Мстиславский Сергей Дмитриевич - Накануне. 1917 год

bsp;Отсунься! - гневливо повторила баба. - В дружину! У меня самой муж в дружине. И не тебе чета - за дело берется, так делает. А о тебе любую девку на заводе спроси, ты за кем не крутил? Любая скажет: как в кастрюле вода - фыр, фыр пузырями, а навару нет.

   Кругом захохотали.

   - Правильно! Нужно - пусть сам берет. А то, видишь ты, на готовое...

   - Ну и возьму, - пробормотал угрюмо, отступая назад в толпу, Никита. - Несознательные вы, вот что, как я посмотрю.

   - То-то ты... "сознательный", - передразнила баба и толкнула в плечо растерянно переступавшего с ноги на ногу городового. - Шагай, сказано!

   Опять развернулись, сцепились руками, подравнялись ряды. Городовой, понурясь, послушно пошел вперед, по Сампсоньевскому. Но и ста шагов не прошли, из-за поворота показались конные, с офицером. Черные шинели, черные султаны на барашком опушенных шапках: городовики.

   Офицер, привстав на стременах, присмотрелся к толпе, к ковылявшей впереди нелепой, согнувшейся фигуре в красном женском платке и медалях, с пустыми ножнами, беспомощно бившими по ногам. Он вздернул поводьями конскую голову, обернулся, скомандовал, - и два десятка людей загорячили лошадей на месте, помахивая нагайками, готовясь скакать.

   - Хлеба! - крикнула чернявая и подняла руку с черным длинностволым револьвером. И по улице всей, тысячью голосов, протяжно, надрывно и гневно пронеслось:

   - Хлеба! Хле-ба!

   Городовой - "козел" - внезапно сорвал платок, вобрал голову в плечи, метнулся в сторону. Гаркнул что-то впереди офицер. Но раньше, чем стронулись с места полицейские черные шеренги, Марина рванулась вперед, навстречу. За нею, тучею, женщины. Наташа, подхваченная общим потоком, бежала с Мариною рядом, в первом ряду. Прямо на лошадей. Она видела мотающиеся в натянутых поводах, опененные, храпящие морды, бьющие в воздухе копыта. Кони, дыбясь, крутились на месте. На месте крутились, над головами всадников, толстые ременные плети.

   - Хле-ба! До-лой!

   Еще секунда одна, и - замелькали в глазах хвосты и копыта. Взвод во весь мах уходил по Сампсоньевскому.

   - Ур-ра!

   Марина остановилась запыхавшись. Еле переводя дух, остановилась рядом Наташа. Что такое? Кажется... и она кричала: "Хлеба!"...

   Кругом - радостные, раскрасневшиеся от бега и мороза, удачей, успехом счастливые лица. И Никита - опять впереди, рядом, хохочущий, веселый, забывший обиду.

   - Ай да бабы! Эскадрон разогнали! А "козел" где? Не помяли? Стройся. Ей же ей, - повернем мы с такими бабами свет. Запевай настоящую.

   Вставай, подымайся, рабочий народ...

   Иди на врага, люд голодный...

   Подхватили, но не так чтобы дружно: видно, мало кто знает и слова и запев...

   Марина не оглянулась на Наташу ни разу. Но когда опять пошли, взяла под руку, пожала локоть... Наташе стало бодро и хорошо от этой быстрой, легкой, почти неприметной ласки.

   Еще миновали перекресток. Прошли почти что квартал, когда сзади, издалека, послышался звон стекол, треск. Передние ряды стали оборачивать. Марина круто повернула и побежала назад.

   - Савелыча лавку, не иначе, - осклабился Никита. - Только что мимо шли, дверь на замке была. Будний день, а не торгует: запрятался, аспид. Народ на него - не сказать, до чего лют. Первый на весь район живоглот. Муку прячет.

   Шум и говор там, у лавки, нарос, взорвался криками, толпа всколыхнулась, шарахнулась и побежала вдруг, сразу, неудержно. Наташу чуть не сбили с ног, еле справилась. И побежала тоже прочь по проспекту вниз.

   - Бью-ут! Бьют!

   В обгон, вперегон мелькали женщины со сбившимися платками, скользя и падая на расхлестанном, до камня растоптанном снегу. Наташа задохлась. Ноги больше не шли. Усилием отчаянным она пересекла дорогу бегущим, бросилась к ближайшему подъезду, прижалась к стене.

   - Стой!

   Крик дошел - спереди, издалека, спокойный и звонкий. Приказом. Бежавшие стали останавливаться, схлынули в стороны, к панелям, к домам. Опять открылась широкая даль проспекта. По улице черной громадой близилась, шагая беглым, широким - по-военному - шагом, колонна рабочих. Над сомкнутыми накрепко рядами колыхались красные знамена.

   У Наташи заняло дух. Господи, сколько их! Тысячи? Нет. Наверное, десятки тысяч. Они шли мимо уверенной, твердой походкой, в фуражках и шапках, куртках и полушубках, потоком неудержимым, вбирая в свои ряды встречных. Наташа смотрела, все крепче и крепче прижимаясь к стене. Подойти к ним... и ей? Она пропускала ряд за рядом, собираясь с духом... в следующую шеренгу - шагнет...

   И когда прошли последние ряды и на улице, потемневшей, будто надвинулись сумерки, стало пусто и тихо жуткой какой-то, напряженной и ждущею тишиной, - сердце сжало новым отчаянным приступом тоски и одиночества. Побежать за ними? Догнать? Марину найти?

   Нет. Без них - страшно, а с ними... страшнее еще. Домой. Переулками, в обход, чтоб не встретить.

   Марина вернулась домой только под утро двадцать пятого. Усталая, иззябшая. С трудом скинула вскоробившиеся, сбитые башмаки. Наташа, торопясь, отгоняя неотвязное, непонятное, ноющее чувство, которое теперь возникало каждый раз, когда увидит или даже подумает о Марише, зажгла керосинку. Хоть чаю вскипятить. Еды никакой не было: магазины по всему городу закрыты; если бы не студенческая столовка - прямо с голоду умереть. Марины в столовой не было видно.

   - Ты ела что-нибудь?

   Марина кивнула.

   - Я на секунду прилягу. Сейчас мне опять идти. Ну, как тебе демонстрация?

   И добавила, с кровати уже:

   - Забастовка всеобщая.

   Наташа прикрыла глаза. Всеобщая. Значит, все, все рабочие, сколько в Питере есть (а их полмиллиона, - так, кажется, в газетах писали) - на улицах?.. И те, конные, опять... скачут... А вечером сегодня - Юрьева бенефис, в Александринском. У нее и для себя и для Марины билеты...

   Перемогая себя, она окликнула все же подругу несмело:

   - А как же... в Александринский сегодня, Мариша? Пойдем?

   Марина подняла голову от подушки. Глаза были холодные и удивленные.

   - В театр? Иди, если хочешь, конечно... А мой билет продай... Или отдай, кому знаешь.

   Губы шевельнулись жесткой и небрежной усмешкой, и Наташа вспыхнула. Это что ж намек на Андрея?

   - Спектакль, впрочем, едва ли состоится, - равнодушно уж сказала Марина и отвернулась к стене. - Кажется в городе вводят военное положение.

   Не состоится? Не может этого быть, хотя бы даже военное положение. Потому что спектакля этого сколько месяцев ждет Петербург. Это ж событие исключительное... Лермонтов, "Маскарад", в постановке самого знаменитого, самого модного из нынешних режиссеров, и состав изумительный: весь цвет актерский, как и должно быть в бенефис такого прославленного артиста, как Юрьев. Билеты уже три месяца назад были распроданы. - Юрьев, как бенефицианты всегда, у себя на дому, сам, по записи, продавал. И все, все распродалось, хотя цены совсем сумасшедшие, в шестом ряду партера билет двадцать три рубля золотом... почти трехмесячный заработок работницы, девятьсот часов женской работы. Позавчера, на демонстрации, чернявая о себе говорила: десять часов работы, заработку восемь рублей в месяц. А здесь - одно кресло. На три часа.

   Марина и тогда ни за что не хотела, едва-едва ее уговорила Наташа: это же не обычный спектакль, это обязательно надо каждому культурному человеку. Билеты достала, хотя целую ночь пришлось простоять в очереди. И то не на студенческие, самые дешевые места, на галерку, - те еще до нее расхватали, - а дорогие, на балкон. Пришлось долго себя во всем урезывать, чтоб свести концы с концами, и все-таки радость была неуемная: не сказать до чего, с волнением каким она ждала сегодняшнего вечера. И вот дождалась: все - прахом. Если и будет - все равно удовольствие испорчено. Настроение совсем же не то. Нина, Арбенин, Шприх... Даже не представить себе... И какими глазами посмотрела сейчас на нее Марина... Лучше б совсем не говорить.

   Чайник вскипел. Разбудить? Или пусть спит? Такая она усталая... Жалко.

   Но в дверь постучали быстрым и легким стуком. Марина сразу открыла глаза, поднялась, оправляя растрепавшиеся волосы.

   - Войдите.

   Вошел рабочий, высокий и ясноглазый, в ватной короткой куртке, заячья шапка с наушниками. Не здороваясь, отошел с Мариной к окну, в дальний угол, зашептал.

   От первого слова у Марины сдвинулись брови, она метнула взглядом в сторону Наташи. Наташа нахмурилась тоже: Маришиным гостям она всегда бывала помехой, это она давно заметила. Если она сама не уходила, уходила с ними из квартиры Марина. Что ж? И сейчас уйти? На улицу? А если там, как вчера, нагайками разгоняют? Еще попадешь под лошадь или под ноги толпе, изувечат. Мариша опять посмотрела. Гонит. Пожалуйста! Изувечат - и пусть!

   Она закусила губу и резким движением взяла с этажерки мерлушковую свою круглую шапочку. Но Мариша, быстро перешепнувшись с рабочим, остановила.

   - Слушай, Наташа. Я твои взгляды знаю, но знаю и то, что ты хорошая и честная, что тебе можно довериться. И ты так искренно и горячо тосковала, что одна, на отлете. Так вот. Сегодня день исключительный: может быть, наверное даже - начало больших, очень больших, огромных событий. А рук не хватает. Есть одно - хотя и легкое, но очень важное и секретное дело... Я сама должна была, но мне необходимо сейчас же идти, неотложно. А товарищей - никого, никого сейчас не найти... Да и времени нет... Я решила тебе доверить... Ты сделаешь?

   Рабочий полез за пазуху, достал сложенную бумажку и протянул Наташе. Рука широкая; темная, грубая кожа. Пальцы Наташи дрогнули, принимая бумагу.

   - Это воззвание, - сказала Мариша. - Черновик, видишь, вставки, поправки: товарищи наспех писали. Надо начисто переписать - разборчиво и на одной стороне, обязательно. Перепиши и снеси на Сампсоньевский...

   Наташа молчала. Она продолжала держать бумажку, как взяла, в вытянутой руке. Взяла или нет? Марина договорила быстро:

   - Большой Сампсоньевский, No  16, квартира Куклина. Три звонка: долгий и два коротких. Когда откроют, скажешь: "Я от Павла Петровича". Тебе ответят: "Нет дома". Тогда ты отдашь конверт. Все запомнила? Шестнадцать, Куклин, "я от Павла Петровича". Карточка есть на двери, не обознаешься. Только быстро, быстро, да? У нас каждая минута сейчас на счету. Черновик не забудь отдать тоже.

   Наташа не успела и мыслей собрать, как стукнула дверь. Она осталась одна, с бумажкой в руках.

   Наташа писала, старательно и крупно (чтобы легче было набирать) ставя буквы.

   "Российская социал-демократическая рабочая партия.

   Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

   Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться.

   Нечем топить.

   На фронте - кровь, увечье, смерть. Набор за набором. Поезд

   за поездом, точно гурты скота отправляются наши дети и братья на

   человеческую бойню.

   Нельзя молчать.

   Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от

   голода и холода и молчать без конца - это трусость,

   бессмысленная, преступная, подлая..."

   Перо дрогнуло. Наташа ниже наклонила голову. Перед тем, как начать переписывать, она три раза перечитала листок, разбирая, какая вставка куда. И на этой строке - каждый раз - кровь в лицо.

   "...преступная, подлая".

   Подлая?

   "Все равно не спасешься. Не тюрьма, так шрапнель: не

   шрапнель, так болезнь от голодовки и истощения.

   Прятать голову и не смотреть вперед - недостойно. Страна

   разорена. Нет хлеба. Надвинулся голод. Впереди может быть только

   хуже. Дождемся повальных болезней, холеры...

   Требуют хлеба - отвечают свинцом! Кто виноват?

   Виновата царская власть и буржуазия. Они грабят народ в

   тылу и на фронте. Помещики и капиталисты на войне наживаются: не

   успевают загребать барыши. Тянут войну без конца. Ради военных

   барышей и ради захвата Константинополя, Армении и Польши гонят

   на бойню народ. Нет конца их жадности и зверству.

   По доброй воле они не откажутся от наживы и не прекратят

   войну. Пора укротить черносотенного и буржуазного зверя.

   Подымайтесь все. Организуйтесь для борьбы. Устраивайте

   Комитеты Российской социал-демократической рабочей партии по

   мастерским, по заводам, по районам, по городам и областям, по

   казармам, по всей России. Это будут комитеты борьбы, комитеты

   свободы. Объясняйте крестьянам, горожанам, солдатам, что их

   спасение только в победе социал-демократов.

   Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славною смертью,

   борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на

   фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы. Отдельное

   выступление..."

   Опять задержалось перо...

   "...может разрастись во всероссийскую революцию, которая

   даст толчок к революции в других странах.

   Впереди борьба, но нас ждет верная победа. Все под красные

   знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует

   демократическая республика! Да здравствует восьмичасовой рабочий

   день! Все помещичьи земли народу! Долой войну! Да здравствует

   братство рабочих всего мира! Да здравствует социалистический

   интернационал!

   Бюро Центрального Комитета

   Российской соц. - дем. раб. партии (большевиков)".

   На Сампсоньевском, 16, на звонок - условный: долгий, два коротких, открыл, впустил в прихожую седоволосый, в очках, плотный. Выслушал пароль, принял, приветно кивнув, конверт и тотчас опять открыл дверь на площадку. Наташа не успела рассмотреть ни его, ни темной прихожей. Как будто и не была.

   И сразу - гора с плеч. Незачем было так волноваться. Совсем, совсем просто, оказывается.

   И на улицах сегодня - ни демонстраций, ни городовых, ни патрулей. Кончилось? Не вышли? Может быть, поэтому-то они и призывают: "Все под знамена!" И Марина поэтому такая озабоченная сегодня, и у того рабочего, в шапке с наушниками, такое потемнелое... трагическое было лицо... Но тогда в Александринке сегодня - наверно!

   Перед глазами встал - так ясно - парадный, нарядными людьми переполненный зал (на премьеры дамы заказывают себе обязательно новые, самые, самые модные туалеты), залитый светом, кресла и ложи красного бархата... Музыка... Заглушит, отгонит то, что третий день стонет в памяти, неотвязно, надрывно: "Хле-ба!"

   Она прибавила шагу. По-прежнему попадались лишь одиночные, торопливо, как и она сама, идущие прохожие.

   Она подходила уже к Дворянской, когда дорогу ей пересекла густая, как тогда на Сампсоньевском, дружно вперед бегущая толпа. Наташа переждала, пока опять опустеет перекресток. Далеко где-то простучали выстрелы, дошел крик, долгий и непонятный. Потом все смолкло. Наташа пошла потихоньку дальше, свернула за угол - и шатнулась назад. Почти у угла, на панели, под самым подъездом аптеки, с навеса которой кренился наполовину обломанный деревянный, огромный, двуглавый черный царский орел, лежал навзничь человек в сером полицейском пальто, с узкими серебряными погонами, с оборвышем портупеи через плечо. Рядом валялись обломки ножен, барашковая офицерская шапка. Из-под головы человека темными тягучими струйками растекалась кровь.

   На секунду в голове помутилось. Врач. Вот. Началось.

   Бегом обойдя раненого, она поднялась на подъезд аптеки. К стеклянным дверям жались с той стороны бледные, перепуганные лица. На знак Наташи настойчивый, неожиданно повелительный - открыли.

   - Раненый. Дайте скорее бинтов. Йоду.

   Провизор в белом халате отступил от порога, поправляя на сизом, с прожилками носу золотые очки.

   - Вы что, медсестра? Оставьте лучше, если смею советовать... С рабочими этими как бы вам и самой не нажить неприятностей. Да и вообще... Видели, что они сделали с нашей вывеской... Царский орел, изволите видеть.

   Наташа пробормотала:

   - Там не рабочий... Офицер.

   Аптечные засуетились.

   - Офицер? Тогда, конечно, дело другое... Двухвершковый, стерилизованный дайте, Клавдия Васильевна. И ножницы хирургические...

   На панель, холодную, коленями. Клавдия Васильевна, пугливо вздрагивая плечами в вязаной теплой кофточке, стараясь не смотреть, поддерживала окровавленную голову. Раненый без сознания. Не очнулся даже, когда Наташа, неистово пачкая пальцы, полила йод на рану.

   - Бинта не хватит, принесите еще... Нет, обойдусь. Да, пульс...

   Клавдия Васильевна посмотрела вдоль улицы, мимо Наташи, и прошептала радостно:

   - Слава богу... Идут!

   Наташа обернулась. Уже неподалеку шли к ним серединою мостовой городовые. Они вели курчавого парня, без шапки, с разбитым лицом. Увидев лежащего и Наташу, несколько городовых и околоточный в серой шинели отделились и побежали к подъезду.

   - Господин помощник...

   Голова, на руке у Наташи, дрогнула, чуть приподнялись веки. Сквозь сетку частых рыжих ресниц глянул тусклый, белесый глаз. Наташа чуть не уронила голову - затылком опять о панель.

   Подошли остальные, приостановились на минуту. Парень, зло щурясь, стряхивая кровь с рассеченной брови, оглянул Наташу и крикнул:

   - Мое почтенье! Давно не видались! Ты, выходит, - вон из каких, "иже херувимы". Господу богу и полиции!

   Тяжелый удар кулаком в лицо отбросил парню голову назад. Он чуть не упал. Наташа крикнула с колен, не помня себя:

   - Не смейте бить! Не смейте!

   Парень рванулся и вытер с лица кровь.

   - Нет, уж ты помолчи! Для своих побереги жалкование, невеста неневестная... Мы с ними в дележку не ходим, с царской псарней.

   Его повели дальше. Наташа, пошатываясь, встала с колен.

   Городовые уже подымали тело. Околоточный галантно приложил два пальца к шапке.

   - Разрешите фамилию, адрес. За оказание помощи господин градоначальник...

   Благодарность полиции. Медаль или деньги! Наташа расхохоталась истерически. Повернулась, не отвечая, пошла почти бегом.

   Как в полусне, сквозь дымку - дома, люди. Зачем-то фонарь на дороге. Огромный, без стекол. И хруст под ногами колкий. Толпа. Опять толпа на дороге. Поют.

   Остановилась. Троицкая площадь? Зачем? Ей же совсем не туда.

   Пение оборвалось. Толпа замолчала, стало тихо, только далеко впереди, в первых рядах, должно быть, одинокий голос кричал какие-то, ясные очень, но совсем непонятные слова. Перебивая его, гнусаво и заунывно пропел рожок. Люди стояли. Рожок затрубил опять - на этот раз громко и нагло. Задние, ближние к Наташе, стали пятиться, повернули... Опять прижалась к стене, как тогда, на Сампсоньевском... Сейчас побегут.

   Треск - нежданный, сухой, перекатом - прокатился, аукнулся где-то там, в куполах собора, перебив взвыв рожка. И тотчас - второй, торопливый, вдогон, словно испуганный. Люди рванулись - вроссыпь, в стороны, замельтешило в глазах... черное, черное... кто-то упал... И крик нечеловечий, надрывный - проклятьем и смертью. Здесь, совсем близко, у ног... Наташа зажала руками глаза. Топот ног, мчащихся в беге, бешеный, быстрый... И опять - залп.

   Топот смолк. Сами собой, бессильно, упали руки. Наташа увидела. На оголившейся мостовой, на распаханном снегу - навзничь, недвижные... три... четыре... семь... одиннадцать... Шапки... ботик... блестящий, кем-то брошенный, стальной кошелек. И вдали, засекая улицу от панели и до панели, - выровненная, замершая шеренга, в рыжих солдатских шинелях, винтовки со штыками наперевес.

   До семи Наташа пролежала на кровати ничком, уткнувшись в подушку.

   Ужас, ужас!.. Жить же, жить нельзя после этого... Кто видел, никогда больше в жизни не улыбнется.

   И рабочий этот... избитый... Как самую последнюю, подлую!..

   В соседней комнате, у хозяйки, часы пробили семь. Наташа вспомнила:

   "Маскарад". Спектакль. Бенефис.

   Даже самая мысль - смотреть сейчас на красивые, набеленные, нарумяненные актерские лица, когда там, на улицах - кровь... на щеках, на висках, на груди... музыку слушать - скрипки! - когда... рожок и стрельба... - самая мысль показалась такою чудовищной, что горло сдавило удушьем. Как она могла вчера Марине сказать... Правда, она не знала, а Марина и тот, может быть, сами... так, как на площади было, под пулями...

   Не будет спектакля. Отменят. Не смеют же люди...

   Она сбросила ноги с кровати, села. А там стреляли - не люди? Тот, что играл смерть на рожке, - не человек? Отчего же тогда и в театре...

   Идти. Обязательно. Посмотреть. Не может же быть. Слова такого нет, не найти, не придумать для тех, кто стал бы веселиться сегодня.

   Лихорадочно Наташа оделась. Парадное платье - единственное: тоже, как светские дамы, как девушки лучшего общества, шила себе, специально к этому дню - на бенефис, на премьеру. Чтоб не быть хуже других... Почти с отвращением застегивала Наташа крючки. Причесалась наспех, обрывая гребенкой длинные белокурые, шелковистые волосы... Противные! Все, все противно.

   На улице было пусто, когда Наташа вышла из дому. Темно. Не горят фонари - свет только от окон. Гулко цокают где-то далеко копыта.

   На Каменноостровском тоже почти нет прохожих. Рысью проскакал конный патруль. На мосту - солдатская цепь. Окликнули. Подошел офицер, пригнулся к самому лицу. Наташа, торопясь, объясняла, вытащила из кошелька два театральных билета.

   - Бенефис? - офицер засмеялся. - Пожалуйста. Вакулов, проводи барышню до той заставы, чтоб не задержали.

   И посоветовал:

   - Через Марсово поле - хотя там и ближе - лучше не ходите. Центр совершенно очищен, рабочие толпы оттеснены за мосты, за заставы, но все-таки могут попасться отдельные кучки. За Летним садом сверните по Фонтанке, потом по Караванной. Там вполне безопасно.

   "Центр очищен"... "Рабочие оттеснены за заставы". Кончено? Значит будет?

   С Караванной - на Невский. И сразу же под лучом прожектора, бившего от адмиралтейского шпица, увидела на пустой, во всю ширь, улице спешащих, как и она, пешеходов, три мчащихся автомобиля. Автомобили свернули один за другим вправо, огибая Публичную библиотеку. К театру, наверно.

   Почти бегом, вкруг сквера, мимо полосатой будки у стены дворцового Аничкова сада, у которой сегодня не один - три часовых, мимо серых огромных, голых, безобразных истуканов - к театру. Окна освещены. Перед фронтоном, перед белою колоннадой выровнялись автомобили и санки: съезд. И в дверях - давка.

   С балкона Наташа не узнала привычного зала: сцена вдвинулась в партер. Оркестр закрыт полом - просцениум, полукруглый, обрамлен архитектурным порталом: лестницы, балюстрады, вазы, две двери. Над каждой - ложа, задернутая красным шелком. По обе стороны дверей - тусклые зеркала, освещенные канделябрами. В зеркалах отражаются причудно огни и движение зала, зал вдвигается движением своим туда, на просцениум, к сцене, сливается с ним. Очень странное, но ясное чувство: вязкая, неприятная, но неодолимая какая-то связь.

   Черный занавес: шелк! На нем - игральные карты.

   Сосед слева, кося глаз, с назойливым удовольствием оглядывал Наташу. Хорошо еще, что справа нет другого такого же: она не отдала, не продала билета, хотя сотни ждали внизу: не найдется ли - за любую цену! Разве можно было продать! Он ловил ее взгляд, ища случая вступить в разговор.

   И поймал.

   - Волнующе, не правда ли? Головин - подлинный мастер. Еще не началось, а уже настроение в зале. Вы чувствуете? А зал премьеры, да еще бенефисный, нелегко взять в руки: аристократия крови и духа, лучшие живые силы страны. Я уверен, что они выиграют бой.

   Наташа вздрогнула.

   - Бой? О чем вы? Кто выиграет?

   Сосед по-своему принял возбужденный и пристальный, - слишком пристальный, может быть, - Наташин взгляд.

   Он приосанился, прямя нескладное тело.

   - Кто? Пророки условного театра, художник и режиссер, не Лермонтов же, конечно. Вы как будто удивлены? Но ведь спектаклем сегодняшним предполагается завершить победой борьбу за условный театр. "Дон Жуан", "Стойкий принц"... вы эти постановки видали?.. только, так сказать, сценическая формула. В "Маскараде" мобилизуются все силы...

   Занавес сдвинулся. Открылась тесная комната, огромный круглый стол, освещенный сверху, люди вокруг стола. Мелькают в рассчитанном, ритмом расчисленном азарте игры, сплетаясь, касаясь друг друга, шелестя - карты, золото, шуршащие пестрые листки ассигнаций, белые холеные руки...

   "Хлеба!" Крикнуть им во весь их пышный праздничный зал?

   Мимо слуха идут знакомые - затверженные когда-то наизусть! лермонтовские строки. И опять в памяти то, на площади. Наташа опустила голову низко. Зачем она все-таки пошла... Самообман какой-то... "Убедиться"... Просто хотелось на бенефис. И теперь... поделом...

   " - Вы знаете, кто я?

   - Я знаю "кто вы были".

   Наташа подняла веки на ударивший по нервам, странный голос. Посреди сцены кто-то... страшный! Нечеловечно-страшный, особый совсем - в черном плаще, отделанном серебром, в белой маске с птичьим клювом. Опирается на длинную трость. Вкруг него, то размыкаясь, то смыкаясь, вьются волны танца, круженье розовых, голубых, многоцветных одежд.

   Наташа дрогнула и спросила невольно:

   - Кто?

   Сосед ответил, не отводя глаз от сцены, укоризненным шепотом:

   - Вы разве... не помните текста? Неизвестный. По замыслу театра - это же главное действующее лицо драмы: рок! В его руках все нити интриги против Арбенина: Шприх и Казарин - только мелкие бесы...

   Бесы? О чем он говорит?

   Наташа еле дождалась антракта. Она встала, как только загремели хлопки... Сосед поднялся за ней предупредительно и торопливо.

   - Изумительно, что?.. Костюмы - вы обратили внимание? Каждая складочка - предел культуры. И выдержано в совершенно потрясающем стиле... Костюм Неизвестного, например... Так называемый баута, излюбленный костюм карнавала последних дней святейшей венецианской республики... Или Пьеро... Традиционнейший тип Peppe-Nappe... Блестяще! Доподлинная революция на театре...

   - Блестяще? - отозвался какой-то студент (они уже вышли в проход, пробираясь к коридору). - Блестяще, вы говорите? Да! Огромный пустой красивый мыльный пузырь! Все цвета радуги, а дунь на него - пфык! Пена. Фейерверк, блестящий и бесцельный. Это - Лермонтов? Даже стихи - как читают? Где лермонтовская "металлическая звучность стиха", которой восторгался Белинский, выверт и мистика сплошь!

   Сзади, из-за Наташиной спины, поддержал старческий, пришептывающий голос:

   - Правильно. А стоит сумасшедших денег. Я уж не говорю о том, что спектакль шесть лет готовился, - это одно влетело государству в копейку. Но костюмы, реквизит... Настоящее палисандровое дерево, антикварные вещи. За них дикие деньги плачены. Зачем? Причем тут искусство! А вы еще, извините, берете смелость говорить о революции. Типичнейший царский режим! Больная, навинченная романтика, эстетизм и мистика-с... Для народа.

   - Ах, для народа? - язвительно обернулся назад, останавливаясь, Наташин сосед, и все кругом остановились тоже, в проходе образовался затор. - "Искусство для народа"! Тогда, конечно, вы ошиблись адресом: вам не высоты театральной культуры нужны, а ба-ла-ган! Идите в Народный дом, наслаждайтесь.

   Наташа скользнула вперед: слава богу, сосед задержался, успеет одна...

   - Распутинщина в искусстве! - донеслось ей вслед.

   Спор разгорался, вступил еще кто-то.

   - Именно! Театральная хлыстовщина. Недаром барыньки в ложах млеют... и хлопают.

   Шедший перед Наташей неопределенного звания человек повернул голову, усмехнулся злорадно:

   - Дохлопаются. На Знаменской площади нынче при мне казак пристава шашкой срезал. Уж если так пошло...

   "Пошло"... Но эти не только не думают, но даже... не чуют! О чем они там говорят... Баут какой-то... Peppe-Nappe... Условный театр! А там же, вверху - интеллигенция, как всегда на дешевых местах... "Аристократия духа", как сосед определил...

   Она была уже на второй, бельэтажной площадке. Мимо, к фойе, тянулись нарядные люди... "Аристократия крови!" Как они себя чувствуют? Посмотреть?

   Наташа повернула от лестницы, по коридору, вслед за идущими в красное, шелком обтянутое парадное фойе. Сюда она никогда не спускалась раньше, когда бывала в театре: здесь всегда разнаряженные, томные, надушенные и припудренные, ходят, едва волоча ноги в лакированных туфлях. Все - и мужчины и женщины. В кофточке простой, в черной юбке сюда зайти даже неловко, все будут смотреть: откуда взялась такая? Но сегодня можно, сегодня обязательно надо... И платье у нее сегодня приличное: черный тюль на шелковом красном... И - как у тех - руки открыты.

   Она вошла, присела на первый же пристенный диван, около группы офицеров в блестящих мундирах. По залу медленно, еле переступая, кружила чопорная, застылая, словно неживая толпа. Лица спокойные, движения рассчитанно равнодушные. Ни тени тревоги. Такие, такие же, как всегда.

   Офицеры разговаривали вполголоса. Говорил высокий гусар, с кривою и длинною саблей на поясной портупее.

   - Я опять буду проситься назад, во Францию. Там не так воюют. Когда я приехал, словно на другую планету попал. Бетонированные казематы, печи, электрическое освещение, кино, чайные домики, игры... Это у них окопы называются! Белый хлеб, красное вино. А у нас - на все про все - одна махорка: вместо консервов, хлеба, вина...

   - И патронов! - засмеялся второй. - Да! Насчет техники у нас туго. И насчет удобств. Когда после фронта попадешь не то что в Париж, а даже в Петроград, совсем по-другому дышишь. Сегодняшний спектакль возьми... Франция - не Франция, а вроде. Блестящая постановка. И весь beau-monde налицо.

   Он повел взглядом по залу:

   - Ба! И Кугушевы здесь? Я не знал, что он в Петрограде. Разве "дикая дивизия" прибыла? Говорили, что дагестанцев пришлют - поуспокоить здешнюю мастеровщину... Она что-то разгулялась. Савельев, ты в штабе, стало быть, должен знать: вызваны "дикие"?

   Генштабист, в полковничьих погонах, покачал головой:

   - Предположение о вызове кавказцев было действительно, но командующий, Хабалов, отклонил. Он уверен, что справится собственными силами: и в самом деле, причин беспокоиться нет. Хотя я лично поддерживал вызов. Если б князь прибыл сюда не один, а со своим дагестанским полком, он бы, конечно, живо привел... пролетариат к знаменателю. На него только посмотреть. Ведь прямо же тигр. Красота!

   Наташа посмотрела невольно туда, куда обернулись офицеры. Неподалеку стоял широкий в плечах и очень узкий в талии статный полковник, в черкеске. Кинжал и шашка с золотою насечкой, георгиевский белый крест на газырях. Да, действительно, есть что-то тигриное в этом скуластом, широком лице, в раскосых глазах, хищно и властно оглядывавших толпу. Рядом с ним женщина, хрупкая, тонкая, с прозрачно-белыми плечами, чуть согнутыми вперед, - не сутулостью, а какой-то... небрежностью к жизни. Тройная нить жемчугов над низким вырезом серого шелкового платья.

   - С кем он? С женой?

   - Деревенщина! - с негодованием воскликнул высокий. - Ты не знаешь княгини Магды? Впрочем, ты же недавно переведен к нам в столицу. Самый интересный - и самый закрытый салон в Петрограде, И, бесспорно, самая интересная женщина при дворе. Ум, талант, энергия, богатство, титул, красота.

   Генштабист покрутил усы.

   - Ну, насчет красоты нельзя сказать, чтобы очень...

   - Она тебе еще не посмотрела в глаза. Одного раза достаточно, дорогой мой! Я не знаю еще человека в окружении, который не был бы влюблен в нее: совершенно неодолимый шарм. И притом - абсолютная неприступность!

   - Разве такая бывает? - рассмеялся Савельев. - И что в таком случае изображает при ней этот семеновец? Прапорщик в таком обществе может оказаться только по женской протекции.

   - Опять - деревенщина! - засмеялся гусар. - Самого знаменитого поэта российского не знаешь в лицо!

   - Позволь, - смутился генштабист. - В самом деле... Но как он попал в Семеновский полк?

   - Он еще спрашивает! Призывной, спасается в здешнем запасном батальоне от фронта... Как сотни других... Сейчас в гвардейском запасе от знаменитостей не продохнуть... У Аси в эскадроне одних оперных теноров шесть человек... два художника, виолончелист из Мариинского... А поэта, наверно, Кугушева и устроила. Ей ведь только мизинцем пошевелить.

   - Она так сильна, в самом деле?

   Гусар ответил убежденно:

   - Если бы эта женщина захотела, она могла бы стать... всем, чем захотела бы.

   Генштабист пристально посмотрел на гусара:

   - Всем, чем захотела бы? Может быть, ты в самом деле меня представишь? Полковника я уже видел в штабе, мы познакомились.

   Наташа, следом за офицерами, подошла к Кугушевым, остановилась неподалеку. Все, что она слышала, - точно страница старого, старого романа. Тигр, двор, княгиня... "роковая", ненастоящая женщина... Выдуманная. Вот стоит в профиль. Тонкое, в романе написали бы "точеное", лицо, и вся прозрачная какая-то, даже волосы золотистые - сказочные словно... Вся, вся придуманная.

   И сейчас тоже, как в старинном, сочиненном романе: целуют руку княгине, низко, низко наклоняя расчесанные на пробор, уже просвечивающие с затылка преждевременной лысиной головы. "Аристократия крови".

   Полковник в черкеске поднял руку, помахал и крикнул негромко:

   - Аркадьин!

   Наташа вздрогнула. Аркадьин - фамилия Андрея. Не может же быть, чтобы его... Офицеры, закончив обряд целования руки, отступили, заслонив широкими спинами Наташу. Поднявшись на носки, она все же посмотрела вперед через их плечи и увидала: он, Андрей, в студенческой тужурке.

   Андрей и этот... князь-черкес? Откуда он его знает?! Должно быть, о том же спросила княгиня. Потому что полковник ответил:

   - Фронтовой случай: санитар-доброволец, обслуживал меня в походном лазарете после моего ранения под мызою Паукен. Симпатичный юноша, в общем, и довольно воспитанный, хотя студент и плебей. Посмотрите: может быть, он вам пригодится для коллекции. Таких вы еще вблизи не видали. По нынешним с позволения сказать - демократическим и бунтовским временам это стильно, пожалуй? Nein?

   Он засмеялся.

   - В pendant к лорду Бьюкайнену в вашей гостиной.

   Засмеялись и офицеры. Наташа вспыхнула обидою за Андрея. Ушла, конечно, она никогда с ним не будет, не хочет быть, но... От обиды сразу стал опять близким. И еще гуще покраснела, еще большей, непереносной обидой, когда увидела: у Андрея, поспешно и осторожно пробиравшегося сквозь медлительные, ритуальным шагом передвигавшиеся ряды, взволнованное, бледное даже и восторженное - до холопства! - лицо. Она закрыла глаза. Чтоб не встретиться.

   Голос полковника проговорил покровительственно:

   - Monsieur Аркадьин, позвольте вас представить княгине. Я ей много говорил о вас.

   Молчание. Должно быть, целует руку. Или пожал? Поцелуя не было слышно. Впрочем, когда целуют руку, - не слышно, кажется.

   И опять - голос. Ее. Низкий, грудной, ласковый, обволакивающий. Благодарность за заботы о муже. Она так беспокоилась... Хорошо еще, что только пуля, не газы. Газы калечат на всю жизнь... Кошмар! Впрочем, что вы хотите! Война! На войне все средства хороши, только бы победа... Не правда ли?

   Наташа с замершим сердцем ждала ответа. Взморье. Мороз. Тихая, тихая аллея, ласковая - робкая такая - рука на руке.

   Голос Андрея ответил поспешно и льстиво:

   - Да, конечно. Все средства.

   И опять мягкий, грудной голос, смех мужа, пощелкивание гвардейских шпор вокруг. Наташа не вслушивалась. И только, когда дошло:

   - Я принимаю по четвергам, от трех до шести. Вы знаете адрес? Сергиевская, тридцать семь. Будем считать, что вы обещали быть в ближайший прием. - Она выпрямилась. Прощается, значит. То есть, лучше сказать, его "отпустили". Теперь пусть увидит. Обязательно надо, чтобы увидел.

   Но он не увидел. Он кланялся низко и радостно и ушел, даже не посмотрев кругом. Ну, ясно же: кроме этой женщины, он никого сейчас не видит и не может видеть. Княгиня, двор, тигр. Роман. "Маскарад".

   Полковник спросил:

   - Ну, как вы нашли моего protege, княгиня?

   Она улыбнулась небрежной, бегучей улыбкой:

   - Боюсь, что чутье вам, как всегда, изменило. Он мало похож на... героя моих бретонских легенд.

   Опять офицеры засмеялись тем же обидным смехом. Но Наташа не обиделась на этот раз. Засмеялся и полковник.

   - Schwamm druber, - сказал он и сделал ладонью быстрое и гибкое движение, словно, действительно, стирал что-то с классной черной доски. Vous etes difficil, я это всегда знал. На вас не угодишь.

   Трезвоном зазвонил звонок. Ряды в зале, по-прежнему медленно, неторпливо, стали мешаться, потянулись к выходам. Пошла и Наташа. Но не успела пройти десяти шагов по коридору, навстречу ей, от стены, глянули она вспомнила сразу же, и руки похолодели, - желтые волчьи зрачки.

   Тот. Распутинский. С моста.