приехала в Москву, сюда же приехал и нареченный мой жених, Алешенька Шестов, и думали мы с ним венчаться здесь же, на романовском подворье... Да вдруг я слышу, что ты больна, царевна, и что на половине твоей неладно... Что ты в беде и в горе... А тут и на Алешеньку стряслась беда...

   - Какая? Что такое? - тревожно спросила Ксения.

   - Лучшие два друга его крамольниками объявились государю и сложили голову на плахе...

   - Петр Тургенев и Федор Калашник? Так они ему друзьями были?

   - Ох, закадычными! Они и выкрали меня тогда у строгой-то боярыни... Упокой Господь их души!..

   Иринья набожно перекрестилась и продолжала, как бы стараясь поскорее перейти к другому:

   - Вот мы с женихом и порешили, царевна, нашу свадьбу отложить, пока уляжется в душе это горе горькое, пока и ты оправишься и соберешь кругом себя надежных, верных слуг... А до тех пор я тебе всей душой служить готова!

   - Ириша! А где же мои-то люди? Где мои боярыни? Где мама?

   - Мама не стерпела твоей беды, и после того, как ты слегла, она дня через два вдруг разнемоглась поутру, а к вечеру и Богу душу отдала... А боярыни твои все разом тебя покинули. Казначея да кравчая к царице Марфе приняты во двор, а все другие ждут приезда Марины Мнишковны и ей хотят ударить челом о службе и о жалованье.

   - А Варенька?..

   - Варенька со мною за один - и мы тебя не выдадим, царевна! Мы с тобою и в мир, и в Божию обитель, куда бы ни занесла тебя судьбина!..

   Ксения притянула к себе Ирину и горячо ее поцеловала. После некоторого молчания она с большим трудом собралась с мыслями, как будто припоминала что-то, и наконец сказала:

   - А та? Как ты ее назвала?.. Ну, невеста царская! Когда она приедет?

   - На будущей неделе ждут сюда ее отца с послами от Жигимонта Польского, а там, все говорят, она уж не замедлит...

   Ксения вдруг заволновалась, схватила Иринью за руку и поспешно проговорила:

   - Ириньюшка! Голубушка! Я не хочу... Я не могу здесь дольше оставаться... Скорее! Уехать, уехать отсюда!

   - Государыня царевна, к отъезду твоему давно уж все готово... Ждали только, чтобы ты оправилась немного... Боярин Рубец-Масальский и то по вся дни заходил сюда со спросом о здоровье твоем!..

   - Скажи боярину, что я здорова и завтра же готова выехать отсюда... Ступай, скажи сейчас!

  

  

   Несколько дней спустя после отъезда царевны Ксении из Москвы царь праздновал новоселье в том новом деревянном дворце, который он выстроил на самом кремлевском холме против соборов. Дворец был выстроен на славу: резной, фигурный, вычурный, раскрашенный пестро и ярко, покрытый крышей из поливной блестящей черепицы. Все окна были обведены тройными карнизами с позолотою, скобами, все острия и верх кровель украшены мудреными и причудливыми флюгерками в виде раззолоченных драконов, птиц и зверей. Какие-то страшные хари тянулись под крышею, в виде карниза, какие-то истуканы поставлены были в нижнем жилье между окнами, и, надо сказать правду, очень не нравились степенным московским людям. Но более всего не нравилось всем то трехглавое и трехзевное изображение "адского пса Цербера", которое хитроумный немец-строитель поставил у самого входа на крыльцо царского дворца. Пес был вылит из меди, и из среднего зева его вытекала струя воды в особый поддон в виде медного таза, другие два зева адского пса разевались и громко стучали и пили своими медными зубатыми челюстями.

   В этот-то новый дворец перебрался царь Дмитрий Иванович, ожидая к себе из Польши дорогих гостей: тестя Мнишка с громадною свитой и свиту невесты, для которой приготовлены были в новом деревянном дворце особые, роскошно отделанные покои.

   Царское новоселье праздновалось шумно, разгульно и весело. На царский пир приглашено было не только все боярство, весь придворный чин, но даже и служилые иноземцы, и пан Доморацкий с товарищами, начальник польской дружины, приведенной в Москву Дмитрием. Пир начался вскоре после полудня, а когда ночной мрак давно уже опустился и окутал весь Кремль и царские хоромы, пир все еще длился, шумный, громкий, широкий, "на всю руку": "Гуляй, мол, душа, пока жизнь хороша!" Яркий свет лился широкими красноватыми полосами из окон на площадь перед дворцом, засыпанную снегом и заставленную конями и колымагами гостей. Нестройный говор нескольких сот голосов, заглушаемый то песнями, то громкою музыкой, доносился явственно до толпы, которая собралась позевать перед дворцом на царский праздник и терпеливо топталась на снегу с утра и до ночи.

   - Гуляет государь-батюшка на весь крещеный мир! - слышались голоса в толпе.

   - То-то и оно, что не крещеный мир, а вон и всяких нехристей, и немчинов, и поляков с собою за стол сажает! Вот это - не рука!

   - Тебе небось завидно, что он их-то поит, а тебе сюда на площадь бочки не выкатил, - заметил кто-то со смехом.

   - Не завидно мне, а только не рука православному царю с нехристями за одним столом есть!

   - Это верно! - заметило еще несколько голосов. - И на музыке за столом играть, и на трубах - этого тоже досель никогда у московских царей не бывало.

   - Так что ж что не бывало! А теперь вон есть; потому царь наш Дмитрий Иванович так хочет!.. - крикнул в толпе чей-то сиплый, пьяный голос.

   - Ого-го! - зашумели и засмеялись зеваки кругом пьяницы. - Царю любо - и тебе любо! Видно, ты спозаранку от адского пса водицы хлебнул!

   И хохот толпы смешался со звуками музыки и песен и неясным говором, доносившимся из дворца.

   - Одно я тебе скажу, друг любезный, - таинственно шептал на ухо царскому истопнику старый жилец, толкавшийся около дворцового крыльца среди дворцовой служни, - одно тебе скажу... Да и не я один, а все, чай, это заприметили, как откинул он от себя Ксению Борисовну, как погнался за этой полькой, так и закурил, закурил!..

   - Статься может... Да и то сказать надо, как забрал его в руки князь Василий, так и стал его с ума спаивать... Все к Басманову подлещается, а тот царя в пиры да в гулянки сманивает!.. Грехи!

   И как раз в то время, когда эти толки шли около дворца и на площади, две мрачные фигуры, закутанные в шубы, с высоко поднятыми воротниками, вышли из-за угла дворцовых зданий, перешли площадь и, остановившись у соборов, оглянулись на ярко освещенный царский дворец, гудевший музыкою, песнями и шумным разгулом пиршества.

   - Князь Василий Иванович! - почти со слезами в голосе говорил Шуйскому Милославский. - До чего же мы это дожили! В царском дому бесовское гудение, и плясание, и лядвиями повихляние... Царь московский, распоясавшись, с нехристями ест и пьет и вприсядку пляшет!

   - Да, да, князь Федор Иванович! Дожили, голубчик мой, дожили... По грехам нас Господь наказывает! Подумать надобно нам, подумать, как греха избыть... Пойдем ко мне, сегодня на подворье у меня соберется кое-кто на думу... ночью! На тайное совещание...

   И затем, подняв кулак, он погрозил им в направлении дворца Дмитрия:

   - Добро, добро!.. Не долго уж тебе теперь, скомороший правнук, над нами, старыми боярами-то, потешаться!

  

  

   Наступила весна 1606 года - весна дружная, теплая, благодатная. Снега сбежали быстро, реки вскрылись и прошли почти незаметно, и уже к концу апреля начались везде в полях работы. Даже дороги к началу мая просохли настолько, что по ним уж можно было ездить без особых затруднений и задержек. Такою редкою и диковинною случайностью воспользовался царский стольник Алексей Шестов и отправился на побывку к родным в Ростовский край и Костромское Поволжье.

   Он уезжал, чтобы избежать шумных празднеств и всяких пиров по поводу приезда в Москву царева тестя, Юрия Мнишека, прибывшего с огромною свитой из польских и литовских людей, в которой насчитывалось больше двух тысяч человек. Алешеньке было не до веселья: тяжело и грустно было у него на сердце. Никого из родных, милых и близких людей у него на Москве не осталось. Романовы разъехались по своим поместьям. Петра Тургенева и Федора Калашника он сам похоронил рядом на Ваганькове, выпросив у царя в виде особенной милости, чтобы тела их были выданы ему из убогого дома "на честное погребение". Иринья, дорогая Иринья, желанная и нареченная невеста, на время также его покинула, уехав из Москвы с царевной Ксенией Борисовной, за которой она последовала во Владимирскую женскую обитель, свято исполняя при ней христианский долг любви и бескорыстной преданности.

   Из обители, куда Ксения удалилась, не доходило до Москвы никаких вестей. Алешенька начинал уже не просто тосковать по Иринье, а даже не на шутку тревожиться, не стряслось ли какой-нибудь новой беды над его суженой. Вот почему, отпросившись в Ростовский край и в Кострому, Алешенька выехал из Москвы не по Троицкой, а по Владимирской дороге и так по ней бойко гнал, что его всюду, на ямских подворьях и станах, принимали за царского гонца, посланного во Владимир с важными вестями по государеву делу.

   Благодаря такой спешной езде Алешенька Шестов, спозаранок выехавший из Москвы, во вторник Фоминой недели, в полдень в среду уж подъезжал к Владимиру, который живописно раскинулся перед ним на высоких побережных холмах излучистой Клязьмы.

   - А куда же тебя везти-то, господин хороший? - спрашивал его старый ямщик. - Чай, есть у тебя приятели здесь в городе? Или велишь на заезжий двор ехать? У нас тутотка у Настасьи Тетерихи харчи больно хороши дают, да и квасы варит тоже первые в городе, и брага хмельная на погребу завсегда есть...

   - А ну тебя и с квасами, и с брагой! - сердито отозвался Алешенька. - Вези прямо в Рождественский монастырь. Не до харчей, когда дело есть.

   - Дело делом, а харчи харчами, - проворчал старик. - Тоже не поевши хлеба Божьего, за дело как же приниматься?

   И он лениво заворачивал лошадей в объезд, окраинами города, по направлению к древнему Рождественскому монастырю.

   Вот наконец и обитель, вот тележка Алешеньки остановилась у ворот, и он, постучавшись, вошел в калитку после некоторых переговоров с привратником.

   - Ступай скажи матери настоятельнице, что государев стольник Алексей Шестов, мол, прибыл из Москвы проездом и хочет повидать свою... родню. Тут есть боярышня Иринья Луньева, при царевне Ксении Борисовне служит...

   - При инокине Ольге, - сурово поправил его седой, дряхлый сторож монастырский.

   - Ну да, при инокине Ольге! - досадливо повторил Шестов. - Да поживей ворочайся, старина!

   И он сунул сторожу в руку несколько алтын.

   Старик глянул на Алешеньку во все глаза, поклонился ему в пояс и так прытко заковылял от ворот к келье настоятельницы, что он невольно улыбнулся.

   Через полчаса все было улажено и Алешенька, сияя радостью глубокой, искренней и честной любви, стоял в монастырском саду и держал за руки свою дорогую, бесценную Иринью, которая выбежала к нему на часок поболтать между делом, как будто она и не разлучалась с ним и только вчера еще видела его и наговорилась досыта.

   - Ну, что же ты стал? Что молчишь? - допрашивала Иринья. - Говори, зачем приехал?

   Но Алешенька молчал и только широко и блаженно улыбался, вглядываясь в очи своей подруженьки, и всей грудью вдыхал ароматы распустившейся березовой почки, которыми был пропитан воздух в саду.

   - Да говори же! Аль обет молчанья наложил на себя, господин царский стольник? - нетерпеливо побуждала Алешеньку Иринья, стараясь высвободить свои руки.

   - Погоди, голубушка! Дай насмотреться, налюбоваться на тебя! - шептал влюбленный юноша.

   - Неужто ты только за этим из-за двухсот верст приехал! Не лукавь, дознаюсь ведь я!

   - Ириньюшка, приехал я тебя просить... Сжалься ты надо мною! Невмоготу мне. Брожу я по Москве, как по пустыне, один-одинешенек. Сжалься ты надо мною: повенчаемся!

   - Значит, по-твоему, так: на чужую беду рукой махни, а мне на шею повесься! Разве я могу царевну так бросить, умник?

   - Ириньюшка! Да ведь я который год своего счастья жду!

   - Так что ж такое? И я жду! - отвечала Иринья с досадою. - А коли надоело тебе ждать, так и скатертью дорога... В Москве невест непочатый угол! Не твоей Иринье чета!

   И она с притворным гневом оттолкнула его руки.

   Как раз в это время над головой Алешеньки из кельи, скрытой густыми кустами сирени, раздались звуки музыки и заунывное пение...

   - Вот! Она поет! Прислушайся! - шепнула Алешеньке Иринья.

   И он, прислушавшись, услышал, как свежий, прекрасный голос пел:

  

   Как сплачется малая пташечка,

   Голосиста бела перепелочка:

   "Охти мне, пташечка, горевати!

   Хотят сыр-дуб зажигати...

   Мое гнездышко разорити,

   Моих малых детушек загубити,

   Меня, пташечку, поймати!"

  

   Иринья дернула за рукав Алешу и, наклонясь к нему, шепнула:

   - Поет так-то по целым дням! Под окном сидит и распевает, и все грустное такое! Всю душу у нас с Варенькой вымотала!

   И опять послышалось пение:

  

   Как сплачется на Москве царевна,

   Борисова дочь Годунова:

   "Ин Боже, Спас Милосердный,

   За что наше царство погибло:

   За батюшкино ли согрешенье?

   За матушкино ли немоленье?

   А светы вы, наши высокие хоромы,

   Кому вами будет владети?

   А светы, браны убрусы,

   Березы ли вами крутити?

   А светы, золоты ширинки,

   Лесы ли вами дарити?

   А светы, яхонты-сережки,

   На сучья ли вас вздевати?

   Ин Боже, Спас Милосердный,

   За что наше царство погибло?.."

  

   - За что? За что, Господи? За что мы погибли? - послышался вслед за тем жалобный голос царевны, прерываемый глухими рыданиями.

   Иринья поспешно отвела Алешу от окна кельи в глубь сада и проговорила ему нежно и горячо:

   - Ну, вот ты сам ее слышал! Вот так-то по целым дням поет, да плачет, да складывает песни... А то в грудь себя бьет и говорит, что в них, в Годуновых, весь корень, зла, что их до конца изгубить надо! А если мы об ней не вспомним, то и не поест, и спать не ляжет!.. Ну как ее покинуть!

   - Голубушка! И жаль ее, да и себя-то мне жалко... Мы бы с тобой как зажили, как голубочки на ветке...

   - Ах, и не говори мне, Алешенька милый! Сердце у меня такое, что и с тобою мне бы счастья не было, кабы я знала, что она тут одинокая убивается!.. Повремени еще, голубчик, теперь уже недолго! К Вареньке сестра приедет мне на смену, тогда я напишу тебе или сама к тебе как снег на голову упаду! Возьми, мол, меня, мой желанный, мой муженек богоданный! А теперь уезжай, уезжай немедля, и вот тебе от меня памятка на прощанье!

   Она быстро обняла его, крепко-крепко поцеловала в уста сахарные и вмиг, как видение, скрылась за кустами, оставя юношу под обаянием дивных чар любви среди благоухающего и зеленеющего сада.