Медзаботта Эрнесто - Папа Сикст V

динились к толпе. Шумные овации поразили своей неожиданностью самого графа Проседди, он, не шутя, был сконфужен. Но это последнее обстоятельство послужило ему на пользу.

   - Посмотрите! - кричали фанатики. - Это истинно святой юноша! После того, как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят возгласы народа, смотрите, как он скромно опускает глаза!

   Долго на улице слышались крики: "Да здравствует граф Проседди!"

  

   МЕЖДУ тем как граф Проседди уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был страшно жесток, лишен милосердия, кровожаден как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его правления как папы, мы видим, что он был суровым поклонником законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизода с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого рассказа: сын феодального владельца убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность времени, убийца был вызван трибуналом, дать отчет в своем преступлении.

   Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника св. Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный, несмотря на то, что ему едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил своего незаконнорожденного сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все меры для того, чтобы исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был в полной силе, еще не старый, но решился обеспечить духовным завещанием будущность юноши. Эта мысль погубила несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что мнимый дядя в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на страшное преступление отцеубийства и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.

   Сначала судили феодала Атилло Браччи. Но скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста был устроен в подземелье Ватикана, в Длинной мрачной комнате со сводами. Судьи, коих с председателем было четверо, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей. Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.

   - Атилло Браччи, - сказал он торжественно, - встаньте и отвечайте мне.

   Обвиняемый повиновался.

   - Сколько вам лет? - продолжал допрашивать кардинал Палеотто.

   - Сорок семь.

   - Чем занимаетесь?

   - Я феодал, свободный посессор замка св. Прина.

   - Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?

   Обвиняемый не отвечал.

   - Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?

   Браччи продолжал хранить молчание.

   - Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? - настаивал Палеотто.

   - В чем же я должен сознаваться? - вскричал обвиняемый, пожимая плечами. - Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжение двадцати пяти лет.

   - А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Атилло Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем фальшивом убеждении.

   - Как, вы осмелитесь меня осудить? - закричал на всю камеру феодал.

   - А почему же нет, Атилло Браччи? - хладнокровно продолжал кардинал-председатель. - Вы рассчитываете, что уже не существует свидетелей вашего преступления, а если они явятся?

   - А если явятся, и будут показывать, то все их показания составят самую возмутительную ложь! - вскричал Браччи.

   - Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.

   - Мало ли, что я мог говорить, когда мне ломали кости и жгли мое тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.

   - Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.

   Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.

   Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. "Какие же свидетели могут явиться? - думал он. - Разве та женщина, но она давно умерла!"

   В камеру вошла свидетельница, высокого роста, тщательно закутанная в мантию. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и вскричала:

   - Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?

   Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:

   - Нет, я тебя не знаю.

   - Ты прав, Атилло Браччи, - вскричала с иронией свидетельница, - ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры вечного города, но я тебя узнала, мы старые знакомые.

   Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.

   - Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? - продолжала Диомира. - Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившегося неожиданно в твоей комнате, где я также имела несчастье находиться.

   - Кто ты такая? - пролепетал обвиняемый. - Я тебя не знаю.

   - Несчастный! - говорила свидетельница. - Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.

   Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.

   - Атилло Браччи, - обратился он к обвиняемому, - что вы скажете в свое оправдание ввиду показания свидетельницы?

   Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно закутанный в капюшон, и сел в углу комнаты.

   Началось разбирательство другого дела.

   - Сильвио Кастелани! - сказал председательствовавший. - Подойдите.

   - Юноша приблизился к кафедре.

   - Знаете ли вы, в чем обвиняетесь? - спрашивал Палеотто.

   - Как не знать! - отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. - Мне это сказали, когда ломали мне кости и жгли мое тело!

   - Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.

   - Да, я это показал, - отвечал Кастелани.

   - Но показания, данного в зале пыток, не достаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили бы свои показания.

   - А если бы я вам сказал здесь, что я не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? - нагло спросил юноша.

   - Мы бы ответили, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.

   - И опять бы отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!

   - Это все, что вы можете сказать? - продолжал Палеотто.

   - Все! Пишите, что я убил каноника.

   - Своего родного отца, несчастный! - прошептал кардинал Палеотто.

   - Моего отца, - отвечал, цинично улыбаясь, юноша. - Он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать...

   - Несчастный присоединяет к отцеубийству еще и оскорбления родной матери!

   - Но мне кажется...

   - Молчать! - вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы. Председательствующий продолжал:

   - Обвиняемые сознались в своих преступлениях, - сказал он судьям, - остается применить к ним наказания, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Касио, не угодно ли вам сказать ваше мнение.

   Юрисконсул Касио встал. Это был старик лет шестидесяти, с честным открытым лицом, смелым блеском серых глаз смотревших прямо в упор.

   - Господин кардинал, господа судьи, - начал Касио, если вы меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете право отдавать их в руки палачам.

   - Поменьше слов! - раздался угрожающий голос из угла.

   - Нельзя стеснять защиту, - отвечал Касио, - в противном случае я снимаю эту тогу, которую с честью носил сорок лет.

   - Хорошо сказано! - прошептал монах, сидевший в углу.

   - Говорите свободно, синьор Касио, - сказал кардинал Палеотто, - здесь никто не думает стеснять ваши права.

   - В таком случае, - отвечал защитник, - я буду продолжать. Атилло Браччи отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть, как на этом, так и на том свете, но мы, земные судьи, прежде всего, должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право так же, как и законы, установленные папами, не допускают наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти свободным!

   Глаза обвиняемого заблестели надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.

   - Что касается Сильвио Кастелани, - продолжал Касио, - его дело находится совершенно в других условиях. Прежде всего, мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника, тем не менее, его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет прикасаться к детям, а потому, - закончил Касио, - обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.

   Речь защитника произвела необыкновенное впечатление, как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:

   - Прежде чем состоится сентенция, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?

   - Мне ничего не остается прибавить к защите, которая указала на закон давности, - отвечал Браччи и снова сел на скамью.

   - Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, - сказал другой подсудимый.

   Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы башлык, и перед судьями и обвиняемыми явился папа Сикст V.

   - Закон! - вскричал папа. - Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!

   Судьи, опустив голову, молчали. Один только Касио осмелился возразить:

   - Но, святейший отец, закон должен быть ненарушим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы чересчур грустно.

   - Молчите, Касио! - сказал папа. - Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, - продолжал папа, обращаясь к старому феодалу, - три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика...

   - Земля - моя собственность, - отвечал феодал, - я имею право прогнать каждого из фермеров.

   - С чем тебя и поздравляю, друг мой, - отвечал, иронически улыбаясь, папа, - земля пусть будет твоей собственностью; а мне позволь распорядиться головой отцеубийцы. Жандармы, увести его! - прибавил папа, обращаясь к страже.

   - Что же касается тебя, Сильвио Кастелани, - прибавил папа, обращаясь к юноше, - ты, как ядовитая змея, укусил руку, облагодетельствовавшую тебя, и за это ты умрешь. Злодеи твоего сорта чересчур опасны; я решил всех их уничтожить, было бы слишком нехорошо оставить тебе жизнь, ты молод, можешь убежать с каторги и мало ли что еще можешь натворить, а потому ты умрешь! Жандармы, уберите и этого!

   - Я не хочу умереть! - вскричал с пеной у рта обвиняемый. - Мне недостает еще трех лет до совершеннолетия.

   - Господа судьи, - обратился папа к Палеотто, - кончайте ваше дело.

   - Это совершенно лишнее, святой отец, - с горечью отвечал Палеотто, - если ваше святейшество взяли на себя эту обязанность.

   Сикст V понял иронию кардинала Палеотто и ничего не сказал. Вскоре камера уголовного трибунала опустела.

  

   БЫЛА темная, безлунная ночь; по Тибру тихо скользила лодка, управляемая четырьмя сильными гребцами; лодка держала курс к берегу по направлению к тюрьме Ватикана. Гребцы были одеты в мундиры полицейских. Подъехав к берегу, трое из них вылезли, а четвертый остался караулить лодку. Сделав несколько шагов, они встретились с ночным патрулем.

   - Кто идет? - раздался голос начальника.

   - Англия! - был ответ.

   - Доброго пути, товарищи, - прибавил начальник патруля. - Гуляйте в свое удовольствие. Берег тих, как монастырь.

   - Посмотрим, что ты запоешь завтра утром, - пробормотал один из троих.

   Мнимые полицейские были бандиты Малатесты и двое евреев, присланных Барбарой. Все трое отправились к тюрьме, где были посажены Зильбер и Гербольд; там они встретили тюремщика Фортунато, который вылез из густой травы, точно как из-под земли. От этого места до тюрьмы было еще далеко, но сюда выходил подкоп, ведущий к каземату Гербольда и его товарища. Ламберто стал прислушиваться.

   - Кажется, дело принимает серьезный оборот, - прошептал он.

   - Напротив, все идет хорошо, - отвечал наш старый знакомый Рубек. - За работу!

   Вскоре в этом месте они отвалили большой кусок дерна, прикрывавшего отверстие, в которое мог, наклонившись, пролезть человек.

   - Когда это все вы успели сделать?

   - Мне случилось найти древнюю пещеру, от которой мы и сделали подкоп под каземат арестованных.

   С противоположной стороны подземелья слышались глухие удары. Некоторое время все шло как нельзя лучше, как вдруг совершенно неожиданно вдали послышались шаги.

   - Патруль! - сказал Рубек. - Мы пропали.

   - Тише, - отвечал Ламберто, - пойдем прямо по дороге, а потом, когда пройдет патруль, опять вернемся сюда.

   - А если они пожелают узнать, что мы здесь делали?

   - Ну, в таком случае, будем работать кинжалами... Но тише, вот и полицейские.

   Действительно, это был отряд полицейских, совершавших ночной обход в окружности Ватикана.

   - Стой! Кто идет? - вскричал начальник патруля.

   - Англия! - с уверенностью отвечал Малатеста.

   - Ну, а потом? - спрашивал полицейский.

   Этот вопрос озадачил бандита. Он не предвидел, что пароль мог заключаться в двух словах. Ламберто быстрым взглядом смерил силы противников. Их было десять, из коих девять имели ружья; десятый, командовавший отрядом, кроме сабли имел за поясом два пистолета. Если завяжется борьба, противники, несомненно, будут стрелять, в Ватикане поднимется тревога, прибегут целые отряды солдат, с которыми, разумеется, четверым не справиться. Все это Малатеста мигом сообразил. Между тем начальник патруля требовал объявить другое слово пароля.

   - Вот тебе пароль! - вскричал бандит, погружая в горло полицейского свой длинный кинжал. Смертельно раненный, он повалился на землю.

   Трое товарищей Ламберто сделали то же самое с тремя полицейскими, которые также попадали убитые или смертельно раненные. С остальными еще представлялась маленькая возможность справиться, но они имели ружья и стали приготовляться к выстрелам. К счастью, в те времена эти приготовления были весьма долги; между тем из подземелья вышли арестанты Гербольд и Зильбер. Все бросились к берегу Тибра, но, к своему ужасу, увидели, что лодка их исчезла. Действительно, ее арестовали полицейские.

   - Пойдем через мост, - сказал Зильбер.

   - Это невозможно!.. Мост караулит чуть не целый полк... Проклятие!.. Мы попались, как крысы в мышеловку!

   - Ну, я, с моей стороны, предпочитаю смерть в волнах Тибра! - вскричал Фортунато и бросился в реку.

   Остальные были в нерешительности. Освобожденные арестанты, изувеченные пыткой, не могли оказать им никакой помощи.

   - Нам остается только умереть! - вскричал Малатеста, бросаясь с поднятым кинжалом на полицейских.

   Завязалась страшная борьба не на жизнь, а на смерть, но, увы, она была чересчур неравной. Вскоре Ламберто и его товарищи были убиты, а Зильбер и Гербольд связаны веревками и доставлены обратно в тюрьму. Час спустя римский губернатор отправился к папе с рапортом. Сиксту V уже донесли о происшествии.

   - Ну что? - встретил папа вопросом губернатора.

   - Святейший отец! - рапортовал губернатор. - Арестанты пойманы и отведены опять в тюрьму, но это дело стоило жизни многим нашим солдатам.

   - А тюремщик?..

   - Убежал... Приняты меры к его розыску.

   - Прекрасно. Как только поймают тюремщика, прикажите его повесить, а семейства убитых солдат щедро наградите.

   - Слушаю, ваше святейшество, - отвечал римский губернатор.

   - Да, кстати, - сказал папа, - прикажите поставить виселицу на Восса della verita, и с первыми лучами утренней зари оба негодяя должны быть повешены.

   - Осмелюсь заметить вашему святейшеству, - сказал, кланяясь, губернатор, - что заря давно уже занялась.

   - Правда, - заметил папа, подходя к окну, - ну, в таком случае завтра. Но помните, что лучи завтрашнего солнца должны освещать трупы повешенных!

   - Приказание вашего святейшества будет исполнено, - отвечал губернатор, почтительно кланяясь, и вышел из дворца.

  

   В тот же день ночью Сикст V сидел в своем кабинете и размышлял о политике государства. Кругом царила полная тишина, время от времени прерываемая однообразным звуком шагов часового, ходившего взад и вперед по коридору. Перебирая в голове все события, совершившиеся в Риме, папа был доволен порядком, водворенным им в вечном городе. Сикст сумел заставить уважать святость законов, бандиты уже не осмеливались грабить беззащитный народ, отчасти они разбежались, и многие из них были перевешаны.

   - Благодарю Тебя, Искупитель, что Ты помог мне защитить бедный угнетенный народ, - шептал старик, глядя с благоговением на распятие, висевшее в углу. - Но в политике внешней как мало сделано для святой католической церкви! - продолжал рассуждать Сикст V. - Я мечтал возвратить в лоно церкви английский народ, но, увы, встретил несокрушимое препятствие в лице королевы Елизаветы! - Если бы мне еще десять лет жизни, - продолжал Сикст, - я бы возвратил престиж святому престолу, но, увы, я чувствую, что силы мои исчезают, я уже стою одной ногой в могиле! А как много предстоит еще сделать! Франция осмелилась взять короля без благословения святого престола; по милости упрямства Филиппа Испанского еретик Наварры поднял голову! А английская королева! С этой железной женщиной труднее бороться, чем со всей Европой. Италия также возмущается, в ней нет согласия, многие не хотят понять моих планов: объединить весь католический мир в христианской лиге, общими силами броситься на турок, задавить их, занять Египет, водворив там католицизм, и соединить Красное море со Средиземным. Папство, водворенное в Египте! Какое приобретение - Африка! Но для всего этого необходимы деньги, а у меня их нет, - прибавил Сикст, грустно опуская голову на грудь. - Я не могу идти по дороге Цезаря и Александра потому, что у меня нет золота.

   - Тебе надо золота, глава церкви? - раздался голос из противоположного угла комнаты - Скажи слово - и к твоим ногам посыплются миллионы!

   Папа содрогнулся. Как все великие авантюристы, он был суеверен, тем более что его судьба сложилась как-то странно. В юности ему были предсказаны почести и власть, и это предсказание колдуньи исполнилось. Он, простой пастушок, сделался главой католического мира. Сикст набожно перекрестился и прошептал:

   - Если это голос свыше, говори, я буду повиноваться и сделаю все достойное святого Искупителя, если же сатана явился соблазнять меня на что-нибудь греховное, то исчезни, провались в преисподнюю!

   - Я не святой дух, посланный с кеба, не житель ада, я, простая, слабая, смертная, и пришла к тебе, великий Сикст, предложить свои услуги, - говорила женщина, тихо подойдя к папе и снимая с себя вуаль.

   Женщина, в которой мы узнаем Барбару, упала на колени и вскричала:

   - Простите, святой отец, умоляю вас, простите и выслушайте меня!

   Сикст V был поражен величественной фигурой старой еврейки и сказал:

   - Встаньте, синьора, и садитесь. Скажите, что вам нужно?

   - Я мать Карла Гербольда - отвечала, вставая, Барбара.

   - Как! Вы мать отравителя и осмелились прийти ко мне?

   - О, святой отец, выслушайте меня, умоляю вас! - вскричала Барбара. - Он никогда не был отравителем, он слишком благороден для таких поступков, его товарищи вовлекли в заговор против вашего правительства, но с отравителями он ничего не имеет общего, клянусь вам!

   - Тем не менее, - сказал строго папа, - этот молодой человек осмелился войти в заговор против государя, оказавшего ему гостеприимство.

   - Да, ваше святейшество, - отвечала Барбара, грустно склонив голову, - мой сын заслуживает казни, против этого не может быть возражений, но великий Сикст помилует его, видя горячие слезы матери, - прибавила она и зарыдала.

   - Но, синьора, вы ошибаетесь, что Гербольд не принимал участия в отравлениях; он сам в этом сознался.

   - Да, под пыткой!

   - Но это единственное средство, которым мы обладаем для того, чтобы открыть истину. Наконец, - прибавил папа, - это дело уже меня не касается. Уголовная палата, которая занимается этим делом, несомненно, будет руководствоваться существующими законами; я тут ни при чем.

   - Но, святейший отец, одно ваше слово...

   - Я не скажу его, синьора. - вскричал Сикст. - Я не нарушу святости закона.

   - А если бы я взамен жизни Карла Гербольда, предложила вам господство над целым миром, что бы вы сказали, ваше святейшество?

   - Я бы сказал, что вы сумасшедшая, синьора.

   - Нет, святой отец, я не сумасшедшая, я имею возможность предложить Сиксту средства для приведения в исполнение его великих планов. Вы хотите возобновить крестовый поход, вы хотите занять Египет и при помощи евангелия просветить дикую Африку; но для всего этого вам недостает денег. Прекрасно! Если сын мой будет спасен, я дам вам деньги.

   - Но вы мечтаете, синьора, - отвечал папа. - Предположим, что вы очень богаты, но даже если бы вы все ваше богатство отдали мне, то оно бы составило лишь каплю в море.

   - А сколько вам нужно для выполнения вашей цели? - спросила Барбара.

   - Много, синьора, очень много!

   - Например, двух миллионов скуди было бы довольно?

   - Конечно, но кто же может располагать таким богатством?

   - Я, - отвечала Барбара. - Лишь только сын мой будет свободен, я тотчас же вручаю вашему святейшеству кредитивы в два миллиона золотых скуди на банки Рима, Мона и Амстердама.

   Сикст не верил своим ушам. Барбара продолжала:

   - Скажите только одно слово, и кредитивы будут в ваших руках, я верю благородству Сикста.

   Папа удивлялся все более и более.

   - Опомнитесь, добрая госпожа, вы говорите несбыточные вещи, быть может, горе пошатнуло ваш рассудок.

   - Напрасно вы так думаете, святой отец, - отвечала Барбара, - скажите слово, и я дам вам это богатство.

   Папа начал колебаться. Несколько подумав, он спросил:

   - Синьора, вы христианка?

   - Нет, я еврейка, - отвечала Барбара.

   - Это все равно, христиане и евреи имеют одного Бога Авраама и Исаака. Поклянитесь мне этим Богом, что сын ваш не был отравителем.

   - Мой сын был в числе заговорщиков против папы и его правительства, но никогда не принимал никакого участия в отравлениях.

   - И вы можете поклясться мне головою вашего сына?

   - Клянусь его головою и собственной моей настоящей и будущей жизнью!

   - Хорошо, - отвечал, глубоко вздохнув, папа, - если сын ваш был в заговоре только против меня, я имею право его помиловать. Где ваше золото?

   - Вот, ваше святейшество, - отвечала Барбара, доставая с груди кредитивы и подавая их папе.

   Сикст взял векселя и стал внимательно рассматривать подписи первых банкиров той эпохи.

   - Просто как сновидение! - прошептал папа. - Эти евреи просто короли всего мира, потому что в их руках сосредоточено все золото.

   Рассмотрев внимательно подписи банкиров, папа обратился снова к еврейке и сказал:

   - Вы мне дали такое колоссальное богатство прежде, чем я освободил вашего сына, подумали ли вы о риске, которому подвергаетесь? Я могу присвоить это богатство и ничего для вас не сделать.

   - Я хорошо подумала, - отвечала Барбара. - Ни с кем в мире, кроме великого Сикста, конечно, нельзя ничего подобного сделать, но вам, ваше святейшество, я верю, безусловно, да и не одна я, а все ваши подданные без исключения.

   Этот ответ вызвал улыбку самодовольства на губах папы. Он взял листок бумаги, написал на нем несколько слов и, отдавая Барбаре, сказал:

   - Возьмите ваши деньги, - сказал он, - я бы их принял, если бы сомневался в невиновности Гербольда как отравителя, но вы меня уверили, что он не принимал никакого участия, в этом гнусном преступлении. Вот вам бумага об освобождении вашего сына, будьте счастливы.

   - Вы настоящий представитель истинного Бога, - вскричала еврейка, падая на колени перед папой, - возьмите это не для себя, но для государства, для осуществления великих ваших идей. Я богата и без этих денег, позвольте мне, ваше святейшество, вдали от вас радоваться, что и я хоть немного способствовала осуществлению планов великого и благородного Сикста!

   Со слезами на глазах поцеловав руку папы, еврейка исчезла. Сикст V не мог опомниться от изумления, все это ему казалось каким-то сном, но кредитивы, лежащие на столе, убеждали его в действительности. Папа вздохнул полной грудью, вскинул глаза на распятие и сказал:

   - Провидение мне послало это золото, которое даст мне возможность прославить Твое имя, святой Искупитель; будем же милосердны во имя Твое. Завтра прикажу закончить процесс с отравителями; Роза пойдет в монастырь, ее любовник Тит на галеры, Гербольд получит свободу. Но Зильбер? Он не должен жить - потому что он еретик. Смерть еретика не может быть не приятна никому, разве Юлии Фарнезе, и то едва ли.

  

   НА площади Восса della verita против Ватиканского дворца был выстроен эшафот, нечто вроде круглого возвышения с плахой и крестом посередине. Здесь должна быть произведена казнь над еретиком, и казнь самая лютая, которая не применялась долгое время даже при свирепом, жестоком Сиксте V. Это страшное истязание заключалось в следующем. Приговоренного привязывали к большому деревянному кресту, палач сначала разбивал ему громадной дубинкой руки, потом ноги и затем отрубал голову; части тела казненного разбрасывались на все четыре стороны города. В этот день была назначена казнь Зильбера; как нарочно, погода была великолепная. Небо светло-голубое, тихий юго-западный ветерок приятно освежал лицо, лучи восходящего солнца начали золотить купол храма св. Петра. В толпе, собравшейся вокруг эшафота, шли разные разговоры по поводу казни одного преступника, а не двух, как предполагалось сначала. Говорили, что должна быть казнь и барона Гербольда, но по просьбе короля Франции он освобожден. Лучи солнца осветили и фигуры четырех палачей, занявших свои места на эшафоте. Старший из них со свирепой физиономией, беспечно бросал взгляды на праздную толпу, опираясь на огромную дубину, которой он должен размозжить кости осужденного; в ногах палача лежала секира; помощники, засучив рукава, также дожидались торжественного момента.

   Недалеко от эшафота стояла Вероника, жена скрывшегося тюремщика Фортунато, со своими двумя детьми; все трое они были весьма прилично, если не роскошно, то нарядно одеты.

   - Что ни говорите, кумушка Вероника, - обратилась одна женщина средних лет к жене Фортунато, - эти люди родятся в рубашке: устраивают заговоры, убивают, отравляют, и, когда настает час поплатиться за свои преступления, вдруг является ходатаем какая-нибудь красивая синьора - и преступник получает свободу.

   Вероника, желая быть предметом общего внимания, было собралась рассказать кумушке, как к ним неожиданно явилась неизвестная синьора, но в это самое время увидала угрожающий взгляд одного из стоящих, здесь рабочих, прикусила язык и поперхнулась на полуслове.

   - Извините, я забыла, - лепетала она, - в другой раз расскажу подробности.

   И, взяв своих дочерей за руки, она поспешно пошла домой. Когда толпа народа осталась далеко позади, перед женой тюремщика предстал, точно вырос из-под земли, тот самый рабочий, который так напугал ее своим свирепым взглядом около эшафота.

   - Вероника! - спросил ее рабочий. - Ты получаешь аккуратно каждый месяц двадцать червонцев?

   - Да, получаю, - побледнев, отвечала Вероника. - Не понимаю, к чему клонится вопрос.

   - А как ты думаешь, эти деньги валятся с неба? Тебе их назначила твоя благодетельница за молчание, - продолжал рабочий, - а ты болтаешь о том, чего не следовало бы иметь даже в помышлении.

   - Простите, синьор! - пролепетала сконфуженная женщина.

   - Хорошо, первую ошибку я тебе прощу, но помни, Вероника, если ты не укоротишь свой язык, тебе будет плохо, - сказал рабочий и скрылся за углом соседнего дома.

   Между тем на площади, где была назначена казнь, толпы народа прибывали, наконец, не осталось ни одного вершка свободного места: площадь, балконы, крыши, даже деревья были полны народом - до такой степени казалось интересным предстоящее зрелище. Наконец раздался общий возглас: "Ведут! Ведут!", и действительно из-за угла, с соседней улицы, сначала показался отряд солдат, потом телега, на которой сидел связанный преступник; телегу окружили конные жандармы, за ними опять следовали солдаты. Бледный Зильбер, презрительно улыбаясь, глядел на бесчувственную толпу, лицо его выражало полную решимость умереть, но не боязнь смерти.

   - Это он, это он, отравитель!

   - Хотел убить святого отца, нашего защитника!

   - Да здравствует Сикст! Смерть его врагам! - ревела толпа, бросаясь на позорную колесницу; но солдаты без церемонии пустили в ход приклады, и толпа отхлынула. Сторонники Зильбера видели, с каким остервенением народ хотел разорвать в клочки того, кто посягал на их благодетеля Сикста, и невольно повесили головы. Между тем печальный кортеж остановился около эшафота, палачи развязали преступника и подвели его к плахе.

   - Пора кончить, я голоден, - сказал один из палачей. - Ложись, приятель! - обратился он к приговоренному. Зильбер повиновался, его прикрутили к кресту, и старший палач взял уже в руки свою страшную дубину. В это время к осужденному подошел капуцин, наклонился к нему и сказал:

   - Сейчас ты должен умереть, не желаешь ли примириться с Богом?

   - Не через тебя ли, католический поп? - громко вскричал Зильбер.

   - Да, мы посредники между небом и землею, - отвечал монах.

   - Вы, посредники, именующие себя министрами Господа Бога, предаете меня страшной мучительной казни и хотите, чтобы я верил вашим словам?

   - Брат, - сказал кротко капуцин, - что значат земные страдания в сравнении с вечными муками в аду?

   - Иди к дьяволу, лицемер! - вскричал Зильбер и, обращаясь к палачу, просил поскорее кончить казнь.

   Толпа была поражена, многие осеняли себя крестным знамением и шептали: "Несчастный хочет умереть не раскаявшись!"

   Между тем главный палач обратился к стоявшему около эшафота чиновнику с вопросом:

   - Могу я начинать? Бедный молодой человек сгорает нетерпением.

   - Погоди немного, - отвечал чиновник, устремив взгляд на одно из окон близстоящего здания.

   В этом окне во время казней всегда появлялась фигура папы Сикста V. Спустя несколько минут окно отворилось, и чиновник отдал приказание палачу начинать.

   - Вы меня извините, если я сделаю вам маленькую неприятность? - говорил, цинично улыбаясь, палач, обращаясь к приговоренному.

   - Только ради Бога поскорее, кончай разом, - прошептал Зильбер.

   Палач сделал шаг назад, поднял свою тяжелую дубину и опустил ее на правую руку приговоренного. Послышался треск размозженных костей, и по всей платформе потекли ручьи крови; из груди несчастного вырвался раздирающий душу крик. Толпа дрогнула от ужаса и страха, крик мученика разом заглушил в ней дикие инстинкты и пробудил сожаление. Палач таким же способом размозжил левую руку осужденного.

  

   ПАПА Сикст V имел чрезвычайно болезненный и истощенный вид; его физические силы быстро исчезали. Энергия, с которой он принялся следить за процессом отравителей, в конце концов, убила его здоровье. Железный характер его ослаб; он с ужасом видел, что дни его сочтены, а между тем предстояло так много сделать. Войдя в кабинет дворца Восса della Verita, папа опустился перед Святым Распятием и начал молиться. Он верил, что Господь внушит ему справедливое решение. Его мучила мысль, что барон Гербольд, также виновный, прощен потому, что его мать внесла за него много денег. "Значит, - думал Сикст, - Зильбер погибает вследствие неимения капиталов, разве это справедливо?" И Сикст продолжал горячо молиться, по его морщинистым щекам струились слезы, папа шептал: "Вразуми меня, Божественный Искупитель, скажи мне, Господи, что человек, осужденный мною на смерть, должен умереть! Кроме преступления, задуманного им, он еще и еретик, худая сорная трава, которую надо вырвать с корнем и сжечь в огне". Папа долго и горячо молился, наконец, встал на ноги, вытер холодный пот с лица и вскричал:

   - Нет, Гербольд не так виновен, он сам не был еретиком и никого не совращал с пути истинного, а Зильбер вреден, как зараза, и должен умереть.

   Сказав это, папа подошел к окну и отворил его. Почти в то же время палач размозжил правую руку осужденного, и воздух огласился страшными криками страдальца. Сикст V невольно отшатнулся от окна и пролепетал:

   - Боже Великий! Дай мне силу убеждения, что этот несчастный заслуживает казни!

   В это самое время почти вбежал придворный лакей.

   - Как ты смел войти, когда я строго запретил это? - спросил папа.

   - Святейший отец, какая-то монашенка настаивает на том, чтобы говорить с вами, хочет заявить вашему святейшеству что-то не терпящее отлагательства.

   - Хорошо, после; теперь нельзя! - отвечал папа.

   В этот момент дверь отворилась, и в комнату вбежала монахиня, босиком, вся покрытая пылью и грязью; она бросилась к ногам папы и вскричала задыхающимся голосом:

   - Помилосердствуй, Сикст, помилосердствуй!

   Лакей, видя, что сцена принимает драматический характер, удалился. Сикст посмотрел на монашенку и злобно вскричал:

   - Как! Вы, синьора, руководительница этого страшного заговора, осмеливаетесь просить меня помиловать ваших сообщников! Вы сами должны были кончить жизнь на эшафоте вместе с ними!

   - О, Сикст! - молила монахиня, ломая руки. - Накажите меня, но простите Зильбера! Я убежала из моей ссылки, два дня ничего не пила, не ела; одна мысль поддерживала меня: молить ваше святейшество простить Зильбера и предать меня вместо него самой страшной смерти.

   - Но почему же, синьора, вы принимаете такое близкое участие в этом молодом человеке? - спросил, злобно улыбаясь, Сикст. - Нельзя ли заменить его кем-либо другим.

   - Подлец! - вскричала Юлия Фарнезе, точно раненая львица. - Он мне хочет заменить Зильбера! Но пойми, Феликс Перетти, Зильбер наш сын!

   Сикст вскричал не своим голосом:

   - Ты врешь, несчастная! Этого быть не может!

   - Нет, не вру, Зильбер наш сын, я его воспитывала во Фландрии... Он приехал в Рим по моему приказанию... и попал в этот ужасный заговор... Прости же его, Сикст, прости! Можешь ли ты приговорить к смерти своего родного сына!

   Папа ничего не отвечал. Бледный, с потухающими глазами, он трясся, как в лихорадке.

   - Боже Великий! - кричала несчастная мать. - Что же ты молчишь; поспеши отдать приказание о помиловании своего сына, иначе будет поздно!

   В это время из отворенного окна послышались страшные слова:

   - По повелению нашего святого отца Сикста V, решением святого трибунала совершена казнь кавалера Альберто Зильбера, обвиняемого в отравительстве.

   - Аминь! - отвечали тысячи голосов.

   Юлия Фарнезе также слышала эти ст