Полевой Петр Николаевич - Корень зла

уки с дорогими и милыми... И в сердце вновь на мгновенье закипает чувство ненависти и злобы к Борису и к недругам, к злодеям:

   - Они давно искали голов наших! Мы у них бельмом на глазу были... Мы им мешали нашею прямотою... Ходу не давали их лукавству... Будь они прокл... О, Господи, Господи! Прости мне ропот мой, и ненависть, и гнев неправый! Смири во мне дух гордости и любоначалия... Дух смиренномудрия даруй рабу Твоему! Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати... Не осуждати брата моего!

   И он опустился в горячей молитве на колени перед иконою... И долго молился, и совладал с собою настолько, что мрак в душе его опять рассеялся и помыслы о мире уступили место иному, более возвышенному настроению.

   Он поднялся с молитвы и вдруг услышал стон в соседней комнате, где на лежанке спал его служка. Филарет приблизился к спящему юноше, ощупал его лоб, заботливо прикрыл его тулупом и едва успел отойти от лежанки, как юноша стал говорить во сне:

   - Тятенька! Матушка! Где вы?.. Сиротой вы меня покинули!..

   Филарет затрясся всем телом и отскочил от лежанки, как ужаленный, потом схватился за голову и почти вслух заговорил:

   - Так, так же точно теперь и мои малютки ищут отца с матерью, так же тоскуют и жалуются на сиротство свое!.. И где они, где?! Где и жена моя, страдалица горькая, по них сокрушается? Чай, туда ее, изверги, замчали, что до меня и слух о ней не дойдет!.. И зачем о них я вспомнил! Губят они мою душу, не дают спастись мне! Как вспомню о них, так в сердце-то словно рогатиной ткнет... Господи! Милосердный! Что делать мне с горячим сердцем моим? Сжалься, смилуйся Ты надо мною, прибери их скорее в обитель Свою светлую под кров Свой, где бы им люди злые лиха никакого не чинили... Тогда я стал бы промышлять одной своей душой... Одну свою душу смирять, истязуя плоть свою!

   И с жгучею болью в сердце, в страшных терзаниях нравственных, он хотел снова молиться, снова обратиться к Богу - и не мог. Его мысли путались и блуждали, в воображении его носились знакомые образы милых детей, оторванных от его сердца, молодой жены, насильно вырванной из его объятий... И опять та же буря, страшная буря поднималась в его душе, и он метался по келье из угла в угол, как зверь в клетке, он не находил себе места, он был близок к отчаянию...

   Но что это? Стучат?

   Кто-то стучится?.. В двери стучится? Нет, это так - почудилось.

   И Филарет перекрестился, стараясь отогнать от себя бесовское мечтание.

   Но стук в двери повторился... И чей-то голос что-то говорит невнятно, глухо.

   - Кто бы это мог быть? В такую пору, в такую вьюгу... Кто там? - окликнул Филарет, подступая к двери.

   И явственно услышал, как кто-то произнес дрожащим голосом:

   - Боярин! Отвори, Христа ради!

   Филарет вздрогнул от этих слов и от этого голоса, который почему-то показался ему знакомым. Он рванул дверь сильною рукою и тотчас отшатнулся от порога, сам не постигая, что перед ним происходит.

   Из сеней, тяжело и медленно переступая через порог, вошел в келью кто-то, закутанный в оленью шубу и до того запорошенный снегом, что его скорее можно было принять за привидение, чем за живого человека.

   - Кто ты? Кто ты? С нами крестная сила! - воскликнул Филарет, осеняя себя крестным знаменьем.

   Вошедший рухнул на колени и заговорил дрожащим, старческим голосом:

   - Батюшка, боярин! Аль не признал меня, старого слугу?

   - Сидорыч!..

   - Он самый!

   И старик обнимал ноги своего боярина и с жаром целовал его колени, полы одежды...

   Филарет поднял его с пола и крепко обнял, и несколько мгновений ни тот, ни другой не могли произнести ни слова от волнения.

   - Как ты сюда попал?.. Не видели ль тебя? Ведь если бы узнали, тебя замучат, затомят в тюрьме...

   - Что мне тюрьма! Пускай сажают, коли любо... Мне нужно весточку-то, весточку тебе, боярин, передать... Все живы! И боярыня твоя, и боярчонок, и боярышня... Живехоньки!

   Филарет не выдержал, он опустился на лавку, трепеща всем телом, грудь его высоко вздымалась, он хотел говорить, спросить, узнать, но язык ему не повиновался.

   - Сам видел всех! - продолжал старик, широко и радостно улыбаясь. - Сам у них и на Белоозере побывал, и сестриц твоих видел, и детки там твои, и зять - бедненько и тесненько живут, а мирно, хорошо таково. Михайло-то Федорович уж во какой вырос, а Татьяна Михайловна на эстолько повыше. Все тебе поклоны шлют... А от боярыни тебе вот и гостинец я привез... Погоди-ко... Ох, руки-то окоченели... Не владаю перстами, почитай!..

   И он полез за пазуху, и долго-долго рылся, и вытащил оттуда наконец какой-то сверток; подавая его боярину, сказал:

   - Как я с Белоозера пришел к ней в Заонежье, в Егорьевский погост Толвуйской волости (ведь во куда сослали!..), да как сказал, мол, что еду к тебе и с весточкой о детках и об ней... Боярыня-то и вынесла мне это и говорит: "Скажи моему соколику ясному, что это я ему, здесь живя, рубашку сшила и, вспоминаючи о нем, над той рубашкой все слезы выплакала! Пусть и он над ней поплачет, меня вспомянет!"

   Как он это сказал, как развернул перед своим боярином эту простую холщовую рубаху, шитую по вороту и рукавам простым крестьянским швом, Филарет выхватил рубаху из рук Сидорыча, прижал ее к груди, стал целовать и заплакал... И плакал над нею, как ребенок, плакал теми чудными, сладкими, разрешающими слезами радости и счастья, которые так редко посылаются нам Богом.

   А Сидорыч стоял перед ним и налюбоваться не мог на него, и ему казалось, что он переживает счастливейшую минуту жизни.

   Но в дверь раздался условный стук, извещавший, что пора расстаться.

   - Ну, прощай, батюшка боярин! Благодарение Богу, привел с тобой еще свидеться!

   И он, отступая на шаг, в землю поклонился Филарету.

   Стук повторился спешный, порывистый. Филарет крепко обнял старого слугу и мог только проговорить:

   - Всем... Всем! Расскажи, что видел...

   И Сидорыч исчез за дверью, как виденье...

   А Филарет все еще не мог выпустить из рук привезенного гостинца, все любовался им, все целовал его, все прижимал к сердцу, все плакал... И дух его, окрыленный доброю вестью о милых, с теплой признательностью возвышался к Богу в немой, но чудной молитве.

  

  

   Ранние октябрьские сумерки уже опускались над Москвою, когда поезд царя, спешно возвращавшегося с богомолья от Троицы, вступал в Кремль Фроловскими воротами и въехал с Ивановской площади на Дворцовый двор.

   - Что он так скоро с богомолья обернул? - толковали среди дворцовой служни, толпившейся у ворот и выжидавшей поезда царицы. - Знать, не к добру?

   - Вестимо, не к добру... Вечорась к нему второго гонца послали из Посольского приказа... Королевич, мол, недужен...

   - Вот что!

   - Да, чай, не это только?.. Что ж королевич! Человек он молодой, велико ль дело! Объелся либо простудился в отъезжем поле, ну, поваляется и отлежится! Чего другого нет ли?

   - А что же? Что же бы такое? Разве слышно что?

   - Э-э! Слухов всех не переслушаешь! Такие-то вон страсти бают... Того сулят, что и не приведи Господь!

   - Чего мудреного? - вступился в беседу служни старый жилец. - Теперь недавним голодом да мором напуганы, всякой напасти ждут!

   - Да и мудреные же, братец, времена! - сказал один из царицыных дьяков. - Ведь вот уже семой десяток на свете доживаю, а не слыхал такого дива, как нынче деется... Хоть бы на прошлой-то неделе лисицу черную под самым Кремлем на площади, около рядов убили!

   - Слыхали, как же! Как же! Да, говорят, еще какую, немчин один давал сейчас за шкуру не девяносто ли рублев!

   - А про волков слыхали?.. Говорят, вон по Смоленской-то дороге их такие стаи бродят, что и посмотреть-то страшно... И все промеж себя грызутся да воют, воют жалобно таково!

   - Вот, говорят, волк волка-то не съест? А как уж такое-то пошло - не к добру это! К раздору, к смуте какой-нибудь?

   - Вон! Вон и царицын поезд! Очищай дорогу! Бегите, дайте знать там на сенях да на Постельном крыльце!

  

   И точно, царицын поезд показался в Фроловских воротах. Сорок человек конных ехали впереди и вели в поводу богато украшенных лошадей. За ними сама царица ехала в громадной и широчайшей расписной колымаге, запряженной десятью сытыми и красивыми белыми конями, которых под уздцы вели царские конюхи. За этой колымагой в коляске, запряженной восемью конями и завешанной коврами, ехала царевна. Кругом коляски бойко гарцевали на белых конях боярыни и сенные девушки царицы и царевны, все они сидели на конях верхами, по-мужски, на головах у них были белые войлочные шляпы с широкими полями, цветными лентами подвязанные к подбородку. Белыми фатами были окутаны лица, а длинные темные одежды широкими и мягкими складками покрывали их от плеч и до желтых сафьяновых сапог. Шествие замыкалось царскими стольниками, которые ехали верхами по трое в ряд, а триста человек вооруженных стрельцов сопровождали поезд с боков, освещая путь его фонарями, привешенными к копьям. Этот длинный и нескончаемый ряд фонарей придавал поезду что-то странное, таинственное. Люди и лошади мешались во мраке, и свет мерцавших в тумане фонарей отбрасывал по сторонам длинные причудливые тени, которые рядом с поездом двигались по стенам домов и соборов, колеблясь и медленно выступая огромными широкими шагами.

   Но вот передовой конный отряд и все стрельцы остановились у ворот Дворцового двора на площади, а колымаги царицы и царевны, стуча и громыхая по мостовой, въехали в ворота в сопровождении стольников и боярынь и скрылись во мраке за углом зданий.

   - Уж, видно, что-нибудь недаром! - говорил своим товарищам старый жилец у ворот. - В вечеровую пору в путь царица пустилась и с царевной! И на последнем стану до утра не обождали... Что-нибудь недаром!

   И точно, недаром поспешила вернуться с богомолья в Москву вся царская семья. Царь Борис получил у Троицы известие о том, что его будущий нареченный зять заболел горячкою, и доктор Каспар Фидлер писал государю, что не может ручаться за исход болезни. Встревоженный Борис захотел собственными очами убедиться, точно ли его семье угрожает новый и тяжелый удар, и немедленно собрался в обратный путь... За ним последовала и царица Мария с царевной Ксенией, от которой тщательно старались скрыть страшную новость.

   Но это неожиданное быстрое возвращение в Москву, вследствие каких-то вестей, полученных у Троицы, уже встревожило Ксению... Она почуяла что-то недоброе в том сдержанном молчании, которым царица отвечала на все ее вопросы, и страшно волновалась во время всего обратного пути в Москву. Этот путь, знакомый ей с детства, памятный по многим радостным воспоминаниям ранней юности, теперь показался тоскливым, невыносимо скучным и бесконечным.

   Затем, по приезде в Москву, потекли дни тяжелой неизвестности. Царевна не могла не знать о болезни королевича, хотя все слухи и разговоры о нем как-то вдруг замолкли. Бывало, прежде каждый день ей доносили, что королевич делал в тот день на съезжем дворе, куда изволил кататься, чем тешился ввечеру. Поутру заглядывала к ней царица Мария с разговорами о женихе или призывала ее к себе на свою половину примерять наряды да обновы, а после обеда или под вечер заходил к ней брат, царевич Федор, и сообщал ей все, что успевал прознать про Данию и датчан от толмачей, которые вели, переговоры с вельможами королевича.

   И вдруг все точно забыли о царевне, все как будто стали сторониться ее и даже избегать с ней всяких разговоров. В самой служне своей она заметила какую-то мудреную, диковинную перемену, все больше прежнего старались услужить ей, окружали ее заботливостью и холили, все были к ней внимательны и ласковы, как к малому больному ребенку, и все старались, видимо, не проронить ни слова о чем-то таком, что, очевидно, у всех просилось на уста. Даже веселая болтливая боярыня-казначея как-то нахмурилась и прикусила язычок и на все вопросы царевны: "Что, мол, с нею сталось?" - отвечала только скороговорочкою сквозь зубы:

   - Неможется, царевна! Старость стала приходить... - и спешила удалиться под первым предлогом.

   Царевна вспомнила, что точно так же относились к ней все окружающие в ту пору, как и за первым женихом ее "объявились всякие неправды" и брачный союз с ним стал невозможен. И вот в душе ее рядом с опасениями за здоровье королевича возникли новые и более страшные опасения за то, что и теперь ей не придется дожить до столь желанной перемены в жизни, что и теперь ей придется влачить по-прежнему нескончаемо скучные дни в одиночестве и все в тех же четырех стенах терема. Эта мысль так напугала Ксению, что она решилась добиться правды во что бы то ни стало... Она послала звать к себе брата-царевича и приказала сказать ему, чтобы он шел к ней в терем взглянуть на новую диковинку, которую поднес ей в дар приезжий иноземец Ганс Клупфер, и царевич Федор, охочий до всяких иноземных диковинок, тотчас явился в терем к сестре-царевне.

   Царевна Ксения пошла к нему навстречу с улыбкой и сказала очень спокойно и ласково:

   - Что, братец, давно не жаловал ко мне? Совсем забыл свою сестричку Аксиньюшку, диковинкой заморской заманивать пришлось! А еще недавно захаживал ко мне почасту...

   - Да недосуг все было, право...

   - Недосуг? - переспросила Ксения, смотря в очи брату пристальным, испытующим взглядом. - Варенька, дай мне из скрыни, что в опочивальне, ту книгу, которой бил челом мне иноземец...

   Боярышня Варенька быстро вышла в опочивальню, явилась через минуту с толстой золотообрезной книгой, переплетенной в белый пергамент с золотым тиснением и золочеными застежками, и подала ее царевне с низким поклоном. Царевна приняла эту книгу и сказала боярышне:

   - А теперь ступай, скажи, чтоб казначея... Нет! Побудь здесь близко в сенях за дверью...

   Боярышня вышла, а Ксения развернула перед братом немецкую Библию с прекрасными гравюрами, изображавшими библейские типы и притчи.

   - Ах! Какая книга славная! - говорил, просматривая Библию, царевич Федор. - Какие действа и лики изображены и под каждым подписано... Погоди-ка, я разберу тебе все подписи, Аксиньюшка, ведь я теперь в немецком крепок...

   И точно, царевич стал прочитывать немецкие подписи под картинами и переводить их сестре.

   Ксения не смотрела в книгу, она положила руку на плечо брата и сказала ему тихо:

   - Ты точно крепок стал в немецком... лукавстве! Научился у них лукавить! Впрок пошла тебе посольская наука.

   - Что ты, Бог с тобой! Что говоришь, сама не ведаешь! - сказал царевич, отрываясь от книги и тревожно взглядывая на Ксению.

   - И теперь лукавишь! - вспылила Ксения. - Скрываешь вести о королевиче, о милом нареченном женихе моем! О, если можешь, скажи мне все, что знаешь!

   И она обвила шею брата руками, и целовала, и ласкала его, и глядела ему в очи... Царевич не выдержал и, печально понурив голову, прошептал:

   - Вести недобрые! Вести нерадостные...

   - Пусть нерадостные! Говори, не жалей меня, они все же лучше моих сомнений!

   - Не хорош твой суженый... Четырех дохтуров послал к нему отец наш - и те сказали вчера, что с огневицей им не справиться, и если нынче ночью не даст Бог лучше...

   - О-ох, Господи! - застонала Ксения, закрывая лицо руками. - Видно, нет нам счастия!.. Отвратил Господь от нас лицо Свое... И наказует за тяжкие грехи...

   И слезы обильным ручьем полились из ее прекрасных очей.

   - Что я наделал! - спохватился царевич, поднимаясь спешно и стараясь утешить царевну. - Да что ты, Аксиньюшка! Ведь дохтура-то это так сказали. А Бог-то даст - и королевич твой опять поправится... Ведь молодой он да крепкий, недуг его не сразу сломит!

   Но Ксения его не слушала и все плакала, плакала горько, неутешно, сердце подсказывало ей, что королевич не устоит в борьбе с недугом, что не сбудутся ее мечты о счастье и замужестве.

   Когда царевич ушел от Ксении, она пошла к себе в моленную и бросилась там на колени перед образом. Она молилась, молилась долго, но молитва ее не облегчала, не наполняла ее души той благодатью, какую она так часто испытывала прежде. Она молилась устами, а сердце ее было полно мирских забот и дум... Она молила Бога о пощаде и милости, об исцелении страждущего жениха своего и не могла отогнать от души тяжких, мрачных сомнений.

   То ей казалось, что не услышит Бог ее молитвы, то представлялось, что Он не смилуется над иноверцем, то вспоминались ей последние слова боярыни Романовой, и она говорила себе среди молитвы:

   - Да! Родители мои расстроили их теплое гнездо... Мужа разлучили с женою, детей осиротили! Грех великий! И не на мне ли Господь отплатит им! О, горе, горе мне, бедной!..

   И Бог представал Ксении во всем грозном величии силы и могущества, не Всеблагим и Всепрощающим, а карающим, мстительным, наказующим "в роды род...". Она молилась, но малодушный и маловерный страх не покидал ее, и тревожил мрачными образами грядущих бедствий, и проливал уныние ей в душу, отнимая надежду на неисчерпаемое милосердие Божие...

   Ксения слышала, как к ней в моленную два или три раза стучались, окликали ее по имени и снова отходили от дверей, не получив ответа. Она очнулась от тяжких дум, когда уж наступили сумерки... Поднявшись с колен, она хотела выйти в комнату, как вдруг раздался на соборной колокольне удар колокола.

   - Что это за звон? - тревожно встрепенулась Ксения.

   Новый удар колокола прогудел над Кремлем, печальный, унылый, протяжный... Ксения не вытерпела и бросилась к себе в комнату.

   - Что это за звон?! Зачем звонят? - спросила она, быстро подступая к боярыне-маме, которая стояла в углу у печи и о чем-то перешептывалась с боярыней-казначеей и боярыней-кравчей.

   Мама ничего не отвечала и только беспомощно переглянулась со своими товарками.

   - Зачем звонят? - крикнула Ксения, порывисто хватая маму за рукав. - Или ты оглохла? Бегите все, узнайте!

   Но в это время дверь из сеней отворилась, и на пороге показался царь Борис в смирном платье. Позади него в сенях виднелись в полумраке фигуры бояр из годуновской родни и царевич Федор.

   Ксения взглянула в лицо отцу, взглянула на его смирное платье и отшатнулась от Бориса, который торжественно и медленно вступил в ее покой, опираясь на черный посох.

   - Аксиньюшка! - произнес он тихо и печально. - Лишились мы с тобою радости... Погибла сердечная моя утеха! Королевич, жених твой, приказал долго жить...

   - Суд Божий, праведный суд Божий! - воскликнула Ксения и без чувств упала на руки своих боярынь.

  

  

   Неожиданная кончина королевича Ягана, разбившая мечты Ксении о замужестве, была жестоким ударом для чадолюбивого Бориса. Придворные давно уже не видели его таким унылым, печальным и мрачным, как в тот день, когда он ездил "воздать последнее целование" бренным останкам несчастного юноши, которому судьба сулила в Москве такую завидную долю и присудила могилу. Всем показалось, что Борис постарел и похудел за последние дни, когда он, возвратясь с подворья королевича, поднимался по дворцовому крыльцу, поддерживаемый под руки боярами. Придя на свою половину, Борис скинул выходное платье, ушел в свою опочивальню и заперся там на ключ. Никто не смел его тревожить... Весь дворец затих и словно замер...

   Под вечер того же дня приехали в Москву два гонца с двух противоположных концов Руси, один приехал с Дону, другой - из-под Смоленска. Приехали они, должно быть, с вестями важными, потому что дьяк Посольского приказа чуть только заглянул в те грамоты, что привезли гонцы, тотчас же бросился к Семену Годунову, а тот пошел к царю. Всех выслав из комнаты смежной с опочивальнею, Семен стал потихоньку стучаться в дверь.

   - Кто там? - окликнул царь.

   - Я, государь! Гонцы к тебе с вестями тайными приехали...

   - С тайными? Входи сюда!

   Ключ звякнул в замке, дверь отворилась, и Семен Годунов вошел в опочивальню.

   - Великий государь! - сказал он вполголоса. - Грамоты присланы из-под Смоленска и с Дону с вестями недобрыми.

   - Ну, уж вестимо, когда же беда одна приходит! Пришла, так отворяй ворота пошире! - с горькою усмешкою сказал Борис. - Какие же вести?

   - Пишут из Смоленска, что появился в Польше вор, который величает себя князем Дмитрием Угличским...

   - Ну, дальше что? - нетерпеливо крикнул Борис, видя, что Семен Годунов запинается.

   - И пишет тот вор в Смоленск прелестные письма, и объявилось их многое число, и он в тех письмах просит смолян, чтобы они готовы были, и хвалится, что: "Я-де буду к Москве, как станет лист на дереве разметываться..."

   - Что же воевода? Переловил ли тех людей, что с письмами из-за рубежа приходят? Пытал ли их?

   - Пытал и письма отобрал и все сюда прислал с гонцом. Один только там дьякон остался не пытан, затем что с него некому было скуфью снять... Да пишет еще воевода, что чает шатость великую во всех смолянах и стережется приходу и разоренья от литовских людей...

   - Вот все-то они, изменники, таковы! - гневно заговорил Борис, сжимая кулаки. - За рубежом явился вор, заведомый обманщик... А воевода уж и перетрудил, уж видит шатость во всех кругом себя! Уж побоялся и скуфью содрать с дьякона!.. В самом-то шатость - в воеводе!.. А с Дону какие вести?

   - Казаки на Дону бунтуют. Твой государский караван ограбили, стрельцов побрали в плен, а потом, как отпустили их, хвалились: "Скажите, мол, на Москве, что мы, казаки, скоро туда придем с законным царем Дмитрием Ивановичем..."

   - С законным! - вскричал Борис, вскакивая со своего места. - Так, значит, и туда прошла из Польши весть о воре... Значит, и на Дону измена! Да нет! Меня пустым мечтаньем не испугают! Я - избранный государь и царь Московский, а Дмитрий Угличский в сырой земле зарыт... Пусть идут к Москве, я приготовлю встречу и казакам, и литовским воровским людям. Лист не успеет развернуться на деревьях, как я вместо листов обвешаю эти деревья по всем дорогам к Москве телами воров и изменников... Я им напомню царя Ивана Грозного, блаженной памяти! Завтра чем свет зови ко мне сюда князя Василия Шуйского, он должен знать, кого похоронил он на Угличе! Я его заставлю на площади, да всенародно, во всеуслышанье всем рассказать, что сталось с князем Дмитрием Угличским!

  

   Два-три дня спустя на площади около Лобного места стояли большие толпы народа. Вся площадь сплошь была ими занята, так что яблоку негде было упасть. На Лобном месте стояли духовенство и стольники царские, а стрельцы, поставленные в два ряда от Лобного места к Фроловским воротам, охраняли путь, по которому должны были следовать из Кремля бояре и сам патриарх Иов. Густая толпа народа стояла молча в ожидании того, что скажут бояре и патриарх, но подальше в народе шли оживленные толки и споры.

   - Что они говорить-то станут? - спрашивал один посадский у другого.

   - Да что? Войну с Литвой затевают, что ли?..

   - Давно не воевали!.. Али кони у них на конюшне застоялись?

   - Какая там война! Не о войне говорить будут, а о новом уложенье. По крестьянству, бают, тяготы большие...

   - Все врут, что ни бают! Объявлять будут о воре, что в Польше появился...

   - Что ж это за вор такой? Из каких же он будет?

   - А такой-то вор, что величается Дмитрием-царевичем.

   - Ах он злодей! Да как же он смеет?

   - Чего смеет!.. А ты почем знаешь, что он злодей?

   - Как же не злодей!.. Потому обманщик!

   - А тебе это кто сказал?.. Может, он точно царевич!

   - Эк, вывез! Чай, люди добрые видели, как царевича на Угличе убили и в гроб положили!..

   - То-то в гроб! У нас на селе боярин с большого ума чучелу с огорода в гробу хоронил.

   - Тсс... Тише, вы там!.. Идут, идут!

   Вся масса народа смолкла и заколыхалась, сближаясь к Лобному месту, на которое всходили бояре, а за ними и сам патриарх со своим причтом.

   Все разом сняли шапки.

   - Слушайте, слушайте! - пронеслось в передних рядах толпы.

   - Православные! - так начал патриарх. - Вам и всему миру христианскому ведомо, что князя Дмитрия Ивановича не стало тому теперь четырнадцать лет, и что лежит он на Угличе в соборной церкви, и отпевал его Геласий-митрополит со всем собором. На погребении его была и мать царевича, и дяди, и князь Василий Иванович Шуйский с товарищи, от великого государя в Углич посланные... И вот теперь слышим, что страдник и вор, беглый чернец Гришка Отрепьев в Польше появился и называется там князем Дмитрием Угличским. Был тот Гришка в чернецах в Чудовом монастыре да и у меня, Иова-патриарха, во дворе для книжного письма был взят, а после того сбежал в Литву, отвергся христианской веры, иноческий образ попрал, чернецкое платье отринул, уклонился в латинскую ересь, впал в чернокнижие и волшебство и по призыванию бесовскому, и по вероломству короля Жигимонта и литовских людей стал Дмитрием-царевичем ложно называться. И то не явное ли воровство и бесовские мечты? Статочное ли дело, чтобы князю Дмитрию воскреснуть из мертвых прежде общего воскресения? И вот все сие уразумев, мы того расстригу Гришку и всех, кто станет на него прельщаться и ему верить, ныне здесь, в царствующем граде Москве, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели. Да будут они все прокляты в сем веке и в будущем!

   Окончание речи патриарх произнес как можно громче, изо всех сил напрягая свой голос и отчетливо выговаривая каждое слово. Вслед за патриархом высокий и дородный патриарший протодьякон возгласил громовым голосом на всю площадь:

   - Гришке Отрепьеву и всем пособником его... анафема!!

   - Ана-фе-ма! - загудел патриарший хор среди мертвого молчания толпы.

   И только смолкли последние звуки страшного церковного проклятия, из толпы бояр вышел князь Василий Иванович Шуйский. Толстая, неуклюжая и небольшая фигура его была по грудь закрыта каменною оградою Лобного места, из-за которой виднелись только плечи и голова в высокой боярской шапке; видимо взволнованный, князь беспрестанно поглаживал и перебирал свою жиденькую бородку, высоко поднимал брови и усиленно моргал красными веками своих подслеповатых глаз. Поклонившись народу на все четыре стороны и осенив себя крестом, князь начал так:

   - Православные! При блаженной памяти великом государе Федоре Ивановиче постигло царскую семью горе тяжкое: скончался в Угличе брат царский, царевич Дмитрий Иванович. Черною немочью страдал младенец издавна, и когда на него та немочь находила, то он в ней и падал, и о землю в корчах бился... От того ему и смерть приключилась: играл с жилецкими ребятками на дворе в тычку ножом и нашел на него, Божьим попущением, его недуг... Да мама с кормилицей недосмотрели... А матери и дядьев не было... И не уберегли - на нож наткнулся младенец и Богу душу отдал...

   Шуйский замялся, усиленно заморгал глазами и добавил набожно:

   - Упокой, Господи, его душу!

   В толпе также многие стали креститься.

   - В ту пору, православные, - продолжал Шуйский после некоторого молчания, - я был великим государем послан в Углич разыскать доподлинно о смерти царевича Дмитрия. Со мною поехали: митрополит Геласий и дьяк Андрей Клешнин. Заклинаюсь Богом Всемогущим и Всеведущим и Троицею Пресвятою в том, что мы царевича Дмитрия нашли в гробу... В соборе... Отпели честно... В могилу, около столба соборного, гроб опустили... И накрыли плитою с именословием... Там он и покоится поныне. И все то я видел сам своими очами и совершил вот этими руками, ей-же-ей! И да накажет Бог меня, да разразит, если я в чем солгал пред вами...

   И князь Шуйский опять перекрестился трижды.

   - И вы не верьте прелестям и всяким злоумышлениям польских и литовских людей, - продолжал Шуйский. - Они умыслили, преступив крестное целование, Северской земли города к Литве оттягать да хотят притом бесовскими умышлениями в Российском государстве церкви Божий разорить, а на место их коштелы латинские и кирки люторские поставить, веру христианскую пошатнуть, а вас, православные, в латынскую и люторскую ересь привести и погубить. И задумал король Жигимонт беглого инока, заведомого вора, по сатанинскому наущению называть князем Дмитрием. Вот его-то за ту измену, и воровство, и ложное величанье именем блаженной памяти царевича Дмитрия здесь всенародно и проклял святейший отец наш Иов-патриарх. Блюдитесь же и вы козней вражеских, да не впадете и вы в клятву церковную... А я еще раз свидетельствуюсь Богом и Пречистою Богородицею в том, что истинный царевич Дмитрий, великий князь Угличский, почиет в Угличе, в соборном храме, и что я сам, при матери его и при родных, опустил в могилу... И в том целую перед вами Животворящий Крест.

   И он снял свою высокую боярскую шапку и приложился ко кресту, который подал ему сам патриарх.

   Народ в глубочайшем молчании прослушал всю речь Шуйского, прослушал с напряженным, но безучастным вниманием. Шуйского знали, помнили его суровый и пристрастный розыск в Угличе и плохо верили его клятвам. Когда патриарх с духовенством и боярами сошли с Лобного места и направились торжественным шествием обратно к Фроловским воротам Кремля, народ стал расходиться с площади в разные стороны, и в отдельных толпах судили на разные лады о том, что слышали с Лобного места.

   - Обманщик да вор, так чего ж они переполошились! Лихое дело не всхоже, нечего было и тревогу подымать. А тут церковной анафеме предали... Был бы простой вор, проклинать бы не стали!

   - Да и кто их знает! - говорили в другой группе. - Этот клянется, божится, что он царевича Дмитрия в гроб клал, а другой говорит, будто он и убит не был...

   - Как же не убит! Весь город видел!

   - То-то вот и оно! Весь город видел, а заместо царевича будто другой убит... А царевича-то мать будто укрыла...

   - О-ох, грехи! Грехи тяжкие! - покачивая головою, говорил старик. - Идут на нас беды великие! Надвигается гроза грозная!

   - А коли он, дедушка, точно царевич Дмитрий, коли он точно законный государь? - допытывался у старика его внук, парнишка лет двенадцати.

   - Нишкни ты, постреленок, что выдумал! Упекут ужо тебя и с законным туда, куда ворон костей не заносил!

   - Пусть себе Гришку Отрепьева проклинают! - говорили между собою, сворачивая с площади на Ильинку, двое каких-то посадских. - Царевичу от этого лиха не станется. Надо писать ему, чтобы присылал сюда скорее своих людей да грамот побольше о нем разбрасывать в народ. Мудрено им будет против прироженного-то государя идти. Бог не попустит!

  

   Темно и тихо в царской опочивальне. Чуть теплятся лампады у икон, блистающих в углу в богатых киотах. В соседней комнате из-за полуоткрытой двери слышно мерное дыхание и легкий храп царских спальников. Сам царь Борис лежит на своем широком резном и раззолоченном ложе, на мягких перинах и пуховых изголовьях, но сон не смыкает его очей, не успокаивает его от тревог, не проливает елея на его сердечные раны. Он тревожно ворочается с боку на бок, пытается уснуть и убеждается в том, что заснуть не может, потому что не может отогнать от себя одной и той же неотвязной мысли, которая уже давно, уж целый год грызет его и мучит и не дает ему покоя.

   "Кто он?.. Кто он?.. Откуда вышел?.. Кем научен?.. Кем выставлен супротив меня? - вот что постоянно шевелится в душе царя Бориса, вот что ему мешает жить, мешает думать, вот что подрывает его здоровье, подкашивает его силы. - Кто он? Обманщик, самозванец?.. Чего он ищет? На что надеется? Как дерзает мыслить, что может бороться со мной? Он с горстью сволочи к рубежу идет, а я ему навстречу шлю восемьдесят тысяч войска! Я - царь на Москве, а он - презренный раб, холоп боярский, расстрига-инок!.."

   И на минуту сознание своей мощи и силы, сознание ничтожества врага успокаивает Бориса, но червь сомнения гложет и гложет его и наводит постепенно на новые черные думы.

   "Я - царь, да нет кругом меня ни одного-то верного слуги! Да, я ни на кого положиться не могу... Некому довериться... Я выслал войско к рубежу и трепещу теперь за воевод, как бы они не изменили. А у него, у вора, у обманщика-расстриги, и горсть людей, да верных, да надежных! Ох, если бы мне выискать да верного слугу, который бы не выдал... А у того все слуги верны, все преданы! Два раза я подсылал к нему убийц, и убийц надежных... Ни разу не удалось им и близко подойти! Вот как его хранят... А я, куда ни оглянусь, везде только и вижу предательство, измену, подкуп, корысть. Ах, если бы я мог, как царь Иван, всех их да под один обух! Да окружить себя опричниной, да отыскать такую собачку верную, как тестюшка-то мой, Малюта!.."

   И мрачные думы, как черные вороны, вьются все чаще и чаще, все больше и больше над смутною темною душою Бориса, и он ни в чем не видит себе ни опоры, ни утешения:

   "Ну, вот и прокляли его! Всенародно прокляли, а что в том проку? Народ волнуется везде, а завтра перейди он рубеж, да кликни клич, да назовись царем законным... Все мои труды пропали! Да и кого мы прокляли, какого-то Отрепьева? А точно ли он Гришка Отрепьев, кому-то ведомо? Что, если точно... Дмитрий спасся от ножа? Что тогда?.."

   И Борис мечется по постели, и напрасно пытается уснуть, забыться хоть на мгновенье... И злобно прислушивается он к ровному дыханью и мирному храпу своих спальников в соседней комнате.

  

   Измученный бессонницею, бледный, изнемогающий под тяжестью все той же неотвязной думы, все тех же опасений за будущее, царь Борис поднялся с постели полубольной, слабый, раздраженный и с трудом влачил на себе тяжкие обязанности своего царственного сана. Он почти не слушал тех докладов, которые по утрам принимал от ближних бояр в комнате, он почти не молился, присутствуя у заутрени и обедни в Благовещенском соборе, он не принял своих приказчиков и дворецких, которые приехали в Москву с отчетом из разных царских сел и подмосковных усадеб. Только с доктором-немцем он долго говорил и совещался у себя в опочивальне. За обедом царь Борис едва коснулся двух-трех блюд из тех тридцати, которые были поданы ему на стол, и беспрестанно требовал от кравчего холодных заморских вин, и пил их много, жадно, стараясь утолить какую-то невыносимую жажду, которая его снедала.

   Под конец стола Борис почувствовал дремоту и только хотел направиться в опочивальню, как ему пришли сказать, что окольничий Семен Никитич Годунов вернулся в Москву и просит дозволения явиться немедленно. Царь приказал его позвать и заперся с ним в комнате.

   - Ну что? Привез ее? - тревожно спросил он Семена.

   - Привез.

   - И никто не знает, кого ты вез? Никто не проболтался на пути?

   - Никто. Я сам в пути ни разу не засыпал, пока ее не засажу в четыре стенки под замок.

   - А говорил ли с ней? Допытывался ли на пути?

   - Пытался я разговаривать с нею, да ничего не допытался... Молчит. И слова не проронила за всю дорогу.

   - Где же она теперь?

   - Как я теперь ее привез, так сдал игуменье в Новодевичьем, в башне угловой у них есть келья крепкая... Туда она черниц сажает для смиренья. Окна высоко и дверь с железными засовами...

   - Как стемнеет, вели к Постельному крыльцу подать каптану крытую да посади на коня надежных людей десятка три, мы съездим к ней с царицей и с патриархом Иовом... Оповести его... Я сам с царицей допрошу ее!.. И... и дознаюсь правды!..

  

   Часов пять спустя в ворота Новодевичьего монастыря въезжали сани-розвальни, обитые коврами, и две крытые каптаны, сопровождаемые полсотней вершников.

   Из саней вышел патриарх в сопровождении своего ризничего, из каптан царь Борис и царица Мария. Двое старых монастырских слуг и сама игуменья встретили поздних гостей на крыльце и, освещая путь их фонарями, повели переходами прямо к той келье, в которую утром того же дня была привезена и заключена какая-то таинственная узница. За патриархом шел его ризничий, за царем и царицей, как тень, следовал Семен Годунов. Все остановились у двери с железным засовом и тяжелым висячим замком. Игуменья отперла замок, отодвинула засовы и впустила в келью царя Бориса, царицу Марию и патриарха. Все остальные остались за дверью.

   Келья была довольно обширна, и лишь небольшое пространство ее было освещено двумя восковыми свечами в медных шандалах, поставленных на столе. Везде по углам и под каменными сводами гнездился мрак. Около стола стояли простые лавки, а около стены убогая кровать, на которой полулежала какая-то женская фигура в темном иноческом одеянии. Когда застучали засовы и тяжелая дверь заскрипела, поворачиваясь на ржавых петлях, узница быстро поднялась со своего ложа и выпрямилась во весь рост, внимательно вглядываясь в вошедших. Она не сразу признала их и разглядела лица только тогда, когда царь Борис с царицей Марией опустились на лавку по одну сторону стола, а патриарх сел по другую сторону.

   Молча и не кланяясь вошедшим, узница долго и упорно смотрела им в лицо, и взор ее из-под низко опущенной скуфьи горел страшною ненавистью.

   Сурово и в глубоком молчании смотрели на узницу и три незваных гостя. Тяжелое молчание продолжалось несколько минут, пока патриарх не прервал его словами:

   - Ты ли инока Марфа, в мире бывшая царицей Марьей?

   - Ныне я инока Марфа, а в мире я была несчастною царицей Марьей, - твердо и с достоинством проговорила узница.

   - Ты ли мать царевича Дмитрия? - продолжал допрашивать патриарх.

   - Да! У меня был сын Дмитрий. Но зачем ты вспомнил о нем?.. Зачем меня пытаешь? Ведь тебе же ведомо, что я мать Дмитрия и что он мой сын...

   - Инока Марфа! Не мудрствуй и не вопрошай... Я стану вопрошать, а ты ответствовать должна по послушанию церковному.

   Узница не отвечала ничего.

   - Инока Марфа! Ответствуй мне как перед Богом, как на Страшном судбище Христове, где ныне твой сын?

   - Мой сын!

   - Да, твой сын Дмитрий!

   Царь Борис и царица Марфа так и впились глазами в инокиню Марфу. Но та опустила голову и ничего не отвечала.

   - Да говори же! - нетерпеливо крикнул царь Борис, ударяя посохом в каменный пол.

   - Нечего мне говорить о том, что всему миру ведомо, - мрачно отвечала инокиня.

   Царь Борис вскочил с места и сказал, трепеща от волнения:

   - Именем Божьим заклинаю тебя, скажи мне, где твой сын Дмитрий?

   Инокиня бросила в сторону царя взгляд, полный ненависти и презрения, и громко воскликнула:

   - Ты ли не знаешь, где он? Ты ли еще дерзаешь заклинать меня Божьим именем?..

   - Я знаю только от других, что сын твой... умер и что он похоронен... в соборе в Угличе... Но не знаю, он ли точно?

   - Мой сын не умер - это ложь! - вскричала инокиня Марфа. - В этом я свидетельствуюсь Богом и всеми его святыми!

   - Как?! Не умер?! - почти одновременно воскликнули и царь, и царица, и патриарх.

   - Ты это знаешь, царь Борис! - язвительно сказала инокиня Марфа. - Ведь ты же сам и подослал убийц! Сам выбрал злодеев, сам направил их ножи!.. Пойди же, спроси у них, умер ли мой сын или зарезан? Пусть они тебе ответят, а не я!

   - Да что ты с нею попусту слова теряешь! - крикнула царица Мария. - В розыск ее, пытать ее вели! Небось заговорит, как станут жечь калеными щипцами.

   Инокиня Марфа затряслась всем телом и растерянно проговорила:

   - В розыск!.. После всех мучений... в розыск? Да за что же? Чего вы от меня хотите?

   Царь Борис тотчас сообразил, что царица Мария может испортить все дело своей излишней горячностью, и поспешно вступился:

   - Инока Марфа! Не хочу я зла тебе и не за тем сюда призвал, чт