Медзаботта Эрнесто - Папа Сикст V

удается сказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я это знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.

   - Ты прав, мой милый, - говорила Роза, принимаясь за ветчину, - нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и, если будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой на целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.

   - И мстить нашим ненавистникам, - глухим голосом сказал сын палача.

   - Да, мой хороший Тит, - сказала красавица, - мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их и ненавидит тех, кто совершает казни.

   - Но какая подлость, ты сама рассуди! - вскричал Тит, сверкая глазами. - Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен быть исполнителем смертных приговоров. Здесь всего отвратительнее то, что люди презирают не судей, приговоривших преступника к смертной казни, а палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно они встретили дьявола, и спешат скрыться; мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятья, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и живую сожгли на костре по приговору инквизиции. То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты должна скрываться от инквизиторов-сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!

   - Как назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тит. - говорила Роза, лаская своего милого. - Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!

   - Значит, тебе известен секрет твоей матери? - спросил, улыбаясь Тит.

   - Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что записи на пергаменте были невидимы, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.

   - Да, твоя мать была страшная женщина, - говорил Тит. - Не знаю, правда ли, что будто она имела сношения с нечистой силой, как утверждали ее судьи, но что ей был известен яд, не оставляющий никаких следов, - это не подлежит сомнению. Мой отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее унаследовала.

   - И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый Тит. - Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев - синьоров, которые наказывают нас не за нашу вину. О друзья мои! - вскричала Роза, сверкая глазами. - Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!

   Тит с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее воодушевление. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы общалась с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.

   И эти два юных прекрасных существа, созданных для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их силы оказались направлены на дурное. Роза стала страшная отравительницей, а Тит - ее сообщником.

   Кончив скромный ужин, Роза сказала:

   - Теперь мы можем идти, микстура готова.

   - Пойдем, - отвечал юноша.

   Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тит последовал за нею. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого выходил через пролом в стене, в другом лежал пук сухих листьев - это была постель - и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.

   - Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, - говорила Роза, садясь на сухие листья, - ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была добавлена в кушанье или в питье тому, кто должен быть отравлен, но впоследствии доказано путем опыта, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи, или цветок, и если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, - продолжала, оживляясь, Роза, - заключается в том, что сообразно дозе бывает и действие. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой секрета!

   - Значит, моя прелестная Роза, - сказал Тит, - в этом пузырьке мы носим десятки смертей.

   - Нет, не десятки и не сотни, а если понадобится, даже тысячи, мой ненаглядный, - отвечала Роза. - Вскоре Рим будет поражен ужасом, произойдет целая серия смертей. Будут умирать князья, негоцианты, дворяне, воины: смерть не пощадит даже дворец Ватикана.

   - Страшно подумать, - сказал Тит, обнимая талию красавицы, - ты и твоя бедная мать никогда не слыхали ни от кого ласкового слова!

   - Правда, Тит. С тех пор, как я себя помню, ни я, ни моя покойная мать не только не имели ни от кого ласки, но даже не видели взгляда, который бы не выражал ненависти и презрения. Между тем было время, когда моя бедная мать могла назваться совершенной красавицей. В моей памяти сохранились воспоминания раннего детства. Двух лет от роду я была невинным и беззащитным ребенком, способным обезоружить тигра; но моих преследователей моя невинность и беззащитность не обезоружила. Сколько раз моя несчастная мать, защищая меня своим телом, была ранена камнями, которыми в нас швырял народ в то время, когда мы шли по улице. С тех пор в моей груди умерла жалость к этому подлому народу, и я с наслаждением думаю, что в числе отравленных моим ядом будут и те, которые швыряли камнями и грязью в мою бедную мать пятнадцать лет; назад!

   - Неужели никто никогда не проявил к тебе милосердие? - спросил Тит.

   - Только один раз, когда я была еще совсем маленькой, - продолжала Роза, - какой-то старый капуцин сжалился надо мною. Около Форо на нас с мамой напали мальчишки, в это время проходил старый монах и защитил нас. Несмотря на его дряхлость и немощность, в его голосе было столько силы и величия, что мальчишки тотчас же разбежались. Я помню, монах взял меня на руки, стал ласкать и расспрашивал у мамы о нашей бедности.

   - Ну, а ты что же?

   - Я тогда еще ничего не понимала, мне было всего четыре года, однако тотчас же заметила, что к поясу монаха был привешен большой серебряный крест; ты понимаешь, для нас целый капитал. У меня в кармане всегда были маленькие ножницы, меня мать учила употреблять их в случае надобности, и я часто, пользуясь своим возрастом, воровала. Потихоньку вынув из кармана ножницы, я мигом отрезала крест от пояса монаха и хотя сделала это очень ловко, однако старик заметил и поймал меня на месте преступления.

   - Могу себе представить, как разгневался благочестивый отец! - смеясь, сказал Тит.

   - Напротив, на глазах старика показались слезы, и я помню, он прошептал: "Боже великий, с этих лет! Как велика должна быть их бедность". Потом подал крест матери моей и сказал: "Продай этот крест, потому что я не могу помочь тебе деньгами, у меня их нет, но помни: всякий грех этого ребенка падет на твою голову". Сконфуженная, мама бросилась перед монахом на колени, но он не хотел слушать ее благодарности и, уходя, сказал: "Прощай, помолись Господу Богу за грешную душу Феликса". С тех пор я никогда его более не видела.

   - Хороший монах! - вскричал Тит. - Как бы я был счастлив услужить ему за то, что он помог моей милой Розе!

   - О, это невозможно, - с грустью отвечала молодая девушка. - По всей вероятности, старого монаха давно и на свете нет, он и в то время был такой дряхлый; мне нигде не удавалось его встретить.

   - Значит, теперь мы одни с тобой, моя прелестная Роза, - продолжал Тит, - и нас никто не любит, и мы никого не любим.

   - Нет, - живо возразила Роза. - Со мной еще был один случай, который я никогда не забуду.

   - Опять монах тебя спас?

   - Нет, на этот раз бандит. На площади Покте напали на меня мальчишки, я страшно защищалась, публика прибавлялась все более и более, наконец, собралась целая толпа; произошел беспорядок, явились полицейские, мне скрутили руки назад и повели в тюрьму, откуда я, конечно, могла выйти только на виселицу; с нашим братом плебеем, как тебе известно, не церемонятся. Когда меня вели в тюрьму, нам встретился всадник, вооруженный с головы до ног, с двумя телохранителями, также вооруженными, он живо растолкал народ, ударил своей длинной шпагой сбира, который меня держал, толпа, разумеется, мигом разошлась во все стороны. "Беги, - сказал мне мой избавитель, - и благодари Бога, что ты встретила меня, иначе быть бы тебе на виселице. Вспоминай иногда Ламберто Малатесту".

   Сказав это, он дал шпоры лошади и ускакал так, что я не успела его поблагодарить.

   - Итак, из всех этих синьоров, величающих себя честными, над тобой, бедным, беззащитным ребенком, сжалились только двое: дряхлый монах и бандит, живущий вне закона. Боже великий! - говорил Тит, сжимая кулаки. - Если бы я мог отравить весь воздух, которым дышат эти мнимые христиане!

   Настало молчание. Каждый из юных собеседников погрузился в думу. Тит строил планы, как бы отомстить обществу за все его несправедливости; а Роза придумывала средства пустить в ход свой страшный яд среди синьоров Рима. В это время наверху послышались чьи-то шаги. Тит первым услыхал их.

   - Посмотри, кто там ходит, - сказал он своей возлюбленной.

   Роза с цепкостью кошки вскарабкалась на стену, отвалила камень и вышла наверх. Перед ней стоял молодой человек, и хотя он был тщательно закутан в широкий плащ, но кардинал австрийский Андреа в нем тотчас же узнал бы кавалера Зильбера. Молча он подал Розе маленький пузыречек, куда она налила ему несколько капель яду. Спустившись снова в грот, Роза, подавая Титу кошелек с золотом, сказала.

   - Видишь? Начинают приходить, за несколько капель моей драгоценной жидкости я получила целый кошелек золота.

   - Столько денег! - вскричал с удивлением юноша. - Должно быть, хотят спровадить на тот свет какую-нибудь важную персону!

   - А мне какая надобность, кто бы ни умер от моего яда, мне все равно. Я очень счастлива, что буду, наконец, в состоянии выкупить крест, данный мне старым монахом, - отвечала Роза.

   - И ты совершенно права, моя несравненная, - сказал Тит, лаская молодую девушку, - для нас решительно все равно, кого бы ни отравили.

   - Да, мы будем богаты, и я отомщу за мою бедную мать, - говорила Роза. - По всей вероятности, и меня ожидает пытка и костер, - прибавила она, - но, черт меня возьми, пока это случится, многих синьоров и князей я отправлю в ад.

   - Да, да, моя прелестная Роза, - говорил Тит, целуя молодую девушку. - Смерть нашим мучителям, а мы будем наслаждаться нашей любовью.

  

   ЖЕНСКИЙ монастырь св. Доротеи был из числа тех немногих монастырей, которые не подвергались каре папы Сикста V. Монашенки этого монастыря отличались строгой жизнью. В то время, когда почти все римские монастыри подвергались строгим взысканиям и реформам или совсем были закрыты, монастырь св. Доротеи продолжал жить своей тихой спокойной жизнью. Два обстоятельства были причиной тому, что этот монастырь стал примерным местом монашеского подвижничества, - бедность и постоянный труд.

   Монахини вынуждены были работать, чтобы обеспечить себе насущный хлеб, так как монастырские доходы были крайне скудны. Затем папа Сикст V возложил на монахинь монастыря св. Доротеи великую миссию обращать на путь истинный заблудших. Все девушки, уличенные полицией в дурной жизни, отправлялись в монастырь св. Доротеи. До Сикста V подобные уличные бродяги женского пола ссылались на галеры, но умный и гуманный Сикст понимал, что падение бедняжек часто обусловливалось их бедностью, голодом, холодом, бесприютностью и феодальным произволом. В монастыре св. Доротеи кающиеся грешницы хотя и не пользовались роскошью, но имели вполне обеспеченное положение: кров, пищу и одежду. Монахини были одеты в темные платья, непременно шерстяные, на головах носили черные клобуки, а кающиеся грешницы имели серые платья с белыми передниками.

   В эпоху нашего рассказа одна из кающихся девушек в особенности пользовалась расположением настоятельницы и всех сестер монастыря. Это была девица лет семнадцати, в полном смысле слова красавица. Своей набожностью, кротостью и послушанием она снискала себе любовь всех монахинь: от настоятельницы до последней сестры. Кардиналу-викарию, посетившему монастырь, настоятельница горячо рекомендовала с самой лучшей стороны юную грешницу, причем выразила убеждение, что кающаяся уже на пути к полному исправлению и без ужаса не может вспомнить о своей прежней греховной жизни. Кардинал-викарий искренне порадовался исправлению молодой девушки и обещал позаботиться о ее дальнейшей судьбе.

   Добрая и благочестивая настоятельница никак не могла подозревать, что под этой невинной внешностью кающейся грешницы скрывается страшная злодейка, уже распространившая в римском обществе свой смертоносный яд, - Роза. Пойманная полицией на улице, она, в числе многих падших женщин, была препровождена в монастырь св. Доротеи, где, как мы знаем, своей необыкновенной набожностью и послушанием сумела приобрести любовь настоятельницы и монахинь. В монастыре она была под именем Терезы. Первое время Роза, привыкшая к свободе, сильно возмущалась, несколько раз хотела поджечь монастырь и, пользуясь всеобщей суматохой, бежать, но потом она переменила намерение. Последнему отчасти способствовало следующее обстоятельство. В монастыре умер садовник, и на место его был рекомендован епископом Аквапендетом старичок Захарий. Очень старый, сгорбившийся, он постоянно работал в цветнике и плодовом саду. Настоятельница была очень довольна новым садовником и от души благодарила епископа за хорошую рекомендацию. Старик Захарий всегда что-нибудь делал и в скором времени привел монастырский сад в образцовый порядок; а так как продажа фруктов и овощей составляла главную часть дохода бедной обители, то и было весьма естественно, что настоятельница и монахини очень ценили старого Захария. Один раз перед Ave Maria Роза, или мнимая Тереза, работала в саду под развесистым деревом, а невдалеке около дверей кельи сидела настоятельница и читала житие святых отцов. Старый Захарий, по обыкновению сгорбившийся, занимался прополкой сорняков у корней дерева. Вскоре толстая книга, которую читала благочестивая мать настоятельница, упала к ней на колени, и старушка крепко заснула. Садовник, не спускавший с нее глаз, зорко осмотрелся вокруг, подполз на четвереньках к ногам молодой девушки и тихо прошептал:

   - Роза!

   - Тит! - отвечала, вздрогнув, девушка, узнав в старом садовнике своего возлюбленного.

   - Не известно ли тебе чего-нибудь новенького? - продолжал мнимый Захарий. - Что они с тобой хотят делать?

   - Я боюсь, не намереваются ли они постричь меня в монахини, - тихо отвечала Роза.

   - Тебя постричь в монахини! Да разве это возможно? - вскричал, едва не изменив себе, Тит. - Клянусь всеми чертями, населяющими ад, в тот день, когда они это сделают, монастырь св. Доротеи превратится в кучу пепла! Но с чего ты взяла?..

   - Сама настоятельница сообщила мне вчера в виде большой милости, что она хочет предложить это в первом собрании капитула. Я не смела возражать... Однако отодвинься, я вижу, старуха просыпается.

   Захарий быстро задвигал своим скребком, а Роза продолжала усердно шить. Но тревога была фальшивая; настоятельница только сделала движение и продолжала спать, вытянув руки.

   - Я должен тебе сообщить одну новость, узнанную мною совершенно случайно, - сказал сын палача, снова подползая к Розе. - Завтра ночью сюда приедет папа.

   - Вот как! - протянула Роза. - Но мне-то от этого какая польза?

   - Очень большая. Для нашего бегства нельзя найти более удобного случая. Когда приедет папа, весь монастырь перевернется вверх дном, в нем будет страшная суматоха. К тому же к воротам нахлынет огромная толпа любопытных зевак, нам будет очень легко вмешаться в толпу и скрыться.

   - А что, если бы прежде, нежели попробовать бежать, что, во всяком случае, очень опасно, я брошусь в ноги папе и буду просить освободить меня из монастыря? - в раздумье шептала Роза. - Говорят, Сикст хотя и строг, но очень добр, в особенности к нам, беднякам. Кто знает, может, моя смелость понравится ему, и он исполнит мою просьбу. План бегства всегда можно привести в исполнение; это от нас не уйдет.

   - Что же, попробуй, - отвечал Тит, - хотя сказать тебе откровенно, я предпочитаю требовать у сильных мира, а не просить, но, если ты думаешь иначе, попробуй.

   - Будь осторожен! Настоятельница окончательно просыпается, - отрывисто прошептала Роза, нагибаясь над работой.

   Тит, будто вырывая маленькие корешки, припал к земле, и его страстный поцелуй обжег маленькую ножку мнимой сестры Терезы. Щеки красавицы загорелись густым румянцем, она вся задрожала, точно электрический ток пробежал по ее нервам.

   В это время послышался голос настоятельницы:

   - Тереза, дочь моя, - говорила старушка, - уже становится поздно, довольно тебе работать, вернемся в комнаты; скоро позовут на молитву.

   - Я готова, матушка, - отвечала молодая девушка и, подойдя к настоятельнице, предложила опереться на ее руку.

   - Да, моя милая дочь, я опять повторяю: такое кроткое и невинное дитя, как ты, не рождено для борьбы с житейскими бурями, - говорила добрая старушка, идя под руку с Розой. - Твоя доброта и полная беззащитность нуждаются в покровительстве. Несмотря на постигшее тебя несчастье, ты в моих глазах так же невинна теперь, как и тогда, когда явилась на свет по воле Творца небесного. Ты должна вступить в нашу общину, постричься в монахини; стены нашего монастыря есть самая лучшая защита от всякого соблазна. Неужели тебе не улыбается мысль уйти от всех опасностей света и посвятить себя Богу?

   - Как вам будет угодно, - отвечала Роза, скромно опуская глаза.

   - Да, дитя мое, ты достойна этой благодати, Господь тебя благословит. - Я тебе сообщу по секрету одно очень важное дело, - продолжала настоятельница. - Я получила конфиденциальное извещение, что завтра нас посетит святейший отец папа, австрийский кардинал Андреа и наша светлейшая покровительница герцогиня Юлия Фарнезе; я тебя ей представлю.

   - О, как вы добры! - сказала взволнованным голосом Роза. В душе ее невольно шевельнулось хорошее чувство. В эту минуту отравительница была близка к полному раскаянию. Если бы она не любила Тита, то, более чем вероятно, постоянные ласки и кротость настоятельницы, в конце концов, очистили бы душу этой юной злодейки.

   - Я могу быть тебе матерью, дитя мое, - говорила настоятельница. - Ты ведь будешь любить меня, не правда ли, Тереза? Дочь должна любить свою мать.

   - Без сомнения, - пробормотала Роза глухим голосом.

   Слово "мать" вмиг уничтожило все добрые семена в душе молодой девушки. Она вспомнила костер на площади Campo Fiori, свою мать, корчившуюся в предсмертных муках, и клятву отомстить за смерть матери, данную ею в тот день. Роза вспомнила все это, и в ней опять пробудилась натура отравительницы.

  

   ПОЛОЖЕНИЕ молодого красивого кавалера Зильбера во дворце Фарнезе было более чем странно. Несмотря на форму материнской любви, какую приняла привязанность герцогини, и на сыновнее почтение, выказываемое ей молодым человеком, домашние герцогини иронически улыбались, глядя на юного кавалера с огненными глазами. Никто не хотел верить, чтобы Юлия Фарнезе, известная своими романтическими похождениями, могла питать материнские чувства к такому красавцу, как Зильбер; притом же, никто не знал, что кавалер сын герцогини. Хотя в то время Юлии Фарнезе было уже сорок лет, но она замечательно сохранилась. Идя под руку с кавалером Зильбером в столовую, она подходила к нему как нельзя лучше, и все в один голос говорили: "Какая прелестная пара!" Из многочисленных романов красавицы Фарнезе этот последний ее роман с кавалером Зильбером общество находило весьма естественном и нисколько не осуждало герцогиню. Юлии были известны все эти толки, она презрительно улыбалась, когда они доходили до ее ушей, и не брала на себя труда опровергать их.

   В то время в Риме, да и вообще в целой Европе женские любовные приключения, облеченные в приличную форму, были делом самым обыкновенным, и они не считались преступлениями, хотя измена жены мужу всегда вела за собой кровавые последствия, но женщины привыкли к этим вендеттам, страх наказания их нисколько не останавливал, а делал только осторожнее. Красавица Фарнезе была известна как самая утонченная кокетка, и ее романтические похождения нисколько не роняли того престижа, которым она пользовалась в римском великосветском обществе. Но кроме кокетства герцогиня Юлия была еще замечательная интриганка, она никак не могла примириться с тем, что ее дядя-кардинал Фарнезе не был избран папою. Юлия решила не пренебрегать никакими средствами, дабы получить папскую тиару для дяди-кардинала. С этой целью она устроила заговор, в котором самую видную роль играл ее сын кавалер Зильбер.

   Один раз вечером во дворце Фарнезе собрались заговорщики, но кардинал отсутствовал, ибо по своему благородству не сочувствовал гнусным делам племянницы, желавшей при помощи яда, данного Сиксту V, сделать папский престол вакантным. В разговоре с дядей-кардиналом герцогиня, было, намекнула на свой проект, но встретила такой энергичный протест со стороны благородного Фарнезе, что тотчас же вынуждена была обратить в шутку свои слова. И хорошо сделала, ибо кардинал прямо объявил, что если бы ему был известен заговор против папы Сикста V, он, Фарнезе, тотчас же предупредил папу. С этих пор хитрая герцогиня Юлия решилась действовать помимо дяди. Вот почему на совещании заговорщиков не было кардинала Фарнезе.

   Мы уже говорили, что во главе заговора стал сын герцогини Юлии кавалер Зильбер. Кроме привязанности к матери и желания ей угодить, молодой человек как протестант, естественно, ненавидел главу католицизма папу. Кавалер Зильбер скоро нашел себе единомышленников в Ламберто Малатесте и Альфонсо Пикколомини, герцоге де Монтемарчиано, недовольных папой Сикстом V. В описываемый нами вечер все заговорщики сидели в боковой комнате дворца. Герцогиня Юлия с увлечением говорила, какой тон она будет давать политике, когда после смерти Сикста V изберут на папский престол ее дядю. Зильбер с юношеской горячностью говорил о веротерпимости, Малатеста об амнистии, Пикколомини все время молчал. Наконец, когда спросили его мнение, он обратил внимание присутствующих на суть дела.

   - По моему мнению, - говорил герцог со свойственной ему резкостью, - вы щиплете птицу, не поймавши ее. Прежде всего, необходимо решить вопрос: как достигнуть того, чего мы так пламенно желаем?

   - Подробно сказать вам я не могу, - отвечал кавалер Зильбер, - потому что это тайна, но я полагаю, для вас будет достаточно знать, что через три месяца папский престол будет вакантным.

   - Через три месяца! Это не очень-то скоро!

   - Этот срок необходим, поймите, нам нужно приготовиться, предупредить наших друзей во Франции, а главное - отклонить подозрение.

   - Не забудьте, дорогой Пикколомини, что этот строгий и фанатичный первосвященник чрезвычайно любим народом, который видит в нем олицетворение справедливости; а потому всем лицам, заподозренным в его смерти, конечно, не поздоровится. Между тем если папа при его дряхлости будет болеть несколько месяцев, то смерть его найдут совершенно нормальным явлением.

   - Что касается меня, - сказал бандит, - то я не намерен дожидаться смерти папы. Ограблю несколько дворцов богатых синьоров, выпущу из тюрьмы пятнадцать моих товарищей и марш в горы; а там делайте, что хотите.

   - Да, но мы останемся в Риме, и согласитесь с нами, что если народ растерзает нас на куски, то для нас будет не слишком большим утешением знать, что один из наших друзей находится в безопасности среди своих гор?

   - Да, конечно, об этом следует серьезно подумать, - заметил Малатеста. - Но, прежде всего, необходимо обсудить главную цель нашего предприятия. Герцогиня желает возвести на папский престол своего дядю, а кавалер Зильбер ставит условием, чтобы король Франции Генрих IV был признан королем и чтобы дана была свобода исповедовать реформатскую религию в папских владениях, герцог Пикколомини и я добиваемся возвращения наших поместий, титулов и почестей и, конечно, забвения маленьких грешков, которые, по мнению некоторых особ, могут привести к виселице. Вот о чем теперь надо говорить.

   - И я с вами совершенно согласна, - сказала герцогиня, - вы прекрасно выразили цель каждого из нас. Несомненно, она будет достигнута, но кроме всего этого я обещаю вам, Малатеста, если дядя мой будет избран на папский престол, что вы займете место его представителя при одном из северных дворов.

   Малатеста низко поклонился и почтительно поцеловал руку той, которая когда-то была предметом его страстных мечтаний.

   - Благодарю вас, прелестная герцогиня, - сказал он, - но я должен признаться, что весьма мало сведущ в делах конклава и никак не могу понять, каким образом Святой Дух сходит на одну голову, а не на другую.

   - О, я это отлично знаю! - тихо отвечала герцогиня.

   Малатеста еще раз поклонился и весьма многозначительной улыбкой выразил свое убеждение, что Юлии Фарнезе действительно известны все тайны конклава.

   - Моя свободная, хотя и не совсем легальная профессия, - продолжал Малатеста, - оставляет мне много времени, и я, пользуясь этим, часто занимаюсь чтением. Меня очень интересует история пап. Факт избрания маленького Медичи в особенности любопытен. Тогда конклав собрался в Перуджио. Благочестивые кардиналы сидели ровно три месяца, постоянно играя вничью. Гражданам Перуджио, наконец, это надоело, они сняли крышу с дома, в котором заседал конклав, а один из перуджианцев, а именно Альфонс Петруччи, сторонник фамилии Медичи, привел толпу своих друзей, которые начали кричать около дома: "Да здравствуют младшие!" Несколько минут спустя малолетний кардинал Медичи преобразился в Льва X. Из всего этого явствует, что партии стремятся обделывать свои делишки при избрании нового папы. Средства для этого бывают разные. Вот, например, если его святейшество, ныне царствующий папа Сикст V сойдет в могилу, то около здания, где соберется конклав, тысячи голосов могут кричать: "Да здравствует Александр Фарнезе!" И так как он любимый и самый популярный кардинал, то, несомненно, и будет избран в папы.

   - Да, но откуда же взять эту тысячу голосов? - заметила герцогиня.

   - Об этом предоставьте позаботиться мне и моему другу Пикколомини. Мы имеем честь заниматься профессией бандитов, а эта профессия заставляет нас постоянно сталкиваться с разным римским отребьем: прогнанными сбирами, княжескими слугами и т.д., все это народ крайне озлобленный и решительный, каждый из них охотно пожертвует своим собственным глазом для того, чтобы его святейшество навеки закрыл оба. Лишь бы мы знали точно время, когда соберется конклав.

   - Так да будет угодно Господу! - вскричал молодой Зильбер, который, будучи лицемером-пуританином, часто призывал имя Божье, даже и в таких мерзких делах, как заговор против жизни папы.

   - Ну, а теперь перейдем к главному, - сказала герцогиня. - Что же вы требуете, господа, в награду за ваш опасный труд, в том случае, если предприятие наше удастся?

   - Я требую легального возвращения мне моего Монтемарчьянского герцогства, прощения долгов, возвращения всех доходов с моего герцогства с тех пор, как папское правительство конфисковало мои феодальные права. Требую также, чтобы нам была дана полная индульгенция. Папа мне ее предлагал с тем, чтобы я передал в руки правительства всех моих людей, но я отказался и хочу индульгенции всей моей банде.

   - Все это вы получите, - отвечала, любезно улыбаясь, герцогиня. - Но, кроме высказанного вами, не желаете ли еще что-нибудь?

   - Мне бы хотелось получить должность начальника папских войск, недавно отнятую папой у дона Джиакомо Бонкомпаньи герцога ди Сора.

   Герцогиня Юлия с удивлением взглянула на Пикколомини и сказала:

   - Вы знаете, дон Альфонс, что должность начальника папских войск весьма важна, и хотя собственно я и считаю вас вполне достойным занять ее, но будет ли это удобно ввиду вашей репутации бандита...

   Альфонс Пикколомини нахмурил брови.

   - Знайте, герцогиня, - сказал он резко, - если Альфонс Пикколомини просит чего-либо, то не иначе, как, будучи уверен в том, что его просьба будет исполнена. Вы можете быть уверены, герцогиня, что имя Пикколомини как по благородству происхождения, так и по многому другому звучало бы гораздо лучше, нежели имена Джиакомо Бонкомпаньи или Марио Сфорцы!

   Герцогиня поспешила поправить свою невольную бестактность и, сладко улыбаясь, сказала:

   - О вашей репутации бандита я заметила, между прочим, совсем не для того, чтобы вам отказывать. Конечно, вы получите все, чего желаете. Ну, а вы, синьор Малатеста, что хотите? - обратилась она к другому бандиту.

   - О, я для себя ничего не прошу, - отвечал Ламберто. - Тот, кто принимает участие в революции, сам сумеет взять себе все, что ему нужно.

   - Да, но могут случиться обстоятельства, - проговорила герцогиня.

   - Впрочем, я прошу одной милости, - продолжал Малатеста, насмешливо улыбаясь, - чтобы в то время, когда папский престол будет вакантным, мне был бы поручен надзор за инквизиционными тюрьмами, и я буду крайне благодарен синьору Зильберу, если он в качестве помощника пожелает разделить со мной эту обязанность, - добавил бандит, обращаясь к молодому кавалеру.

   - С величайшим удовольствием, - отвечал Зильбер, в свою очередь многозначительно улыбаясь.

   Хотя герцогиня Юлия и не поняла, к чему клонится подобная просьба, тем не менее, изъявила согласие ее исполнить.

   - Итак, синьоры, - продолжал Зильбер, - кажется, мы все обсудили. Взяли на себя труд позаботиться сделать вакантным папский престол мы, а синьоры Малатеста и Пикколомини устроят так, чтобы выбор святой коллегии пал на ту особу, которую все мы желаем видеть папой.

   - Что же касается вознаграждения за труды, то и на это мы изъявили полное согласие сообразно желаниям синьоров Малатесты и Пикколомини.

   Оба бандита почтительно поклонились.

   - А как предупредить нас, - сказал Ламберто, - то вы об этом не беспокойтесь. Я всегда найду способ прислать к вам кого-нибудь из моих молодцов, и вы смело можете вручить ему ваши инструкции.

   - А если вашего посланного арестуют?

   - Не велика беда, пошлем другого. У меня уже троих повесили. Главное, не надо давать письменных инструкций, а на словах. Весь вопрос в том, чтобы быть готовыми хоть сейчас, - сказал, откланиваясь, Малатеста. Его товарищ сделал то же самое, и оба приятеля вышли из зала.

   Свободно прогуливаться по улицам столицы таким страшным бандитам, как Ламберто Малатеста и Пикколомини, головы которых давно были оценены, казалось бы, несколько рискованным, так как лица их хорошо были известны гражданам Рима, но тут было много обстоятельств, которые способствовали безопасному появлению в столице обоих бандитов. Прежде всего, они пользовались славой самых искусных и неустрашимых воинов, папские сбиры их страшно боялись, притом же, многие из сбиров первоначально служили в их бандах и в душе оставались верны своим прежним начальникам. Кроме того, вся беднота Рима была на их стороне. Выйдя из дворца Фарнезе, оба бандита сели на лошадей и отправились по Аппиевой дороге, их сопровождал десяток самых отчаянных головорезов, внезапно появившихся из-за развалин. Выехав за город, Ламберто спросил:

   - Вы к нам?

   - Нет, мне нужно поговорить с одной особой, - отвечал с некоторым замешательством Пикколомини, - мне обещали сообщить кое-что об одном очень выгодном деле...

   - Прекрасно, я очень рад, пожалуйста, меня не забудьте.

   - Еще бы!

   - А мне также надо побывать тут недалеко в одном домике.

   - Какая-нибудь любовная интрижка! - сказал, подмигивая Пикколомини. - Узнаю вас, вы тот же Ламберто; счастливец, пользуетесь жизнью.

   - Еще будет время сделаться монахом. Я намерен до тех пор наслаждаться, пока окончательно не разрушится мой организм, - отвечал Малатеста.

   - Желаю вам, друг мой, полного успеха!

   И бандиты, пожав друг другу руки, расстались. Провожавшие их телохранители, выехав за город, оставили своих предводителей и поскакали в свою трущобу. Когда они скрылись из глаз, Малатеста сошел с лошади и спрятался в развалинах. Непривязанная лошадь, почувствовав себя свободной, во весь опор понеслась по дороге. Прислушиваясь к ее галопу, Ламберто, улыбаясь, прошептал: "Они подумают, что я поехал на свидание, тем лучше. Мне кажется, мой уважаемый друг Монтемарчиано готовит мне какое-то угощение собственной стряпни. Но, к счастью, пока еще служат мне мои глаза, клянусь небом, я скорее помирюсь с Сикстом V, чем позволю провести себя этой кровожадной и невежественной скотине!"

   Вокруг развалин некоторое время царила гробовая тишина, на дороге также не было никого видно; бывший феодал уже стал, было терять терпение, как вдруг невдалеке он увидал две приближающиеся тени и услышал голоса; в одном из них он узнал голос своего приятеля Пикколомини, одетого в костюм деревенского фактора; другой был пастух с овечьей шкурой на плечах.

   - Сядем здесь, - сказал фактор, указывая на кучу развалин, находящуюся как раз возле того места, где спрятался Малатеста, - здесь нам нечего бояться, мы свободно можем говорить о наших делах.

   - Вот мошенник! - невольно прошептал Малатеста, узнавший в факторе герцога Монтемарчиано. - Он так хорошо переоделся, что если бы я не узнал его голоса, я никак бы не смог подумать, что это он... Но кто же это другой-то?

   Голова пастуха была повернута к фактору, и Малатеста никак не мог рассмотреть его лица. Собеседники говорили очень тихо, так что до слуха Ламберто долетали лишь отрывочные фразы. Однако и то, что он слышал, было для него весьма интересно.

   - Нам нужно приготовиться ко всяким случайностям, - говорил Альфонс, - здоровье папы так слабо, к тому же у него много врагов.

   Ответ другого достиг ушей Малатесты как неясный шепот, из которого он мог схватить только несколько слов: "Мой дядя отлично знал..."

   - Какого дьявола его дядя отлично знал? - спрашивал сам себя Малатеста. - И где я слышал этот голос? Он, точно отдаленное эхо, отзывается в моих ушах!

   Между тем герцог Монтемарчиано продолжал:

   - Союзники... Да, у меня есть очень могущественные союзники... И одним из них, право, нельзя пренебрегать, хотя на его обещания и нельзя положиться. Впрочем, у меня есть средство заставить его делать то, что нужно. Это бандит Ламберто Малатеста.

   Ответа нельзя было расслышать. Пикколомини продолжал:

   - Если бы питаете к нему такое сильное отвращение, то не будем говорить о нем. Сказать откровенно, и я сильно побаиваюсь его безграничного честолюбия и рано или поздно постараюсь избавиться от него.

   - Да, если я тебе дам время на это! - прошептал Малатеста, нимало не удивленный коварством своего приятеля Пикколомини. - Мне бы только узнать, кто этот пастух, - размышлял Ламберто, - пока я видел только его затылок.

   Судьба как будто хотела удовлетворить любопытство бандита. Именно в это самое время пастух повернул голову, и Ламберто узнал в нем Джиакомо Бонкомпаньи герцога ди Сора.

   - Ну, довольно, больше мне ничего не нужно знать, - прошептал Малатеста и поспешил выбраться из своей засады.

   Спустя некоторое время деревенский фактор и пастух входили в Ансельские ворота, несколько поодаль от них шел монах, тщательно закутанный в свой башлык. На него, конечно, не обратили внимания, в столице католицизма во все времена и века монахи встречались на каждом шагу. Деревенский фактор и пастух направили свои шаги к мосту св. Ангела и вошли в дом синьора Бонкомпаньи. Незаметно следивший за ними монах это видел. В скромном капуцине читатель, конечно, узнал Ламберто Малатесту.

  

   УВИДАВ все, что было ему нужно, Малатеста повернул назад и, свесив голову на грудь, сильно задумался, да и было отчего. Соединение таких двух личностей, как герцог ди Сора и Пикколомини, могло повести к весьма серьезным последствиям. Очевидно, тут дело идет о сильной, могущественной партии. Положим, он, Малатеста, мог бы избавиться от Монтемарчиано ловким ударом кинжала, но останутся преданные ему друзья, которые будут действовать; к тому же союз герцога ди Сора придавал вражде Пикколомини большой вес. Хотя Джиакомо Бонкомпаньи уже и не был главным начальником папских войск и не имел под своей командой вооруженной силы, тем не менее, герцог все еще пользовался большим влиянием в столице; влияние это было столь велико, что сам папа Сикст V, заклятый враг своего предшественника, счел благоразумным не трогать его племянника, так как он принадлежал к сильной партии, и, пока правление Сикста окончательно не окрепнет, трогать эту партию было опасно. Между сторонниками герцога ди Сора, как племянника покойного папы Григория, были члены святой коллегии, многие из них занимали важные правительственные места, и все принадлежали к богатой римской аристократии. Покойный папа Григорий, хотя и был одним из самых неспособных и глупых пап, но был крайне предусмотрителен относительно судьбы своих племянников; он позаботился связать их узами брака с богатой римской аристократией, дабы в случае его смерти и коренных преобразований они имели поддержку. "Следовательно, - рассуждал Малатеста, - если такой человек, как Джиакомо Бонкомпаньи, вступил в заговор, осмелел до того, что ходит переодетый в крестьянское платье, и вошел в союз с такой личностью, как герцог Монтемарчиано, то значит дело задумано серьезное и успех его более чем вероятен". Все это, конечно, было не по душе Малатесте, тем более что Пикколомини желал от него отделаться. Необходимо было избежать опасности и, кроме того, отомстить негодяю Пикколомини, вовлекшему его в заговор и теперь всячески лишавшему его всякой возможности примирения с папским правительством. Сам же Пикколомини, напротив, безусловно, стремился получить амнистию и, не приходится сомневаться, что при первом же удобном случае выдаст папской полиции сто, Малатесту.

   Рассуждая таким образом, бандит был весь погружен в свои мысли, не замечая никого и ничего. В это время какой-то человек, тщательно завернутый в плащ, поспешно проходивший мимо, грубо толкнул его и не извинился. Малатеста опомнился. Забыв, что на нем одежда священника, который обязан прощать обиды ближнему, он громко крикнул незнакомцу:

   - Эй, милейший! Нельзя ли остановиться, мне хочется посчитаться с вами за вашу невежливость!

   Такого грозного возгласа было достаточно для того, чтобы узнать под священнической сутаной дворянина, умеющего владеть шпагой. Этот вызов был не более, как невольный порыв со стороны бандита, и он тотчас же раскаялся в нем, но было уже поздно. Прохожий повернул назад и подошел к мнимому монаху. Оба противника быстро осмотрели друг друга при свете фонаря, повешенного на мосту св. Ангела по приказанию папы Сикста.

   - Благочестивый отец Малатеста! - вскричал незнакомец. - Как мне приятно вас видеть; давно ли вы стали священнослужителем?

   Малатеста, видя, что его узнали, отскочил назад и схватился за кинжал, спрятанный в его рукаве.

   Движение это не укрылось от незнакомца.

   - Полноте глупить, милый Ламберто, - сказал он, - оставьте ваш кинжал, мы старые приятели, к чему нам прибегать к оружию. Я очень рад, что вас встретил.

   - Великий Бог! Неужели это вы, синьор Ледигиер?! - вскричал бандит.

   - Я сам, - отвечал Ледигиер, - но тише, мой дорогой друг, в Риме не очень гостеприимно меня могут принять, если узнают, что я приехал не для того, чтобы целовать туфлю его святейшества, и могут предложить мне помещение в тюрьме св. инквизиции, чего я, сказать откровенно, вовсе не желаю.

   - Но как вы попали в Рим?

   - Я приехал к вам, а вы, неблагодарный, собираетесь встретить меня ударом кинжа