Полевой Петр Николаевич - Корень зла

и не стало царя на Москве, хотя все москвичи, а за ними и все города поспешили присягнуть: "Царице Марии Григорьевне всея Руси и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне".

   Не стало царя на Москве, опустел царский дворец, опустела дума царская... Целые девять дней не было никаких приемов и выходов - вся жизнь придворная как будто замерла на время. Царь Федор Борисович и царица Мария Григорьевна явились впервые боярам в торжественном заседании думы в средней подписной золотой палате. Они сидели на своих царских местах в смирных гладких бархатных шубах и в черных шапках. И бояре сидели кругом стен также в смирных опашнях и в однорядках вишневого и темно-багрового цвета и в черных шапках. Даже рынды при государе не блистали своим обычным нарядом, на них были черные шапки, а тяжелые золотые цепи были надеты поверх бархатных темно-вишневых приволок. И далее, в проходной палате, в сенях и на паперти Благовещенского собора, вся дворня, и приказные люди, и дьяки, и боярские дети, и подьячие толпились в темных одеждах. Нигде не видно было обычного блеска и роскоши красок, не видно было ни золота, ни жемчуга, ни дорогих мехов, ни каменьев самоцветных. Все собрались как будто бы не на заседание, а на поминки - все стеснялись новостью положения и не знали, как приступить к делам. Говорили только патриарх да Шуйский, затем дьяк Посольского приказа стал докладывать о том, что гонцы отправлены к соседним государям с извещением о смерти царя Бориса... Юный Федор не выдержал и заплакал, за ним зарыдала и царица и удалилась на свою половину. Печальное заседание печально и окончилось.

   - Ну, так-то мы в делах не далеко уедем! - шепнул князь Хворостинин на ухо князю Василию Шуйскому. - Это, пожалуй, вору на руку.

   - Что ты! Что ты, князь! - перебил его Шуиский. - Как можно! Мы недаром присягнули царю Федору и будем верой и правдой служить ему!.. Его теперь печаль гнетет, а вот смотри, как обойдется, так он не хуже отца управит и нами, и землею.

   - Твоими бы устами да мед пить! - со смехом заметил Хворостинин. - Ну, а вор-то разве станет ждать, пока царь Федор с печалью управится?

   - Да что нам вор! - с уверенностию произнес Шуйский. - Мы, старые-то воеводы, с ним не умели успешно биться, ну а теперь, как послан туда Басманов, о воре скоро и слух западет.

   - Да! Слухов и то вовсе нет из войска, да только к добру ли это?

   Шуйский пожал плечами и обратился к другому боярину, видимо не желая продолжать разговор.

   Царь Федор как вышел из думы, так и прошел на половину матери, у которой он проводил теперь большую часть дня. И там во всех покоях царила та же скорбь и пустота, и так же неприятно били в глаза темные смирные платья и черные каптуры царицыных боярынь и служни. Но на женской половине дворца было все же менее заметно отсутствие главной, руководящей силы, менее был осязателен тот непорядок и неустройство, которые вдруг проявлялись и в частностях, и в общем течении придворной жизни. Царь Федор чувствовал себя уютнее и спокойнее в комнате царицы Марии, нежели на своей царской половине, где все напоминало ему отца и его собственное беспомощное и безвыходное положение.

   Медленно прошел красавец юноша через царицыны сени и переднюю, битком набитые женщинами, которые, расступаясь перед ним и низко кланяясь, не забывали полюбоваться на юного царя и перешепнуться о нем между собою:

   - Эко солнышко красное! Жаль, что тучкой затуманилось... А по виду богатырь будет и всему царству утеха!

   Но будущий богатырь проходил через это женское царство не поворачивая головы, не удостоив взглядом красавиц боярынь... Он вошел в комнату царицы и сел на лавку около того стола, за которым сидела царица Мария, опустив голову на руки и печально вперив взор в пространство. По столу и по лавкам были рядком разложены узелки с шитьем и вышиваньем, связки красного бархата, образцы тканья, кружева и низанья, коробки с жемчугом и канителью. Видно было, что все это давно уже лежит здесь, нетронутое, забытое, заброшенное деятельною и хозяйливою царицей.

   - Что скажешь, царь Федор? - проговорила царица, не изменяя своего положения и не оборачиваясь к сыну.

   Царь Федор молча положил руку на плечо матери...

   - Осиротели мы с тобою, Федя! - почти вполголоса произнесла царица и еще ниже наклонилась над столом.

   - Матушка, не сидится мне, не живется в моих царских палатах. Без батюшки пуст высокий терем, - сказал царь Федор упавшим голосом. - Куда ни оглянусь, везде отец мне мерещится... Все голос его слышу... И страх, такой страх берет, как подумаю, что мы теперь без него заведем делать!

   - Осиротели мы, руки от дела отпадают! Моченьки моей прежней нет! - шептала царица, беспомощно покачивая головою.

   - А я-то шел к тебе помощи просить!.. Утеху у тебя найти думал! - горестно воскликнул несчастный юноша, закрывая лицо руками.

   Но дверь скрипнула, царица Мария и царь Федор поспешно оправились и приняли обычную царскую осанку, хотя красные, распухшие от слез глаза царицы выдавали ее тяжкое горе. Вошел старый стольник царицын с низким поклоном и возвестил о приходе князя Василия Шуйского.

   Через минуту вошел и сам князь, истово и чинно перекрестился на иконы и, отвесив земной поклон царю и царице, стал у стола, поглаживая свою жиденькую бородку и помаргивая своими маленькими хитрыми глазками.

   - Что скажешь доброго, князь Василий Иванович? - обратилась царица к Шуйскому.

   - Благодаренье Богу! Дурных вестей не приношу, великая государыня. Надеюсь, что с Его святою помощью мы одолеем дерзкого врага и посрамим и после великой нашей скорби возрадуемся и возвеселимся!.. Вся Москва теперь уж присягнула вам, великим государям, всюду целовали крест по церквам с великою радостью, и во всем городе спокойно. От патриарха также повсюду разосланы крестоцеловальные грамоты, и думается мне, великий государь, что надо бы...

   Шуйский, как и всегда, с трудом выражал свои мысли. Царица нетерпеливо обратилась к нему:

   - Да говори скорее, князь, что надо бы теперь царю Федору?

   - А надо бы, государыня, чтобы великий государь почаще в город показывался, по монастырям московским послал бы вклады богатые, а на время скорби по тюрьмам походил бы и щедрую бы милостыню пораздавал... Оно бы и для самого царя утешно было... А то ведь так-то скорбеть, пожалуй, и все дела упустишь, а дела не терпят...

   - Да... да! - подтвердил царь Федор, рассеянно слушавший Шуйского. - Да, это точно нужно бы!..

   - Наставь, наставь его, князь Василий! - вступилась царица Марья, любовно поглядывая на сына-царя. - Не покинь его в напасти, в сиротстве великом! А мы твоей верной службы не забудем!

   - Что службишка моя, великая государыня? Я же ведь недаром крест целовал и тебе, и царю Федору, и царевне Ксении... Бог свидетель - душу готов положить за государя... И вот как сорочины блаженной памяти царя Бориса государь отбудет здесь, я бы советовал ему сесть на коня да ехать к войску и переведаться с врагом. Ведь при царе и войско, и воеводы не так-то бьются, как без царя. Сама изволишь знать, заглазное-то дело...

   - Да, да! Я тоже об этом думал, матушка! - сказал, несколько оживляясь, царь Федор.

   - А я-то с Аксиньей как же здесь останусь? - с некоторым испугом обратилась царица к сыну и к Шуйскому. - По этим смутным временам ведь можно всего ждать недоброго!..

   - И точно! Как я их здесь... На кого оставлю? - тревожно и растерянно промолвил царь Федор, как бы рассуждая сам с собою.

   - Кругом тебя, государыня, здесь все верные слуги. Блаженной памяти великий государь царь Борис Федорович на смертном одре мне с патриархом завещал блюсти вас и о вас радеть, так уж мы и соблюдем, и порадеем. А для береженья да для спокоя я бы думал, великий государь, что город можно и поукрепить, и по стенам наряд поставить и в Белом городе, и в Китае, да и войска сюда собрать побольше... Вот тогда и поезжай себе спокойно, бей окаянного расстригу и приведи с собой у стремени.

   Царь Федор вскочил с лавки и бросился обнимать Шуйского.

   - Спасибо, князь Василий! Ты мне душу отвел... Вот, матушка, слуга-то верный что значит! Послушай, князь, повечеру зайди ко мне, сегодня я буду слушать твои доклады: и о делах поговорим, и посоветуем еще...

   Князь Шуйский поклонился царю и царице и вышел из комнаты. Но на пороге опять появился старый стольник и доложил царице о разных лицах, ожидавших в передней выхода или приема.

   Царица сумрачно и медленно повернулась и сказала резке, отрывисто:

   - Всех прочь гони!.. Невмоготу мне! Не до дел мне, не до тряпья!.. Скажи всем: завтра!..

   И она опять опустила голову на руки и погрузилась в глубокую скорбную думу. Царь Федор захотел ее утешить, подошел к ней, стал ее ласкать, стал говорить, как он поедет в войско, как будет биться и победит проклятого изменника и вора, как вернется победителем в Москву. Царица Мария поглядела на сына мрачно и недоверчиво.

   - Дитятко бедное! - сказала она наконец после долгого молчания. - Хорошо бы людям верить... Да не верится! Чует сердце, что не видать нам счастья, закатилось наше солнце красное!

   Тут подошла к царице царевна Ксения, тихо вышедшая из внутренних покоев. Побледневшая и похудевшая за последнее время, Ксения казалась еще прекраснее, и темная, простая ферязь как будто еще более придавала блеску ее дивной красоте. Царевна опустилась у ног царицы и молча положила голову на колени матери.

   Но что это?.. В передней слышатся чьи-то голоса... Шаги... Суетня! Дверь распахнулась настежь, и Семен Годунов врывается в комнату царицы без доклада, растрепанный, бледный, позеленевший от страха. Глаза его бегают тревожно, руки трясутся, когда он большими спешными шагами подходит к царице, не обращая внимания ни на царя, ни на царевну.

   - Гонец из войска... От воевод! - произносит он дрожащим голосом. - Сейчас примчал!.. Тут, у крыльца дворцового, конь так и грохнулся! Вестей не говорит, требует, чтобы вели его к царю!

   Царь Федор обомлел от страха перед наступающей минутой, но царица Мария поднялась с места и, быстро подступив к Семену Годунову, крикнула грозно:

   - Где же он?! Где же тот гонец? Где?! Введи его сюда!.. Как смеешь ты его держать в сенях!

   Семен бросился вон из комнаты. А царица Мария, трясясь, как в лихорадке, от ожидания и волнения, оперлась на стол. Глаза ее блуждали, лицо было бледно. Уста шептали: "Гонец... с вестями?.. Гонец..."

   - Матушка, успокойся! Может, и с добрыми вестями он приехал! - утешала царицу Ксения, хватая ее за руку.

   Но царица была так взволнована, что даже позабыла о присутствии царевны, позабыла выслать ее из комнаты, когда Семен переступил порог, ведя за собою гонца.

   Царь Федор тотчас узнал в гонце Тургенева и выступил ему навстречу на середину комнаты. Но первый взгляд на лицо Тургенева объяснил ему весь ужас вести, которую тот привез из стана. Платье на Тургеневе было грязно, запылено, изорвано... Страшное утомление, тревога и напряжение выражались на бледном лице, изнуренном бессонными ночами и дальним, тяжким путем.

   Едва переступив порог, Тургенев пал на колени и воскликнул громко:

   - Великий государь! Не вели казнить... За вести злые!.. Измена! Измена! Все войско, все воеводы, и Басманов тоже, вслед за предателями Михайлой Салтыковым да за Василием Голицыным передались на сторону расстриги!..

  

  

   Весть об измене воевод и переходе войска на сторону прирожденного государя быстро разнеслась по дворцу и по городу.

   Дня три спустя после приезда Тургенева стали приезжать в Москву беглецы из войска, перешедшего на сторону расстриги, не захотевшие ему служить. Все они были избиты, ограблены, страшно истомлены дальним путем, все несли с собою подтверждение роковой вести и грозные слухи о неодолимом могуществе расстригиной рати. Загудела Москва толками и рассказами, зашумел народ по базарам и на крестцах... Но власти не унывали: нескольких крикунов засадили в тюрьму, двух посланных из войска с возмутительными грамотами схватили и отправили в застенок. И вся Москва вдруг затихла, замерла в трепетном ожидании, как затихает сама природа, когда темно-багровое грозное облако крадется с горизонта, охватывает полнеба и несет в себе гром и молнии, вихрь и град. Страшна эта зловещая тишина - предвестница и близкая предшественница бури и разрушения!

   Среди наступившего затишья особенно резко бросалась в глаза та лихорадочная поспешность, с которою годуновцы готовились к отпору наступавшим врагам и к обороне города. На кремлевских стенах и башнях целый день, с утра до ночи, кипела работа: тут углубляли и чистили рвы, там поправляли земляные насыпи, там крыли новым тесом бойницы, там пели "Дубинушку", вкатывая на башни тяжелый наряд. Гонцы скакали из Кремля и в Кремль, развозя по окрестным городам грамоты, в которых все служилые люди созывались на Москву для защиты царского семейства от "злокозненного врага и богоотступника Гришки Отрепьева".

   Так наступило 1 июня 1605 года. Чудный солнечный день с утра разгорелся над Москвою, которую давно уже не спрыскивало дождем. Жар стал ощутителен спозаранок, и можно было ожидать, что к полудню солнце будет печь невыносимо. Пыль густыми клубами поднималась на улицах от движения пешеходов и повозок и при безветрии непроницаемым облаком висела в воздухе над городом.

   - Ишь ты ведь какую жарищу Бог послал! - говорил, обращаясь к соседям-торговцам, наш старый знакомый, Нил Прокофьич. - Тут и под навесом, и в тени-то, не продохнуть! Каково же там-то, на стенах да на башнях, работать да наряд втаскивать?

   - Укрепляются! - мрачно заметил старый суконщик. - Позабыли, что в Писании сказано: "Аще не Господь хранит град, всуе труждаются стрегущие".

   - Уж это истинно!.. Коли он придет, не удержать им, не устеречь им города от него! - сказал один из соседей-торговцев.

   Но юркий Захар Евлампыч уж не слушал приятелей; прикрыв глаза рукою, он пристально всматривался в даль своими зоркими маленькими глазками и вдруг молча указал пальцем вверх по Ильинке. Все соседи старого бубличника обратились в ту же сторону да так и замерли...

   Большой столб пыли клубился вдали, и явственно слышался шум и крики толпы народа, двигавшейся от ворот Белого города. Вот шум и крики ближе и ближе, вот явственно доносятся они издали... Вот бегут по улице какие-то оборванцы, мальчишки, нищие и машут руками и кричат:

   - Эй, господа торговцы! Лавки запирай! На площадь! На Лобную!

   Суматоха поднимается страшная. Все мечутся в разные стороны, все кричат, никто ничего не понимает... Купцы и приказчики запирают лавки, тащат тюки с товарами внутрь своих балаганов, а мимо них по улице бегут передовые вестовщики надвигающейся толпы и ревут благим матом:

   - Все на площадь! Православные, на площадь!.. Красносельцы послов великого государя ведут!.. Прирожденный государь грамотку москвичам прислал... На Лобном месте читать будут!

   В рядах поднимается чистый содом: кто запирает лавку, кто бросает товары, кто кричит без всякого толку, перенося товар с места на место. Все потеряли голову, и все бросаются на площадь, перегоняя и давя друг друга... А тем временем по Ильинке чинно и медленно двигается громадная толпа, и в середине ее, окруженные красносельскими слобожанами, шествуют на конях присланные с грамотами из-под Тулы дворяне Наум Плещеев да Гаврило Пушкин: один - высокий, сухощавый и суровый воин, в помятом шеломе и смуром кафтане, накинутом поверх кольчужной рубахи, другой - румяный и веселый толстяк, в щегольском немецком шишаке и рваном куяке, усаженном медными бляхами. Кругом них, теснясь и волнуясь, валит пестрая толпа народа и безоружного, и вооруженного, и нарядного, и оборванного, рядом с простой сермягой виден нарядный терлик, рядом с пестрым бабьим сарафаном - черная монашеская ряса, рядом с лохмотьями - суконный цветной кафтан. Толпа двигалась непрерывно темною рекой среди громадного облака поднятой пыли... Толпе не видно ни конца ни края, она словно сказочный зверь - чем более движется, тем более растет, растет и наконец шумным потоком изливается на площадь, уже залитую тревожными толпами московских горожан.

   - Дорогу! Дорогу! Очищай дорогу послам прирожденного царя Дмитрия Ивановича!

   - Веди послов на Лобное место! Веди! Дорогу!.. Сторонись, православные!

   И сторонится народ, открывая широкую дорогу Плещееву и Пушкину, которые торжественно шествуют на конях к Лобному месту, посвечивая на солнце своими шеломами.

   - Вона! Бона! Гляди, послы государевы на Лобное место взошли!.. Грамоту читать будут!.. Ах, Господи, спаси нас, грешных!.. Шапки долой!.. Грамота царская!

   И шапки летят долой, толпа смолкает как один человек, и только вдали по окраинам площади слышен еще неясный гул и говор.

   Плещеев и Пушкин снимают шеломы, крестятся на соборы кремлевские и на церковь Троицы, что на рву. Затем Плещеев произносит громко:

   - Всем вам, московским людям, прирожденный государь наш, царь и великий князь Дмитрий Иванович всея Руси, поклон шлет и грамоту.

   - Буди здрав царь Дмитрий Иванович! - заревело несколько сот голосов около самого Лобного места.

   - Какой там царь!.. Окаянец он! Долой послов его! - раздалось с другой стороны.

   - Молчать! Сунься только!

   - Тсс! Тише... Тише! Читайте грамоту. Читайте! Читайте! - кричат с разных сторон площади тысячи голосов.

   Пушкин вынул грамоту из-за пазухи и сильным, громким голосом, резким и звонким, как воинская труба, прокричал на всю площадь:

   "Московские всяких чинов люди!.. Помня православную, христианскую, истинную веру и крестное целование, на чем есте крест целовали отцу нашему, блаженной памяти государю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси, и нам, чадам его, на том и мне, прирожденному государю, крест целуйте!.."

   Но гул, и громкий говор, и ропот толпы около фроловских ворот прерывают начатое чтение грамоты. На мосту у ворот показались бояре, духовенство, думные дьяки, окруженные стрельцами. Пищали, бердыши и копья ярко засверкали на солнце над пестрою толпою бояр, начальных людей и войска, высыпавшего из Кремля. Но толпа, расступившаяся перед духовенством и боярами, сомкнулась перед стрельцами, которые сбились в кучу на мосту.

   - Чего вы тут собрались! - громко закричал князь Телятевский. - Что вам нужно?.. Ведите воровских послов в Кремль, мы там прочтем их грамоту.

   - Да вон поди-ка, сам возьми их! - гудела толпа, напирая на бояр.

   - Небось руки коротки! - смеялись в толпе.

   - И близок локоть, да не укусишь!

   - Православные! - попробовал крикнуть Шуйский. - Зачем собрались? Коли есть нужда иль челобитье какое, ступайте прямо к царю Федору, чем здесь шуметь!

   Но крики толпы покрыли голос его:

   - Читать!.. Читать грамоту законного царя Дмитрия Ивановича!

   И над стихнувшим всенародным множеством вновь раздался громкий и резкий голос Пушкина:

   "Божьим произволением и его крепкою десницею по-кровенный, спасен я был от изменника Бориски Годунова, хотящего нас злой смерти предати. Бог милосердый, невидимою силою, нас, законного государя вашего, укрыл и через много лет в судьбах своих сохранил. И ныне мы, царь и великий князь Дмитрий Иванович всея Руси, с Божиею помощью идем сесть на престол прародителей своих, на Московское и на все иные государства Российского царства..."

   Шумные, радостные крики громовым перекатом пронеслись по площади и, долго не умолкая, заглушали чтение грамоты.

   "Не гневаемся на вас, - продолжал читать Пушкин, - что вы против нас, великого государя, выступили, служа изменникам нашим, Федьке Борисову сыну Годунову и его матери, и их родственникам и советникам. Ведаем, что ваши умы и слухи и сердца омрачены неведением..."

   - Так, так!.. Правда, правда!.. - закричали в толпе. - Не ведали мы, что жив законный государь!

   - Буди здрав, царь Дмитрий Иванович! Помилуй нас, темных людей! - слышались возгласы в толпе.

   "И ныне во всех городах, - продолжал на всю площадь выкрикивать Пушкин, - бояре и дворяне и всяких чинов люди нам, прирожденному государю, крест целовали, и мы их пожаловали, их вины им отдали... И когда вы, люди московские, нам крест поцелуете по правде, мы и вас пожалуем всяким своим царским жалованьем, чего у вас и на разуме нет!"

   Тут поднялся такой шум и крик, так эй неистовый рев, что несколько минут посланцы "прирожденного государя" посматривали кругом в совершенном недоумении. Одни кричали "во здравие царю Дмитрию Ивановичу", другие ругали и поносили Годуновых, третьи плакали от радости и кричали без всякого толка.

   - Просияло над нами солнышко красное! Дождались царя законного! - вопил, размахивая руками, Нил Прокофьич, протеснившийся к самому Лобному месту.

   - Где нам против него идти, Бог не попустит! - кричали кругом.

   - Недаром и Басманов, и воеводы, и все войско на его сторону перекачнулись!.. Он прямой, законный царь!

   - А почем ты знаешь, что законный? - галдели какие-то посадские, толпившиеся около Захара Евлампыча и старого суконщика.

   - Братцы! - вдруг закричал старый бубличник. - Да ведь тут на площади сам князь Василий Шуйский. Пусть он нам скажет, законный ли царь Дмитрий Иванович.

   Слова упали в толпу, как искра в порох.

   - Шуйского! Шуйского на Лобное! - раздалось со всех сторон из тысячи глоток.

   - Шуйского сюда! - закричали и Пушкин с Плещеевым.

   - Шуйского! Шуйского! - радостно откликнулись голоса во всех концах площади.

   И Шуйский, подхваченный сотнею рук, перепуганный, бледный, трепетный, явился на Лобном месте рядом с Плещеевым и Пушкиным.

   И опять смолкло все народное множество, и с напряженным вниманием тысячи глаз устремились на князя Василия, тысячи ушей приклонились жадно к тем словам, которые готовы были слететь с его широких, трепетных уст.

   Стараясь оправиться, собраться с мыслями и совладать с собою, князь Василий, сняв шапку, долго крестился и кланялся народу на все стороны.

   - Православные! - произнес он наконец, с усилием выговаривая каждое слово. - Виноват я, грешный, неверный раб... Перед Богом и перед законным государем. Из страха перед земным владыкой я покривил душою...

   - Слушайте, слушайте! - пронеслось, как шелест, в толпе.

   - Я покривил душой... Еще как был я на углицком розыске, я и тогда уж знал, что в Угличе убит злодеями не царевич Дмитрий, а поповский сын!

   - У-у-у! - заревела толпа. - Жив буди царь Дмитрий Иванович! В Кремль!.. В Кремль!.. Долой Борисово отродье!

   - Прочь Годуновых!.. Долой вражьих детей!.. И годуновцев всех долой! В одну яму!.. В Кремль... Во дворец!

   И ничем не удерживаемая, многотысячная толпа бурным потоком хлынула во Фроловские и Ильинские ворота, крича, вопя и ругаясь, и громкими, неумолкающими кликами в честь прирожденного, законного государя Дмитрия огласила ту самую площадь, над которой еще так недавно раздавалась торжественная и грозная анафема окаянному расстриге.

  

  

   Прошло около полутора недель с тех пор, как грозная буря народной мести разразилась над несчастной семьей Бориса, над его родней и близкими к нему людьми, над всеми, кто был с ним связан или предан ему при жизни. Буря пронеслась, но следы ее были еще очень заметны всюду, и бояре спешили их скрыть, затереть, загладить в ожидании того торжественного дня, когда новый, законный царь должен был въехать в Москву и вступить на прародительский престол.

   Все московские плотники, столяры и маляры работали над обновлением царских палат, в которых чернь успела многое переломать, разбить, ограбить, ободрать. Всюду был слышен стук топоров, поколачиванье молотов, покрикивание десятников и громкие песни рабочих. Бояре не ограничивались поправкою и подновлением теремного дворца, они заботились также и о том, чтобы во всем Кремле, тесно застроенном, привести все здания и улицы в порядок, очистить их от сора и хлама и уничтожить всякие следы того разгрома, который чернь произвела в домах Борисовой родни, его приверженцев и служни. Только один обширный и некогда богатый дом, бывшие хоромы конюшего боярина Бориса Годунова, стоял мрачною нетронутою развалиною. Выбитые окна и двери его, поломанные крыльца, порушенные перильные переходы, поваленный забор и пошатнувшиеся набок ворота - все свидетельствовало о том, что на этот дом с особенною силою обрушилась ярость народная. Бояре, по-видимому, не без намерения оставили этот дом в небрежении. Им, видно, хотелось, чтобы новый царь воочию мог убедиться в том усердии, с которым верные его подданные разорили "старое годуновское гнездо".

   Около этого годуновского гнезда весь день толпился народ. Уличные мальчишки и всякие оборванцы еще рылись в кучах сора, обломков и всякого хлама, наваленных вдоль хоромных стен, они вытаскивали оттуда кусочки слюды, свинцовые переплеты окон, куски разбитой стеклянной посуды, клочки одежд и шатерного наряда. Какой-то счастливец, говорят, откопал даже порядочную жемчужину. Но внутрь дома и двора никого не пускали: все ходы и выходы тщательно охранялись стражею.

   - Вот оно, величие-то земное, каково переходчиво! - говорил какой-то почтенный старик посадский, поглядывая на годуновский дом. - Давно ли царством Годуновы правили, а теперь вон и сами в узах, в тесноте сидят в своем же доме...

   - Так им и надо! - злобно огрызается в толпе толстяк купец. - Сколько крови пролил! Против законного царя бились!

   - Да ты послушай, милый! - продолжал так же мягко старик посадский. - Ведь тот, кто бился... Кто всему злу причина, того уж давно в живых нет! А платят за него те, что ни в чем не повинны...

   - Яблочко от яблоньки недалеко падает... Опять же и в Писании сказано: "Отмстится в роды род, даже до пятого колена".

   - А все-таки, по душе говоря, жалко их... Авось царь Дмитрий Иванович их помилует и им вины отпустит...

   - Как не отпустит! - вступился какой-то сумрачный высокий детина. - Велит их, как собак бешеных, на первой осине вздернуть - вот те и вся милость!

   Старик гневно глянул на говорившего и отошел в сторону к другой группе зевак, стоявших перед домом Годуновых.

   - Вот, братцы, потеха-то была! - говорил в этой группе, какой-то кривоглазый оборванец. - Как ономнясь Годуновых-то мы на двор вывели, видим - водовоз бочку с водой с реки на Житный двор везет... Нашлись молодцы догадливы: бочку с телеги долой, а Годуновых-то на телегу. Бабы-то заартачились было, так мы их в охапку да в ту же колымагу, и повезли. А кругом народ-то смеется: кто поет, кто пляшет, кто в сковороду бьет... Так их и довезли сюда.

   - Тут и сидят?

   - Вестимо сидят, до приказа.

   В задних рядах толпы стоит и всеведущий Захар Евлампыч с несколькими рядскими торговцами и рассказывает им вполголоса:

   - Вчера от государя приехали сюда бояре: князь Василий Голицын да Рубец-Мосальский... Сказывают, будто царь велел всех Годуновых по дальним обителям разослать, по тем самым, в которые они Романовых-то разослали... А этот дом велел сломать, чтобы о нем и память сгинула!

   Между тем как эти разнообразные толки происходили перед домом, внутри него в одной из комнат обширного пустого дома, на лавке под образами, лежала бывшая царица Мария Григорьевна в старой и рваной ферязи, прикрытая темною телогреей. Около нее на низенькой скамеечке сидела Ксения и отгоняла мух от изголовья матери, которая не спала всю ночь и только под утро забылась крепким сном изнеможения. Федор Борисович сидел на лавке около сестры, опустив голову и скрестив на груди свои могучие руки. Он сидел неподвижно и безмолвно. С тех пор как он был сведен с престола и привезен сюда с сестрой и матерью, он целые дни проводил в таком состоянии полного безучастия ко всему окружающему. И напрасно ласкала его сестра, напрасно старалась мать рассеять его мрачные мысли: несчастный юноша, потрясенный жестоким ударом судьбы, ни на минуту не выходил из своего тяжелого оцепенения.

   - Скорее бы кончали, - отвечал он на все, что сестра и мать говорили ему в утешение.

   - Что ты! Что ты, Федя! Не гневи ты Бога! - восклицала Ксения.

   - Ну да! Тюрьма - так тюрьма, коли ссылка - так ссылка, а то уж очень надоело ждать... Наболело сердце!..

   В тот день царь Федор проснулся утром такой же пасмурный и безучастный, как и во все предшествующие дни, однако же, заслышав благовест к ранней обедне, он встал со своего места, опустился на колени перед иконой и долго, долго молился... Рядом с ним стала на молитву и Ксения. Стала и не могла молиться... Силы ей изменяли, мысли путались, слова молитвы бессвязно мешались в голове с горьким ропотом на неумолимую, злую судьбу-мачеху.

   Брат и сестра поднялись с молитвы и снова заняли свои места около матери, которая все еще спала, и спала так спокойно, так сладко, и дышала так ровно, так мирно.

   Когда она проснулась, когда приподнялась с жесткой лавки, она в первый раз за эти десять дней улыбнулась, взглянув на детей своих:

   - Вот сладко-то спалось мне, детушки! - сказала она, оправляя свой головной убор. - Вот сладко-то! Ах, Господи! Да я, кажется, и на пуховиках так не сыпала!.. И какой я сон чудесный видела, Аксиньюшка! Видно, нам не долго здесь уж быть, видно, смилуется над нами Творец Милосердный! Вижу я, что мы в тюрьме сидим, в сырой, в темной, в смрадной, кругом и сырость, и гады ползают, и крысы по углам скребутся, а мы к стене железами прикованы, прижались друг к дружке и сидим не шелохнемся. Вдруг двери настежь - и входит некто в светлых ризах, и меч в руке. Прямо к нам подошел, мечом ударил по железам, меня освободил и Федю тоже и на дверь нам показал. А я ему и говорю: "А как же мы Аксиньюшку-то покинем?.." Да на этом слове и проснулась.

   - Нет, нет! - вскричала Ксения в каком-то странном порыве. - Нет! Вместе с вами: хоть в гроб, хоть на край света! Лишь бы нас не разлучали!

   Мать притянула ее к себе на грудь и крепко обняла и долго, долго не выпускала из своих объятий...

   Вдруг дверь хлопнула внизу, послышались тяжелые шаги и голоса, потом слышно было, как несколько человек поднимались по лестнице, не спеша, перекидываясь отдельными словами. Царица Марья посмотрела на Ксению и на Федора.

   - Детки! Ведь это к нам бояре идут! Неужто сон мой сбудется?

   И она с волнением стала прислушиваться к голосам и шагам в сенях. Вот эти шаги приблизились к дверям, ключ щелкнул в замке, дверь отворилась, и в комнату вступил высокий, дюжий боярин. Красное, угреватое лицо его лоснилось от пота, толстый красный нос с широкими, раздутыми ноздрями противно опускался на толстые губы, едва прикрытые жиденькой бородой и усами, а маленькие, заплывшие жиром, свиные глазки насмешливо и дерзко сверкали из-под высоко поднятых бровей. Переступив порог, боярин снял с головы колпак и, обнажив широкую красную плешь, отвесил низкий поклон Годуновым.

   - Что скажешь, князь Рубец-Масальский? - обратилась к нему Мария Григорьевна. - С какими вестями прислан?

   - Принес я вам такие вести, что не быть вам вместе... Великий государь вас в разные горницы рассадить повелел. Хе-хе! Так-то!

   Ксения бросилась к матери и обвила ее шею руками.

   - Я не расстанусь с тобой! Ни за что не расстанусь!

   Мать ничего не отвечала и только растерянно глядела на боярина.

   - Ну что ж? Пообнимайтесь, на это запрета нет. А ты, Федор Борисович, изволь за мной пожаловать.

   Федор Годунов поднялся со своего места и, обратясь к боярину, сказал:

   - Князь, свижусь ли еще я с матушкою и с сестрой?.. Или ты на смерть меня ведешь?

   - Хе-хе! Вестимо свидитесь... Раненько тебе о смерти думать... А как приказано вас рассадить, так ты уж не ломайся, под ответ меня не подводи.

   Федор поцеловал мать и сестру и подошел к боярину...

   - Пойдем, - сказал он твердо и спокойно и вышел из комнаты вслед за боярином, между тем как Ксения и Мария Григорьевна в каком-то оцепенении стояли все еще обнявшись в углу под образами. Слышно было, как Федора ввели в одну из смежных комнат и заперли на ключ.

   Через минуту Рубец-Масальский вновь явился на пороге.

   - Ну, матушка царица, - сказал он, насмешливо прищуривая глазки, - теперь уж твой черед. Пожалуй в свой покой!

   - Я не пойду отсюда! - громко крикнула царица Мария. - Я не расстанусь с дочерью!

   - Ишь ты, какая прыткая! Небось как ты нашу братью бояр ссылала, так и детей с родителями, и мужей с женами разлучала, а тебя и тронуть не смей!.. Эй! Шерефединов! Молчанов!

   Дверь распахнулась, и на пороге явились два человека в темных кафтанах и темных шапках. Один - высокий, рябой, смуглый, как цыган, с черною как смоль бородою, другой - приземистый, широкоплечий, рыжий, весноватый. Из-за их спины выглядывали четверо дюжих стрельцов.

   Рубец-Масальский указал им пальцем на царицу.

   - Делайте, что приказано, - добавил он вполголоса.

   Шерефединов, Молчанов и четверо стрельцов разом бросились на несчастных женщин, и прежде чем те успели вскрикнуть, они вырвали царицу из объятий Ксении и на руках вынесли ее из комнаты.

   В порыве злобы и отчаянья Ксения вскрикнула и стремглав бросилась вслед за матерью, но дюжий боярин, криво и скверно улыбаясь, загородил ей дорогу к двери.

   - Куда? Куда, лебедка? - проговорил он, посмеиваясь и отталкивая Ксению. - Сиди, коли приказано...

   - Зверь! Разбойник! Предатель! Пусти меня, или я голову об стену разобью.

   - Что ж? Разбивай, коли так любо! А отсюда все же не выпущу...

   Лицо Ксении покрылось смертной бледностью, глаза зажглись пламенем бешенства... Как тигрица она бросилась на боярина, вцепилась в его одежду, страшным усилием сорвала его с места, но он ухватил ее за руки, сжал их как в железных тисках и грубо отбросил Ксению в сторону.

   - Ишь... Годуновская-то кровь разымчива!.. Да ты смотри - не очень дури, а то...

   И он по-прежнему стал к дверям спиною, насмешливо и злобно поглядывая на царевну, которая в изнеможении опустилась на лавку.

   Вдруг где-то вдали раздался глухой стон... Легкий крик... И все затихло снова.

   Ксения поднялась с лавки, глаза ее блуждали дико, страшно...

   - Боярин! - проговорила она. - Ты слышал?.. Что же это? Душат?.. Кого душат?

   - Пустое! Никого не душат, - сказал Рубец-Масальский с некоторым смущением. - Ты здесь побудь, а я пойду взгляну...

   И он скрылся за дверью, щелкнув ключом в замке. Шаги его затихли в отдалении.

   Ксения осталась одна и стала прислушиваться... И вся обратилась в слух... И вот опять шаги и голоса в сенях, и хлопанье дверьми, и голос брата... И чьи-то крики, ругань... Удары, борьба... Вот кто-то рухнул на пол, так что стены затряслись... Еще падение... И опять возня, борьба насмерть... И вдруг ужасный, раздирающий, неслыханный вопль, вырвавшийся из молодой и сильной груди... А за ним стоны, стоны, все тише, все глуше. Ничего не сознавая, не чувствуя под собою ног, не отдавая себе отчета в своих действиях, Ксения сорвалась с лавки, метнулась к двери, схватилась руками за скобу, оторвала ее страшным усилием и рухнула замертво на пол.

  

  

   - Да полно тебе сокрушаться-то, друг ты мой, Петр Михайлович! - говорил Федор Калашник Тургеневу. - Ведь тут уж никаким сокрушением ничего не возьмешь, не поправишь!

   - Да не в том и дело! Не о том я и сокрушаюсь, Федя! - печально отвечал Тургенев другу. - Сокрушаюсь я о невинных жертвах людской злобы: о царе Федоре, о царевне Ксении... За что он погиб?.. За что она теперь муку лютую терпит?.. Да и что с ней будет!

   - Говорят, что в дальний монастырь сошлют да там и постригут.

   - Ох, Федя! Пускай бы келья! Ведь келья, что могила! Постригли бы ее, что погребли... А то страшно, страшно мне за нее: чует мое сердце, что ей недаром жизнь сохранили и что недаром стережет ее в своем доме старый бражник Рубец-Масальский.

   - Не пойму я тебя, Петр Михайлович, в толк не возьму. Что же тебе страшно-то?

   - А то, что царевну Ксению на посмеянье хотят отдать врагу-то Годуновых, царю-то новому на потеху, на...

   Федор Калашник схватил его за руку.

   - Что ты, в уме ли ты, Петр Михайлович! Да ведь Бог же есть над нами...

   - Бог? Есть Бог!.. Да Богово-то дорого, а бесово-то дешево нынче стало. Теперь всего ждать можно! Вон видишь, прирожденный-то ихний государь только мигнул - и сразу Годуновых с лица земли стерли... Костей царя Бориса и тех не пожалели, из Архангельского собора да в убогий Варсонофьевский монастырь перетащили... Так разве же эти люди сжалятся над бедною сиротой, над бедною беззащитной девушкой?

   - Так как же быть?

   - А вот постой... Еще расспросим, разузнаем... Я там в доме завел знакомство, подкупил кое-кого из слуг... И если будет нужно, я надеюсь на тебя, Федор! Помнишь, как в Кадашах-то мы боярышню избавили от гнева царицы Марии?

   - С тобой хоть в прорубь! Нигде не выдам...

   - Спасибо, друг. Я знаю, что ты, коли скажешь слово, так на нем хоть терем строй!.. Авось нам и придется еще помочь царевне и от беды ее спасти!

   - Э, Петр Михайлович! Смотри-ка, кто к нам идет! - сказал Калашник, указывая пальцем в окно.

   - Батюшки! Никак, Алешенька Шестов! - радостно воскликнул Тургенев.

   И точно - Алешенька Шестов, веселый и радостный, переступил через порог светелки Калашника и бросился в объятия друзей, которые его засыпали вопросами:

   - Откуда ты?.. Давно ли здесь? Зачем сюда приехал? Уж не женат ли?..

   - Где же мне вам разом на все ответить! - весело отозвался Шестов. - Дайте сроку, братцы. Приехал я вчера и прямо из Смоленска... И на великих радостях!

   - А что такое?.. В чем тебе удача? - спросили разом Калашник и Тургенев.

   - Как в чем?.. Да вы-то разве не слыхали? - с удивлением обратился к ним Шестов. - Ведь государь велел Романовых вернуть из ссылки!

   - Слава Богу! Настрадались бедные... Насилу-то дождались избавленья! - сказал Тургенев.

   - Спасибо государю Дмитрию Ивановичу! Обо всех родных он вспомнил. Всех велел собрать в Москву и матушку свою, инокиню Марфу Ивановну, сюда же привезти...

   - Честь и слава ему, что он о них не позабыл и в счастье, и в величии, - сказал Федор Калашник.

   - А почему? Сидорыч напомнил. Ведь вот он каков, этот старик! Пробрался в Тулу, с челобитьем к государю Дмитрию Ивановичу - все за своих бояр. И тот не только их велел вернуть, но и все именья им отдать по-прежнему, и животы, какие сохранились в царской казне...

   - Дай Бог ему здоровья! - сказал Калашник.

   - Так вот и я приехал сюда... Все здесь для бояр моих готовить. Для Ивана Никитича да для деток Федора Никитича, что ныне Филаретом наречен в иноческом чине. А как все здесь кончу, тогда назад в Смоленск и там женюсь...

   - На ком же?.. На боярышне Луньевой?

   - Вестимо!.. Она живет там в доме дяди, и мы с нею положили, как воцарится законный, прирожденный государь, так мы и за свадьбу.

   - Исполать тебе, Алешенька! - сказал Тургенев. - Глядя на тебя и я развеселился, и я готов поверить, что идет к нам законный царь, идет на радость, а не на горе!..

   - Эх ты, выдумал что! Да погоди, постой! Что же вы это дома-то сидите?.. Ведь вся Москва на улице да на ногах. Пойдемте и мы ему навстречу.

   - Пойдем, пожалуй, - отвечали в одно слово и Тургенев и Федор Калашник и стали собираться.

   <