Медзаботта Эрнесто - Папа Сикст V

онила из рук кость, которую глодала. - Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!

   - Успокойся, милый папа, - сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, - зачем ты так тревожишься?

   Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.

   - Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, - продолжал он в раздумье, - мы все должны умереть с голода?!

   - Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? - вдруг отозвалась старшая сестра Розета. - Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.

   - Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, - шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.

   - О, как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! - шептала, ломая себе руки, несчастная Вероника.

   - Вы ошибаетесь, милая, средство есть, - вдруг раздался голос на пороге.

   Все обратили внимание на входную дверь. На пороге стояла высокого роста женщина, одетая вся в черное.

   - Кто вы такая, синьора? - спросил Фортунато. - И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?

   - Напротив, я пришла помочь вам, избавить от голода вашу жену и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, - прибавила она, несколько приотворив дверь. Показался лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методично вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.

   - Как! Неужели все это для нас? - спросила с удивлением Вероника.

   - Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, - мягко отвечала гостья.

   - Но вы просто Мадонна! - вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.

   - Я Мадонна? - отвечала гостья. - Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.

   - Еврейку! - вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. - Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!

   Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:

   - Полно вздор молоть, милая, кушай и благодари эту великодушную синьору.

   - Но, милый мой, - возразила Вероника, - мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник...

   - Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?

   - Да, отец Гауденцио.

   Фортунато злобно рассмеялся и вскричал:

   - Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценою куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выбрось эту чушь из головы и кушай!

   Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла, безусловно, повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее, присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши, и, усадив ее на скамье, спросил:

   - В чем дело, синьора?

   - Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести червонцев, - отвечала еврейка.

   - Двести червонцев, конечно, сумма соблазнительная для нас, бедняков, - тихо произнес Фортунато, - но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?

   - Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?

   - А, теперь я догадываюсь, - вскричал Фортунато, - речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?

   - Ты угадал.

   - Вещь не совсем-то легкая, - возразил Фортунато, - каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.

   - Однако несколько недель тому назад ты же способствовал бегству одного осужденного.

   - Положим, это было, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.

   - Ну, вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.

   - Хорошо, если у судей не явится подозрения, а если оно явится? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.

   - Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, - сказала еврейка.

   - Кого же вы хотите освободить? - продолжал Фортунато, вынимая бумагу из бокового кармана. - Вот список моих арестованных.

   - Читай! - сказала еврейка.

   - Вот двое молодых людей из Велетри, осужденных на смерть за покушение на жизнь губернатора, соблазнившего их сестру. Против этих молодых людей, собственно, папа ничего не имеет; напротив, его святейшество сказал, что они поступили благородно, хотя и закон против них.

   - Нет, не они мне нужны, - отвечала еврейка.

   - В таком случае я не могу служить вам, все остальные заключенные находятся под наблюдением других сторожей.

   - Нет, Фортунато, есть преступники, за которыми смотришь именно ты.

   - А, заключенные по приговору инквизиции! - вскричал он. - Но их освободить немыслимо.

   - Ну, а если бы тебе предложили вместо двухсот червонцев тысячу, что бы ты сказал?

   - Что бы я сказал? - отвечал, видимо, колеблясь, Фортунато. - Я бы сказал, что тысяча червонцев для меня, бедного человека, есть такой капитал, о котором я и помыслить не смею, но к этому я бы прибавил, что ужасный Сикст велел бы на площади изломать все мои кости.

   - Я надеюсь, ты избегнешь этой опасности, по крайней мере, я со своей стороны употреблю все зависящие от меня меры, чтобы с тобой ничего подобного не случилось, - сказала еврейка. - И, во всяком случае, - прибавила она, - твоя семья будет вполне обеспечена, я ей дам две тысячи червонцев.

   - Две тысячи червонцев! - прошептал Фортунато, вытирая со лба холодный пот. - Капитал громадный, но он - цена моей крови.

   - По крайней мере, твоя прелестная Сесилия не достанется развратному попу, - тихо прибавила еврейка.

   - Правда! Когда же я получу деньги?

   - Сто червонцев получишь сейчас; остальная сумма тебе будет выдана в тот день, когда барон Гербольд выйдет из тюрьмы.

   - А, дело идет о бароне Гербольде; что же, он симпатичный юноша, впрочем, раз я решился пожертвовать жизнью, для меня безразлично, кого бы я ни освободил.

   - Напрасно ты думаешь, что я подвергну опасности твою жизнь, - говорила еврейка, - я тебе устрою бегство в Голландию, где когти Сикста тебя не достанут.

   - Хорошо, - прошептал тюремный сторож, - если мне не удастся бежать, палач не заставит меня долго страдать, он мой приятель... Решенное дело, синьора, я согласен и буду ждать ваших приказаний.

   - Ну, вот тебе пока, - сказала еврейка, вручая Фортунато сверток с золотом, - по окончании дела ты будешь награжден так, как и не ожидаешь.

   Сказав это, еврейка вышла.

   - Фортунато! - вскричала его жена. - Попробуй этого прекрасного вина, давай чокнемся!

   Фортунато налил в стакан вина, чокнулся с женой и подумал:

   - Несчастная! Она не догадывается, что это цена моей крови!..

  

   КАРДИНАЛ Рустикуччи по поручению папы Сикста V вошел в переговоры с Альфонсом Пикколомини герцогом Монтемарчиано, дабы поймать бандита Малатесту, с которым Монтемарчиано был очень дружен, за что было решено его святейшеством забыть все старые грехи последнего, занимавшегося, как известно, ремеслом бандита. Ввиду таких соображений, Пикколомини, как друг и товарищ Малатесты, назначил ему в алберго свидание, где были скрыты сообщники предателя. Алберго "Трех королей" находился около Колизея, и содержал его некто Григорий. В назначенный час вечером первым явился Пикколомини и, проходя в отдельный кабинет, сказал хозяину:

   - Григорий, я несколько раз слышал от тебя уверения в преданности.

   - Я, кажется, ее вам доказывал, - отвечал хозяин.

   - Да, но до сих пор ты служил, нам двоим, мне и Малатесте.

   - Я потому служил Ламберто Малатесте, что он был вашим приятелем.

   - Ну, а теперь я хочу, чтобы ты исключительно служил мне.

   - Я сделаю так, как прикажет Эчеленца.

   - Надо тебе знать, что мы уже более не друзья с Малатестой.

   - О, я теперь догадываюсь, - вскричал хозяин, - вы, кажется, хотите сыграть какую-то злую штуку с синьором Малатестой, в этом деле, извините, я участвовать не буду.

   - Значит, я не могу на тебя рассчитывать? - спросил со злобой Пикколомини.

   - Я прошу вас оставить меня в стороне, вы займете отдельный кабинет и делайте, что вам угодно; я мешаться, не намерен.

   - А, ты, кажется, сомневаешься, что тебе хорошо заплатят, - продолжал Пикколомини, - но ты ошибаешься, друг мой: со мной пятьдесят червонцев, и они твои, если дело удастся.

   - Ни за сто, ни за тысячу червонцев, - решительно возразил хозяин. - Я очень люблю золото и готов сделаться убийцей во всякое время, когда мне прикажете, но Иудой - никогда!

   - Напрасно, Григорий, - заметил Пикколомини, - я к тебе пришел не с одними предложениями, но и с угрозой в случае, если бы ты отказался участвовать в моем деле.

   - О, мне вы грозить не можете, - отвечал, иронически улыбаясь, хозяин, - наши с вами дела чересчур коротко связаны.

   - Что было, то прошло, мой милый, - возразил Пикколомини, - а теперь в моем кармане лежат некоторые инструкции римского губернатора.

   - Как, герцог Монтемарчиано заодно с полицией, этого быть не может!

   - Не удивляйся, милый Григорий, - отвечал Пикколомини, - на моем месте ты сделал бы то же самое. Я попался в руки к папским сбирам, римский губернатор поставил передо мной такую дилемму: или быть повешенным, предварительно отведав пытки, или же предать в руки полиции моего приятеля и сотоварища Ламберто Малатесту. Сначала я, было, отверг всякого рода миролюбивые соглашения, и меня отправили в тюрьму; но когда привели в зал, где пытают, и палач на моих глазах стал раскладывать свои ужасные инструменты, признаюсь откровенно, слабость человеческая взяла свое, и я послал сказать кардиналу, что согласен на все.

   - Положим, вы имели некоторые основания согласиться на предложение папского правительства, - сказал Григорий, - конечно, всякий бережет свою шкуру, но что же вы от меня хотите? Помогать вам я ни в каком случае не намерен.

   - Я не прошу тебя об этом, ты должен сидеть там у себя внизу и, что бы ни произошло здесь, в отдельном кабинете, не мешать и даже не удивляться.

   - Ну, на это я, пожалуй, согласен, - отвечал Григорий.

   - Постой, еще не все, - живо добавил Пикколомини, - сюда придут четыре человека и будут спрашивать меня, ты должен провести их в отдельный кабинет, который я занял.

   - Хорошо.

   - Потом, разумеется, ты ничего не должен говорить Ламберто Малатесте, и за это вот получай от меня маленькую безделицу, - присовокупил Пикколомини, подавая хозяину кошелек с червонцами.

   - Нет, денег я от вас не возьму, - сказал Григорий, - повторяю, я никогда не был Иудой-предателем, делайте, что хотите, но меня избавьте от этого, - прибавил он и вышел.

   Герцог Монтемарчиано остался один.

   - А ведь действительно предательство, - рассуждал он сам с собою, - я должен отдать в руки полиции лучшего моего друга!

   Словом сказать, в черствой душе Пикколомини зашевелилось нечто вроде угрызения совести, он даже был готов отказаться от своего плана, но было уже поздно, на лестнице послышались шаги четырех папских сбиров, которых надо было спрятать в известном месте.

  

   ВСКОРЕ внизу раздалась песнь беспечного Ламберто Малатесты.

   - Есть кто-нибудь в отдельном кабинете? - спросил он хозяина.

   - Есть, ваш приятель Пикколомини, - отвечал Григорий.

   - Давно он меня ожидает?

   - Несколько минут, не более, - отвечал хозяин, расширив выразительно глаза и показывая пять пальцев.

   Ламберто понял знак и сказал:

   - Кстати, Григорий, если ты услышишь несколько громкий разговор, не удивляйся, ты знаешь, какой резкий голос у моего друга Пикколомини. Ну, а теперь посвети мне на лестнице.

   Хозяин взял со стола фонарь и, подойдя ближе к Ламберто, прошептал:

   - Их пятеро, и они хотят убить вас.

   Малатеста невольно остановился, услыхав эту страшную новость, но, гордый и безумно храбрый, он и не думал об отступлении.

   Смело вошел в отдельный кабинет, где его ожидал Пикколомини, и, поздоровавшись с ним, беспечно сказал:

   - Вы, Альфонс, хотели меня видеть, я к вашим услугам.

   - Очень вам благодарен, Ламберто, мне нужно поговорить об известном вам деле.

   - О каком деле? Пожалуйста, объяснитесь; я вообще не умею отгадывать загадок.

   - Да разве вы забыли, что между нами было условлено способствовать бегству из инквизиционной тюрьмы всех обвиняемых по отравлениям.

   Ламберто Малатеста мигом понял, что негодяй скрыл четырех свидетелей, которые в случае его признания явятся перед трибуналом. Ввиду таких соображений Ламберто решился искусно маневрировать.

   - Об этом деле, милый Альфонс, - сказал он, - я еще ничего не могу вам сообщить положительного, так как княгиня Юлия до сих пор не вручила мне тридцать тысяч скуди.

   - Зачем же эти деньги?

   - Но, Бог мой, разве вы не знаете? Для того чтобы подкупить тюремных сторожей.

   - Ах, тюремных сторожей...

   - Да, они не хотят уступить из этой суммы ни одного сольда, что и весьма понятно, кому же охота рисковать собой из-за пустяков.

   - Но вы забываете, милый Ламберто, что кроме тюремных сторожей в Ватикане есть солдаты и сбиры.

   - Все это я вам объясню с величайшим удовольствием, но с условием.

   - Именно?

   - Прикажите подать вина, - беспечно сказал Малатеста, - я не привык вести разговоры с сухим горлом!

   - Вы правы, Малатеста, прошу простить мне мою недогадливость. Гей, Григорий! - вскричал Пикколомини.

   Явился хозяин.

   - Принеси нам четыре бутылки самого лучшего вина, - приказал Малатеста, - да смотри, чтобы оно было хорошо, иначе я отрежу тебе твой длинный нос.

   - А я сделаю очки на твоем брюхе, - говорил, смеясь, Пикколомини.

   Вскоре вино было принесено, бутылки откупорены и стаканы наполнены. Несколько минут друзья только чокались и пили вино.

   - Право, это вино недурно, - говорил Малатеста.

   - Да, оно кажется старое, - отвечал его собеседник.

   - Однако вернемся к главной теме нашей беседы, - сказал Ламберто, - знаете, друг мой, я в настоящее время нахожусь в самых лучших отношениях с папской полицией.

   - Вы шутите?

   - Нимало.

   - Объясните, пожалуйста, каким образом вам удалось примириться с вашим страшным врагом?

   - А помните, когда я был во главе банды? Мне иногда удавалось с начальником папской полиции Фабрицио устраивать некоторые делишки. Признаюсь откровенно, я с моей стороны предпочитаю слабость покойного папы Григория суровой энергии Сикста V.

   На эту речь Пикколомини ничего не отвечал. Малатеста продолжал:

   - Вы понимаете, друг мой, что при помощи полиции мне удавалось устраивать совсем не дурные дела. Для примера расскажу одно из них. Если не ошибаюсь, весной, за несколько месяцев до смерти папы Григория, отправлялся из Рима в Варшаву один очень богатый епископ. Нам, то есть мне и полиции, было хорошо известно, что поляк вез с собой несколько мешков золота и большое количество драгоценных камней. Ввиду последнего, благочестивый иностранец, приезжавший издалека лобызать туфлю папы Григория, просил дать ему надежный конвой для безопасного путешествия. Начальник полиции, конечно, исполнил просьбу епископа и назначил в сопровождение восемь вооруженных сбиров. Казалось бы, с таким надежным эскортом можно было вполне безопасно путешествовать, но на деле вышло иначе. Среди пути сбиры отобрали у епископа мешки с золотом и драгоценными камнями, и благочестивый иностранец до такой степени перепугался, что и не подумал возвратиться обратно в Рим, а бежал без оглядки до самой Польши. Вы, конечно, понимаете, мой уважаемый друг, что все якобы папские сбиры были мои переодетые бандиты.

   - Это превосходно, клянусь честью, превосходно! - вскричал с истинным восторгом Пикколомини, в котором преобладал дух бандита.

   - Но имейте в виду, - продолжал Малатеста, - полицейский все свалил на мою шею, а сам остался чист.

   - Теперь я понимаю, - вскричал Пикколомини, - почему вы так свободно разгуливаете по Риму; синьор Фабрицио до сих пор занимает важный полицейский пост.

   - Отчасти он и теперь иногда мне бывает полезен.

   - Значит, вы также рассчитываете и на помощь синьора Фабрицио?

   - Немножко.

   - Что же думают делать освобожденные впоследствии?

   - Быть может, мы приведем в исполнение наш заговор, в котором и вы, милый Альфонс, принимаете некоторое участие, или дадим возможность освободившимся пленникам добраться до Франции, где Ледигиер устроит их среди своих единомышленников. Но, прежде всего, конечно, надо подумать об освобождении арестантов.

   - Теперь я вижу, милый Ламберто, - говорил Пикколомини, - что наше свидание было необходимо для устранения многих недоразумений. Знаете, друг мой Малатеста, ваш план диаметрально противоположен всем моим намерениям.

   - Очень жаль, - отвечал Малатеста, видя, что дело приближается к развязке. - Мы всегда действовали с вами заодно и, надо правду сказать, с большим успехом. Однако позвольте вас спросить, почему вам не нравится мой план?

   - О, я объясню вам это в двух словах. Я заключил мир с правительством его святейшества.

   - Поздравляю вас! - сказал Ламберто, усаживаясь спиной к стене, так, чтобы между ним и его другом был стол.

   - Конечно, для его святейшества, - продолжал Малатеста, - должно быть, очень приятно обратить на путь истинный такую персону, как вы, по этому поводу есть что-то в евангелии, но я теперь не припомню. Могу я знать, на каких условиях состоялся этот мир?

   - Мне предлагают полнейшую амнистию и полную свободу ехать, куда вздумается с теми маленькими сбережениями, которые мне удалось сделать отчасти и при помощи вашей, Ламберто, взамен чего я должен...

   - Этот замен-то очень интересен, послушаем.

   - Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь вы меня поймете, милый Ламберто; вы хотите освободить арестованных, все знают, что я вам друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии - тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить мне голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.

   - Очень жаль, - сказал, вставая, Малатеста, - что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.

   - Успокойтесь, друг мой, пожалуйста, успокойтесь; садитесь, - сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе скрытым в противоположной стороне сбирам. - Мне кажется, вы меня не совсем поняли, милый Малатеста.

   - Напротив, я вас прекрасно понял. Вы заботитесь о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил вас помочь в этом святом деле, вы мне отказали. Мне ничего не остается делать, как удалиться и прибегнуть к помощи других лиц.

   - А вы думаете, я выпущу вас отсюда? - вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. - Вы думаете, что я вам позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?

   - Думаю, - отвечал, улыбаясь, Ламберто, - что даже силой едва ли придется вам меня удержать.

   - Ошибаетесь! - вскричал Альфонс Пикколомини, побледнев, как полотно. - Вы, верно, забыли, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?

   - Я нисколько этого не забыл, потому что передо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.

   - Как, несчастный, ты смеешь меня еще оскорблять! - кричал Пикколомини. - Сюда, сбиры, взять его!

   Дверь в соседнюю комнату отворилась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась страшная борьба не на жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали, раненные. К счастью Малатесты, сбиры чересчур понадеялись на свое численное преимущество и не захватили с собою огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатесты. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста спустился вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.

   - Ради Бога, синьор Ламберто, - молил Григорий, - не уходите так, не ранив меня.

   - Ты с ума сошел, с какой стати я тебя буду ранить? - останавливаясь среди комнаты, возразил Малатеста.

   - Однако вы подумайте, что со мной будет, - молил Григорий, - через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят, подумают, что я был с вами заодно.

   - Ну, хорошо, расстегнись, - сказал, смеясь, Малатеста и, сделав Григорию легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.

   Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но последний в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорий, а наверху, в отдельном кабинете, лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился и дал себе слово в душе отомстить ненавистному Ламберто Малатесте.

  

   ПОДЗЕМНЫЕ тюрьмы Ватикана во времена Сикста V были ужасны; их уничтожили в XVII веке, но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В эти клоаки были посажены наши старые знакомые: молодой граф Проседди, Карл Гербольд и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравительстве и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок.

   Молодой Проседди, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение святой инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению, его подвергли пытке, и тут произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Проседди вытерпел все ужасы пытки с необыкновенным мужеством, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены терпением обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены изумительным терпением графа Проседди и не замедлили донести об этом папе Сиксту V. Его святейшество хотя и не верил в сверхъестественное, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Проседди отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

   Кавалер Зильбер и Карл Гербольд также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго то, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти двое молодых людей обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали в отдельных казематах, но после пытки посадили вместе в общую камеру.

   - Карл! - сказал один раз кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. - Слышали вы шум в эту ночь?

   - Слышал, - отвечал Гербольд, - но что ж тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк, который производят крысы, завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!

   - Но вы меня не хотите понять, - продолжал Зильбер, - этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно другой характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.

   - Ничего не может быть проще, - отвечал Гербольд, - по всей вероятности, каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.

   - А мне кажется совершенно иное.

   - Что же именно?

   - Делают подкоп под наш каземат.

   - Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?

   - Не говорите, барон. У нас еще много есть друзей на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер - они, по всей вероятности, позаботятся о нашем освобождении.

   - Немножко поздно, им следовало бы подумать ранее, - горько улыбаясь, отвечал Карл, - теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.

   - Вы несправедливы, Карл, - вскричал Зильбер, - не забудьте, что и их обвиняют так же, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было думать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они, по всей вероятности, стали заботиться и о нашем освобождении.

   - Едва ли, - продолжал Карл, - я думаю, наши друзья теперь уже далеко.

   Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону и сказал:

   - Гербольд! Я давно хотел сказать вам одну вещь, но не имел храбрости.

   - У вас не хватило храбрости? - отвечал, грустно улыбаясь, Гербольд. - Это, должно быть, что-нибудь ужасное.

   - Ужасное - нет, но очень грустное. Знаете, день и ночь меня мучает мысль, что я причина всех ваших страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у вас ровно никаких. Вы пристали к заговору только из дружбы ко мне.

   - Напрасно вы так думаете, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я находился.

   - О, мой благородный друг! - вскричал Зильбер.

   В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на своих петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.

   - Вот, я вам принес обед, господа, - сказал сторож, развязывая салфетку.

   По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.

   - Однако нас хотят на славу накормить перед смертью, - вскричал Зильбер, рассматривая принесенный обед, - посмотрите, барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, такая любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.

   - Но это еще не все, - говорил, улыбаясь Фортунато, - вот вам бутылка старого вина.

   Это последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.

   - Однако скажите, - серьезно спросил сторожа кавалер Зильбер, - откуда, в самом деле, нам все это?

   - Вы должны подкрепить свои силы, - вполголоса сказал Фортунато, - вам предстоит длинное путешествие.

   - Как! Мы будем свободны?! - вскричали оба разом.

   - Непременно. Вы слышали нынешней ночью стук под землей? - продолжал Фортунато. - Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.

   - Я так и знал, это милый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!

   - Я не знаю никакого Ламберто, - возразил Фортунато. - Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег, и поручила освободить вас.

   "Это моя милая мама", - подумал Гербольд со слезами на глазах.

   - Вы, значит, бежите с нами вместе? - продолжал Зильбер.

   - Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.

   - Как на виселицу?!

   - Да, я должен умереть, - грустно отвечал тюремный сторож, - но зато мое семейство будет спасено от нищеты.

  

   С ПЕРЕВОДОМ в лучшее помещение тюрьмы молодому графу Проседди было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал себе самого преданного и самого глупого из всей дворни. Один раз вечером, после обхода сторожа, молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.

   - Батист! - вскричал молодой человек.

   - Что изволите приказать, ваше сиятельство? - отвечал слуга, быстро вскакивая с табурета.

   - Мне нужна твоя помощь, - продолжал граф, - не откажи мне в ней.

   - Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.

   - Прекрасно, ты должен уступить мне свое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.

   - Значит, господин граф задумал бежать из тюрьмы?

   - Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, - отвечал молодой человек.

   - Как же это так, я не понимаю, - пролепетал слуга.

   - Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность и меня не сегодня-завтра освободят из тюрьмы. Мне просто нужно видеть одного из заключенных.

   - Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, - согласился Батист, - приказывайте, я повинуюсь.

   Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Проседди надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего барина, лег на кровать. Выйдя в коридор, Проседди стал отыскивать каземат иезуита, прислушиваясь около каждой двери. Вдруг его слух был поражен знакомым гнусавым голосом, раздавшимся из одного каземата. Оттуда доносилось: "Бог мой, Тебе известна моя невиновность, помилуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невиновности судьям!"

   Граф улыбнулся и прошептал: "Узнаю тебя, лицемер!" Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь.

   Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами и читал молитву, когда вдруг услыхал шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачный каземат - единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Видя вошедшего арестанта, иезуит спросил:

   - Что тебе нужно, добрый человек?

   Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в кармане и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка осветили лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:

   - Боже Великий, граф Проседди!

   - Да, граф Проседди пришел поблагодарить ваше преподобие, - отвечал молодой человек. - Ваши показания следователям прямо вели меня на виселицу.

   - Простите! Простите! - пролепетал иезуит, склонив голову. - Я перенес страшную пытку и говорил то, чего не следует.

   Проседди презрительно пожал плечами.

   - А я разве не перенес пытки? - возразил он. - Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного!

   - О, вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный...

   - А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?

   - Я вас вел к отцеубийству?! - в ужасе вскричал иезуит. - Да можете ли вы говорить что-либо подобное!

   - Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.

   - Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушил мне презрение, и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверняка, что это принесет тебе пользу?

   - Правда, - прошептал иезуит, - но ваш отец...

   - Мой отец не был исключением из всех этих людей. Он умер вследствие твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не остановился перед тем, чтобы воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?

   - Все, что вы прикажете, господин граф, - пролепетал трепещущий иезуит.

   - А вот что я тебе прикажу, - продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу, - пиши! Иначе вот, видишь? - прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая над головою иезуита.

   Последний беспрекословно повиновался и написал под диктовку следующие строки: "Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Проседди об отравительстве его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Проседди умер естественной смертью и что сын нисколько не причастен к его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ни в чем неповинного молодого графа Проседди".

   - Подписывай! - приказал граф.

   Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Проседди взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.

   - Ну, мой достойный воспитатель, - сказал, иронически улыбаясь, граф, - вас не беспокоит этот документ?

   - Ничуть, - отвечал иезуит. - Конечно, я объявляю свои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.

   - Да, разумеется, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: "Чувствуя приближение смерти и суда Божия".

   - Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.

   - Значит ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание, - продолжал граф Проседди.

   Иезуит с ужасом откинулся назад.

   - Видишь, друг мой, - сказал граф, снова вынимая стилет, - мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали разные дела, значит ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобою, ни в коем случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?

   - Прости! Ради неба, прости! - лепетал трепещущий иезуит.

   - Тебя простить, фальшивое животное! - вскричал молодой человек. - Это значило бы мне самому отправиться на виселицу... О, нет, зачем же, лучше приготовься умереть.

   Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротою поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел крепко укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству Проседди, бывший в сильном возбуждении, не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, и, развернув записку покойного, он вышел из каземата.

   Возвратившись к себе, граф застал Батиста спящим. Верный слуга, растянувшись на барской кровати, спал крепким сном; Проседди едва мог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало. Между тем утром тюремный сторож, обходя казематы и увидав мертвого иезуита, поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебные следователи, прокурор и двое врачей. Последние констатировали факт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана була папы Сикста V, в которой объявлялась свобода невинного графа Проседди и возвращались ему все почести.

   Освобождение молодого Проседди из ватиканской тюрьмы было для него совершенным триумфом. Все друзья фамилии графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Проседди, устроили ему шумную овацию. Даже и те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присое