Мстиславский Сергей Дмитриевич - Накануне. 1917 год

 Сосипатр Беклемишев.

   - Как? - расхохотался ротмистр. - Беклемишев? Вот анекдот! Знаменитому адмиралу однофамилец?

   - Знаменитому? - спросил любопытно директор. - Простите... Не приходилось слышать. Чем именно знаменит?

   - Помилуйте, - пояснил с готовностью ротмистр. - Любимец его величества: чин за чином, орден за орденом так и хватает! Умнейшая голова - нашел ход. Он, знаете, когда на доклад к государю приезжает, испросит разрешения пройти в апартаменты августейших детей, залезет под стол во всей парадной форме - представляете себе: мундир, шитье, эполеты, сабля, ордена во всю грудь - и лает оттуда по-собачьи, арти-ети-чески лает! Ну, натурально, все от смеху - в лоск! А известно, кто умеет насмешить, тех больше всяких других любят. На этом его карьера пошла... Так Беклемишев, вы говорите... Он какой масти?

   - Волос черный, а лицо кругом бреет.

   Ротмистр рассмеялся опять:

   - Да я не о том: не все ли мне равно, какое у него мурло: мне с ним не целоваться. Какой партии, я спрашиваю.

   И снова у Ефимова сжало виски. Непонятно. Словно боится чего. Молчать нельзя: неисполнительно. Мастер вильнул.

   - Виноват, не вполне разбираюсь... Раньше было безусловно просто: против царя говорит, стало быть, социал. А нынче...

   На этот раз рассмеялись все, кто был в комнате.

   И Ефимову самому стало весело.

   - А нынче все против царя говорят? - сказал сквозь смех ротмистр. Правильно: разберись тут... в партиях! Однако же все-таки надо разбираться, почтеннейший Семен Петрович: время сугубое...

   - Так они ж, ораторы, когда говорят, не называются, - пробормотал мастер.

   Ротмистр скривил рот.

   - А определять надо, - как птицу по полету. К примеру, можете вы доложить что-нибудь из высказываний означенного Сосипатра?

   - Могу, - бодрясь и вытягиваясь, сказал Ефимов. Речь, только что слышанная, была у него в памяти до слова свежа. Он так и стал повторять, слово за словом, и сразу же не только ротмистр, но и пристав, до той поры благодушно посапывавший, и директор в величественном кресле своем, и старший инженер, и начальник цеха настороженно вытянули из высоких, стоячих крахмальных воротников подбритые шеи.

   На улицу? С солдатней брататься?

   Ротмистр встал. Усы встопорщились, совсем другое стало лицо - не узнать.

   - Большевик, не иначе... Только большевики могут такие лозунги... Да еще во время войны... Это надо пресечь немедля... Немедля изъять. До начала митинга, чтоб он не успел свою ересь...

   Ефимов дрогнул.

   - Какого митинга?

   - Вас разве не предупредили? - Ротмистр оглянулся на директора. Сегодня, по постановлению, изволите видеть, комитета преступного сообщества, присвоившего себе наименование Российской социал-демократической партии большевиков, по всем заводам имеют быть организованы митинги с призывом бастовать 9-го января. Министерством предписано изъять главнейших ораторов до митингов, дабы сорвать. В ночь сегодня мы поработали. А сейчас добираем: у меня с собой люди.

   - Виноват... - пробормотал, не смея поднять глаз, мастер. - Митинг... идет уже... Сосипатр на митинге, именно...

   - Как! - гаркнул ротмистр. - Так чего ж вы тут муру разводите... Я же вам сказал - приказано митингов этих не допускать... Придется теперь из-за вас в открытую: наряд вызывать для разгона и ареста...

   - Бога ради! - умоляюще воскликнул директор. - Это же невозможно! На заводе, знаете, что будет. Забастуют сегодня же... А если станет Айваз, сейчас же перекинется на другие... Район здешний до последней степени буйный.

   - Правильно, - подтвердил пристав. - Хуже Выборгского во всем городе района нет. Где-где, а тут обязательно подхватят. Только предлог дай...

   Ротмистр покусал губы.

   - Я из командировки с пустыми руками никогда не возвращался, за всю службу. Митинг... черт с ним: случилось - назад не вернуть; да он и отошел уж, пожалуй. Но Сосипатра вашего я возьму.

   - Ваше высокородие! - Ефимов в волнении забылся настолько, что дотронулся даже до ротмистрской руки. - Христом богом свидетельствуюсь: ежели Сосипатра тронуть - не то что цех, весь завод на дыбы станет: очень его рабочие уважают. А в цеху у меня такие есть... Никиту, хотя б, взять. Мальчишка, и фамилия ему будто безразличная - Сизов, но яростный в действиях: прямо зверь из бездны, как в Апокалипсисе определено. Слова не скажи - он уж и кулаки сжал. И другие есть, ему в масть. Действо получится, я говорю... Все одно, что разгон.

   Ротмистр подумал.

   - Ликвидировать все же необходимо... И немедленно. Но, пожалуй, действительно, лучше... без шума: чтобы, так сказать, без вести пропал... Присядьте, господин Ефимов. Сейчас мы стратегию эту сообразим.

   И обернулся к директору:

   - Н-да! Со всей откровенностью скажу: паршивые пошли времена! Из-за какого-то там слесаришки... В прежнее время сгреб бы его за шиворот посреди мастерской, стукнул мордой о станок и отправил куда следует. А сейчас, изволь радоваться, целый аппарат воздвигай. Роман с похищением. Дабы не обеспокоить, изволите видеть, пролетариат!

  

   Надолго все же задержался в конторе Петр Семенович. В цехе отмитинговали, приняли Сосипатрову резолюцию, разошлись, переговариваясь, по станкам. Сосипатр окликнул собравшуюся уходить фельдшерицу:

   - Сестрица... Не посмотрите ли? Что-то у меня с пальцем. В суставе чего-то...

   Отошли к окну, чтобы посветлей. Угол дальний - станки в стороне, никого поблизости нет. Сосипатр проговорил запинаясь:

   - Ну... как? Коряво?.. Для первого разу: блин - комом?

   Она ответила ласково, не подымая глаз, шевеля один за другим суставы, крепкого, грубокожего пальца.

   - Хорошо, очень, очень хорошо, родной... Лучше Павлова, честное слово... И если так дальше пойдет...

   Он дернул руку.

   - Не посрамил, значит?.. Вы... не в утешение мне, товарищ Марина? Ой, да и рад же я... Ежели бы сейчас не народ...

   Она спросила, смеясь одними глазами (губами нельзя: медицинская консультация).

   - Ежели б не народ, так что бы вы?

   Он смутился.

   - Нет... Я так... Ну, спасибо. Пошел.

   - Постойте, - остановила она. - Я палец перевяжу: мне еще надо сказать.

   Достала из карманчика белого халата бинт. Никите от станка окликнул озорно:

   - Сосипатр! В штрафные запишут.

   И запел скороговоркою, косясь на него и Марину:

   Мой то миленький хорош, таки хорош,

   Он не ходит без резинковых калош.

   Сосипатр нахмурился сердито. Марина, словно не слыша, медленно бинтовала палец.

   - Нынче в ночь такой провал был - не запомнить: товарищей - человек сорок. И вся техника села.

   У Сосипатра дрогнули губы. Ничего, если кто и увидит, подумает: в суставе свербит. Марина продолжала не глядя:

   - Четвертый номер "Пролетарского голоса" взяли, брошюру против войны. И типографию... в районе у нас, в Новой Деревне, подпольная была...

   Сосипатр покрутил головой, забыв всякую конспирацию:

   - Нечисто дело... Не иначе, как пролез кто... Такие дела только с провокации делаются... Комитетские-то целы? Товарищ Андрей? Товарищ Черномор?

   - Целы, - успокоила Марина. - Так вот: люди до последней меры нужны. Вы хоть и... только что из кружка... в первый раз сегодня выступали... а придется вас вплотную взять в работу.

   - Товарищ Марина... - задыхаясь от волнения, сказал Сосипатр.

   От станков дошел смех: что-то опять брякнул Никита.

   - Смотрят, - шепнула Марина и рассмеялась, обернувшись лицом к цеху. - Надо идти, а то ребята нас с вами окончательно женят. После смены приходите в Выборгский кооператив. Знаете? Спросите товарища Василия... Пароль "Николай кланяется и...". Впрочем, я сама там буду... До скорого.

   Она кивнула, помахала рукой Никите и прочим и пошла к выходу. В самый раз: на пороге показался мастер Ефимов. Он поклонился Марине ласково, но в глазах - настороженность.

   - Что долго загостились? У меня по санитарной будто все в порядке.

   - Авария! - засмеялась Марина. - Палец вправляла. Благодарите, а то без меня дирекции пришлось бы платить за увечье.

   Ушла быстрым, легким шагом. Мастер посмотрел вслед. Ладная девушка: черноглазая, черноволосая, плечи крепкие... Отец по метрике из рабочих, а эта выбилась: в медицинском институте учится, здесь, на заводе, в амбулатории фельдшерицей подрабатывает. Он как-то у доктора полюбопытствовал: хвалит.

   Ефимов пятый год вдовец. Вот бы такую. Да нет, не пойдет. Ей что!.. На доктора учится, выйдет за благородного.

   Он вздохнул и окликнул Сосипатра:

   - Пожалуйте-ка сюда, Беклемишев.

   Сосипатр подошел, поглаживая руку. Это что ж... ему, что ли, палец вправляла... амбулаторная? Бинт. Наверное, что ему.

   Ефимов сказал, глядя в пол:

   - Там вас спрашивают... по делу какому-то... В конторке у меня... Идите, не заперто. Я тут еще в цехе минуточку задержусь...

   В конторке ждали, действительно, трое. По лицу - молодые, по одежде рабочие. Первый из них, в шапке с кошачьей опушкою под бобра, очень добротной, сказал подмигнув:

   - С Розенкранцевского завода. За тобой. Нынче митинг проводим, по указанию комитета, насчет январской. А оратора у нас нет... Так мы - за тобой. Звать меня Климом.

   Сосипатр удивился искренно:

   - Меня? Я при чем? Какой я тебе оратор!

   - Не втирай, - засмеялся Клим и подхватил Сосипатра под локоть. "Николай кланяется..." Слыхал про такого?

   - Слыхал, - засмеялся, в свою очередь, Сосипатр. - Скажи на милость, как пришлось: у Розенкранца как будто до этого времени одни меньшевики в ходу были. Когда митинг?

   - Сейчас и двинем, - откликнулся второй, крепыш, низенький, совсем коротыга, в кепке. - Чтобы до смены поспеть, а то народ разойдется. Нерадивый у нас к политике у Розенкранца народ.

   Сосипатр кивнул. И это верно: завод на всю Выборгскую самый отсталый. Неужто удастся как у себя нынче в цехе? Сейчас говорить он по-другому уже будет... как на крыльях.

   И опять радость к сердцу, так, что даже лицо закраснелось.

   - Ну, что ж... Пошли.

   Приостановился на секунду, вспомнил.

   - До смены? Надо мастеру...

   - Еще кому? - глумливо воскликнул Клим. - Ты кто такой есть, чтобы у всякой шкуры хозяйской спрашиваться. Ушел и ушел. Ну, в штраф запишет... Тоже - дерьма...

   Вышли за ворота. Клим сказал:

   - Гляди-ка... чего там маячит? А ей-богу, сукин сын шпик.

   Сосипатр пригляделся. В самом деле, подозрительный какой-то человек. Пальтишко - обтрепанное, а котелок, как у барина. И воротник поднят, чтоб лицо прикрыть. Еще не хватало. Раньше эта нечисть не решалась близко к заводу подходить.

   - Пойдем прямо на него. Небось, даст деру.

   Крепыш возразил, однако:

   - Ну, брат, как бы самим не пришлось деру давать. Он, думать надо, здесь не один... смотри, героем каким ходит, на всем виду... Нынче вообще с чрезвычайной оглядкою надо. Провалы. Не знаю, у вас как, а даже у нас на заводе люто. Пойдем от греха кругом, через лес...

   - Через лес, так через лес, - согласился Сосипатр. - И в самом деле, пожалуй, лучше, а то еще на след наведем...

   Шпик остался на дороге. Приткнулся к фонарю, глазами следит за воротами. Другого кого-то ждет, ясно. И на сердце Сесипатра стукнуло.

   Не Марину?

   Крепыш шепнул, вытянув шею:

   - Сов считаешь? Не видишь: зазевался легавый. Ходу!

   На лесной тропке не было ни души. Шагали быстро.

   - Ты все же аккуратно иди. Чтобы след в след.

   Это сказал третий, бородатый и сумрачный, молчавший до тех пор.

   "Серьезный человек, конспирацию знает", - одобрительно подумал Сосипатр. И оглянулся назад, через голову крепыша, шедшего следом. Завода уже не было видно - одни сосны заиндевелые вкруг да сугробы. Далеко отошли, слежки нет.

   Коротыга оскалился:

   - Беспокоишься? Будь спокойненький. Держи вправо.

   Сосипатр приостановился.

   - Вправо? Почему? Завод же - в той стороне. Там дорога.

   Коротыга захохотал.

   - Какая дорога, ты раньше спроси.

   Догадка нежданная рванула мозг. Но раньше, чем Сосипатр успел двинуться, выпростать глубоко задвинутые в карманы руки, назвавшийся Климом схватил крепкой и сноровистой хваткой за локти. С двух сторон глянули в упор, в лицо револьверные дула.

   - Не рыпайся. Порешим на месте. Имеем благословение.

   Сосипатр стиснул зубы. Руки так и остались в карманах.

   - Сволочи!

   "Клим" загоготал гусем из-за спины.

   - Какие есть. С тем и бери.

   Бородатый уже шарил по карманам. Паспорт, рабочий знак, кошелек, в кошельке - семьдесят три копейки.

   - Эх... ты... государственный банк! Направо пошли, целинкой, ребята. На шоссе выйдем, что мимо сто восемьдесят первого казарм. Тут всего ближе... Прямо к "Крестам" потрафим, на ихнюю новую квартирку.

   - Неудобно, - басом сказал бородатый. - Там у казарм день и ночь солдаты учатся.

   - Ну и что с того? Солдат - казенный человек, - резонно возразил "Клим". - В случае чего он ему еще в затылок прикладом поддаст. Видал, какой у него затылок располагающий. Дурного слова не скажешь: красивый парень, только что не в теле - не тот харч. Небось, которым девкам от тебя мор? Был, надо сказать, как нынче ты свое отгулял: теперь пусть за тебя другие побалуются.

  

   На снежной полянке против красных кирпичных низкорослых казарм, у самой лесной опушки, поеживаясь в зябких, "рыбьим мехом" подбитых шинелях, стоял, развернувшись в одну шеренгу, пехотный взвод. За левым флангом присел на пенек унтер-офицер: винтовка прикладом в снег - штык вверх, в небо; на штыке - зеркальце для проверки прицела.

   Ни офицеров, ни фельдфебеля нет. Господа командиры ходить на строевые занятия не утруждаются: и скучно и утомительно. Отдуваются одни унтеры.

   Унтер скомандовал лениво:

   - По зеркалу, пальба с колена! Пли!.. Э, кобыла!.. Куда свалил дульную часть, дергун!

   Очередной стрелок (стрельба одиночная), мешковатый солдатик, отвел сердито глаза.

   - Руки смерзли. Второй час по плацу валандаемся... Опять же - ветер. Разве мыслимое дело...

   - А тебе что? - завалил корпус назад унтер. - Кресло прикажешь, да еще под зад керосинку... греть... Богу воздай, что еще пузо не голое... На фронт пойдем, там, брат, и вовсе казенной частью к земле примерзнешь.

   Он рассмеялся. Но смех не передался по шеренге.

   - Ладно. Три шага влево. Постой-ка навытяжку, горяч больно. Следующий. А, Адамус? Здорово... С утра не видались... Как стоишь! Подпоясали гуся на мороз! Подтянись! Солдат при всех обстоятельствах бравый должен быть... А у тебя - тем более, имя - знаменитое: Адамус. Всякая собака обязана кличку свою оправдать. Адам - первый человек был, сам господь бог из навоза кухарил, до своего подобия возвеличил, а в тебе - какое подобие? Один навоз. Ну, что скажешь?

   Адамус, горбоносый и черный, по сложению тщедушный солдат, молча смотрел в лицо унтеру. Унтер повертел винтовкой. Заиграло на зимнем, красном солнце стекло.

   - Ты что, только по-еврейски обучен, русского языка не разумеешь? Тебе господин фельдфебель когда последний раз морду бил?

   На дороге, из лесу, показались четверо. Солдаты обернули головы к ним. "Вольные" по этой дороге редко ходят: место военное - караулы и патрули могут задержать. Ведь шпионов немецких по городу рассыпано предупреждение было - не счесть. Солдатам поэтому приказано настрого: подозрительных, если у казармы окажутся, задерживать.

   Унтер, видимо, инструкцию помнил. К тому же открывался предлог прервать скучнейшую канитель с прицелкой и поразмяться: фасон фасоном, а ноги и у самого застыли. Он поднялся с пенька и подошел к обочине дороги. Солдаты без команды свернули шеренгу, сбились в кучу, похлопывая руками.

   Унтер крикнул:

   - Стой! Кто такие? Заворачивай оглобли. Тут вольным ходу нет.

   Шедший впереди, в кошачьей - под бобра - шапке, откликнулся, скаля зубы:

   - Тут вольных и нет: трое царских, а этот по государеву делу, в дальнее плаванье.

   Он цокнул языком. Унтер-офицер отступил от придорожной, снегом заваленной канавы:

   - Честь и место.

   Человек в кошачьей шапке был уже близко. Сзади, шагах в пяти, шел Сосипатр. Двое по бокам, руки в карманах. Солдаты хмуро смотрели на подходивших.

   - Рабочий, видать... Не иначе, как с Айваза. Молодой какой...

   - Теперь, брат, крышка... Сгноят...

   - Стой, постой... будто я его видел. В воскресенье, на митинге в лесу - не он приветствие от рабочих говорил?..

   Сосипатр повернул лицо к солдатам. Шевельнул губами. Крепыш, рядом, угрозно рванул за плечо.

   - Но, но!.. Шагай!

   - Он самый! - шепнул кто-то в солдатской кучке, с краю. - Иван, ты куда?..

   Ефрейтор, кряжистый, не отвечая, поправил папаху и двинулся к дороге. Но его обогнал Адамус. Он с неожиданной при его тщедушности лихостью перескочил через ров и стал перед кошачьей шапкой, широко, расставив ноги.

   - Куда ведешь?

   - Куда надо, служба, - отозвался "Клим". - А ну - осади!

   Адамус не сдвинулся с места. Походкой неторопливой подходил и ефрейтор Иван.

   - Назад! - крикнул издалека унтер.

   - Слышал? - сердито зыкнул "кошачий". - Обходить мы тебя будем, что ли... Синайский монумент!

   Он взял Ада Муса сильной рукой за плечо и легко столкнул его с дороги в канаву.

   - Так-то! Коротки ноги у миноги на небо лезть.

   Но он шарахнулся в сторону тотчас. Адамус, по пояс в снегу, завопил отчаянным голосом:

   - Бьют! Фараоны! Солдата!

   И взвод, как один человек, ринулся к дороге. Иван перекинул винтовку наперевес. Охранник застыл на месте. Двое, с боков Сосипатра, повернули и побежали назад, опрометью, скользя и спотыкаясь. Сосипатр снял шапку, поклонился низким поклоном, перебросился через канаву, на плац, мимо растерянно топтавшегося на месте унтера пошел к лесу. У казарменных раскрытых ворот караульный, увидя своих на шоссе глухим кольцом зажавших кого-то, тоже перекинул винтовку и крикнул, что голосу было, в ворота, во двор:

   - Ребята... Шпийон нашего солдата убил!..

   Крик передался за дворовой стеной. Секунда, и из ворот хлынула толпа. Люди бежали без шинелей, в распоясанных гимнастерках, кой у кого поблескивали в руках топоры и лопаты...

   - Наших бить, стерва!

   "Кошачий" раскрыл рот, но горло перехватило, вскрик вырвался воем. Вконец растерявшись, он вытащил из кармана новенький вороненый револьвер.

   - Стрелять?!

   Тяжелый приклад обрушился на переносье. Охранный рухнул без звука.

  

   Дежурный офицер, прапорщик, растерянно стоял на дороге над трупом. Кругом, сомкнувшись тесно, молчала огромная солдатская толпа. Унтер застыл навытяжку за офицером.

   Прапорщик обернулся наконец.

   - Арестовать... кто это... Кто были... зачинщики?

   Унтер замер под сотнями поднявшихся на него пристальных, беспощадных глаз.

   - Не могу знать, - пробормотал он. - Я при этом не был... Как весь батальон набежал...

   - Что ж мне... весь батальон прикажешь арестовать? - Щека прапорщика дернулась судорогой. - Закон требует, чтоб... в каждом случае были зачинщики. Нет... сам под суд пойдешь. Сдай винтовку.

   Но толпа кругом загудела глухо. Погоны на прапорщичьих впалых плечах дрогнули. Он оправил худощавой рукой портупею, хотел что-то сказать, но справа - по шоссе - тяжелым ревом взревела сирена. Автомобиль - открытый, дорожный, военный - вполз, тормозя на тихий ход, в расхлестнувшуюся перед ним толпу.

   Прапорщик испуганно взметнул пальцы к папахе, отдавая честь: в автомобиле поднялся с кожаного, истертого сиденья плечистый и молодой, очень толстый, с большими оттопыренными ушами генерал.

   - Что такое у вас тут творится, прапорщик?

   Дежурный, скороговоркою, стараясь не глядеть в генеральские строгие глаза, доложил: агенты охранного отделения вели арестованного рабочего. Один из них на вопрос солдата, куда ведут, ударил...

   Генеральские брови сдвинулись. Голос прошел по поляне раскатом.

   - Ударил солдата? Мать его!

   Глаза прапорщика стали востерженными. Он докончил бодро, выпячивая впалую грудь, влюбленно глядя на генерала:

   - Так точно. И вынул револьвер. Хотел стрелять. Но солдаты не дали. Набежали, и кто-то...

   - Поделом! - отрезал генерал, еще гуще хмурясь. - Поднять руку на солдата... на защитника отечества... на священное воинское звание посягнуть!.. Собаке собачья и смерть! Правильно говорю, орлы?

   Он повел взглядом вкруг по тысячной солдатской толпе, и толпа взревела, радостно и дружно:

   - Так точно, ваше превосходительство.

   Генерал оглянул, брезгливо кривя губы, труп.

   - Дайте знать в полицию, пусть забирают... И никаких чтобы там... протоколов. А где остальные?

   Прапорщик заморгал, и лицо стало испуганным.

   - Уб... убежали, ваше превосходительство. Еще до происшествия.

   - И преступник? - генерал поморщился. - А вы чего же зевали... Внутренний враг - еще хуже немца... Язва отечества...

   - Он же... в гражданском был... как и те... - запинаясь и отводя глаза, ответил прапорщик. - В общем волнении... не разобрать было... Как все побежали...

   Генеральский глаз скользнул неодобрительно по морщинистому бледному прапорщичьему лицу, по университетскому значку на мундире.

   - Вы так полагаете? - голос прозвучал растяжисто и сухо. - А впрочем, пес с ним... Он от своего не уйдет... Словят.

   Генерал тронул за плечо шофера. Тот дал гудок. Солдаты посторонились. Прапорщик лихо отдал честь.

   - Виноват, ваше превосходительство. Как прикажете доложить...

   Генерал не дал докончить: он понял.

   - Генерал Крымов, начальник Уссурийской конной. Я, впрочем, для верности сам позвоню командиру полка... которого? Сто восемьдесят первого?.. До свиданья, братцы... Скоро свидимся? На святках погуляете, баб пощупаете - и с божьим благословением на фронт. Вместе немцев бить будем, орлы!

   Он откозырял огромной, толстой рукой. Машина двинулась, набирая ход. Унтер-офицер вздохнул облегченно и обратился к прапорщику, смотревшему вслед удаляющейся машине затуманенными, озабоченными глазами: сам позвонит... А черт его знает, о чем он позвонит.

   Унтер сказал весело:

   - Вот... во благовремение начальство бог привел. От цыган из Старой Деревни ехал, не иначе... А представительный какой генерал: ровно слон.

  

   Автомобиль - военный, дорожный, открытый - вынесся на Сергиевскую.

   - Семнадцатый номер, Карпенко.

   Солдат-шофер особо осторожно затормозил машину у широкого, в огромных зеркальных стеклах, подъезда. Живут же люди! Это тебе не то, что по десять человек на грязных нарах вповалку валяться, как ему приходилось в рабочей казарме, до призыва. Да и сейчас не легче.

   Швейцар выскочил, придержал дверь, галунная фуражка на отлет. Крымов вылез, досадливо и брезгливо морщась, стал подниматься по застланной красным мягким ковром лестнице.

   Входить было неприятно. Если бы не приказ генерала Алексеева, Михаила Васильевича, начальника штаба верховного главнокомандующего, - секретный, особого доверия приказ, - он ни за что бы не пошел на это - извините за выражение - совещание. Уже потому, что секретные дела надо делать, а не разговаривать о них. Тем паче - в большом сборище. Алексеев, конечно, прав в том смысле, что без "гражданских политиков" в этом деле не обойтись, но, по его, Крымова, мнению, правильнее было бы попросту сделать сначала, а потом приказать штатским, что им, собственно, полагается в дальнейшем исполнить. А то, изволите видеть, "уславливаться".

   Прихожая завешена вся цветными, тончайшего плетения рогожками... Картины крестьянского быта: мужики на пашне, стадо у речки, пляски... Здорово сделано, вроде как на лукутинских табакерках.

   Генерал, залюбовавшись, задержался у рогож. Так застал его вышедший навстречу по торопливому лакейскому докладу хозяин - отставной гвардии полковник Свечин.

   - Одобряете? Действительно, шик. С кустарной выставки. Первая премия. Мужицкий гобелен, так сказать. Черт их знает! Ведь, честное слово, такой работы не постыдился бы Леблок и Миньяр. А эти - на кислой капусте, луком рыгают, шапошники... Милости просим... Наши в сборе.

   "Наши". Крымов фыркнул досадливо. Свечин этот... Когда в гусарах служил, о нем говорили, что голова у него уже на рыси отстает от лошади на полкорпуса, а сейчас с либералами спутался и в политиках ходит. Еще, пожалуй, в министры ладится вылезти. Он спросил хмуро:

   - Кто да кто?

   Они шли уже по огромному залу, пустому - только рояль белого лака в углу и вдоль стен тонконогие золоченые хрупкие бальные стульчики. Свечин ответил, оглянувшись зачем-то и шепотом:

   - Согласно указанию генерала Алексеева все лидеры "прогрессивного думского блока", из октябристов кой-кто, из трудовиков... Между партиями, официально, еще соглашения нет, но между лидерами - уже достигнуто... Вплоть до социалистов. Так сказать, состав будущего правительства. Князь Львов, Милюков, Гучков, Коновалов, Некрасов, Терещенко... Они все налицо.

   Крымов буркнул:

   - А вы... медведя не убив, шкуру делите? "Состав правительства"...

   Свечин просмеялся коротким, жирным смешком - самодовольным, как все в этом лощеном, высоком и дородном человеке в дорогом, английской кройки костюме.

   - Предусмотрительность никогда не вредна. И какой же, между нами говоря, "медведь"? Скорее: бло-ха!

   И распахнул дверь, пропуская генерала вперед.

   В столовой темного дуба, вкруг длинного - белая скатерть до самого пола, - уставленного бутылками, кувшинами, вазами, блюдами стола сидело человек пятнадцать штатских разного возраста. В черных застегнутых сюртуках, белых крахмальных воротничках, они имели вид торжественный и недвижный. В возглавии стола, на почетном конце, - кто-то седоусый, до такой последней точки благообразный и лоснящийся, что от полных, не по-старчески розовых щек словно сияние струилось. "Иисус престарелый, смешливо и зло подумалось Крымову. - Эк его... раскормили. Да и другие - в масть. Тайная вечеря".

   Он наклонился, приостановясь на пороге, к Свечину:

   - Кто такой? На каких хлебах?

   - Милюков, - коротко и почтительно ответил Свечин. - Кадет. Го-ло-ва. Английской, как вам, конечно, известно, ориентации. Я, с вашего разрешения, рядом с вами сяду. Большинство вам, вероятно, незнакомо. Я буду осведомлять, кто именно говорит.

   Знакомых действительно не было. Только один Гучков, пузатый, усатый, обрюзглый. Под предлогом земскогородских и военно-промышленных своих дел он все эти годы путался по фронтам, был и в крымовской бригаде: отсюда знакомство. Пройдоха, интриган, авантюрист первого ранга. Но бесспорно нужный человек - банковский воротила и политически заякорен сильно: правой рукой был у Столыпина, а это - марка. Генерал Алексеев с ним в дружбе особой. Крымов нехотя оскалил зубы встречной улыбкой, пожал протянутую ему руку - назло - во всю медвежью силу своей лапищи, так что у Гучкова побелели скулы, сделал остальным общий поклон и сел на пододвинутый хозяином высокоспинный резной стул.

   Гучков, покачивая корпус с особым достоинством, вернулся к своему месту. Сосед, плотный, высоколобый, прямые черные волосы зачесаны назад, сказал ему, весело поблескивая глазами:

   - Какой симпатичный... Такой - не выдаст, будьте уверены... И темпераментный, видимо. А вот уши - смешные.

   Гучков кивнул и ответил шепотом:

   - Совершенно верно, Николай Виссарионович. Честнейший и очень темпераментный человек. В армии его, знаете, как зовут: "Слон в экстазе".

  

   Совещание открыл Милюков, ласково жмуря глаза за золотыми очками.

   - Начнем с общей информации, я полагаю: целесообразно проверить, одинакова ли у нас оценка катастрофического положения, в котором находится родина.

   Свечин прогудел в ухо Крымову:

   - Кушайте, Александр Михайлович. По условиям трапезы приходится обходиться без лакеев: будем уж как-нибудь сами... Демократически... Водочки разрешите? Икры, балычку, омара? Или вот... заливное... Говорит Коновалов сейчас - изволите знать? Текстильный король, так сказать, руководитель московской биржи, первый друг и сотрудник братьев Рябушинских... "братьев-разбойников", как мы их зовем, хе! Между ним и Гучковым черноволосый - Некрасов, кадет. А рядом - Терещенко, сахарозаводчик, миллионер. Меценат - любитель искусств. Весь цвет литературы кормится около него. По партийности - и кадет, и народник. Чрезвычайно достойный человек.

   Крымов ел с аппетитом: за день пришлось немало поездить, сгонять за город, на дачу к Бадмаеву, тибетскому доктору: тоже алексеевский друг, было поручение из Ставки. Пообедать так и не удосужился. Слушал он плохо, вполуха: говорилось знакомое, петое-перепетое газетными передовиками-щелкоперами. О разрухе, о том, что на фронт взяли 16 миллионов, то есть 47 процентов всех взрослых мужчин, притом самых работоспособных, почему народное хозяйство пришло в полный упадок: топлива нет, нет металла, заводы дают едва половину того, что нужно оборонной промышленности. Транспорт совсем развалился, продовольствия нет, надвигается голод, дороговизна растет день за днем, валюта упала почти на 30 процентов; долг союзникам дорос до восьми миллиардов. Государственные расходы превысили доходы в прошлом году на 76 процентов, а в нынешнем превысят на 160, если не больше, так как поступлений нет и не будет: страна разорена до нитки. Недовольство в массах растет, уже начинаются стачки, деревня ропщет... И даже в военных частях есть признаки брожения...

   Крымов перестал жевать. Он перебил очередного оратора:

   - За это Александра Ивановича Гучкова благодарите. Заводчики всей смуты - рабочие. А он их насадил к себе в Военно-промышленный комитет и цацкается...

   - Виноват! - вспыхнул Гучков. - За Рабочую группу я заступлюсь. Надо сказать по чести - лучших союзников в деле обуздания пролетариата нельзя и желать... Если б не она - давно бы плотину прорвало...

   - Было - прошло, - отозвался с того конца стола голос. - Генерал, по-моему, прав. Рабочая группа за последнее время стала не тем голосом разговаривать. Не сегодня-завтра и ее понесет. Собственно, пора бы и комитетских рабочих ваших, с прочими социалами вместе, за решетку.

   - Да я и не спорю, - нервно сказал Гучков. - Под давлением рабочей массы... а она накаляется день ото дня, я это особо подчеркивал в своем выступлении, - и группа начинает сдавать... Я даже не возражаю против ареста... Пожалуйста! Но именно потому и необходимо круто повернуть руль. Пока Россия возглавлена безглавием Николая, никакого перелома быть не может. Наши доблестные союзники того же мнения. Более того: они ставят переворот непременным условием дальнейшей помощи, а мы без этой помощи не проживем и трех дней. Надо кончать. Мы ждем вашего слова, Александр Михайлович.

   - Моего слова? - Крымов нарочито медленно отпил вина. - А что ж, собственно, говорить? Конечно же, ясно: России не такой царь нужен, как Николай.

   Он снова взял бокал, как будто давая "гражданским" время продумать его слова.

   - Злой карлик! - подхватил Свечин, довольный, что нашелся, наконец, сюжет, по которому и он может высказать компетентное мнение. Ничтожество, нуль! Я ж у него в эскадроне был младшим офицером, когда "возлюбленный монарх", будучи наследником еще, командовал... Даже как строевик - никуда... И ездить не умеет... Да и вообще - ничего. Покойный Распутин о нем прекрасно сказал: "Какого черта от него толка? Все равно, что права, что лева, - папаша ничего не понимает".

   За столом засмеялись. Свечин окончательно вошел в азарт.

   - С женщинами, и то... Мне Матильда Феликсовна рассказывала... Когда она еще с ним была, он каждый день приезжал, и можете представить, вместо нормального времяпрепровождения целые вечера играл с отцом ее, стариком Кшесинским, балетчиком, в дураки... А с ней - пас!

   Крымов оглянулся на Свечина, брезгливо морщась:

   - Вы бы, к слову, эту самую Матильду уняли, между прочим, если вы с нею водитесь... Она скандальные взятки берет за поставки артиллерийскому ведомству, благо великий князь Сергей Михайлович у нее нынче - очередной. Это же безобразие.

   Милюков постучал ножом о тарелку:

   - Я извиняюсь. Вы не находите, господа, что разговор принял несколько... партикулярный характер. Насколько я понял глубокоуважаемого Александра Михайловича, ему угодно уточнить вопрос о будущей смене.

   "Понял, шельма, - с удовлетворением подумал Крымов и прихлебнул вина. - А ну-те?.."

   Милюков продолжал, обращаясь к одному Крымову:

   - В отношении формы правления - на данный, по крайней мере, момент разногласия между партиями не имеется: в отсталой, - и экономически, и культурно, и морально, - полудикой, темной и вшивой России единственным возможным государственным строем является строй монархический.

   Крымов кивнул.

   - Даже представители социалистических партий, - исключая большевиков, конечно: но это же не политическая партия, а секта, - не выдвигают в настоящее время требования республики. Конституционная монархия, стало быть. Вопрос только в кандидатуре на престол. И в данном отношении существует также полное единодушие: малолетний цесаревич Алексей, при регенте - великом князе Михаиле Александровиче.

   Крымов нахмурился. Михаил? Это новость. Алексеев ничего подобного не говорил.

   - Ви-но-ват! - перебил он, раздельно и веско расставляя слога. Армия... я имею в виду, конечно, офицерский корпус... наилучшей кандидатурой считает кандидатуру великого князя Николая Николаевича. Он о-ч-чень популярен в войсках, - даже среди солдатишек, - особенно после того, как по интригам немецкой партии - императрицы и ее присных - смещен с поста главковерха. И по характеру своему, будьте уверены, его высочество покажет класс: настоящий монарх.

   Голос Милюкова прожурчал, мурлыкающий, ласковый.

   - Виноват! В этом вопросе у нас полная, смею заверить, договоренность с генералом Алексеевым. Мы, конечно, относимся к его высочеству с бесконечным уважением, и первым актом нового правительства будет восстановление его в звании главковерха. Но в отношении трона у нас (он особо ударил на слове), союзников, твердое убеждение, что Михаил... именно, как вы изволили сказать, - по характеру...

   "Оседлать думают, - соображал Крымов, поглядывая на топорщившиеся в такт речи милюковские белые усы. - Михаил рохля, колпак, действительно... И женат черт знает на ком... "Демократия". Ладно. Там видно будет. Михаил Васильевич согласился, стало быть, тут у него какой-то ход есть".

   Гучков, переглянувшись с Милюковым, спросил вкрадчиво:

   - Так как же, Александр Михайлович, прикажете понимать? Вы и ваши... я разумею: группа офицеров-патриотов, возглавляемая вами, - против?

   Крымов пожал плечами.

   - Должен доложить. Я и "мои", как вам угодно было выразиться, солдаты. Наше дело - вот!

   Он выпростал эфесом вверх свесившуюся под стол, под белую, туго накрахмаленную скатерть, шашку, с широчайшим, едва не в ладонь шириной, клинком.

   Клинок произвел впечатление. Лысые и расчесанные головы наклонились вперед. Терещенко прошептал что-то восторженно о былинах и о музеях. Как же иначе: он же - знаток, меценат. Крымов докончил:

   - А по политической линии мы всецело доверяем генералу Алексееву. Если он согласен на Михаила, - пусть будет.

   - В таком случае, - осторожно проговорил, следя за выражением крымовского лица, Милюков, - ...и в отношении конституции вы согласны с... генералом Алексеевым: две палаты?

   - Две, четыре, четырнадцать, - засмеялся Крымов. - Сколько угодно. Это же не меняет дела, поскольку я понимаю.

   Милюков наклонил голову покорно:

   - Остается, стало быть, условиться лишь о самом "действе": как и когда.

   С