Мстиславский Сергей Дмитриевич - Накануне. 1917 год

адумали!.. Бросай винтовки, перестреляю! Тревожный дай, караульный.

   Он шарил револьвером по воздуху, выбирая цель. Рука остановилась, но по ней с тяжелого взмаха ударил приклад, оружие вырвалось в снег. Часовой, волоча полы шубы, надвинулся, дыша прерывисто и хрипло:

   - Своих... своих бьешь, сволочь...

   Он перекинул винтовку на руку. Офицер дернул отбитую онемелую руку к шашке, но рука свисла, он повернулся и побежал. Солдат прохрипел:

   - Врешь! Не уйдешь!

   Скинул шубу и шапку и в одной легкой шинели побежал вдогонку, щелкнув затвором на ходу. Но офицер исчез уже в тумане.

   - Ключ! - отчаянно крикнул, выходя из оцепенения, Адамус.

   Кругом уже были дружинники, подымали Ивана. Пуля в висок, навылет. И крови почти что нет. Только от кругленькой раны, растеком.

   Отнесли в сторону. Шапки сняли. Попрощаться - и то нету времени, - на минуту одну наклонился к телу Адамус. Солдаты, схватившись за железные колья, раскачивали ворота.

   - Э-эх! Сразу надо было на мушку... Теперь гиблое дело... Без динамиту не разворотишь.

   - Бегут!

   Во дворе, сквозь туман, серыми очертаниями, люди. Сто восемьдесят первые отступили на шаг от ворот, винтовочные стволы - в прорези.

   - Товсь!..

   - Стой! Никак... без оружия.

   Без оружия и есть. Махая папахами, подбегали артиллеристы.

   - Ура-а!

   Крик подхватили далеко позади, на улице. И улица загудела бегом.

   - Наши подходят, - прокричал, надрываясь, Никита. - Выборгские... Давай ворота!

   Ворота уже отпирали. Арсенальцы перемешались с дружинниками.

   - Веди на склад... Где у вас тут? Много ль оружия?

   Арсенальцы смеялись:

   - Хватит... Винтовок тысяч до сорока, револьверов тоже около этого... Опять же - патроны. Гони! Там небось вас только и ждут...

   Разговор на ходу, на бегу, через двор - к дальним зданиям. Около них тоже народ. Хлопочут. И вззванивает под мерными ударами железо. Засовы, что ли?

   - Начальство где?

   Артиллерист, с Сергеевым рядом, махнул рукой:

   - Дежурного где-то еще по крыше ловят: шустрый, дьявол, на крышу залез. А прочих забрали. У нас еще с вечера сговор был: рабочие ж у нас тут, в Арсенале. Начальство здешнее, между прочим, спокойное: в драку нипочем не полезет.

   Сергеев крикнул Никите:

   - Никита! С айвазовцами назад, к воротам! Запереть! Чтоб оружие принять и раздать, ты понимаешь, в порядке.

   Никита засвистал заливистым, поволжским, разбойным свистом.

   - Перед народом да запирать. На всех хватит... Гайда, ребята, бери!

   Толпа, огромная, бесстройная, с победным криком уже заливала двор. Сбилась у раскрытых, разломанных складских дверей, сдвинув в стороны солдат и здешних артиллеристов, - и по рукам, несмотря на строгий, на грозный окрик Сергеева: "К порядку, товарищи! Назад!" - замелькали разобранные из разбитых ящиков новенькие, лоснящиеся густой масляной смазкой винтовки.

   - Военный министр? К телефону?

   Генерал Петерс, разбуженный в час неурочный, в ранний, не по обычному расписанию час, поспешно сбросил с постели волосатые и кривые кавалерийскою почетною кривизной - ноги. Подошел к аппарату, вытянулся привычно, по-строевому, подтягивая левой рукой сползавшие кальсоны.

   - У телефона, ваше высокопревосходительство.

   В меру того, как он слушал, лоб все круче собирался в складки и дрожью нервной подергивались крутые усы под не снятым спросонья, второпях марлевым бинтом-распрямителем.

   - Слушаюсь... Но офицеры на лекции являются только при холодном оружии... Винтовки из цейхгауза нашего полуэскадрона? Не хватит, ваше высокопревосходительство. Затребовать срочно из Волынского и Преображенского? Слушаюсь. Так точно: казармы рядом, только плац перейти. Сию минуту распоряжусь. Честь имею.

   Он повесил трубку, качнул плешивою головой и приказал дожидавшемуся в дверях ординарцу:

   - Полковника Андогского. Тотчас. Если на службе еще нет, сбегай на квартиру.

   Полковник Андогский, правитель дел Академии, не по-военному медлительный и окатистый, хмуро выслушал принятый по телефону Петерсом приказ: сформировать из господ офицеров, слушателей Академии, ударный батальон и отправить на Дворцовую площадь, в распоряжение начальника гарнизона генерала Зенкевича.

   - Генерала Зенкевича? Опять новый?

   - Воля высшего начальства, - сухо сказал генерал. - Потрудитесь немедленно распорядиться, полковник.

   - Слушаюсь, - еще суше ответил Андогский и повернулся нарочито штатским поворотом назло строевику-начальнику. Он был огорчен и раздосадован: Академия тем и хороша, что она - тихая пристань, в стороне от войны и от политических всяких событий. Можно спокойно ждать любого оборота, без всякого риска: всегда можно успеть рассчитать - как и куда. А сейчас - извольте радоваться: ударный батальон. В городе черт знает что делается! Втянут, потом еще отвечать придется.

   Он вышел, коридором, на черный ход здания Академии, в левом крыле которого помещалась генеральская квартира. У двери, выходившей во двор, кучею сбились писаря и канцелярские чиновники. Столоначальник, молодой и лысый, метнулся навстречу полковнику.

   - Бунт, Александр Иванович, - прошептал он, нагибаясь к самому уху. Стреляют, слышите?

   Андогский прислушался. В самом деле стреляют.

   - Волынцы взбунтовались, - продолжал шептать, захлебываясь от волнения, лысый. - Из полуэскадрона вахмистр наш прибежал. Волынский полк на улицу вышел, Трех офицеров убили...

   Губы полковника задрожали.

   - Полуэскадрон?

   - Присоединился тоже, - окончательно захлебнулся столоначальник. Наши, впрочем, без винтовок ушли. Цейхгауза не тронули. И то слава богу.

   Писаря у двери отскочили, приседая чуть не на корточки, и бросились, толкаясь, назад в канцелярию. Андогский посмотрел сквозь стекло на академический плац. За далекой Суворовской (Кончанской) церковкой, к Кирочной, где тянулись сосновые и березовые штабеля академических дров, прячась за них, пригибаясь к снегу, припадая в ямы, за сорные кучи, бежали, ползли солдаты - без фуражек, иные без шинелей, в одних гимнастерках. Стрельба за дальней оградой, на Парадной, усилилась.

   - Преображенцы, - опознал столоначальник. - Верные присяге, наверно... от бунта разбегаются... Чтобы не отвечать... Что же такое будет теперь, Александр Иванович?

   Забыв всякое чинопочитание, он схватил полковника судорожно и цепко за локоть. Полковник не ответил.

   Непривычно резким движением он высвободил руку и зашагал быстрым, чуть спотыкающимся шагом через канцелярию и вестибюль в профессорскую.

   В профессорской было людно. Давно прозвонил к лекциям уставный звонок, но профессора не расходились по аудиториям. Насупленные, стараясь не смотреть друг на друга, шагали генералы и полковники по комнате вдоль и вкруг огромного, журналами и газетами заваленного стола, нелепо, гуськом, как арестанты на прогулке. И только один, древнейший, весь в морщинах и складках, генерал-лейтенант, бубнил, тряся седыми впрозелень бакенбардами, упрямо, хотя никто ему не возражал:

   - А я говорю, пустяки! Вернутся. Вернутся и покаются. Куда им идти? Я спрашиваю: куда им идти?

   Андогский остановился на пороге. Генеральская мысль показалась ему откровением. Ведь в самом же деле: куда солдату уйти от солдатчины и казармы?

   Он благодарно пожал генерал-лейтенантскую дряблую, дрожащую руку. Но генерал раздраженно вырвал ладонь, ткнул пальцем в кнопку звонка на стене, над мраморным столиком.

   - Шестой раз звоню в офицерское собрание... Не несут чаю! Распустили вы их, почтеннейший Александр Иванович... Подтягивать, подтягивать надо... Нельзя так. Офицерское собрание - воинское учреждение. Все должны ходить в струне-с!

   Чиркая по паркету сбившейся шпорой, быстро вошел взволнованный подполковник в строевой форме - дежурный штаб-офицер.

   - Преображенцы подняли на штыки Богдановича...

   Профессорская дрогнула. Многие закрестились. Дежурный, зябко ежась, хмуро оглядел осевшие сразу генеральские плечи.

   - Говорят, и саперы вышли. И броневики, что стояли в Виленском переулке... Ну, если найдется у них теперь хоть прапорщик какой-нибудь с головой, наделают они дел...

   В дальнем углу оскалил белые зубы плотный, красивый генерал:

   - Действительно... Случай стать Наполеоном.

   Все с почтением и испугом оглянулись на генерала: профессор истории военного искусства. Специалист. Он знает.

   Опять шаги. Настороженно обернулись головы к входу. Какая еще... новость?

   Вахтер Платоныч, в галунном сюртуке, с лисьей острою мордочкой, почтительно и неслышно скользя подошвами по паркету, ввел штатского, в очень изящном костюме, с подстриженной по последнему парижскому фасону бородкой. Светлые глаза смотрели беспечно и пусто. Генералы пригляделись.

   - Полковник Энгельгардт!

   Имя вырвалось вздохом облегчения. Андогский, высоко взнеся ладонь, затряс руку пришедшего подчеркнуто дружеским пожатием.

   - Ну, вот... слава богу! Теперь мы будем в курсе.

   Энгельгардт, конечно, должен быть в курсе из первых источников. Политик, депутат Государственной думы, из самой благонамеренной, само собой, фракции: правый октябрист. И вместе с тем "свой": полковник Генерального штаба.

   - Почему в штатском? И каким ветром к нам?

   Энгельгардт тронул ногтем мизинца холеную свою бородку.

   - Ветер? Норд-ост. Так, кажется, зовется у моряков самый подлый ветер из существующих? А насчет костюма... вы разве не знаете, что офицеров разоружают на улицах?

   Он взял под руку Андогского.

   - На два слова, Александр Иванович.

   Андогский плотно припер двери своего кабинета. Сели.

   - Я слушаю.

   Энгельгардт заговорил, с запинкою расставляя слова: он был не красноречив.

   - Надо очень торопиться. Положение, будем прямо говорить, критическое: половина гарнизона взбунтовалась...

   - Половина? - Андогский привстал. - Так это ж... сто тысяч.

   - Если не больше... Рабочие взяли Арсенал: десятки тысяч винтовок. Заставы, вооруженные, идут на город. Заречье за ними уже. С минуты на минуту они займут мосты. Беляев звонил вам?

   - Насчет ударного батальона? - Андогский покусал губы. - На Дворцовую площадь... Но я полагаю, при обстоятельствах...

   - Не на Дворцовую, - перебил Энгельгардт. - В Таврический дворец, в распоряжение Думы.

   - Думы? - Андогский удивленно поднял глаза.

   - Ну да! - подтвердил Энгельгардт. - Теперь все надежды - только на Думу; может быть, ей удастся все-таки ввести взбунтовавшееся быдло в русло... Эти канальи в массе все-таки имеют к ней уважение... Очень на пользу пошло ноябрьское красноречие оппозиции... Помните милюковскую речь? И особенно Керенский, Керенский. Хоть он и связан с подпольем, с ним мы всегда сговоримся... Он на "ты" с Коноваловым, в тесной дружбе с Терещенко, с Некрасовым. Он закрепит за нами, за Думой, свою, с позволения сказать, демократию.

   - Но ведь Дума, - Беляев вчера еще вечером говорил, - распущена.

   - И да, и нет, - усмехнулся Энгельгардт. - Указ о роспуске есть - и мы не могли ему не подчиниться: Государственная дума не может подавать пример своеволия. Но мы придумали трюк: мы, распущенные, собираемся на "частное совещание", неофициально, так сказать. Думы нет - но она есть! И смотря по обстоятельствам... вы понимаете...

   - Я понимаю, - раздумывая, сказал Андогский. - Но зачем вам, собственно, офицерский ударный?

   Энгельгардт разгладил усы:

   - Свойство штыков - прояснить мозги демократам. И Керенский, и Чхеидзе станут красноречивее, когда они - скажем так - будут чувствовать вооруженную опору. Какой-то дурак сказал, что власти нельзя сидеть на штыке. Напротив: только на штыке и можно.

   - Почетный арест? - в свою очередь, усмехнулся Андогский. - Что ж... Это мне нравится больше, чем Дворцовая площадь... Мы соблюдаем приличествующий Академии нейтралитет... Охрана государственного учреждения: это же не политика. А Дворцовая площадь?

   - Своим чередом, - кивнул Энгельгардт. - Генерал Зенкевич уже стягивает войска.

   Андогский нажал кнопку звонка. Вошел служитель.

   - Попросите дежурного штаб-офицера. Подполковника Гущина.

   - Они здесь. Дожидаются.

   Гущин вошел тотчас: он ждал новостей у двери. Андогский сказал, не глядя:

   - Прикажите немедля доставить сюда винтовки и патроны из цейхгауза. И предложите всем господам офицерам собраться в аудитории младшего курса. Я разъясню обстановку и боевое задание: по приказу военного министра из них формируется ударный батальон.

   Гущин моргнул растерянно:

   - Виноват... Но я именно ждал, чтобы доложить... Офицеры уже обсудили положение. И постановили: разойтись. Поскольку они приехали в Академию учиться, а не... участвовать в скандалах. Опасаясь разоружения, они сдали шашки на хранение в академический музей. Туда едва ли, действительно, кто заглянет.

   Энгельгардт вышел один.

   И только что он ступил за академические ворота, настороженно и опасливо косясь на толпившихся по тротуарам, по мостовой - летучею сходкой - людей, бичом стегнул по напрягшимся сразу нервам пронзительный, долгий, дерзкий автомобильный гудок. Мгновенно расхлестнулась толпа, воробьиным роем рассыпались в стороны крутившиеся около сходки мальчишки, и стоголосым радостным ревом рвануло воздух: крутым виражом сворачивая с Суворовского на Таврическую, пронесся синий, императорскими золотыми орлами на лакированных дверцах тускло мигнувший лимузин, с красным, бешено бьющимся о древко флагом у руля. В кабине, на крыльях, лежа - матросы Гвардейского экипажа. Кричат, машут, вея по ветру георгиевские ленточки шапок. За первым - тотчас второй, такой же нарядный и страшный.

   А навстречу, с Таврической, грузно, грозно, еле ворочая цепями передач, проползла грузовая платформа, вся ощетинившаяся штыками. Солдаты, рабочие, студенты, женщины... Передний ряд, навалившись на будку шофера, держит винтовки к прицелу.

   Энгельгардт обернулся назад, на тихий лязг цепи. За воротами Академии дворник медлительно, глаз не сводя с толпы, словно следя - не смотрят ли, не заметили ли, заматывал цепью запертые железные створы. Для крепости. Замотал и ушел торопливым, крадущимся шагом.

   Весь зачернел людьми Суворовский проспект. В Заячьем переулке, прямо насупротив Академии, идет уже доподлинный митинг. Выпряжена ломовая телега, и с нее высясь над головами, пошатываясь на колесном, под нажимом толпы перекатывающемся помосте, сменяются ораторы - в картузах, шапках, котелках и просто с непокрытою головою.

   Надо, собственно, идти. Заседание, Дума. Но сдвинуться с места в мелькающую непрерывною сменою лиц, одежд, машущих рук толпу жутко. И время словно остановилось от этого мелькания и крика. Дикое ощущение; точно никуда не надо торопиться, никуда не надо идти. Вот так: стоять - и ничего больше.

   Прошли с Таврической тесной гурьбой, шаркая суконными серыми туфлями по снегу, в арестантских халатах десятка три женщин. На углу попрощались, покричали, разошлись врозь.

   В арестантских. Уголовницы - видно по лицам. Значит, тюрьмы разбиты. Надо идти. Ведь совсем же, совсем недалеко. Влево, вдоль плаца. Кирочную пересечь - и уже Таврический сад...

   Энгельгардт двинулся. Но от угла навстречу ему визгнул острый, пронзительный свист. Толпа шатнулась, прижав Энгельгардта к решетке ограды. В пролеты замелькавших мимо, бегущих фигур он увидел рабочих, пробивавшихся к Таврической, на свист, сквозь встречный поток людей. С винтовками. Мостовая очистилась. Рабочие рассыпались в цепь. Защелкали непривычно старательно под неопытными, неловкими пальцами затворы. Но снова кто-то кричит и машет. И снова, набегая обратной волной, колышась радостно и призывно, отвечает толпа. Дула опустились к снегу. На раскормленном, могучем, ширококостном караковом жеребце, горяча его, подъехал солдат-артиллерист, салютуя блестящей, с офицерским серебряным темляком шашкой.

   - Ура-а!

   Гвардейская конная артиллерия выступила. Черт знает что делается!

   К солдату теснятся. Придерживаясь за стремя, вприпрыжку провожают его сквозь толпу ребятишки. Взлетают вверх картузы, исступленно палят в воздух на тротуарах подростки из новеньких черных вороненых браунингов.

   Арсенальские, очевидно...

   Энгельгардт поднял воротник пальто (спрятать бороду, придать себе вид санкюлота) - и, уже не оглядываясь по сторонам, чтобы улица снова не задержала, зашагал к Думе.

   Ворота обоих въездов на Таврический дворцовый двор были гостеприимно распахнуты. Настежь. Но тем неприятнее окрестное было безлюдье, свежесть не тронутого ногами снега: после растоптанного в грязь месива на улицах таврическая сброшенная белизна казалась чем-то оскорбительным. Энгельгардт в первый раз в жизни почувствовал себя думцем.

   Швейцар сумрачно и молча снял пальто, принял шляпу. Энгельгардт поднялся в вестибюль. Из полуциркульного зала, переговариваясь, кучками расходились депутаты. "Частное совещание" закончилось, очевидно. Тем лучше. Всегда приятнее прийти прямо к концу, на готовое.

   Кто-то лысый, бровастый окликнул. Шульгин. Он подошел, мрачный, как туча.

   - Дожили!

   Энгельгардт спросил, пожимая руку:

   - Были толковые предложения? На чем порешили?

   - Толковые? Были, - покривился Шульгин. - Некрасов предлагал назначить диктатором, для подавления бунта, какого-нибудь популярного генерала. Ну, левые, конечно, подняли вой... Демократия, как же, будь она проклята...

   - Провалили. Впрочем, все равно: где его возьмешь, популярного генерала? Таких диктаторов заблаговременно готовят, а те же господа Некрасовы и Милюковы на оплевании генералов себе популярность создали у черни. А теперь... спохватились, когда им самим наступили на хвост... Идиоты! Затем кто-то, не помню, предложил объявиться учредительным собранием. Ну, этот и сам сейчас же спрятался: понял, что черт-те что набрехал с перепугу.

   - Так ничего и не приняли?

   - Выбрали Временный комитет... для водворения порядка в Петрограде. Десять человек. Вроде... Временного - самого Временного - правительства.

   - Родзянко вошел?

   Шульгин кивнул:

   - Председатель. Из кадетов - Милюков и Некрасов. Коновалов и Ржевский от прогрессистов.

   - А вы?

   - Я тоже вошел. - Усмехнулся. - Вместе с Керенским и Чхеидзе.

   - Ага! - злорадно сказал Энгельгардт. - Поняли, наконец, господа хорошие, до чего доигрались своей демагогией. Я был, впрочем, и раньше уверен, что в критическую минуту они пойдут с нами единым фронтом.

   - Да, по-другому запели, - подтвердил Шульгин. - Шут их знает, может быть, в конце концов, к лучшему, что назревший демократический этот нарыв лопнул сегодняшним гноем. По крайней мере, на нынешнем совещании очень ясно почувствовалось, что все - вплоть до этих самых Чхеидзе и Керенских осознали, что есть нечто всем одинаково опасное и омерзительное: толпа! Достаточно было почувствовать смрад ее приближающегося дыханья, и...

   Он не договорил, обернулся порывисто к входным дверям, дернул плечом и пошел, почти бегом, к коридору налево. Энгельгардт, в свой черед, повернул голову. Из прихожей шел гуд, многоголосый и веселый.

   Топоча короткими ножками, в залу вбежал маленький кудрявый и растрепанный человек, покачивая длинными, выбившимися из жилета концами линялого и потертого галстука. За ним шли толпой небритые люди в пиджаках и рабочих блузах. А дальше - винтовки, шашки, красное шелковое, тонким полотнищем шелестящее знамя.

   Энгельгардт поспешно двинулся за Шульгиным вслед. Но кудреватый окликнул.

   - Вы... здешний, по-видимому. Будьте любезны, укажите, где бы нам занять помещение?

   - Вам? - нахмурился Энгельгардт и остановился: он все больше чувствовал себя думцем. И хозяином, к которому ворвались громилы. Виноват, здесь Государственная дума, и ее помещения не сдаются внаем.

   - Платить не собираемся, - расхохотался кудрявый. За ним рассмеялись и остальные: они подошли, тесным кольцом окружив Энгельгардта. - Здание народное. И поместительное - приходилось бывать, знаю... А нам...

   - Кому это "нам"? - злобно спросил Энгельгардт, осматриваясь, нет ли поблизости кого-нибудь... приставов, коменданта... кого-нибудь, кто мог бы вместо него говорить. - Откуда вы?

   - Из "Крестов", - опять захохотал, запрокидывая голову, кудрявый. И - в первый раз в жизни - на автомобиле, на резиновых шинах. Удобно, оказывается!

   Рабочий в заячьей шапке с наушниками перебил, хмурясь, теребя винтовочный ремень:

   - Зря вы, товарищ Вавелинский, распространяетесь. Какие тут долгие разговоры? Помещение нами занято? Занято. Здание наше? Наше. Стало быть, располагаться надо, как удобней Совету. С того, что ли, краю начнем?

   Он показал дулом винтовки вправо и, не дожидаясь ответа, пошел. Рабочие повалили за ним. Вавелинский досадливо дернул галстук и двинулся следом.

   - Постойте, - сказал ошеломленный все еще Энгельгардт. - Совет? Какой Совет?

   - Рабочих депутатов, - с готовностью отозвался, приостанавливаясь, Вавелинский. - В пятом году - вы должны помнить - был такой Совет. Из выборных от заводов и фабрик. И теперь такой будет. Я, собственно, даже принял на себя обязанности секретаря... Мы и рабочих уже оповестили, что Совет поместится здесь...

   Он поклонился - не понять: насмешливо или почтительно - и побежал за остальными.

   Совет рабочих депутатов - в Таврическом? Энгельгардту зло вспомнился белый снег во дворе: теперь, будьте спокойны, затопчут.

   Висельники эти нагрянули из "Крестов". Стало быть, и тюрьмы и мосты взяты.

   Мосты были взяты. Но не так, как мечтал Мартьянов, рассказывая комитету в ночь на 27-е план своего "маневра". Еще шли по заводам утренние митинги и сборы и только что доставлены были Сергеевым из захваченного Арсенала уцелевшие от "разбора" винтовки и револьверы, когда в тылу мостов появились уже бесстройные, но грозные ватаги волынцев, литовцев и преображенцев. Мостовые заставы после короткого боя спешно отошли или рассыпались. Восставшие роты бросились в Заречье, братаясь с рабочими. Разгромлены ими последние, не захваченные еще в прошлые дни полицейские участки, в осаду взяты казармы Московского полка, где заперты были обезоруженные солдаты под караулом офицеров, фельдфебелей и прочих "барабанных шкур", бивших пулеметным огнем по подступам к казарменным входам. Занят Финляндский вокзал, где тотчас провозгласил себя комендантом никому не известный дотоле, но объявивший себя социал-демократом (без определения фракции) вулканически энергичный рыженький военный врач. Во все стороны по неезженым улочкам, кренясь на ухабах, понеслись грузовики, перегруженные бойцами. Красные флаги повсюду. И весь город - на улицах.

   Взяты были "Кресты" - без крови, одною угрозою взрыва ворот несуществующим динамитом. И следом за освобожденными "политическими" тяжелой, шаг к шагу нараставшей лавиной хлынули выборжцы через мост на Литейный.

   В лавине этой оторвалась от своих, затерялась Марина. С расстрела у гостинодворской часовни на Невском она ушла с айвазовцами опять, по-прежнему "своей": под посвист павловских пуль сошла ненужная, неверная взаимная обида, нагнанная жгучей болью за товарищей, выбитых из строя в самый боевой, самый радостный момент; по-старому пожал Марине руку Иван, по-старому улыбнулся товарищ Василий, - за поворотом улицы, когда, выйдя из-под огня, вновь строилась, выравнивалась, подсчитывала потери колонна. По улыбке Василия сразу поняла Марина: конечно же, он и тогда еще, у Арсенала, поверил, что ни при чем в куклиноком аресте эта плакавшая у нелепой, горластой мортиры робкая девушка; иначе - разве бы он их отпустил? Поверил, - только выдержал время, заставил до конца додумать и пережить то, что могло быть от необдуманного, неверно сделанного поступка. О Наташе он только одно слово спросил:

   - Жива?

   И от этого слова у Марины захолонуло на сердце: ведь она... нарочно не оглянулась, когда побежала с другими. Неверно. Гадко. Не так надо было. Она ответила еле слышно:

   - Не знаю.

   Василий покачал головой чуть-чуть. Но сильней и не надо. Ясно же, ясно. Опять она поступила не так. Нельзя было бросать.

   Она так и сказала Ивану. Иван понял, сдвинул брови.

   - Теперь уж... все равно. Не исправишь. Где ее теперь найдешь...

   Да и некогда было. Весь вечер, всю ночь на Айвазе шла лихорадочно подготовка к завтрашнему дню. Всю ночь на дворе и на лестнице главного входа - всегдашних местах общезаводских митингов - пришлось Марише говорить: и снаряжавшимся к завтрашнему бою рабочим, и женам, тревогою за мужей согнанным на заводской двор. А с утра вышли. И еще не доходя моста, Марина оторвалась от своих, выступая на уличном митинге.

   Да они и не старались найти айвазовцев: все кругом были свои, родные. Людская крутая волна несла, неистовому ее напряжению радостно и легко было отдаваться без думы. Со всеми вместе бросилась Марина в кипевшую водоворотом у запертых Литейных арсенальных ворот толпу, со всеми вместе била каким-то в руки попавшим обломком в ржавое железо створов, под выстрелами оборонявшей здание охраны, под штурмовой, победный тысячеголосый крик. И со всеми вместе сквозь цеха и переходы, увлекая арсенальцев, вновь бурным бегом вырвалась на улицу: впереди где-то снова трещали выстрелы.

   - На Кирочной засада! Стой!.. Шагом, шагом, товарищи! Осторожней!..

   Осторожней? Не помня себя, Марина взмахнула рукой и побежала опять, крича, не слыша собственного голоса. В обгон ей блеснул винтовками автомобиль и полным ходом, с гудом неистовым, свернул на Кирочную. Захлебываясь, застучал пулемет. Автомобиль крутым заворотом, ухнув лопнувшей шиной, вынесся обратно на проспект, сронив с крыла убитого матроса. С угла, на бегу, уже стреляли дружинники. Еще одна пулеметная очередь - и тихо.

   Тишина прошла и по толпе. Люди остановились, снимая шапки перед поднятым на плечи высоко, недвижным телом матроса.

   Вы жертвою пали в борьбе роковой...

   Марина прислонилась к стене. Она сразу ощутила усталость. Понятно, собственно: два дня, две ночи без отдыха, как и все... Не надо стоять: на ходу усталости нет. Но как только вот так остановишься...

   Час который? День? Вечер? Четыре часовых магазина было по дороге, закрытых, конечно; во всех четырех витринах - круглые выставочные часы стоят. Наверно, пора в Таврический. Василий сказал: вечером заседание Совета. Она же депутатка. Спросить кого-нибудь? Или просто пойти?

   Она повернула назад, пробираясь сквозь поющие, полукружием охватившие перекресток ряды. Ряды стали реже. Но тотчас, сквозь просветы, повиделась снова густая, у следующего же угла стоявшая толпа. Опять? Но стрельбы не слышно.

   - Что там случилось?

   На Маришин вопрос человек обернулся. Глаза, юркие, замаслились. Он хихикнул.

   - Суд громят.

   Громят? Слово резнуло непереносно. Марина вздрогнула даже. Погром - в революцию? Великую, долгожданную революцию? Да нет же!

   - Пустите!

   На голос (опять не узнала своего голоса Марина) расступились послушно. Побежала по самой обочине. Люди сторонились от здания.

   - Поберегитесь, стекла!

   Со звоном сорвалась вниз, на панель, выбитая рама. В подъезды черными струями врывались люди... И снова треск, звон... Снова разлетом ударили по камню, по оледенелому снегу осколки...

   - Что они делают! Да пустите же!

   Марина рванула за плечо, назад, рослого парня. Он обернулся, уже скаля зубы, но увидел - посторонился, оттолкнув ближайших назад, на панель. Марина, задыхаясь, побежала по отлогой лестнице вверх. Навстречу знакомый рабочий, от Эриксона, тащил, высоко подняв, зерцало: золоченый трехгранный ящик, в стенке, под стеклом, царский указ, сверху - золотой двуглавый орел, распяливший крылья. Рабочий опознал, крикнул весело:

   - На завод снесу, в память - какой царский закон был, видишь: о трех углах, верти куда хочешь. И птица на макушке: стервятник.

   По залам и коридорам - гик, гогот и гвалт. Крутятся под ногами обломки стульев, рваные синие обложки судебных дел. Люди снуют. Рабочих почти что не видно обыватели больше, дворники, лавочники, сброд! Разве их остановишь! Разве смогут понять? Если б свои!

   Пахнуло гарью. Горит? Марина пошла по коридору бегом. Дверь в залу сорвана, у порога валяется дощечка разбитая, с надписью. У дальней стены кто-то дюжий стриженный в скобку, в нагольном тулупе - ломовик или грузчик, стоя на разодранном, в полосы, сукне судейского присутственного стола, бил кулаком по крашеному полотну императорского портрета. Наискось от него, в углу, дымилась серыми ползучими дымками огромная груда бумаг, выброшенная из разбитых шкафов. Секунда - сквозь дым высоко уже взмыли вверх веселые, злорадные, желтые огоньки. Кругом, толкаясь плечами, теснятся люди, наперебой бросают в костер обломки... бумагу... Одна обернулась... Марина не сразу поверила глазу: бледное, за ночь одну исхудавшее до кости лицо.

   - Наташа!

   Наташа швырнула в огонь толстое синее "дело" и, пошатнувшись, пошла к Марине. Подошла, обхватила и замерла.

   В лицо дохнуло жаром. Огонь костра крутил уже столбом, под самый потолок. Грузчик опрокинул в пламя судейский, красным застланный стол.

   - Айда! Спекемся.

   Марина очнулась. Она крикнула грузчику:

   - Что вы наделали!.. Надо тушить!

   - Тушить? - грузчик даже руки опустил от удивления. - С какой еще радости? По шкафам тут чего? Каторга да тюрьма... людям.

   Он подгреб ногою к огню ворохом набросанные бумаги и вышел. Из коридора клубом ворвался дым.

   - Пойдем, - шепнула Наташа. - Скорей... По всему же дому жгут... Сгорим, в самом деле.

   Мимо опрометью уже мчались люди... На всем пути из дверей, прочерчивая по полу черные, узкие, змейкою, полосы, - огонь.

   На лестнице давка. Молчаливая, только ноги стучат. Выбитая проломом дверь. Снег. Улица. Медные каски пожарных. Бочки, трубы в тесном сплошном кольце людей.

   Брандмейстер, грузный и красный, что-то кричал с приступки, держась за насос. Парень в рабочей куртушке привстал на тумбу, как раз против пожарной машины, смазывая с лица ладонью копоть.

   - Тушить? Шалишь, браток. Не для того жгем, чтобы тушили.

   Опять прокричал брандмейстер. Кругом загрохотал смех.

   Серые сытые лошади трясли гривами. Их гладили по широким, прямым, славным лбам.

   - Сметаной их, что ли, кормят? Какие гладкие!

   От дальнего перекрестка - крик. Толпа обернула головы.

   - Солдаты идут. С Пантелеймонской. Конные!

   - Ура! Ур-ра-а-а!

   Стронулись, сдвинулись встречать. Но крик приветственный смолк, когда показалась голова колонны. Офицер, трубач, значок. За ними - шеренги, шеренги... Шашки наголо, шестеро в ряд. Хмурые лица. Опять офицеры.

   И - ни красного знамени, ни красных лоскутков на груди.

   Толпа расступилась молча, давая дорогу. Наташа сжала руку Марине испуганно.

   - Офицеры, видишь? Это царские, значит... Наверно, с Дворцовой площади: там много было - мы утром еще подходили... И конные были, и пешком, и пушки...

   Шеренга за шеренгой. Позванивают стремена, мундштучное железо.

   На Сергиевскую. В Таврический? Передние обогнули угол.

   За конницей показалась пехота. В обгон ей мчались мальчишки, в восторге.

   - Пушки везут!

   Царские! Марина ступила вперед и взяла под уздцы ближайшую лошадь. Солдат испуганно глянул на поднявшееся к нему разрумяненное девичье лицо.

   - Куда вы? Зачем?

   Солдат шевельнул шашкой. Шеренга остановилась, застопорив задних. Конники задвигались в седлах, привставая на стременах. Офицер, отъехавший с разгона вперед, оборотил коня.

   - Свобода! - крикнула Марина и потянула к себе сильной рукой ремень. - К нам, товарищи!

   Офицер наклонил корпус к гриве: в галоп, к атаке, шашка наотмашь. Но уже мелькали под конскими мордами люди с панелей, ломая шеренги, окружая кавалеристов, сразу затерявшихся в хлынувшей со всех сторон радостной и ласковой толпе. Со стуком и лязгом опускались в ножны шашки. Прокрутилась под ногами офицерская, с сорванной кокардой, фуражка... Сзади бесстройно, вперемежку с рабочими, женщинами, студентами, махавшими синеоколышными фуражками, валом валила распавшаяся пехотная колонна, крутя над головами ненужными ставшие винтовки...

   Наташу сдвинуло в сторону, к панели. Какой-то толстяк, одолевая одышку, прохрипел ей в ухо:

   - Без боя... изволите видеть... как языком слизнуло... А тут же их... чуть не тысяча. Рассосало. Эдакая силища - народ!

   В уходящей с конными толпе мелькнул Маришин платок. Опять... одной? Наташа рванулась вслед, как безумная. Догнала. Марина не оборачивалась. Наташа сдержала шаг, пошла сбоку, чуть отступя. Как тень.

   Тень пала на город. Фонари не зажглись, в домах нет света, улицы движутся рокочущей, тысячеголовой, сплошной живой темнотой. Темным кажется низкорослый, распластавшийся по снегу растопыренными крыльями флигелей Таврический дворец, хотя весь он, от окна до окна, горит огнями. Зловеще светится над тучами всклубленном, черном ночном небе стеклянный дворцовый купол. На площадке перед дворцом меж куч сгребенного, почернелого, в комья стоптанного снега трещат дымным пламенем костры. Грузовики, автомобили, толпы солдат, рабочих и просто городских, гражданских, в шубах и шапках, людей. Справа, слева, по-над двухсотлетними деревьями парка, из-за насупленных, тесно обступивших улицы домов дыбятся круглыми, полыхающими взвивами багряные столбы... Горит Окружной суд, горит на Таврической жандармское управление, горит пожарная каланча над Старо-Невским полицейским участком.

   У обоих дворцовых ворот, у шестиколонного глубокого подъезда, у тесной, единственной из трех отпертой двери - сильные солдатские караулы. Штыки гвардейцев опускаются угрозой, осаживая наседающую несметную толпу: вход - только по мандатам от учреждений и заводов и особым, неведомо кем, где и как подписанным пропускам.

   Но в нынешнюю, здешнюю ночь штык - не в страх. И в таврический вход, вверх отгибая руками стальные острия, ссыпая на плечи себе осколки дверных, давно расколоченных стекол, прожимается непрерывным и тесным потоком ровно столько народу, сколько может вместить на одну депутатскую ожирелую буржуазную тушу рассчитанная дверная узина.

   Мариша протеснилась с другими вместе, работая радостно и бурно плечом. Следом за ней - тенью - проскользнула Наташа. Вестибюль - белый, за ним высокий, в ярких хрустальных огнях зал, дальше - еще белоколонный, с галереей-хорами. И всюду - на хорах, по залам, по ступеням, по каждому паркетному квадратику пола - люди, люди, винтовки, штыки, гул голосов, ни на секунду не утихающий топот. Но все же толпа не такая сплошная, как во дворе и на улице. И сразу же попался Марине знакомый, с Нового Лесснера, тамошний партийный организатор. Окликнула.

   - На заседание Совета? Где собираются?

   Лесснеровец кинул глазами в левую сторону:

   - Где-то в том крыле, говорят. Та будто бы половина отведена под Совет, а правая - за думским комитетом осталась.

   - Какой еще... комитет? - сразу насторожившись, спросила Марина.

   - Дума ж царем распущена, вы разве не знали? Ослушаться думские господа, ясное дело, никак не посмели. Но ввиду восстания народного, чтобы вовсе на бобах вместе с царем не остаться, выбрали, так сказать, взамен думы, временный комитет: десять главных политиков, от всех партий.

   - Наших, само собой, никого?

   - Ясно! - подтвердил лесснеровец. - Что нашим там делать! Наше дело Совет.

   - А как Совет с комитетом этим?

   Рабочий ухмыльнулся:

   - Фукнет, я так полагаю. Совет есть народная власть. Что ж, с ним рядом другая будет - капиталистов-помещиков? Не выйдет такое дело. Пошли, между прочим. Срок сбору кончился. Как бы еще не опоздать.

   Наташа за рукав приостановила Марину.

   - А мне как... можно тоже?

   - Посторонним едва ли... - начала Марина и тотчас спохватилась - не к месту сейчас обидное это слово: посторонняя. - Пойдем пока. Ты там у дверей подождешь, я спрошу.

   Срок сбора кончился, но комната номер двенадцать, отведенная под заседание Совета, показалась Марише почти что пустой: в обширном помещении депутаты стояли, разбившись малыми кучками или даже совсем в одиночку. После зальной тесноты, - действительно, пустота. Тем более, что все говорили вполголоса, и оттого еще ощутимее был за сегодняшний день непривычным ставший простор.

   Навстречу заторопился Иван. Рядом еще одно, близко знакомое лицо: Федор, наборщик из "Дня". Иван сказал озабоченно:

   - Мало наших, вот дело какое... Только айвазовцы, с Лесснера один, двое от Розенкранца... А с других районов почти что не видать... Больше меньшевики и эсеры...

   Федор кивнул раздраженно:

   - Наши - на улицах, по районам, а меньшевики, по специальности, на заседание. Заглушат они нас, как Исполнительный комитет выбирать будут...

   - Товарищ Василий здесь уже! - обрадованно сказала Марина.

   Один из розенкранцевских, подойдя, слушал.

   - А Ленина самого нет? С подполья не вышел?