Полевой Петр Николаевич - Корень зла

бредни! - утешал себя Борис. - Где же там было подменять младенца? Ведь не грудной... Пустое!.. Но не странно ли, что мне сегодня этот кудесник-немчин тоже по звездам сулил какие-то беды, напасти, смуты и войны... И так именно сказал: "Будешь сражаться с таким богатырем, которого никто не одолеет, и ты не одолеешь". Я спрашивал его, так что же будет? Он посмотрел на звезды, какие-то черты провел на бумаге и говорит: "Об этом звезды молчат!" Странно..." И Борис погрузился в глубокую думу.

  

  

   С половины царя Бориса Семен Годунов счел нужным заглянуть на половину царицы Марии Григорьевны. Он был особенно обрадован поручением государя следить за боярами Романовыми. Романовых он особенно ненавидел за тот почет и уважение, которыми они пользовались, за высокое положение в среде московского боярства, за громадные богатства их, которые почти равнялись богатствам царя Бориса. Но Семен Годунов знал, что царь Борис никогда не решится выступить против них открыто и что на царя необходимо было повлиять через царицу Марию Григорьевну, достойную дочь Малюты Скуратова, женщину злую, жестокую, неумолимую во вражде и готовую на все, лишь бы утвердить на престоле свой царский род. С царицей (которая знала цену Семену Годунову и постоянно его ласкала) этот достойный царский слуга надеялся обдумать те темные замыслы, которые лелеял в душе своей против Романовых.

   Пройдя перильными переходами и внутренним крыльцом на половину царицы, Семен Годунов очутился в настоящем бабьем царстве. И крыльцо, и сени перед царицыной передней были битком набиты женщинами. Кроме обширной царицыной служни, тут было много и посторонних: и верховые нищие старцы, и богомольцы, и монахи с разных концов Московского государства с посильными дарами и приношениями обителей, и всякие "беспокровные вдовы и сироты" с челобитными, пришедшие в чаянии царицыной милости и "государского наделения". Среди этого люда сновали взад и вперед закройщики, наплечные мастера и мастерицы царицыной мастерской палаты со своими работами, царицыны комнатные боярыни с узлами материй и белой казны, седые царицыны "дети боярские" со шкатулками и ларцами за царской печатью и царицыны стольники, малые ребята лет по десять-двенадцать.

   Двое таких стольников отворили настежь перед Семеном Годуновым двери в царицыну комнату, где также было не менее полусотни женщин, но это уже были все только царицыны родственники, верховые и приезжие боярыни, постельницы и ларешницы. В стороне стояла приказная боярыня Хамовного двора, на котором изготовлялись холсты и шилось белье для царского семейства. Около нее стояли ее мастерицы и целый ряд корабей, замкнутых, запечатанных и зорко охраняемых дворцовыми истопниками. В коробьях хранились работы мастериц, привезенные напоказ царице.

   Семен Годунов, как ближний человек царицы, прошел через переднюю, едва кивая на поклоны боярынь справа и слева, и без доклада вошел в комнату царицы.

   Царица Мария Григорьевна, женщина лет сорока, среднего роста, дородная и полная, в темном атласном опашне с жемчужным низаньем на передних полотнищах, на плечах и на рукавах и в высокой жемчужной кике, суетилась около стола, у которого чинно, почти навытяжку, стояли перед ней две пожилые боярыни. На столе были разбросаны полосы цветного аксамита и алтабаса, низанные жемчугом, куски бархата, расшитого золотом и серебром, разбросаны были около стола по полу. Царица гневалась и кричала на одну из боярынь, на светлишную, которая заведовала золотым шитьем и низаньем, и в гневе ходила кругом стола, размахивая руками и делая такие резкие движения головой и плечами, что изумрудные серьги с длинными жемчужными привесками так и мотались во все стороны. Царица, стоявшая лицом к дверям, не заметила Семена Годунова, который, как и всегда, вошел как тень, и продолжала кричать на боярыню:

   - Ведь я же тебе говорила, чтобы мне все это рефидью {Рефидь, леса, три пряди, в ряску, елями - название узоров, которыми низался жемчуг.} вынизать, да лесами, да в три пряди, а ты мне что тут нанизала? А?

   - Приказывала я, государыня, видит Бог, деловицам приказывала, а они говорят мне, что не та прорись дана...

   - Да что мне до их прорисей за дело? Приказ мой чтобы был исполнен! Ты понимаешь, я велю рефидью, ре-фи-дью низать, а ты мне все в ряску да елями...

   - Виновата, матушка государыня, виновата, да ведь вот все мастерицы-то меня с толку сбили, - оправдывалась светлишная боярыня.

   - А коли тебя с толку сбили, так я тебя на толк наведу - все спороть, все заново, как приказано! А мастериц, которые напутали, всех перебери!

   "Праведно рассудила", - подумал Семен Годунов и легонько откашлянулся в руку, чтобы дать знать о своем присутствии.

   Царица быстро обернула к нему свое искаженное злобой лицо, с сердито сдвинутыми бровями и молниями во взорах, и разом стихла.

   - Добро пожаловать, Семен Никитич! - сказала она, допуская боярина к руке. - Присядь и обожди немного, пока я отпущу боярыню-судью. Вмиг с нею все дела порешим...

   И она подозвала к себе боярыню-судью, занимавшуюся исключительно разбором разных ссор и дрязг между женскою и мужскою служнею и мастеровыми на царицыной половине.

   - Кто с чем, матушка царица, - сказала боярыня-судья с низким поклоном, - а я все к тебе с жалобой.

   - Ну, на кого еще?

   - Да вот, матушка, Ванька Бесхвостов, наплечный мастер, да Еремка Утенок, что знаменщик в Светличной палате, так вчера разодрались, разругались, такой содом подняли, что всех мастериц присрамили. Еремка зачинщик был, стал над Ванькой издеваться, на смех его поднял: "Ты, - говорит, - сегодня наплечный мастер, а завтра тебе прикажут, так и заплечным мастером будешь!" А тот и давай в него швырять чем попало! Чуть до смерти не убил! Ну, и разодрались...

   - Обоих батожьем поучи, - резко отчеканила царица, - а чтобы впредь неповадно им было, пусть днем работают, а на ночь в холодный чулан запирать.

   - Слушаю, матушка! - ответила боярыня-судья, отвесила низкий поклон и вышла из комнаты вместе с светличною.

   - Вот так-то, целый день как на сковороде тебя жарят! - проговорила царица, обращаясь к Семену Годунову. - Поди-ка, тоже думаешь, легко мне управляться с моим бабьим делом?

   - Где уж легко, государыня, чай, царь Борис с тобою не поменялся бы...

   - Много и у него заботы, - сказала царица, покачав головою, - да вот дрязг-то этих нет! Дела - делами! А тут дело и не дело, а ухо держи востро! Везде подвохи, подходы разные... Вот хоть бы на днях, ты знаешь, с чем подъехала боярыня Романова к царевне...

   - Где же знать мне, государыня! Не знаю, о которой Романовой и говорить изволишь?

   - Полно прикидываться-то, Семен Никитич! - с сердцем сказала царица. - Как тебе не знать, ты все на свете знаешь! Знаешь, что в келье шепотом монашки говорят... А туда же, со мной хитришь!

   - Ей-же-ей, не знаю, государыня! Ведь из Романовых женаты трое...

   - Да кто из них главный-то! - злобно и почти шепотом продолжала царица, нагибаясь над столом и впиваясь очами в очи Годунову. - Кто первый-то наш враг, в ком все зло-то романовское сидит! Не знаешь? А?

   - Чаю, что изволишь говорить о Федоре Романове? Он точно что опасней всех... Его бы...

   - Так вот, его-то женушка, боярыня Аксинья, приехала просить царевну, чтоб я дозволила царевниной сенной боярышне, Иришке, замуж выйти за братца за ее, за стольника Шестова! Какова?!

   И злые темные глаза царицы Марии так и забегали, так и заблистали молниями...

   - Ведь, пойми ты, этакая дерзость, девчонка нами во дворец взята с детства, сиротой, и всем наделена, сыта, обута, одета нашей милостью... С царевной выросла, как собака верная должна бы век свой служить ей!.. Ан нет! "Отдай ее за братца замуж!.." А сам знаешь: отдай, так и спекаешься! Девчонка-то весь сор из дворца на романовское подворье понесет!

   Произнося все это, царица так волновалась, что не могла усидеть на месте и стала ходить взад и вперед по комнате.

   - Так как же ты ответила боярыне Романовой, великая государыня? - полюбопытствовал Семен Годунов.

   - Как я ответила?! А вот как: приказала ей сказать, что, мол, Иришка молода еще и замуж не желает, а сама велела мигом собрать девчонку да со всею рухлядишкой из дворца ее сослала в село Кадашево, к кадашевской боярыне под строгий начал... Пусть там ткать да прясть поучится, коли здесь не сладко было! Будет знать, как замуж проситься за романовскую родню!

   - И дело, государыня! С Романовыми ведь уж как ни верти, добром не кончишь. Им туда же дорога лежит, куда и Вельскому Богдану... Да хорошо бы и подальше куда-нибудь...

   - Ах, хорошо бы, Семен Никитич! Раскинь-ко разумом, придумай! Озолочу тебя, половину их богатств тебе отдам!..

   Семен Годунов вдруг насупился и прикинулся обиженным.

   - Да разве ж я из-за корысти хлопочу, государыня? Я твой и государев холоп, без лести тебе предан, денно и нощно думаю только о том, как бы древо ваше царское...

   - Знаю, знаю все это, Семен Никитич! - нетерпеливо перебила царица. - Пусть так... Да ты уж лучше денно и нощно думай о том, как бы их-то... Их-то... Стереть с лица земли!

   И царица, сверкнув очами, сделала резкое движение рукой в сторону.

   - Думаю, матушка, думаю, да ведь если ты государя не наставишь да не станешь ежедень ему все то же в уши дуть, так и никакая затея моя не выгорит, пожалуй.

   - В уме ли ты, Семен Никитич? Да я скорее забуду помолиться и лоб перекрестить на сон грядущий, нежели забуду государю твердить и поминать, кто первый-то нам враг! Не Милославский, мол, не Шуйские, а вот они, Романовы... Их прежде всех и с корнем вон. Так говори же скорее, что ты там придумал?

   Годунов оглянулся во все стороны и сказал шепотом:

   - Государыня! Ты вперед-то все же поклянись мне, что меня не выдашь!

   - Изволь, боярин, клянусь тебе, что никому, даже и мужу, не скажу того, что от тебя услышу.

   - Ну, тогда изволь прислушать, государыня! - лукаво и вкрадчиво произнес боярин, наклоняясь над столом...

   И затем, беспрестанно оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, он изложил царице Марье свой черный замысел против Романовых.

  

  

   Когда Алексей Шестов узнал о неудаче своего сватовства, он стал очень горевать и сокрушаться. Он был почти уверен в успешном исходе задуманного дела, он знал, что сестра его, боярыня Ксения Ивановна Романова, пользуется милостивым расположением царевны Ксении и что царевна не откажет в своем ходатайстве перед матерью-царицей. Заботы царевен о подыскании женихов для их сенных боярышень и о щедром наделении их в случае замужества были делом весьма обыкновенным в придворной среде, и Алешенька Шестов знал очень хорошо, что его родство с боярами Романовыми давало ему значительное преимущество перед всеми иными женихами. Ему даже и в голову не могли прийти те тонкие нити придворных отношений, которые привели к отказу, и потому на первых порах он даже подумал, что Иринья почему-то не пожелала выйти за него замуж... Вот он и загрустил, и задумался, и голову повесил...

   Хорошо еще, что как раз около этого времени Алешенька назначен был в приставы к польскому послу Льву Сапеге, и эта трудная, хлопотливая обязанность, отнимая у него все время, в значительной степени способствовала тому, что его личная невзгода была ему менее тягостна и менее ощутительна.

   Действительно, по современным московским понятиям и обычаям, всякие иноземные послы (а тем более польский) содержались на Посольском дворе под таким строгим надзором, что на все время пребывания в Москве должны были отказаться от всяких сношений с внешним миром и жить в стенах своего двора, как в стенах обители с чрезвычайно строгим уставом.

   Находясь при Посольском дворе безотлучно, Алешенька Шестов не знал ни днем, ни ночью никакого покоя и даже не смел отлучиться на романовское подворье за вестями о своей суженой. Вести с подворья получались только через Михаила Никитича, который частенько заглядывал на Посольский двор и навещал Алешеньку не иначе как с двумя своими закадычными приятелями, Петром Тургеневым да Федором Калашником.

   - Эй, Сенька! - кричал Алешенька по нескольку раз в день, высовывая голову из своей избы в сени.

   Сенька, молодой малый, слуга Алешеньки, тотчас появлялся на пороге.

   - Сбегай к воротам, посмотри, не едут ли наши с подворья?

   И Сенька возвращался все с тем же ответом:

   - Не едут-ста, не видать-ста их, батюшка Алексей Иваныч!

   И Алешенька нетерпеливо топал ногою и начинал с сердцем толкаться из угла в угол по своей избе, пока кто-нибудь не прерывал его грустных размышлений приходом и запросом, касавшимся его служебных обязанностей.

   После одной из таких посылок Сеньки к воротам в избу к Алешеньке вошел старый стрелецкий урядник и, остановившись около порога, старательно закрыл за собою дверь.

   - Алексей Иванович, батюшка! - сказал старик, закладывая руку за пазуху. - У нас на дворе неладное творится, как бы нам с тобою в ответе перед государем не быть?..

   - Ну, что же бы такое, Силантьич?

   - А то, что у поляков в городе приятели завелись и с ними весточками обсылаться стали...

   - Как так? Да у нас, кажется, так строго, что к ним и муха не пролетит? День и ночь дозором ходят...

   - За всем не усмотришь, Алексей Иванович! Я ведь вот уж который год здесь на дворе урядничаю и все, кажись, иноземные хитрости знаю, а и то вот, поди-ка ты... Чуть-чуть не околпачили!..

   И старик вынул из-за пазухи какой-то стеклянный пузырек, тщательно заткнутый пробочкой и запечатанный сургучом.

   - Иду, эта, я сегодня утром по двору, позади главного посольского дома, где от него переход с крылечком к шляхетской избе сделан, и вижу - вышел на крылечко набольший Сапегин холоп да руками-то знаки какие-то делает, словно бы через забор с кем разговор ведет...

   - Ну! А ты что же?

   - А я и притаился за углом, и вижу - он что-то из-за пазухи вынул, в снежок скомкал да тот снежок-то через забор и махнул! Я притаился, и - ни гугу! А холоп-то все на крылечке стоит, словно бы чего выжидает... И вдруг вижу - из-за ограды, с переулочка, летит снежок прямо к крылечку да под крылечко-то и угодил! Холоп только стал сходить с лестницы, а я тот снежок в шапку, да и был таков! Как пришел к себе в сторожку, вижу, в снежке-то пузырек, а в пузырьке-то том писулька вложена... Изволь сам посмотреть.

   - Ай да Силантьич! Молодец! - сказал Алешенька. - Подкараулил и накрыл. Вот как приедет дьяк с Посольского приказа, так я ему писульку покажу, пусть разберет, и о службе твоей скажу... Только до поры до времени ты никому ни слова! И виду не подавай! А в этом месте, около крылечка, надо тайный дозор поставить да и присматривать за ляхами в оба...

   - Слушаю, батюшка, Алексей Иванович! Будь спокоен на этот счет! - отвечал старый урядник и взялся за скобу двери.

   Но в это самое время дверь распахнулась настежь, и Сенька как угорелый вбежал в избу.

   - Едут! Едут! - кричал он впопыхах. - Наши с подворья к тебе в гости едут!

   Несколько времени спустя Михайло Никитич Романов со своими двумя неразлучными спутниками Петром Тургеневым и Федором Калашником переступили порог избы и по-приятельски поцеловались с Алешенькой.

   - Небось соскучился по нас? - спросил Шестова молодой богатырь. - Давненько ведь мы у тебя не бывали?..

   - Как не соскучиться! Сижу тут как в заточенье, света Божия не вижу, вестей никаких не слышу. Хоть волком вой!

   - Ну, зато на этот раз мы в твою обитель с вестями добрыми пожаловали, - весело сказал Тургенев. - Спроси-ка Михайла-то Никитича?

   - Говори, говори скорее! Какие вести? - торопил Шестов Романова, крепко хватая его за руку.

   - Погоди, погоди, рукав у чуги оборвешь! Все я сам расскажу! - смеясь, отговаривался Михайло Никитич.

   - Смилуйся, говори! - горячо упрашивал Шестов.

   - Приехала к нам на прошлой неделе сестра Иринья Никитична, что за Иваном Годуновым, да и говорит сестре твоей: "А слышала ли, боярыня, что с боярышней Ириньей сталось?"

   - Что сталось? - вскрикнул Алешенька, быстро вскакивая со своего места.

   - Да уймись же ты, непоседа! - крикнул Федор Калашник. - Ведь сказано, что с добрыми вестями приехали!

   Алешенька опустился на лавку и впился глазами в широкое добродушное лицо Романова, который преспокойно продолжал:

   - Сестра твоя и говорит моей сестре, что ничего не слышала, а та ей и рассказала: твоя-то суженая Иринья Луньева из сенных боярышень разжалована в помощницы к боярыне Хамовного двора и сослана в село Кадашево...

   - Так вот они, твои добрые вести? - гневно крикнул Шестов. - Иль вы смеяться надо мной приехали?

   Друзья разразились действительно самым искренним смехом.

   - Да ты, по крайности, дослушай! - сказал Тургенев. - Авось и сам вести хвалить будешь?

   И когда Тургенев с Федором Калашником кое-как поуломали и поуспокоили Алешеньку, Романов так же спокойно, как и прежде, продолжал:

   - Сестра твоя расплакалась, сейчас послала разузнать, как там твоей боярышне в Кадашах-то живется, и скорешенько от той к нам на подворье весть пришла, что ты ей жених по сердцу...

   Алешенька просиял при этих словах Романова и отвернулся в сторону, чтобы скрыть свое волнение.

   - И мать-царица ее за это тотчас и с глаз долой, хоть бы в этом Романовым назло, наперекор, в обиду сделать!..

   - Змея подколодная! Малютина дочь Скуратовна! - с озлоблением прошептал Алешенька.

   - Да нам страшна ли ее злость? - добродушно улыбаясь, произнес Романов. - От нее нам и обида не в обиду! Бог с ней! Да погоди - ты дальше слушай! Как узнала Ксения Ивановна, что за тебя Иринья не прочь замуж выйти; она и говорит: "Не бывать в этом деле по-годуновскому! Будет по-нашему, потому это не царское дело чужому счастью завидовать да свадьбы расстраивать!" И мы втроем, я с Федором Калашником да с Петром Тургеневым, решили тебе в этом деле помочь!

   - Недаром же нас "нерасстанными животами" величают! Все трое за один! - сказал Федор Калашник.

   - Да как же вы можете помочь мне? - удивленно спросил Алешенька.

   - А так же! - сказал Михайло Никитич. - Твою боярышню из неволи выручим, из-под руки кадашевской боярыни вызволим, ни дать ни взять как в сказках красную девицу от бабы-яги... Да на лихую тройку и под венец с тобой поставим. В наших вотчинах ростовских тебя и повенчают!

   - Ох, Господи! - горячо произнес Алешенька, с умилением поглядывая на друзей своих.

   - Ну, понял, чай, теперь, что мы тебе добрые вести привезли? - сказал Федор Калашник. - А ты уж тут, кажись, и колдовать начал? Это что тут у тебя за снадобье?

   И он указал на пузырек с запиской, стоявший на столе перед Алешенькой.

   - Ах, я было и забыл о пузырьке-то об этом! - спохватился Алешенька и рассказал приятелям о своей беседе с урядником.

   - Как хочешь, друг, - сказал Петр Тургенев, - а на мой взгляд, это ты затеял не гораздо, дьяка дожидать!.. Надо тебе самому эту грамотку прочесть!

   - И я так думаю, - подтвердил Романов. Шестов согласился с их мнением, и пузырек решено было взломать. Оградив себя крестным знамением от всяких зловредных чар, Шестов отбил у пузырька горлышко и вынул из него узкую полоску бумаги, на которой по-польски было написано:

   "Жди меня сегодня вечером, пан Сапега! Узнаешь новое, чего тебе и во сне не грезилось".

   Друзья переглянулись.

   - Что же это такое? Разве змием огненным в трубу к нему прилетит? Чай, тоже смотрим мы здесь? Или между стражей есть предатели? - заговорил Алешенька. - Так я же всю ночь глаз не сомкну и выслежу, кто жаловать к послу изволит по ночам!

   - Давай и мы тебе поможем! - сказали разом приятели Шестова. - На нас уж можешь положиться, не выдадим да и не выпустим!

   - Спасибо вам, что посоветовали мне грамотку прочесть! Пока я ожидал бы дьяка-то из приказа, птица-то улетела бы! - суетился Алешенька, расхаживая по комнате. - Теперь же мы ей всяких ловушек наставим - авось и попадется?

   И Алешенька позвал старого урядника, приказал ему везде усилить караулы, а из-под крылечка тайный дозор убрать.

   - Я сам там буду сторожить вот с ними! - сказал Алешенька, указывая на своих приятелей. - Если кто из твоих стрельцов подметит, что лезет через забор иль крадется около ограды человек, сейчас окликни, и если не ответит - хватай и в избу, сюда веди, не подымай тревоги, чтоб не вступилась в дело челядь посольская...

   - Как приказываешь, так и исполним! - сказал урядник и ушел, чтобы распорядиться стрелецким караулом. А между тем Алешенька стал совещаться с приятелями, как и где устроить им засаду.

   - Я ухоронюсь в клетушке около заднего крылечка, а ты, Петр Михайлович с Федором, как стемнеет, засядьте за бревнами, что насупротив крыльца к ограде привалены от переулка, а ты, Михайло Никитич, ходи по ту сторону двора да посматривай, чтоб караульные-то не дремали... Да есть ли у вас у всех запас на случай?

   - У нас обоих засапожники! - сказал Федор, кивая на Тургенева и вынимая напоказ из голенища рукоять ножа.

   - А мне вели дать только дубинку поувесистей, - сказал Михайло Никитич.

   - Ему и той не надо! - сказал Федор Калашник, смеясь. - У него каждая ручища по два пудища весит!

   - Да ведь и то сказать, незнакомый гость, чай, один к нам пожалует? А одного, какой он там ни будь, мы втроем в узел завяжем! - сказал Шестов. - Только, чур, уговор такой, если пожалует, пускай сюда войдет, пусть и у Сапеги побывает, а как назад направится - тут и бери его!

   Стемнело. Зги не видно на Посольском дворе. Давно погашены огни, давно улеглась шумливая и задорная посольская челядь. Потух огонек и в спальне Сапеги. Только пристально всмотревшись в темноту, можно было рассмотреть темные очертания зданий и ограды Посольского двора. Но вот за оградою, со стороны переулка, послышался легкий шорох, потом осторожный кашель. Как бы в ответ на это, кто-то громко кашлянул наверху, на заднем крылечке. Тень человека показалась над забором, потом появилась на куче бревен и осторожно спустилась во двор.

   Тургенев и Федор Калашник видели из своей засады, как эта темная неопределенная тень скользнула по двору к крыльцу и исчезла.

   Прошел добрый час времени. На Посольском дворе царила такая тишина, что слышны были даже и отдаленные звуки ночи над спящим городом. И вдруг Алешенька из своей засады услышал легкий скрип шагов наверху, над крыльцом, в то же время до его слуха долетели отдельные слова из разговора двух людей, говоривших вполголоса по-польски:

   - Через два дня царевича здесь уж не будет... К вам переправим на рубеж... А там уж ваше дело! - говорил один голос.

   - Бардзо пшиемно {Большое спасибо.}, - отвечал другой голос тоже тихо. - Наияснейший пан наш круль Зигмунт его не выдаст...

   - Какая польза выдавать-то! Ведь мы же все... Ведь нам только и нужно...

   Тут голос понизился до шепота... Ничего не стало слышно, пока один из говоривших не произнес:

   - До видзэнья, пан! {До свидания, пан!}

   Наверху дверь легонько скрипнула, притворяясь, на ступеньках послышались осторожные шаги. Темная тень человека, закутанного в шубу, скользнула мимо Алешеньки, который дал ей отойти на несколько шагов от крыльца и потом в один прыжок очутился около непрошеного гостя.

   - Стой! Давай ответ! Зачем пожаловал? И кто ты таков? - проговорил шепотом Алешенька, хватая незнакомца за воротник шубы.

   Незнакомец не смутился нисколько и проговорил совершенно спокойно:

   - Испугать задумал? Думаешь, так тебе в руки и дался!

   - Врешь - не уйдешь! Говори, кто ты! - горячился юноша, не выпуская воротника шубы.

   - Я злой ворог Годуновым, их сгубить поклялся и на том свою душу бесу продал! - глухо проговорил незнакомец.

   Алешенька невольно выпустил воротник шубы. Незнакомец и с места не тронулся.

   - А ты за что дружишь им? Не за то ли, что мать-царица твою боярышню со света сжить хочет? В Кадаши без вины сослала, а теперь ладит на Белоозеро отправить?

   - Ты лжешь! Быть не может!

   - Или за то ты Годуновых жалуешь, что они на Романовых злобой пышут и их погубить измышляют? - продолжал незнакомец, не обращая внимания на восклицание юноши.

   - Будь они прокляты! - невольно сорвалось с языка у Шестова.

   - Вот это в одно слово! - быстро и горячо сказал незнакомец. - Да так и знай, их дни сочтены! Из гроба встал законный царь, в том их погибель!

   - Да сгинь же ты, пропади! С нами крестная сила! - едва мог выговорить юноша, озадаченный загадочными речами незнакомца.

   - Спасибо, что пропуск дал, - отвечал тот насмешливо. - Спасибо, что и приятелей своих из засады не зовешь! Ты думаешь, я не знаю?.. Я все знаю, недаром мне бес-то приятель!.. Ну так ты же не думай, господин Шестов, что я спроста к тебе в гости полез. Вот на, послушай!..

   И незнакомец жалобно мяукнул по-кошачьи. В двадцати местах за оградой двора и по всему переулку откликнулось такое же жалобное мяуканье.

   - Изволишь видеть? - сказал незнакомец Алешеньке. - У нас уж так порешено, что, если бы я отсюда не вышел да годуновцам бы попался в лапы, мои головорезы запалили бы двор с четырех концов. Никто бы из него живой не выскочил!

   В отдалении послышался свист, через минуту повторился ближе.

   - Меня зовут, - поспешно произнес незнакомец. - Прощай... Да на расстанье вот тебе совет: скажи своим Романовым, чтобы за кладовыми своими смотрели зорко... Есть там один предатель у них, Годуновым их продать собирается!

   Свист повторился в третий раз, под самым забором. Незнакомец в один прыжок очутился на бревнах, вскарабкался по ним как кошка и исчез во мраке...

   А юноша, совершенно растерявшийся от всего им слышанного, с минуту еще простоял на месте словно околдованный, и Федор Калашник с Петром Тургеневым, выйдя из засады, долго не могли от него добиться толком, что с ним случилось, кого он видел, с кем и о чем он беседовал в глубоком мраке ночи?

  

  

   Ночь давно уже спустилась над Московским Кремлем. Давно уже окутала она глубоким мраком кремлевские соборы, дворцы, подворья и обители. Все спит, все покоится до утра, до новых забот и тревог... Только в окошечке одной из келий Чудова монастыря чуть светится огонек.

   Там при тусклом свете лампады, которая теплится перед иконой в низенькой божнице, молодой чернец Григорий склонился над ветхой рукописью и жадно вчитывается в исписанный и пожелтевший столбец. Глаза его блестят, быстро перебегая со строки на строку, лицо горит, руки дрожат, грудь подымается порывистым и усиленным дыханием. Юного инока волнует чтение той "повести", которую недавно отыскал он в патриаршей библиотеке, и утаил от зрения людского, и хранит как драгоценность, и любит как запретный плод. Днем носит он ту "повесть" на груди, ночью кладет себе в изголовье, чтобы никто не мог ее похитить, чтобы ничей нескромный глаз не смел в нее ненароком заглянуть. И только тогда, когда во всей обители водворяется сон и молчание, инок Григорий припирает дверь кельи изнутри толстым колом, крадучись подходит к своей божнице, берет, вынимая из-за пазухи, заветную рукопись и прочитывает ее залпом всю, начиная от заглавия, на котором киноварью изображены слова: "Повесть, како восхоте царской престол Борис Годунов похитити", и до заключения, в котором неизвестный автор сказания восклицает: "Отселе что реку и что возглаголю? Слез время приспе, а не словес, плача, а не речи, молитвы, а не бесед... Скорьби нашей пучина и плача нашего бездна!"

   И несмотря на то что инок Григорий почти наизусть выучил эту повесть, он не может читать ее без волнения. Прочитывая некоторые места рукописи, он отрывается от нее на минуту, шепчет невнятные слова, грозит кому-то кулаком и потом опять углубляется в чтение:

   "И тотчас убийц всех изымаша и приведоша их на двор и реша им граждане: "Окаяннии и злии человеци! Како дерзнуше такое дело сотворити?" Они же окаяннии стояху и зряху семо и овамо, и реша к народу:

   "Кровь неповинная нас обличила, послушали мы прелестника Бориса Годунова..."

   - Послушали окаянные окаянного, - шепчет про себя инок, - и подняли руку на царское детище!

   И затем опять продолжает чтение:

   "И пришедше во двор царский и видеша юного царевича заколота ножом яко агнца... Мати же его над ним стоящи, плачущися..."

   - Притворялась только, что сына оплакивает, - прошептал Григорий, - а сама знала, что сын ее уж далеко, что на место его заколот попов сын... А царевич-то - вот он!

   И Григорий выпрямляется во весь рост перед божницей и обводит кругом себя горделивым взглядом.

   - Царевич! - сказал юноша. - Хорош царевич! Поет на клиросе с дьяками, спит на соломе... Дрогнет в сырой келье под старой овчиной... Так, может быть, и весь век свой проживет?.. Укрываясь от окаянного Бориса и от ножей его убийц!

   И Григорий бережно свернул столбец, завернул его в тряпицу и сунул под изголовье. Потом и сам прилег на жесткую постель, прикрылся нагольною шубой и попытался уснуть.

   Но это было не легко. Воображение после чтения рисовало ему один образ за другим, воскрешало перед ним прошлое, манило в будущее. То представлялся ему в виде отдельного воспоминания, утратившего яркие краски действительности, тот боярский дом, в котором он рос еще ребенком, где-то далеко от Москвы. Он видел даже перед собою того боярина, который воспитал его и часто, лаская его и гладя по головке, называл "царским рожденьем". Тот добрый боярин его и грамоте выучил, и говаривал ему не раз: "Учись, царскому сыну надо быть грамотным".

   Потом начались какие-то переезды, какие-то странствованья, о которых детская память не сохранила воспоминания. Ему казалось, что детство минуло как сон и тотчас после того сменилось бесконечною вереницею тяжелых, грустных дней. Григорий помнил только, что лет восемь тому назад служил он во дворце князей Черкасских, что там его никто не называл ни "царевичем", ни "царским рожденьем", что все считали его сыном какого-то галицкого боярина, что слуги над ним смеялись, когда он отказывался от своего отца и говорил о своем знатном происхождении.

   "Чего хвастаешься? - дразнила его княжья челядь. - Не лучше ты нас! Такой же холопич, от холопки под кустом родился, холопом и помрешь".

   И Григорий помнил, как он плакал слезами бессильной злобы в ответ на эти насмешки и шутки дворни.

   "Потом? Что было потом?" - спрашивал себя юноша в полудремоте. И ему вспомнился тот чудесный весенний день, когда его впервые увидал боярин Федор Романов и выпросил себе у князя Черкасского. "Дай мне мальчишку, он шустрый, грамотный, пусть во дворце моем растет, а там в дьяки либо в приказные его пристрою..."

   - И хорошо жилось на романовском подворье! - вслух произнес Григорий. - Не то что здесь... Здесь как в могиле... Как в сырой земле... Здесь душно! Давят эти стены, нет воли разгуляться силе молодецкой! На коня бы сел, вихрем бы по полю носился, копье бы в руки! С врагом бы переведаться, на Бориса окаянного рать бы повести... Ох, Господи! Неужто сгинуть придется здесь?

   И юноша кутает свое крепкое, здоровое, молодое тело в овчину и жмется от холода на жестком ложе.

   - Да нет же, быть не может! Ведь не сам я сюда зашел, не доброй волею надел на себя рясу черную... Мне ли носить ее, когда во мне кровь кипит, когда черные очи мне краше звезд кажутся и сами руки меча просят, а плечи широкие да грудь высокая - брони воинской!.. Нет, не волею я сюда зашел, в эту келью тесную!..

   И юноша припоминает, как однажды на романовском подворье, в то время как он подметал широкий боярский двор, к нему подошел нищий и сказал тихим шепотом:

   - Не дело царевичу двор мести!

   Григорий выронил метлу из рук и посмотрел на нищего в испуге.

   - Ступай за мной, - сказал ему нищий. - Я к тебе за делом пришел...

   И Григорий пошел, и в темном углу боярского сада нищий подал ему крест золотой с каменьями и сказал:

   - Носи его на память об отце своем... Это тебе его благословенье... Да знай еще: тебе приказано немедля бросить службу у бояр Романовых...

   - Кто приказал? Зачем? Мне хорошо здесь!

   - Не тебе судить - не тебе и знать! О тебе заботятся другие, и если ты не хочешь помереть в застенке, завтра же беги, и чтоб вечер не застал тебя в здешнем боярском доме.

   - Куда же мне бежать? Куда приклонить голову? - с испугом спрашивал Григорий.

   Резкий свист раздался в кустах неподалеку и заставил юношу вздрогнуть.

   - Меня зовут, - сказал нищий, - мне некогда с тобою говорить. Завтра пораньше утром выходи на Варварский крестец, там узнаешь, куда тебе идти.

   Свист повторился дольше, нищий скрылся в кустах.

   На другое утро Григорий встретил на крестце монаха, который шел в Спасо-Ефимьев монастырь, взял его с собою, и с тех пор начались его скитания по монастырям. И вот уж пятый год все те же незримые силы ведут Григория из обители в обитель, и все ему указывают вдаль и говорят: "Великая ждет тебя слава! Завидная доля! Но еще не время. Будь осторожен! Молчи и жди!"

   И он молчит и ждет... И тоскует в каменной монастырской ограде, рвется на волю, жаждет шума и движения и блеска и часто в уединении своей кельи развертывает ладанку на груди своей, смотрит на крест, принесенный нищим-старцем, и сам себя вопрошает:

   - Благословение отца? Царя Ивана Васильевича... А мать моя еще жива! Где-то она, голубушка! Сумела мне жизнь спасти, чудом спасти меня, но не сумела оградить от царя Бориса!.. Господи! Боже Правый! Дай же мне отомстить за нее, вооружи мою руку, укрепи на врага... Пусть я сокрушу всю ненавистную семью его, пусть увижу его самого в унижении, в презрении, в тюрьме и узах, не на престоле... А царевна Ксения? Неужели и ей тоже я могу желать зла и гибели! Неужели и в ее сердце гнездится злоба Борисова?

   И в пламенном воображении юноши, не искушенного жизненным опытом, не испытавшего женской ласки, восстает, расцветает в полном блеске и во всей роскоши красок дивный образ красавицы царевны... Она молится... Чудные очи ее устремлены туда, куда несется с ее ароматных уст горячая молитва... Вот и слезы заблестели на ее длинных ресницах, она плачет, она слезно молит Всевышнего за своего преступного отца, за всю семью свою, за род и племя... И себя видит Григорий рядом с нею, в каком-то обширном храме, блистающем тысячью огней, подернутых легкою дымкою кадильного благоухания. Григорий видит себя не в жалкой иноческой рясе, а в царской одежде из толстой золотой ткани с широкою каймою из крупных жемчугов и драгоценных каменьев, в тяжелом золотом венце, со скипетром в одной руке, с мечом в другой... Он смотрит ласково на царевну и говорит ей: "Проси у меня всего, что душа желает, все тебе отдам! Царство разделю с тобою, на престол посажу тебя рядом". Он бросается к ней, чтобы ее поднять, - и просыпается на полу под скамьей.

   - Ах, Господи! Так это сон был!

   И он протирает глаза и старается привести в порядок свои мысли, освоиться с действительностью.

   Первое ощущение пробуждения - резкий холод, который струею пахнул на него из окошка... "Открылось оно, что ли?" Григорий подходит к окну и видит, что оно разбито... Со двора чуть брезжит свет раннего зимнего утра...

   Вьюга метет и крутит облаками снега в монастырской ограде, а сквозь широкую пробоину в слюдяной оконнице заносит снег и в келью Григория. "Но кто же разбил окно?.. Чем разбили?.. Да вот и камень!"

   И Григорий в полумраке поднимает с полу увесистый камень, обернутый в тряпицу, крепко стянутую веревкой. Его руки дрожат, когда он разрезает ножом узел веревки... В тряпице он видит грамоту, подвязанную к камню, и спешит к божнице, чтобы прочесть то, что написано в ней. Развернув ее при слабом, мерцающем свете лампады, Григорий читает:

   "Царевич, собирайся в путь! Борис о тебе прослышал, уноси подальше свою голову! Завтра после ранней обедни выходи к Фроловским воротам, там наши люди тебя и встретят, и поведут. Мужайся и знай, что скоро ударит час твой!"

   И только он дочитал эти последние слова, раздался первый удар монастырского колокола, который сзывал братию к заутрене... За первым ударом - второй, третий, и благовест пошел разноситься в ограде монастырской, изредка заглушаемый и относимый воем и свистом метели.

   Григорий был так ошеломлен полученным известием, что даже забыл и лоб перекрестить при начале благовеста. Он все еще держал в руках таинственную грамотку, когда в коридоре раздался звук шагов и мимоидущая братия стала стучать в двери Григорьевой кельи.

   - Поспешай, брате Григорий!

   - Аль заспался, что и благовеста не слышишь?

   - Аль жезла архимандричьего отведать захотел, лежебока?

   Григорий поспешил сжечь грамотку, оправил рясу, подтянул потуже ремень на поясе и собрался выходить из кельи. Но прежде чем отомкнуть дверь, он сунул руку под изголовье, вытащил оттуда заветный свиток и спрятал его за пазуху...

   А колокол все громче и громче гудел, призывая к молитве, напоминая об иной, высшей воле, о том, что над всеми людскими помыслами, тревогами, стремлениями, заботами и желаниями есть Всевидец, читающий в душе нашей, как в открытой книге...

   Григорий, покидая свою келью, бросая последний взгляд на тот тесный угол, в который он надеялся не возвратиться больше, не дерзнул обратиться с молитвою к Всемогущему и Всеблагому. Он боялся заглянуть в грядущее и страстно хотел бежать от настоящего, бежать во что бы то ни стало! Дух целомудрия и смиренномудрия был далек от души Григория, и земные желания так переполняли ее, так всецело ею владели, когда он переступал порог своей кельи, что в душе юноши не было места ни молитве, ни помыслам о Боге.

  

  

   Царицына слобода Кадашево, сплошь заселенная хамовниками {Хамовник - ткач, прядильщик.} и хамовницами, мастерами и деловицами, была одним из самых богатых промышленных подмосковных сел. Многие из кадашевских хамовников и в гостиную сотню выходили, и большими богачами на Москве слыли.

   Слобода была раскинута за Москвою-рекою на пологих холмах и занимала значительную часть нынешнего Замоскворечья. На самой середине Кадашевской слободы стоял "государынин Хамовный двор", город городом, обнесенный высокой бревенчатой оградой, с круглыми вышками по углам. Из-за этой ограды виднеются только двускатные кровли высоких и просторных хамовных изб, в которые каждый день собираются хамовники и деловицы, ткальи, бральи, пряхи и швеи, и целый день кипит там работа; стучит ткацкий стан, жужжат веретена, шуршат колеса самопрялок, и не смолкает веселый смех и говор нескольких сот мастериц, которые трудятся над тканьем полотен и убрусов или выбирают на скатертях мудреные узоры в виде "полтинок", "петухов", "немецких колес", "осмерногов" и "бараньих рожек".

   В той же ограде Хамовного двора помещаются, как раз около ворот, хоромы кадашевской приказной боярыни, которая всеми работами распоряжается, всем заведует, всему ведет счет, а главное - оберегает государственную хамовную казну (то есть все запасы холста и полотен, доставляемых во дворец) от всякой порчи и лихого глаза.

   Но и вне стен Хамовного двора вся Кадашевская слобода представляет собой огромную фабрику, здесь все от