Медзаботта Эрнесто - Папа Сикст V

   - Довольно! Довольно! Умоляю вас, ни слова больше.

   - Значит вы сознаетесь?

   Эти слова возвратили князю рассудок.

   - Сознаюсь... В чем? Мне не в чем сознаваться! - вскричал, опомнившись, князь.

   Сын знаменитого закладчика стоял неподвижно, как статуя, на его бледном истощенном лице не дрогнул ни один мускул. Проседди в эту минуту был похож на громадную змею, которая готовится задушить свою жертву, но никак не на святого.

   - Не отталкивайте посланника небес, брат мой! - продолжал лицемер. - Я не от юстиции или какого-нибудь трибунала пришел к вам, я послан самим Богом и смело говорю: брат, я знаю причину твоих ужасных душевных мучений; будем плакать вместе.

   Князь Челяроза закрыл лицо руками и сквозь слезы прошептал:

   - Пусть будет так; если мое признание приведет меня к виселице, что же из этого? Настал момент, когда я не могу уже держать в секрете мое преступление, пусть другой человек узнает о нем, иначе я с отчаяния умру.

   - Рассказывай, брат, - тихо прошептал Проседди.

   Князь Челяроза начал свое грустное повествование, из которого можно было заключить, что преступление совершенное им, было как бы наследственной болезни, которой он невольно покорился. Граф Проседди, конечно, не поверил тому, что говорил князь-отравитель; воспитанник иезуита был убежден, что не врожденный порок здесь играл роль, а простое желание воспользоваться богатством покойного князя, но мнимый святой, конечно, мнимый святой, не выразил этого и прямо приступил к цели своего визита.

   - А чем вы отравили вашего родителя? - спросил он.

   - Жидкостью, которую я нашел в его шкафу, - отвечал князь.

   - Покажите эту жидкость. Она у вас цела?

   - К несчастью, я сохранил этот страшный пузырек; каждый день я порывался выбросить яд в Тибр, но у меня духа не хватает.

   - Покажите мне этот пузырек, - настаивал Проседди.

   - Но, брат мой!

   - Повторяю, я должен видеть, дайте мне его, - вскричал граф.

   Князь не смел долее противиться; шатаясь, подошел он к шкафу, достал оттуда пузырек с жидкостью, прозрачной, как вода, и подал его Проседди.

   - Так вот этот знаменитый яд! - вскричал воспитанник иезуита, рассматривая на свет жидкость.

   - Да, это именно тот самый яд, последствия которого ужасны, а главное, он не оставляет ни малейших следов, - прошептал князь.

   Проседди спрятал пузырек в боковой карман.

   - Что вы делаете? - испуганно вскричал князь.

   - Что я делаю? Я избавляю вас от этого дьявольского зелья. Сам Господь Бог внушает мне избавить дом князя Челяроза от новых преступлений.

   - В таком случае благодарю вас, мой брат, - отвечал трепещущий князь, - хвала Богу, что он послал ко мне одного из своих ангелов...

   Воспитанник иезуита поспешил выйти, придерживая драгоценный пузырек.

   Князь Челяроза вздохнул полной грудью, точно с плеч его упала страшная тяжесть.

   - Благодарю тебя, Создатель, что Ты послал мне ангела-утешителя! - вскричал он, падая перед Распятием.

   Между тем Проседди, названный ангелом, имел вовсе не ангельское выражение лица. Его глаза горели каким-то адским огнем, беспрестанно прижимая к груди драгоценный пузырек, он шептал:

   - Наконец-то я заполучил это сокровище, вполне испытанное, не оставляющее ни малейших следов. Впрочем, последнее для меня является как бы роскошью, разве могут подозревать в преступлении святого?!

   И страшная улыбка появилась на его тонких губах. Драгоценный пузырек был спрятан в шкаф, в один из секретных ящиков, которого никто не смел касаться.

   - Завтра мы займемся этим интересным делом, - говорил молодой граф, потирая руки. - Можно было бы посоветоваться с иезуитом... Но он ведь страшный подлец, а главное трус, пожалуй, еще выдаст меня. Когда я наследую после моего отца поместья, замки и сундуки, наполненные золотом, посмотрим, Анжелика, будешь ли ты считать меня чересчур бедным, чтобы платить за твою любовь!

  

   В царствование папы Сикста V был воздвигнут монумент на площади св. Петра, обессмертивший архитектора Доминика Фонтано. По сведениям историков, он весил миллион фунтов. В продолжение нескольких веков монумент служил и до сих пор служит гордостью римских первосвященников. Не надо забывать, что в царствование папы Сикста V, т.е. с лишком четыреста лет тому назад, архитектура и механика были еще в младенчестве. Громадной тяжести обелиск надо было поставить на фундамент. Когда обелиск был готов, Доминик Фонтано выписал большое число рабочих из Ломбардии, к ним еще понадобилось прибавить народ, нанятый в папских владениях. Мы, конечно, не будем утомлять читателя подробным описанием работ. Это было бы чересчур специально, а, следовательно, скучно. Когда работы были окончены, архитектор Фонтано отправился в Ватикан, дабы получить благословение его святейшества. Сикст V принял его очень благосклонно; старый папа был в большом волнении. При всех своих несомненных достоинствах, Сикст отличался большим тщеславием. Мысль, что работа, затеянная им, на которую обращено внимание всего мира, не увенчается успехом, приводила его в отчаяние.

   - Знайте, Фонтано, - сказал он архитектору, - все ученые единогласно находят, что наша затея неосуществима.

   - Для Доминика Фонтано, которому протежирует Сикст V, ничего нет невозможного! - вскричал архитектор.

   На губах папы появилась приятная улыбка, и он сказал:

   - Мне все советовали взять архитектора Джакомо Делля Порта.

   - Знаю, ваше святейшество, и не имею слов выразить вам моей признательности.

   - Вы, Фонтано, должны знать мои дальнейшие распоряжения, - продолжал папа. - Вот этим декретом я вас награждаю дипломом римского патриция, а вот этим, - указывал папа на лежащую перед ним другую бумагу, - кавалером ордена Золотых шпор, что даст вам пять тысяч червонцев. Все это, конечно, вы получите только в том случае, если дело наше удастся.

   - Я глубоко признателен вашему святейшеству, - сказал растроганный архитектор, - но я буду просить вас еще об одной милости, если Господь Бог благословит мое дело.

   - Какой, Фонтано?

   - Когда водрузится обелиск на пьедестал, пусть внизу будет вырезана следующая надпись: "В царствование папы Сикста V поставлен архитектором Доминико Фонтано из Комо".

   - С величайшим удовольствием, - отвечал папа. - Ну... а если дело не удастся?

   - О, святой отец, я уверен, что удастся.

   - Ну, однако, еще раз повторяю, если не удастся, не скрою от тебя, друг мой Фонтано, моему гневу не будет границ, - сказал папа. - Виселица, поставленная на площади для всех, кто осмелится производить беспорядки и мешать работать, будет наградой и тебе, мой милый Фонтано.

   - О, святой отец! - вскричал архитектор. - Если, сохрани Бог, мое дело не удастся, стыд меня убьет скорее виселицы.

   Папа ничего не отвечал; он был страшно взволнован.

   - Итак, ваше святейшество, - сказал торжественно Фонтано, - мною сделано все, что в силах человеческих, в остальном я должен положиться на Господа Бога; благословите меня!

   Сказав это, Фонтано упал на колени перед папой и склонил голову.

   - Да будет над тобою благословение Божье, сын мой! - сказал папа взволнованным голосом.

   Фонтано встал и, поцеловав туфлю святого отца, вышел. Сикст V проводил его глазами.

   - Теперь, - прошептал старик, - следует принять необходимые меры. Если я увижу собственными глазами неудачу, моему гневу, я знаю, не будет границ, и бедный Фонтано поплатится своей головой. Надо сделать так, чтобы этого не было.

   Прошептав эти слова, папа приказал позвать Бернарда Аквапендента, офицера испытанной верности, и что-то пошептал ему на ухо.

   - Слушаю, ваше святейшество, - отвечал офицер и поспешно вышел.

   Между тем на площади св. Петра собралась масса народа; все с нетерпением ожидали начала работ, громадная толпа рабочих окружала обелиск, кругом опутанный цепями и канатами, привязанными к лесам; каждый рабочий имел в руках конец цепи или каната. Представители всех дворов Европы, в том числе и герцог Люксембургский, приехавший из Франции специально для того, чтобы присутствовать при работах, размещались кругом в ложах, обитых бархатом; на балконе Ватикана стоял папа Сикст V.

   - Я вижу чудесно возрожденный Рим в царствование гениального Сикста! - сказал герцог Люксембургский.

   Слова эти переданы были папе и, конечно, произвели на него приятное впечатление.

   Недалеко от главной машины стояли два столба с перекладиной, на которой висела веревочная петля. То была виселица. Палач и двое его помощников беспечно поглядывали кругом в ожидании работы. Виселица была поставлена по приказанию Сикста V для устрашения народа. За несколько дней до церемонии папским декретом было объявлено, что каждый, кто осмелится произнести хотя бы громкое слово во время работ, будет тотчас же повешен. Но эти предостережения были совершенно лишними, толпа до такой степени сосредоточила свое внимание на главной машине, что, как видно, никто не глядел на виселицу; всем было не до разговоров, каждый ждал результата этого грандиозного предприятия. Около десяти часов был подан сигнал начинать работы, на подмостках появился архитектор Фонтано, бледный, но с выражением энергии в лице. Как главнокомандующий войском на поле сражения, он отдавал приказания громким голосом; рабочие, как видно, прекрасно дисциплинированные, делали свое дело. Цепи и канаты натягивались все сильнее и сильнее, обелиск сначала поколебался, потом медленно стал отделяться от земли, именно в этот самый момент цепи вытянулись и порвались, вся тяжесть обелиска пала на канаты, которые начали трещать, архитектор Фонтано побледнел как смерть и прошептал: "Боже великий, я погиб". И действительно, если бы еще несколько минут канаты были натянуты, то они порвались бы, но вдруг из толпы раздался громкий голос: "помочите канаты водой!"

   То кричал некто Реймонд Бреска, моряк. Страх смерти не заглушил в нем желания помочь архитектору Фонтано, принадлежавшему, так же как и Бреска, к партии масонов.

   - Полить канаты водой! - крикнул Фонтано.

   Все канаты мигом были политы водой и, конечно, влажные веревки окрепли, вытянулись, толпа рабочих сделала усилие, обелиск зашатался, повис в воздухе и тихо опустился на пьедестал. Невежественной толпе это показалось чудом.

   В это самое время с крепости св. Ангела раздались пушечные выстрелы. Восторженная толпа рабочих подхватила архитектора Фонтано и понесла его на своих плечах в Ватикан.

   Папа, бледный, взволнованный, мог проговорить только слова: "Сын мой!"

   Фонтано также не мог выговорить ни слова и молча, обливаясь холодным потом, упал к ногам Сикста. После нескольких минут молчания Сикст, глубоко вздохнув, сказал:

   - Поздравляю тебя, друг мой Фонтано, и жалую титулом дворянина и кавалера Золотого ордена.

   - Но, ваше святейшество, - вскричал сконфуженно архитектор, - стольких милостей я не заслужил.

   - Напротив, я еще у тебя в долгу, - сказал папа.

   - О, ваше святейшество!.. - кланялся Фонтано.

   - Да, да, - продолжал папа, - я ничем не могу возблагодарить тебя за тот страх, который внушало тебе мое суровое распоряжение.

   - Вы изволите говорить о виселице, святой отец?

   - Именно о ней.

   - Но, ваше святейшество, - продолжал Фонтано, - я не думал о виселице. Если бы предприятие не удалось, все равно я бы не жил на белом свете.

   - Тем не менее, друг мой, ты вышел из моего дворца с убеждением, что тебя ожидает в случае неудачи виселица. Позволь же мне тебе показать, что и в этом случае мною были приняты меры против меня самого. Бернард! - крикнул папа, подойдя к двери.

   Тотчас же явился офицер, получивший несколько часов назад секретные инструкции папы.

   - Говори, что я тебе давеча приказывал на ухо, говори все откровенно, - сказал Сикст.

   - Ваше святейшество, - отвечал офицер, - изволили приказать иметь наготове трех верховых лошадей и сопровождать господина Фонтано до границы.

   Архитектор Фонтано упал в ноги великодушному папе.

   - Встань и садись, вот твое место, - говорил папа, указывая архитектору на кресло.

   В это время на площади раздались крики народа:

   - Милосердие!.. Милосердие!.. Да здравствует Сикст V! Он справедлив, он помилует, - кричала толпа.

   - Что там за шум? - спросил папа.

   - Святой отец, - сказал вошедший прелат, - сбиры поймали одного нарушителя ваших приказаний, который кричал во время работы, его ведут к виселице, а народ протестует.

   - Как! - говорил Сикст, нахмурив брови. - В Риме оказываются смельчаки, не исполняющие моих декретов?!

   В это время архитектор Фонтано снова опустился на колени перед Сикстом и сказал:

   - Святой отец! Этот человек заслуживает награды, а не смерти.

   - Что ты говоришь, сын мой?

   - Я говорю, ваше святейшество, что именно этому человеку я обязан всеми великими милостями, которыми вы меня изволили удостоить. В то самое время, когда лопнули цепи, сознаюсь, святой отец, я потерял голову, видя ясно, что предприятие не удалось; канаты не могли выдержать тяжести обелиска. В это самое время я услышал голос, точно раздавшийся с небес: "Помочите канаты водой!", и вмиг голова моя опять стала работать; результат работы вашему святейшеству известен.

   Сикст V был поражен этим рассказом. Геройское самоотвержение не побоявшегося виселицы, лишь бы спасти великое дело, понравилось папе, он приказал привести к себе

   Молодой граф с рыданиями упал на диван арестованного. Несколько минут спустя под конвоем солдат был введен рабочий средних лет, с лицом очень симпатичным. Казалось, что он вовсе и не думал о том, что его приговорили к смертной казни. На губах арестованного играла улыбка, и глаза восторженно светились. Папа с удивлением смотрел на смельчака.

   - Как тебя зовут?

   - Бреска, моряк, хороший католик и верный слуга вашего святейшества.

   - А! Ты, значит, из Лигурии? Где занимаются пиратством?

   - Ваше святейшество, я из страны, в которой родился папа Юлий II, - смело отвечал моряк.

   - Ну, расскажи мне, - обратился к пленнику папа, благосклонно улыбаясь, - каким образом ты осмелился нарушить мой приказ?

   - Безусловно, виноват, ваше святейшество, - увлекся, не выдержал. Я видел, что великое предприятие должно погибнуть, канаты не могли выдержать тяжести обелиска, но, смоченные водой, они делались значительно крепче и растяжимее, я это знаю из практики, как моряк.

   - Значит, успех дела надо приписать, безусловно, тебе? - вскричал папа.

   - Боже избави, ваше святейшество, - отвечал скромный моряк, - я только предугадал мысль архитектора Фонтано.

   Папа Сикст V благосклонно улыбнулся и сказал:

   - Пусть будет так, но ты действительно заслуживаешь награды, а не наказания. С этих пор я считаю тебя, так же как и Фонтано, в числе моих друзей; иди с Богом, сын мой, ты скоро узнаешь, как папа Сикст V вознаграждает заслуги.

   Получив благословение его святейшества, все присутствующие разошлись. Аудиенция кончилась; папа остался один. Опустившись в кресло, он глубоко задумался, лицо его сделалось серьезным. Сикст V делал все возможное, дабы обнаружить отравителей, которые в ту эпоху начинали беспокоить весь Рим, по преимуществу аристократию. Но задача эта была не легкой, ибо, как нам известно, самые лучшие медики столицы не могли найти в трупах умерших следов яда.

  

   ПРИ всей гениальности и энергии папы Сикста V найти отравителей не было никакой возможности. Неизвестно, где они скрывались, как употребляли свое смертоносное орудие. Эти годы царствования папы Сикста V можно было назвать годами отравлений, как в эпоху Александра VI Борджиа. Произвол синьоров, таких, как Массакратия, Марио Сфорца, Джакомо Бонкомпаньи и им подобные, благодаря суровым законам Сикста, прекратился. Рим и его окрестности уже не оглашались воплями женщин и криками ограбленных; зло как бы переместилось с улицы во дворцы богатых вельмож, там ежедневно происходили драмы, кончавшиеся смертью самих именитых синьоров. Кроме отсутствия улик при судебно-медицинском вскрытии трупов скоропостижно умерших, о чем было говорено выше, была еще другая причина. Судьи, производившие следствия по отравлениям, не смели проникать внутрь дворцов именитых синьоров и делать более подробные исследования уголовных преступлений, боясь мести этих важных вельмож. В царствование Сикста V, конечно, нельзя было бояться ничего подобного; но папа был стар, дряхл, в любой день мог умереть, а при его преемнике дела, несомненно, примут другой оборот. Опять начнутся те же беззакония, которые были при всех папах и с которыми так энергично боролся справедливый Сикст. Тогда-то месть богатых синьоров разразится над всеми, кто осмелился их затронуть. Вот чего боялись судьи и следователи. А потому все следствия уголовных преступлений, совершавшихся среди римской аристократии, производились крайне поверхностно.

   Воспитанник иезуита молодой граф Проседди, запасшись ядом, конечно, употребил его для своих преступных целей. Его старый отец медленно, в страшных мучениях умирал от отравы. Возле его высокой кровати день и ночь находился сын-злодей.

   - Пить! - прошептал умирающий.

   Юноша приблизился к столу, налил в чашку какую-то жидкость и подал ее больному. Иезуит, бывший тут же, в спальне, побледнел как смерть; он почувствовал что-то недоброе. Но молодой граф Проседди, обращаясь к нему, совершенно равнодушно сказал:

   - Возьмите эту чашку и помогите отцу напиться, я между тем несколько приподниму его.

   Иезуит повиновался, и больной жадно выпил всю жидкость, бывшую в чашке.

   - Боже великий! Как мне жжет всю внутренность! Я умираю! - говорил больной, опускаясь на подушки.

   - Отец мой, - гнусавил отравитель, - обратись с верой Господу Богу. Мирская жизнь ничто, жизнь вечная все.

   Старик метался в агонии и шептал:

   - Ты прав, дитя мое, но я грешил... много, много грешил... впрочем, исповедовался и построил две церкви... Духовное завещание... там, в шкафу... там!

   Несчастный указывал на шкаф, стоявший в углу комнаты.

   - Великий Боже! Прости меня, грешного... прости!.. О! 

   Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.

   - Граф умер! - вскричал громким голосом иезуит.

   Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать умершего. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданиями упал на диван.

   Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: "Мое завещание", наследник прочел следующие строки: "Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скуди".

   - Восемьсот тысяч скуди! - прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. - Теперь мы посмотрим, отвергнет ли меня Анжелика за бедность!

   В это самое время вошел иезуит. Он имел угрожающий вид.

   - Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, - сказал он, иронически улыбаясь.

   Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.

   - Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! - вскричал, захохотав, достойный его ученик. - Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.

   - А! Вот уже каким языком вы со мной заговорили, - сказал иезуит. - Сейчас видно, что вы мой хозяин и я завишу от вас.

   - Конечно, я ваш хозяин, - продолжал улыбаться молодой граф. - Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.

   Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что, возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?

   - Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, - говорил, иронически улыбаясь, иезуит. - Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.

   Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:

   - Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!

   - Мне все известно?.. Что же именно?

   - Дело старика... По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.

   Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:

   - Относительно правосудия можете быть совершенно спокойны, если бы даже вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мною, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов, как мой сообщник.

   - Как сообщник! - вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.

   - Конечно, сообщник, - отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. - Разве вы забыли? Когда я приподымал старика, вы давали ему нить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.

   - Как чашка! - вскричал иезуит. - Разве в ней была отрава?

   - Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и попотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?

   - Я пропал! - прошептал иезуит.

   - Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.

   Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Проседди, ему вовсе не нравилась.

   - И для начала, - прибавил молодой человек, - ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я по твоему совету должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности. Повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.

   - Как! Только что похоронивши отца!

   - О, я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! - отвечал злодей, нагло улыбаясь.

   - Но скандал же! Что скажут люди?

   - Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Проседди отворятся двери очаровательной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог... И тому будет отказано; да что там толковать, идем к этой милой малютке.

   Но иезуит не хотел сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.

  

   КАРЛ Гербольд и кавалер Зильбер сделались большими фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство папы Сикста V. Если бы кто-нибудь из римских граждан позволил себе хотя бы половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно был бы в тюрьме св. Ангела, а, пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда было чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорил об этой терпимости ко всем иностранцам.

   Один раз в полдень молодые друзья прогуливались по улице Корсо.

   - Помнишь, - сказал Гербольд, - ужин у куртизанки Анжелики?

   - Еще бы, конечно, помню.

   - Между гостями Анжелики, - продолжал Гербольд, - был маркиз и его племянник... Но ты меня не слушаешь?

   - Слушаю, слушаю! - отвечал сын герцогини Фарнезе.

   - Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорцы и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша, благодаря невиннейшему выражению его лица, пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

   - Неужели все это тебя интересует? - прервал своего друга молодой гугенот.

   - Погоди немножко, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Проседди, которого все римское общество признало святым?

   - Да, слышал, кажется, герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой граф Проседди истинно святой и творит чудеса. Я помню еще, по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой граф Проседди под маской благочестия скрывал страшные пороки.

   - Австрийский кардинал был совершенно прав: мнимый святой Проседди замечательный негодяй.

   - А ты как это знаешь?

   - Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Проседди умер восемь дней тому назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

   - Неужели?

   - Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам-полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского маркиза, преобразившегося в единственного наследника миллионера графа Проседди.

   - Вот как!

   - Да и сегодня граф Проседди послал ей пятьдесят червонцев на банкет.

   - Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

   - Еще бы! Монсеньор де Марти даже советует графу сделаться священником и уверяет его, что он, Проседди, далеко пойдет и, в конце концов, непременно будет избран папою.

   - Боже великий, до чего дошел современный Рим, - сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. - Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или шпаги Цезаря, достаточно иметь мешки золота, для того чтобы сделать карьеру.

   - Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, - заметил француз.

   - Сказать откровенно, - отвечал Зильбер, - я мало надеюсь на благотворные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же, Сикст уже стар и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами и издаст свои собственные.

   Гербольд ничего не ответил. Пройдя несколько шагов, он сказал:

   - К черту политику, будем заниматься чем-нибудь веселым.

   Зильбер положил свою руку на плечо друга и сказал, что он старше всякого старика и о веселье думать не может.

   - Это каким образом? - спросил, останавливаясь, Гербольд. - Извини, я тебя не понимаю, - тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе и вдруг задумал стариться и заниматься только печальным; что за чепуха?

   - Нет, друг мой, не чепуха, - печально отвечал Зильбер, - в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

   Лицо Карла Гербольда сделалось серьезно.

   - Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? - сказал он, понизив голос.

   - Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избегнуть опасности.

   - Друг мой, в таком случае, почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе.

   - Спасибо, дорогой Карл! - вскричал кавалер Зильбер. - Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не имел бы духа вести его в тюрьму или на виселицу.

   - Ты ошибаешься, Зильбер, - отвечал серьезно француз, - я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, чем развлечения. Ты мне должен сказать, что ты задумал, и мы вместе рука об руку пойдем к намеченной цели.

   - А если бы я тебе в этом отказал?

   - Если бы ты мне в этом отказал, не скрою от тебя, мне было бы очень, очень неприятно.

   - Хорошо, я тебе открою все и предоставлю самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, любишь ли ты Сикста?

   - Какого Сикста, папу? - спросил удивленный молодой человек.

   - Ну, конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

   - Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных и в его царствование палач гораздо более работает в несколько месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет, такой правитель не в моем вкусе.

   - Вот именно ему-то мы и объявили войну.

   - Как, войну папе! - воскликнул, понижая голос, Гербольд, - да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римской бедноты? Но вы все сумасшедшие. Подумай только об одном - папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него: при первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

   - Если ты находишь, что это сумасшествие, в таком случае не будем говорить о нем, - холодно сказал Зильбер.

   - Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! - отвечал, воодушевляясь, Карл. - Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.

   - Зачем, если оно тебе кажется неудобоисполнимым?

   - Таким языком не говорят с друзьями, - вскричал Карл. - Прежде всего, ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?

   - Женщина.

   - Женщина?! - переспросил Гербольд, расхохотавшись. - Ну, это сила, против которой ничто не устоит! Для того чтобы воевать с попом, нужна женщина. Ну, скажи же мне, эта синьора молода, красива? И, если не секрет, было бы интересно знать, кто она такая?

   - Нет, не секрет, - отвечал серьезно Зильбер, - это моя мать.

   - Твоя мать? Извини, я не знал... - отвечал сконфуженно Гербольд.

   - Да, моя мать, герцогиня Юлия Фарнезе. У нас план весь готов. Лишь только подадут знак с Кампидолио к восстанию, все тюрьмы будут открыты, бандиты и гугеноты получат свободу, присоединятся к нам и будет провозглашена республика.

   - Все это прекрасно, но вы забываете одну маленькую вещь.

   - А именно?

   - Черт возьми. Сикст будет защищаться и не отдастся вам в руки; повторяю, в его распоряжении войско, швейцарцы и все плебеи Рима.

   - Сигнал будет подан большим колоколом Кампидолио, - сказал холодно Зильбер.

   - Тем самым колоколом, который звонит о смерти папы?

   Зильбер кивнул в знак согласия головой.

   - Значит, вы предполагаете, что его святейшество в назначенный день должен отправиться к предкам?

   - Да, предполагаем.

   - Но помните, для этого важного предприятия необходимо иметь много сильных, а главное преданных людей.

   - Успокойся, милый Гербольд, мы их имеем.

   - Но кроме людей, надо еще иметь много денег.

   - У моей матери они есть. Что бы ты сказал, - продолжал Зильбер, - если бы я движением моей ноги вызвал бы из-под земли сильных моих помощников?

   - Я бы сказал, что ты, мой милый друг, с ума сошел.

   - В таком случае смотри, - отвечал Зильбер, топнув несколько раз по земле. Вскоре после этого, близ Колизея, из развалин показалась фигура.

   - К вашим услугам, синьор кавалер, что прикажете? - спросила она.

   Гербольд не мог прийти в себя от изумления.

   - Кто этот господин, точно выросший из земли?

   - Ламберто Малатеста, - отвечал Зильбер.

   - Мне очень приятно вас видеть, - сказал Гербольд бандиту, - я много слышал о вас.

   - Вы здесь видите одного из наших предводителей, - продолжал Зильбер, - я полагаю, имя знаменитого Ламберто Малатесты может несколько гарантировать успех дела, правда ли?

   - Без всякого сомнения, - отвечал Карл, - синьор Ламберто один стоит целого войска, с таким героем, как он, я готов напасть на самого испанского короля в его эскуриальском дворце.

   - Вы слишком добры, синьор, - отвечал, улыбаясь, Ламберто, - но вы скоро увидите человека, перед которым мы все ничто.

   - Едва ли придется увидать кого-нибудь, кто бы был храбрее знаменитого Малатесты.

   Бандит снова поклонился и, повернув голову к колонне, тихо сказал:

   - Пожалуйте, монсеньор.

   Из-за колонны вышел кто-то завернутый в плащ.

   - Монсеньор Ледигиер, - обратился к нему Ламберто, - с вами хотят познакомиться.

   Услыхав это имя знаменитого защитника реформации, героя Франции, заставившего трепетать римскую курию, Карл Гербольд буквально не мог выговорить ни слова от удивления. Между тем Зильбер, сняв шляпу, почтительно преклонился перед Ледигиером и поцеловал его руку.

   - Черт возьми, синьор кавалер, - вскричал, улыбаясь, старый гугенот, - римские попы сделали из меня дьявола, а вы произвели меня в святые.

   - Вы для нас более чем святой, монсеньор, - отвечал Зильбер, - вы несокрушимая власть, восставшая против современного Вавилона.

   - Но что же мы стоим, - сказал Ледигиер, - садитесь, господа, на эти камушки, поговорим.

   Все уселись вокруг старика.

   - Мне известно, что в доме герцогини было совещание, - начал Ледигиер, - не правда ли?

   Малатеста и Зильбер утвердительно кивнули головами. Ледигиер продолжал.

   - Кажется, был намечен и преемник Сикста V?

   - Да, - отвечал Малатеста, - но это была мысль герцогини Фарнезе, а не наша.

   - Что касается меня, - сказал Зильбер, - то выбор папы не имеет для меня ни малейшего интереса.

   - Это, каким образом? Вы забываете, что римский первосвященник есть глава католицизма.

   - Я гугенот.

   - А Ламберто Малатеста также гугенот?

   - Я итальянец и очень люблю свою родину, - говорил бандит, - мне бы хотелось, чтобы папы совсем не было.

   - А вы, синьор Гербольд, - обратился французский генерал к своему новому знакомому, - кажется, не участвовали в совещании?

   - Нет, монсеньор, не участвовал, - отвечал Гербольд, - я должен сознаться, что весьма не силен в политике и религии. Меня пригласил сюда мой хороший друг кавалер Зильбер, и когда я собственными глазами убедился, кто принимает участие в затеянном предприятии, то и я считаю за великую честь для себя присоединиться к вам, благородные синьоры.

   - Браво, молодой человек! - вскричал старый гугенот. - Нам очень приятно иметь своим товарищем друга кавалера Зильбера. Итак, господа, - продолжал Ледигиер, - между нами, кажется, все решено, мы уничтожим современный Вавилон. Первым нашим действием будет, конечно, отворить темницы инквизиции, затем мы призовем всех еретиков Италии, гонимых благочестивыми католиками. Несомненно, на наш призыв откликнутся все гонимые в Испании и в Голландии; в Риме, конечно, будет провозглашена республика. Вы, какими средствами можете обладать? - обратился генерал к кавалеру Зильберу.

   - В моем распоряжении, - отвечал Зильбер, - около четырехсот человек, уволенных папским правительством, кроме того, я, как адъютант Александра Фарнезе, получил от папы позволение сформировать отряд для борьбы с протестантами Фландрии.

   Ледигиер улыбнулся.

   - Ну, а вы, синьор? - спросил он Ламберто.

   - Прежде всего, конечно, сила моя заключается в собственной шпаге, - отвечал, беспечно улыбаясь, Малатеста, - потом в моем распоряжении есть более тысячи бандитов, рассыпанных по римским деревням. При первой надобности они явятся в Рим.

   - Я, - сказал Гербольд, - не имею в моем распоряжении людей, все знакомые мне синьоры чересчур легкомысленны для того, чтобы я мог сообщить им о нашем заговоре, я только могу предложить мою шпагу и мой кошелек.

   Ледигиер жестом поблагодарил молодого человека.

   - Я с моей стороны, - сказал старый гугенот, - имею фелуку в море, недалеко от Фьюмичино; в самое непродолжительное время это судно может высадить некоторое количество французских гугенотов. Кроме того, моими друзьями сформирован отряд волонтеров, из Ареппо и Люкка, наконец, я сам буду к вашим услугам.

   - Но мне кажется, - заметил Малатеста, - следовало бы позаботиться о самом главном.

   - Вы хотите сказа