Мстиславский Сергей Дмитриевич - Накануне. 1917 год

н, полковник Романовский, полковник Якубович.

   Энгельгардт продолжал, по-прежнему держа голову набок:

   - А поэтому разрешите от имени Комитета выразить вам и вашим сотрудникам признательность за самоотверженную работу в ответственнейшие часы и... поскольку, как вы видите, работа нормального аппарата восстанавливается... полковник Андогский просил меня передать, что... Академия ожидает вашего возвращения к обычным занятиям...

   Рыжебородый неожиданно рассмеялся.

   - Но я и занят, собственно, моим "обычным занятием": оно приняло только другие формы. Впрочем, я сам сообщу об этом правителю дел. Честь имею.

   Он поклонился по-энгельгардтовски, наклоном головы вбок, и вышел. Вслед ему звякнули прощально под столом шпоры.

   По коридору навстречу шли Иван с Мартьяновым. Мартьянов крикнул еще издалека:

   - В штабе были? Видели, что там деется?

   - Видал, - кивнул рыжебородый. - Реставрация Бурбонов: так в истории подобные случаи записываются.

   Иван нахмурился: слова были непонятные, иностранные, а непонятными словами говорить с человеком - неуважение. Он спросил поэтому неласковым голосом:

   - Вы теперь куда же?

   - А вы? - ответил вопросом на вопрос рыжебородый и посмотрел на Мартьянова.

   - В Солдатскую секцию, я так понимаю, - ответил Мартьянов. - Думаю, так партия определит. Во фракцию ходили сейчас - пока нет никого... А вообще что-то неладно. "Известия" советские вышли - не видали еще?

   Он вытащил свежий, сырой еще газетный листок, повел пальцем по строкам передовицы.

   - Вот... "Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета и взять в свои руки управление всеми местными делами". Местными! Это как понять? Совет вместо городской думы будет?

   - Ну, нет, - покачал головой рыжебородый. - Городскую думу они не уступят. А как понимать - вы у Чхеидзе спросите: вон он идет. Кстати, насчет штаба проверите: верно ли, что согласовано?

   - Где? - встрепенулся Иван.

   - Да вон. Из родзянковского кабинета вышел.

   Прямо на них, покачиваясь на слабеньких, немощных, коротких ногах, шел вдоль самой стены, словно придерживаясь за нее, невысокий сгорбленный человек, до глаз заросший пегой щетинкой, острым клинышком подстриженной под подбородком.

   - Этот? - недоверчиво спросил Мартьянов. - Быть не может.

   - А что?

   - Да так... Разве председатель революционного Совета такой должен быть? Этого, гляди, без ветра с ног валит. И оглядывается, будто его сейчас какая собачонка за ногу тяпнет.

   Рыжебородый протянул руку, прощаясь:

   - Каков есть - с тем и берите! Ну, до свиданья. В Солдатской секции встретимся.

   - А беседой - не интересуетесь? - спросил, задерживая руку, Мартьянов.

   - Нет! - замотал смешливо головой рыжебородый. - Я лучше завтракать пойду. Смотрите: из арсенальной тоже потянулись на выход. И их, значит, "вчистую".

   Чхеидзе был уже близко. Товарищи заступили ему дорогу. По-птичьи наклонив голову набок, Чхеидзе стал слушать рассказ о том, что делается в сорок первой - сорок второй.

   Не дав докончить, он развел жестом покорным морщинистые ладошки:

   - Бестактно, да... безобразно бестактно! По-бурбонски! Исполнительный комитет поставит на вид. Но в существе они действуют правильно. Соглашение между Временным комитетом Думы и Советом действительно есть. И власти у них мы не собираемся, конечно, оспаривать. Насиловать историю - это было бы идиотизмом: историю не сломаешь, правда? А история отдает ближайшее свое время им. Я хочу сказать: буржуазии.

   - А Совет? - перебил Иван.

   - Совет? - строго сказал Чхеидзе и нахмурил косматые брови. - У Совета довольно своей работы, местной работы: вы еще не читали газеты? А в отношении общей, государственной политики, как орган революционной демократии, Совет есть контроль над буржуазным правительством.

   - Не власть, стало быть?

   Как будто несколько смутился Чхеидзе:

   - Почему не власть?

   - Значит, две власти у нас? - Мартьянов качнул головой. - Что-то я не пойму, как это на одном месте двоим сидеть.

   - Не на одном месте, - блеснул глазами, внезапно раздражившись, Чхеидзе. - А рядом! Вы это слово можете понимать: рядом!

   И решительным на этот раз шагом, серединою коридора, он быстро засеменил дальше. Иван засмеялся.

   - "Можете понимать"... Так вразумлять будете, как вчера и нынче, круглый дурак, и тот поймет, что к чему... Ай, и будет же вам! Пойдем опять во фракцию, что ли? Может быть, товарищ Молотов или хотя б товарищ Василий подошел.

   До Исполнительного, однако, не дошли. По пути, засекая дорогу, взгремели от главного входа "Марсельезою" трубы. В полуциркульном не протолкаться, и Екатерининский зал весь заполнен солдатами и матросами в строю, винтовки у ноги. За колоннами, на галерее, что идет вдоль дальней стены, стоял тучный и осанистый человек с налитым кровью толстым лицом, бугристым, свисающим носом. Иван покрутил головой. Опять Родзянко. И опять солдатам говорит: вчера целый день так - прямо не слазил. Как подойдут солдаты - он уже тут как тут. Небось к рабочим не сунется. А норовит загнаться между ними и солдатами клином, - благо, солдат в политике пока что разбирается плохо: зубы заговорить ему - не столь хитрое дело... эдаким вот... осанистым. Я сам, дескать, бывший преображенец.

   Перед Родзянкою, салютуя обнаженной шашкой, в мундире с красным, золотом шитым воротником, красными, с золотыми петлицами, обшлагами молодой офицер. Офицер говорил, напрягая срывающийся от старания голос:

   - Еще со времен императрицы Елизабет Первой, которую в 1747 году возвели на престол штыки Преображенской гренадерской роты, штыки разгульных и славных лейб-компанейцев, мечта о народной свободе стала славной традицией нашего Преображенского полка. Из века в век горела над Преображенским полком звезда свободы. И так до нашего времени донесли преображенцы мечтательную тоску по ней и одни из первых пришли на ее волнующий зов.

   - Сволочь! - сказал под самым ухом Ивана негромкий, сдержанный голос. - На Полицейском мосту третьего дня самолично по народу стрелял: я эту морду по гроб жизни не забуду... И солдаты все - с Миллионных казарм: самые царские телохранители... А сейчас, смотри, каким соловьем заливается... "Народная свобода". Пойдем, товарищи, сейчас Родзянко квакать будет: видите, уже живот раздул. Еще его слушать!

   Действительно, слушать нечего. Стали пробираться дальше сквозь толпу, к левому коридору.

   И опять не дошли. Топыря черную широкую бороду, набежал Соколов. За ним спешила целая толпа солдат разных полков. Он ухватил за руку Мартьянова.

   - На ловца и зверь бежит! Только что видел Чхеидзе: президиум Исполкома постановил: в виде почетной награды включить в состав бюро Солдатской секции весь бывший штаб восстания. Сейчас закончилось организационное заседание... Специальной комиссии, - он оглянулся на солдат, - поручено исключительной ответственности дело. Вы нам будете особенно полезны, товарищ Мартьянов. Идемте.

   Он завернул в ближайшую пустую комнату и сел на единственный, у стола стоявший стул. Солдаты обступили кругом. Среди них много оказалось Мартьянову знакомых: Марков, Адамус, Ивасенко. Мартьянов пожал Маркову руку.

   - Ты что ж это волынцев Кирпичникову уступил?

   Марков пожал плечом:

   - Он старший унтер-офицер; ему было и команду принимать, по званию, когда рота выходить решила. А не все равно?

   - Да все равно, конечно, по сущности, - согласился Мартьянов. Однако досадно: Думский комитет о нем, я краем уха слыхал, специально печатать будет: будто он - всему делу начало.

   - А не все равно? - повторил Марков. И опять пожал плечом.

   Соколов постучал пером по чернильнице.

   - Приступаем, товарищи! Работа секции предстоит огромная, товарищи: охватить все стороны солдатской жизни, заложить основы новой - народной армии, в соответствии с новым, свободным строем...

   - Новым? - перебил один из солдат. - А где он, новый? Что вчера Родзянко делегациям целый день кричал? "В казармы назад, по-прежнему слушаться офицеров".

   Со всех сторон поддержали:

   - Я нынче в комиссию военную ихнюю к полковнику Энгельгардту сунулся насчет солдатских прав, так он меня так шуганул... держись только...

   - А насчет сдачи оружия приказ? Знаем мы, что такое оружие сдать. Я, можно сказать, и самую жизнь узнал с того только часу, как в разум взял, что винтовка - не царская, а моя.

   - Тише, товарищи! - крикнул Соколов. - Товарищ Марков, вы ж депутат, доверенный, государственной важности дела будете решать... Нельзя ж так! Надо в порядке, с толком... О приказах и прочем на собрании говорили достаточно, незачем повторять. Для того и учреждается Солдатская секция, чтобы взять солдатскую жизнь в собственные солдатские руки. Об этом нам и надо сейчас составить сообщение.

   - Сообщение? - переспросил Мартьянов и переглянулся с Иваном и Марковым. - Сообщение - дело десятое: это ж так, к сведению будет только. Приказ надо отдать по всем войскам.

   - Приказ? - поднял глаза на Мартьянова Соколов, и в голосе прорвались скрипучие нотки. - Круто берете, товарищ Мартьянов. С момента переворота, с победою революции, Россия стала доподлинно правовым государством. На каком законном основании Совет депутатов будет отдавать приказы по армии?

   - А кому еще отдавать, если не Совету? - вспылил Мартьянов. - Кому солдат подчиняться должен? Князьям и Родзянкам, что ль...

   - Правильно! - дружно подхватили солдаты. - Пишите, товарищ Соколов. Вы ж так и обещали, когда сюда шли: мы будем говорить, а вы записывать. Пишите: приказ No  1 - чтоб с военного начальства приказами не путать. У нас свой счет будет.

   Соколов пододвинул лист бумаги. Ресницы помаргивали: он напряженно и торопливо соображал. Но депутаты, нетерпеливо теснясь, уже налегали на стол так, что трещали толстые его дубовые ножки.

   - Приказ No  1, - продиктовал Мартьянов, следя за рукой Соколова, медленно макнувшего в чернила перо. - О солдатских правах, солдатском устройстве и воле. В первый пункт: "Воинские части подчиняются Совету Рабочих и Солдатских Депутатов".

   Соколов положил перо.

   - Товарищи...

   Но на плечо ему легла крепкая рука Маркова.

   - Насчет оружия отметь: чтобы винтовки, пулеметы, броневики и прочее находились в солдатском распоряжении и офицеры к ним доступа не имели. Это пиши: во-вторых.

   - В-третьих...

   Маркова перебили со всех сторон голоса, вперебой:

   - Отдание чести отменить... А то по улице не пройдешь.

   - Чтоб на "ты" не говорили...

   - Офицерство чтоб выборное было...

   Соколов поднял обе руки.

   - Товарищи!.. По порядку. Каждый же пункт надо обсудить. Вот хотя бы насчет выборности... Это же невозможное дело! Вы что хотите: весь офицерский корпус развалить?

   - Развалить, именно! - радостно подтвердил Марков. - Туда ему и дорога.

   - Двадцать седьмого с нами хотя б один офицер вышел? А их в городе тысячи... Все попрятались. Либо с Хабаловым были. Только из фронтовых кое-кто, отпускников... Да и те прапоры...

   - А сейчас свой совет - офицерских депутатов - затеяли... вчера в Собрании армии заседание вели... На какой предмет - не угадать, думаешь?

   - Кронштадтские флотские со своим офицерьем правильно поступили: кто хорош - пальцем не тронули, командуют, как командовали, а с остальными... сотню, никак, расстреляли, прочих - в тюрьму. Ты пиши, товарищ Соколов: уж мы-то свою солдатскую судьбу понимаем.

   Соколов опять взял перо.

   - Все-таки погодите, товарищи. Давайте в порядке. Прежде всего организационный вопрос: как устроить полковое и ротное управление. Потом, так сказать, декларацию прав. Вносите предложения, но помнить надо, товарищи, что речь идет о воинских частях. Армия - особое учреждение... Вот, например, товарищ Мартьянов говорил о подчинении Совету. Тут надо обязательно говорить...

   - Знаем мы... "оговорки"! - перебил Мартьянов. - Начнут оговаривать от сути самой ничего не останется. Нет, товарищ Соколов, по этому делу солдат себя стричь не даст. Не за тем за винтовки брались.

   Соколов ощетинился, затряс бородой.

   - Никто стричь и не собирается! Что это за язык у вас, Мартьянов.

   Вошел Василий. Осмотрелся, поманил к себе Ивана.

   - Мариша говорит, вы в железнодорожных мастерских выступали несколько раз? Правильно? Так вот...

   Он наклонился ближе и совсем снизил голос, хотя поблизости не было никого.

   - Думцы... Родзянко с прочими к царю решили своих послать, Гучкова и Шульгина: миром, понимаете, кончить, выручить самодержавие. Мимо Исполкома, обходом... Потому что открыто на мир с царем даже меньшевики не пойдут: побоятся. Надо, на случай, принять меры. Езжайте в железнодорожные: там с товарищами свяжетесь. Пусть за этим делом присмотрят. Здесь в вас особой надобности нет?

   Иван оглянулся на стол, на согнутую Соколовскую спину. Марков стоял рядом и диктовал, подкрепляя рукою слова:

   - "Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулеметы, броневики и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям".

   - Серьезный мужик, - одобрительно кивнул Иван. - К нам, между прочим, в партию сразу после восстания записался. Кончают, похоже, приказ. Что-то все распрямляться стали.

   Приказ кончали, действительно. На солдатских лицах шире и шире расплывалась улыбка, и Мартьянов, веселыми глазами оглядывая товарищей, пристукнул заключительно ладонью по столу:

   - Кажется, все: о выборных комитетах в частях - есть, о делегатах в Совет, о подчинении Совету - есть, об оружии, об уравнении в правах с прочими гражданами, об отмене офицерского титулования, обращения на "ты", становления во фронт - есть. Теперь пишите, как по воинскому уставу полагается: "Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.

   Петроградский Совет Рабочих

   и Солдатских Депутатов".

   Соколов встал, собирая исчирканные листки:

   - Ну, товарищи... позвольте вас поздравить: в истории русской армии вы открываете историческим приказом этим новую страницу: конец царской армии - начало армии народной. Завтра приказ будет распубликован: через несколько минут мы утвердим его на заседании Исполкома.

   Иван нахлобучил шапку.

   - Ну, я поехал. Ежели б машину, товарищ Василий. А то до мастерских я в час не доберусь. Пока суть да дело - не опоздать бы.

   - Машину? - с сомнением покачал головою Василий. - Не так нынче просто: не тот уже день... Идите лучше сразу: тут с хлопотами дольше провозимся

   Бубликов, комиссар путей сообщения (во все министерства Думский комитет немедленно после соглашения с Советом назначил своих комиссаров до вступления в должность новых министров), встретил Гучкова и Шульгина на перроне вокзала посмеиваясь.

   - Пожалуйте: поезд составили, сейчас будем отправлять. Удалось - во всей тайне: у рабочих и подозрения нет. Доедете со всеми удобствами. Я, видите, распорядился - шикарнейший салон-вагон, из великокняжеских. Как же иначе: историческая миссия! Вдвоем поедете? Михаил Владимирович так и не собрался?

   Гучков мрачно посмотрел на золотых орлов, врезанных в синие матовые стенки вагона.

   - Собственно, безопаснее было бы снять эти... эмблемы. Проезжать придется по беспокойным местностям. Особенно Луга: там какой-то табор бунтовщицкий, по-видимому: офицеров перебили и посажали. Кронштадт в миниатюре...

   - Да, Кронштадт! - покачал головой сокрушенно Бубликов. - Царство небесное адмиралу Вирену, полковнику Стронскому и прочим убиенным... Разгулялась окаянная матросня. Но сейчас и там ведь обошлось, спасибо Совету; недаром сам второй товарищ председателя, Скобелев, ездил: обмаслил... Вот уже действительно по-прутковски: и терпентин на что-нибудь полезен... А в Луге - ничего особенного, смею заверить. Тамошнюю историю раздули, можете не беспокоиться. Снять орлов - жаль стиль портить, честное слово... Ах, неисправимый вы все-таки республиканец, Александр Иванович!

   - Поклеп! - добродушно рассмеялся Гучков и колыхнул брюшком. - Без монархии Россия не может жить. С нынешними царями у меня, действительно, обострились отношения: помилуйте, вконец загноили империю. И раньше было не государство, а конюшня, а сейчас даже слова не подобрать. Но доброму конституционному монарху я первый принесу присягу на нерушимую верность. Не хуже Василия Витальевича, а уж он у нас - до мозга костей монархист.

   Он поклонился в сторону Шульгина, и улыбка сошла с губ: всем известно - ненавидят они друг друга смертно.

   Шульгин не ответил. Войдя в вагон, он сел к окну и демонстративно раздернул синие шелковые занавески. Неуместно послу от Думы к царю прятаться. Это уж пусть Гучков на брюхе ползет... чтоб "демократия" караул не кричала...

   Поезд тронулся. Семафор. Унылый запев сигнального рожка у стрелки. Сплетение путей. Вереница вагонов. И потом - простор. Гудок. Полный ход.

   Проводник, седой, в галунной ливрее придворного ведомства, принес чай на серебряном тяжелом подносе. Оглядел неодобрительным, осуждающим взглядом: царю представляться едут, а одеты совсем не по форме. В прежнее время - церемониймейстер и на порог бы дворца не пустил в эдаком кургузом виде: как на рынок за провизией.

   Тот, круглый, Гучков - из купцов, сразу видно. Совсем приличий не знает. Мимо плевательницы плюнул. И по вагону бродит, как карманник какой: шарит. А глаз беспокойный. Прокудливый, а робливый, прямо надо сказать, глаз. Ежели б по другому времени, не по смуте, на высочайший выход такого удостоить - как лист бы дрожал от императорского величия.

   Императорское величие. Старик даже глаза закрыл.

   За тридцать лет службы лакеем в Зимнем дворце, до перевода сюда, на особо доверенное место, - сколько он их видал, высочайших выходов... а каждый раз - дрожь. Никаким словом не описать.

   Кавалергардский караул: мундиры алого сукна - цены ему нет! - черные двуголовые орлы во всю грудь, на касках серебряные двуклювые птицы, распяливши крылья. Палаши без малого в рост человеческий - блеск и вес! Ботфорты лакированные с раструбом выше колен, перчатки белые с крагами по локоть. Не люди - монументы! Штандарты - на них Спас и богородица, золотом шитые, с кистями, с орлами золотыми на древках. Придворные чины - по всем залам, на десять верст по пути следования - стеной: узорчатое золото - от бороды и до пояса, и по заду, звезды и ленты - глазу не стерпеть. Фрейлины в русских платьях - сарафан на бальный манер: шелк, парча, жемчуга на кокошниках, бриллианты. Генералитет. Митрополит в мантии лиловой, с серебром, клобук белый с алмазным крестом, посох пастырский, рогатый, с парчовым оторочьем юбочкой, белое и черное духовенство в ризах парчовых... Вся государства сила! Церемониймейстер выйдет, подымет жезл золотой:

   - Их императорские величества!

   Взгремят трубы. И побегут скороходы: туфли персидские носами острыми вверх. За ними арапы придворные, черные, в чалмах, степенно, руки на груди крестом. За ними пажеского его величества камер-пажи. Все замрут, ни в ком дыхания нет: их императорские величества следуют.

   Д-да, было!.. А сейчас - изволь видеть: в пиджаках. Прямо свету конец. У господина Шульгина хоть лик скорбный. Ну, дворянин.

   Посмотрел еще раз на Гучкова, старательно давившего золоченой, с гербом, ложечкой лимонный ломтик в стакане, и вышел.

   До самого Пскова Шульгин и Гучков не обменялись словом.

   На Псковском вокзале не было встречи, - к поезду вышел один комендант. Гучков хмурился обиженно. Если почетного караула не выставили, то хотя бы кто-нибудь свитский или из старших чинов. Никого. Вдалеке, робкий, жался начальник станции в загалуненной красной фуражке, да на окраине платформы кучкой стояли рабочие.

   Даже шпиков не видать. "Помазанник" до такой меры брошен?

   Царский поезд увидели сразу. Он лежал в тупике застывшим, окаменевшим, огромным ящером, завернув по закруглению пути хвост.

   В тупике, в темноте. Неужели в самом деле кончено? Шулыгин стиснул зубы.

   У подножки вагона - ни часовых, ни охраны. Приезжие поднялись в тамбур. Дверь красного дерева, полированная, открылась бесшумно. Салон. Зеленым шелком обтянутые стены залиты светом. Столы. Уютные мягкие кресла.

   Навстречу поднялся дряхлый, высокий, худой пергаментно-желтый старик. Живые мощи. Живые ли? Он подал руку, тряхнув золотым аксельбантом.

   - Министр дворца Фредерикс. Его величество в соседнем вагоне. Я прикажу сейчас предупредить.

   Все остались стоять. Пять минут прошло, больше? Вошел невысокий полковник, в серой черкеске, с одутловатым, красные прожилки по щекам, лицом, рыжей бородкой, плотными, на губы опущенными, табачного цвета подфабренными усами. Черкеска сидит мешковато: нескладная у императора фигура.

   Он поздоровался молча, подал странно припухлую руку. Обратился к Фредериксу:

   - А Николай Владимирович?

   Фредерикс, делая вид, будто выпрямил грудь, доложил:

   - Генерал Рузский дал знать, что запоздает немного.

   Николай ответил голосом безразличным:

   - Начнем без него.

   Он сел за маленький четырехугольный, к стенке примкнутый столик и кивком головы предложил присесть остальным. Фредерикс занял место напротив, Гучков и Шульгин сбоку, рядом, касаясь друг друга локтями. Шульгин злорадно отметил: пальцы и даже бедра у купчика Гучкова дрожат.

   Гучков откашлялся. В Петербурге он заготовил отвечающую историческому этому моменту речь. Он уже передал ее в редакции газет, чтобы опубликование не замедлило по первой же его телеграмме. Но Николай не дал ему начать. Он положил перед собою ладони, согнул пальцы и, глядя на аккуратно подстриженные и отполированные ногти, сказал ровным, обидно равнодушным показавшимся Шульгину голосом:

   - Мое решение принято. Для пользы государства, богом вверенной мне России, я счел за благо отказаться от престола - за себя и за сына.

   Гучков и Шульгин подняли зацепеневшие сразу испугом глаза. И за сына? Это было неожиданно. Это было недопустимо. Это грозило совершенно неслыханными осложнениями. Это ставило вопрос о республике.

   Несколько императорских слов скользнуло вдоль слуха, пока сошло замешательство. Виски Шульгина похолодели: прослушал! В момент, когда каждый звук принадлежит истории. Император мог, император должен был сказать что-то значительное.

   Николай заканчивал уже:

   - ...До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Мне слишком трудно было бы расстаться с сыном, тем более, что его здоровье, как вам известно...

   Бездумные, пустые глаза уставились на Гучкова.

   Гучков забормотал невнятно какие-то возражения. Слишком невнятно. Что-то насчет Государственной думы и основных законов. И опять Николай не дал ему говорить. Он перебил:

   - У вас имеется проект моего отречения?

   Текст был, конечно. Над ним трудились самые искушенные перья кадетских юристов. К редакции приложили руку все лучшие политики Думы, потому что он долго не давался, этот текст.

   Николай принял от Гучкова бумагу и стал читать. Ни морщинки на лбу, ни складки у губ. Глаза пустые и бездумные по-прежнему.

   Гучков внутренне дрогнул. Ему показалось, что и он и другие до сей поры не понимали этого человека. Его считали дурачком, бесхарактерным... А если бесхарактерность эта только маска была и под ней - опасный, на все, на всякое злодейство способный человек, - "злой карлик", как зовет его Свечин? Свечин знает: он долго был при нем. И судьбу этого человека не так легко, не так просто решить, как казалось. Тем более, что за ним императрица. А эта гессенская немка во имя власти способна на все...

   Николай кончил и сложил твердый, толстой бумаги лист.

   - Это не то, - сказал он, и лицо стало скучающим и ленивым. - Нужен другой документ.

   Он встал и вышел.

   Гучков, взволнованный, обратился к Рузскому: генерал - худой, бледный, два Георгия на походном генерал-адъютантском, с вензелями и акселыбантом, френче - только что вошел в салон.

   - В чем дело, Николай Владимирович? Почему отречение и за цесаревича?

   Он подхватил Рузского под руку, отвел в дальний угол салона.

   - Тут... какой-то ход. Мы ж условились с генералом Алексеевым, что он и командующие фронтами дадут телеграммы царю о необходимости отречения в пользу Алексея, при регентстве Михаила. А вместо этого... извольте видеть! Я чувствую подвох, но в чем он и... с чьей стороны - понять не могу.

   Рузский сказал успокоительно:

   - Зачем "подвох"? Телеграммы своевременно были получены, Михаил Васильевич точнейшим образом выполнил обещание насчет "голоса фронта". И государь первоначально согласился. Но потом передумал.

   - Почему? В этом вся суть!

   Рузский пожал плечами.

   - В чужую душу не заглянешь. Мне лично он сказал: "Зачем рисковать бэби в такую смутную эпоху. Пусть эту кашу расхлебывает Михаил один".

   Шульгин, подойдя, слушал.

   - Император так и сказал, насчет каши?

   Рузский наклонил утвердительно голову. Шульгин отвернулся, скрывая улыбку.

   Государственная, богом вдохновленная мудрость! Конечно, так: в девятьсот пятом царь спас монархию, бросив бумажку о свободах "конституция". Сейчас он выбрасывает в горланящие пасти бумажку об отречении. Цена обоим манифестам одна. Михаил "расхлебает кашу" - не для Алексея даже, для самого Николая, Они будут еще припадать к священным стопам величества - гучковские потомки. Потомки, потому что самого Гучкова повесит же царь, наконец! Не Гучковым и Коноваловым сломать вековой престол! Но если не им, то кому же?

   Только бы сейчас, когда чернь бушует еще, суметь охранить августейших... На заводах выносили уже резолюции о суде над царем. Но суд - это казнь. Если б можно было куда-нибудь прочь из России подальше, пока здесь все войдет в колею. В Англию? Английский король - близкий родственник... Если в Англию, в самом деле? Негласно и, быстро. Надо сказать Родзянко...

   Дверь открылась опять. Николай переступил порог, держа отпечатанный на машинке листок.

   - Вот.

   Шульгин и Гучков наклонились над документом. Буквы рябили в глазах, путаясь, - читать приходилось сбоку, так как Николай, садясь, положил бумагу прямо перед собой. Он обмакнул перо и подписал всегдашним крупным росчерком. Затем встал, пожал едва ощутимым пожатием руку Шульгину, кивнул Небрежно Гучкову и пошел к выходу. Явно его не интересовало мнение думцев.

   Обида сняла волнение Гучкова. Он сказал очень громко:

   - Виноват...

   Николай обернулся. На лбу легла складка. Гучков запнулся. Глаза заметались растерянно. Голос опять стал почтительным.

   - В целях скорейшего восстановления спокойствия необходимо немедленное вступление в должность нового кабинета министров. Мы просили бы вас поэтому подписать рескрипт о назначении князя Львова председателем совета министров и великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим.

   На секунду что-то неуловимое мелькнуло в глазах Николая. Неуловимое. Потому что тотчас же, с прежним равнодушием, Он приподнял плечо.

   - Я не понимаю вас. Отречение состоялось. Какую силу может иметь указ, подписанный... бывшим. Пусть Михаил подпишет.

   В самом деле. Надо было раньше. Но раньше - память пропала. С Михаилом будет еще волокита. Провозглашение, манифест о вступлении. А время не ждет. Ни лишнего часа.

   Выручил Рузский.

   Он сказал вкрадчиво:

   - Но ведь рескрипт можно пометить... более ранней датой. Скажем: дан в два часа дня.

   Гучков закивал обрадованно.

   - Конечно ж. Какое значение может иметь эта формальность. А для нового правительства чрезвычайно важно сохранить преемственность - быть назначенным именно вами. Тогда признание державами не замедлит. Это переведет Россию на новый путь без толчка.

   Усы Николая чуть шевельнулись улыбкой. В первый раз в этот вечер.

   - Дайте.

   Он подписал поданные ему Гучковым документы стоя. И, не повторяя поклона, вышел.

   Думцы и Рузский опять наклонились над столом, перечитывая текст отречения. Приемлемо ли? Ведь подписан акт без всякого обсуждения. "Дан". И даже помечено: "2 марта, 15 часов 15 минут" - когда на деле сейчас почти полночь. Нарочно, будто бы все было решено и подписано еще до приезда думских уполномоченных. Будто сам решил, собственной волей. Само-держец. Само-убийца.

   Самоубийца ли?

   Шульгин, радостно и хитро помаргивая бровями, оглаживал лысину:

   "Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского..."

   - Н-не знаю! - растерянно пробормотал Гучков. - Воцарение Михаила можно только приветствовать, конечно. Но акт... не имеет юридической силы: по закону о престолонаследии император не вправе отречься в пользу брата. Документ этот может быть аннулирован в любой момент самим же Николаем Александровичем.

   Рузский бегло посмотрел на Шульгина. Шульгин отвел глаза. Генерал обнял Гучкова за плечи.

   - Полноте, какая там... аннуляция! Вот подпись. Это же не мелкий лавочник, чтобы обсчитывать, и не мужик, у которого чести нет. Для монарха честь выше жизни! Он не может солгать. Тем более - перед лицом истории. А что касается юридической стороны - кто у них там, у бунтовщиков, в конце концов, понимает: законен, незаконен...

   - Вы правы, пожалуй, - медленно сказал, напряженно раздумывая, Гучков. - Пожалуй даже, вы наверное правы... Не юрист и не государственный человек в этом деле не разберется, а где у господ социалов государственные люди?.. Народные массы встретят воцарение Михаила несомненно с большим энтузиазмом, чем Алексея. Цесаревич все-таки ассоциируется с Распутиным... И Михаил I был излюбленный земский царь... "Жизнь за царя", "Славься, славься" - это популярно.

   Он развеселился совсем, даже прищелкнул пальцами.

   - Что ж! В конце концов все, что ни делается, делается к лучшему. Да здравствует император Михаил Вторый! Поздравляю вас с первым конституционным монархом, дорогой Василий Витальевич.

   Он повернулся к Шульгину, почти не скрывая злорадства: такому монархисту, как Шульгин, конституция - острый нож.

   Повернулся и осекся на слове: Шульгин улыбался тоже.

   Поезд сбавил ход. Синий с золотыми орлами вагон вполз под стеклянный навес вокзала. Гучков поднялся с бархатного кресла.

   - Я дал телеграмму, чтоб к поезду выехал состоящий при мне поручик Преображенского полка Тарасов с автомобилем. Он должен ждать на перроне.

   Подошел к окну и тотчас откинулся назад.

   - В чем дело? Вокзал полон рабочих.

   Вагон стал. За дверью - сердитый голос проводника.

   Гучков побледнел.

   - Неужели за это время... произошло что-нибудь? Быть не может... дали бы знать в Псков... Или на поезд телеграммой...

   Проводник приоткрыл дверь. Трое рабочих в железнодорожных фуражках.

   - Гражданин Гучков? Мы от имени рабочих железнодорожных мастерских. За отречением к царю ездили? Так рабочие, по общему желанию, предлагают выступить у нас в депо.

   От сердца отлегло. Сказать речь на митинге? Только и всего? Теперь же приступить к исполнению будущих своих министерских обязанностей? Новое правительство будет управлять, опираясь на народ, на массы. Демократия. Для такого управления надо говорить. Много говорить.

   Он поспешил пожать руки железнодорожникам и сказал многозначительно несколько слов, как бы пробуя голос: о суверенном народе, о том, что он сердечно рад поделиться впечатлениями от исторической этой поездки именно с железнодорожниками, чьей самоотверженной стачкой в незабываемые дни пятого года положено было, можно сказать, начало славной борьбе, завершившейся ныне победой народа, которая...

   - Правильно, - перебил старший из трех, с насмешливыми и острыми глазами. - Без пятого года не бывать бы и нынешнему. Пойдем, однако, неудобно товарищей заставлять дожидаться.

   Гучков, соблюдая достоинство, медленно стал надевать шубу. На Шульгина никто не обращал внимания. Он поднял барашковый высокий воротник своего пальто до самых глаз и вышел сторонкой.

   У подножки вагонной площадки дожидался человек в странной одежде: папаха без кокарды, штаны и куртка желтой кожи, боевые ремни через плечи, огромный красный бант на груди, тяжелый кольт на поясе. Он остановил Шульгина и зашептал:

   - Я поручик Тарасов. Предупредите господина министра: железнодорожники - неспроста. Их замутили. В мастерских - большевистский оратор, а мастерские вообще на самом красном счету... Пусть будет особенно осторожен. Можно ждать даже эксцессов.

   - Эксцессов? - Шульгин вздрогнул. - Постойте... У него подлинник отречения... Если что-нибудь случится...

   Он поднялся в тамбур. Гучков уже выходил, Шульгин задержал его. Трое провожатых глянули подозрительно.

   - На одну минуту.

   Он толкнул ближайшую дверь, увлекая Гучкова. За дверью оказалась уборная. А, все равно!

   - Давайте акт, скорее. Ваш поручик предупредил: могут отобрать. Скорее. Некогда объясняться: через минуту, может быть, будет поздно.

   Из кармана в карман. Трое рабочих дожидались рядом, на площадке вагона. С платформы чей-то голос крикнул нетерпеливо:

   - Что вы там?

   Один из трех подмигнул в раскрытую вагонную дверь и шепнул громким шепотом, приложив руку щитком ко рту:

   - В уборной.

   Он рассчитывал явно на смех. Но не засмеялся никто, хотя слова дошли четко. Толпа густела с минуты на минуту.

   Расступились, пропуская Гучкова с его провожатыми, и хлынули следом. Проводник, высясь над головами в галунном своем одеянии, ворчал громко и по-домашнему.

   Тарасов снова придвинулся к Шульгину, кивнувшему в знак, что дело сделано. Он спросил довольно фамильярно:

   - Вы как... здесь дожидаться будете или пойдете... Что вы так на меня смотрите?

   - Удивляюсь... маскараду, - брезгливо почти сказал Шульгин. Преображенец, офицер гвардии - и в таком, извиняюсь, бандитском обличье.

   Тарасов улыбнулся широко и нагло:

   - В мундире гвардейского офицера, га-асподин Шульгин, и даже во фронтовом офицерском френче, по городу сейчас не очень-то погуляешь. Настоящая защитная форма - вот! Чем не "товарищ"? А я обязан доставить Александра Ивановича на совещание к его высочеству Михаилу Александровичу в целости.

   Приподняв издали еще красную фуражку, подошел начальник станции.

   - Господин Шульгин? Не откажите к телефону. Из министерства путей сообщения: комиссар Бубликов.

   В конторе начальника станции стоявший у аппарата и слушавший инженер-путеец, в форме, передал трубку Шульгину.

   - Василий Витальевич? Бубликов говорит. Сейчас передаю трубку Милюкову, Павлу Николаевичу, он здесь. От себя скажу только: у аппарата, у вас там, стоит инженер, наш. Я его специально просил. Ему можно доверить все. Все, вы понимаете, о чем речь... Уступаю слово Павлу Николаевичу.

   Голос Милюкова, хриплый до неузнаваемости, сорванный, зашептал шипучим тенором в ухо. Даже жутко стало.

   - Вы слушаете? Где Гучков?

   Шульгин оглянулся. Начальник станции предусмотрительно вышел, в конторе никого, кроме "доверенного" инженера. Он ответил:

   - Гучков на митинге железнодорожников.

   Телефон прохрипел:

   - Предупредите немедленно: ни слова о Михаиле. Всякое упоминание о монархии вызывает бурю. Даже мне сегодня в Таврическом не дали говорить. Придется переждать, пока все войдет в берега. Керенский ручается. Он лично выступает сегодня во всех наиболее опасных пунктах и в Совете, само собой. Подробности лично. Торопитесь. Предупредите и приезжайте. На Миллионной, 12. Тарасов знает.

   Шульгин положил трубку. "Переждать?" Значит, Михаил не вступит сейчас на престол? Но значит, тогда... никто не вступит... Сорвано? И кем?.. Ими, опять!.. Пресловутой "массой", рабочим отребьем и смердящей солдатней... Народ! Живое, вязкое человечье повидло... Пулеметов... Если бы можно было пулеметов... В кровавое крошево обратить...

   Инженер дожидался, чуть отступя, не сводя с Шульгина почтительных и преданных глаз. Шульгин пришел в себя. Только жилки на висках, у редких зализанных волос, бились еще удушьем. Он достал из бокового кармана заветный пакет.

   - Отвезите комиссару Бубликову, пожалуйста. Вы ручаетесь, что... дойдет в целости? Ни одна живая душа не должна знать. Храни вас бог. И... прикажите кому-нибудь отвести меня в железнодорожные мастерские. Словом, туда, где Гучков.

   Цех, перекрытый стеклянной выгнутой, железным переплетом связанной крышей, показался Шульгину, никогда до тех пор не бывавшему в мастерских и вообще на заводах, таким высоким и огромным, что карликами повиделись в его беспредельности и сам он, Шульгин, и рабочие, сплош