Медзаботта Эрнесто - Иезуит

ал! Спасся от моего гнева! - кричала Анна. - Как же это?

   - Он пришел спокойный ко мне, - сказал Рамиро, - и от вашего имени просил его выпустить... Я полагал, что вы простили его... по жалости...

   - Я! - вскричала молодая девушка голосом тигрицы. - По жалости... к нему... Но я бы хотела растерзать его на мелкие куски своими собственными руками, вырвать из груди его сердце... насладиться муками его предсмертной агонии! Приведи сюда этого злодея, оскорбившего меня, приведи сейчас же! - вопила обезумевшая от гнева Анна.

   - Невозможно, синьора, - отвечал старик, - я сам отворил ему дверь, теперь он уже далеко.

   - Значит, месть моя будет не удовлетворена, мой обидчик исчез!

   - Синьора, - сказал каталонец, - ошибка моя, хотя и невольная; клянусь вам ее поправить. Если оскорбитель ваш будет в руках самого папы, я обещаю вам доставить его живого или мертвого.

   - Хорошо, Рамиро Маркуэц, я принимаю твое обещание, но горе тебе, если ты его не исполнишь.

   - Успокойтесь, герцогиня, все будет сделано по вашему желанию.

   - А если он исчез, этот негодяй? Его скрыли Бог или дьявол. Тогда что?

   - Тогда я умру, герцогиня, - отвечал старик.

   Карл Фаральдо, услыхав крик отравительницы, бросился бежать со всех ног, скрываемый темнотой ночи. Перебегая из улицы в улицу, из переулка в переулок, он наткнулся на высокое мрачное здание, на котором была надпись следующего содержания: "Casa professa della Compagnia di Gesu".

   - Черт возьми! - вскричал Карл. - Мне, кажется, придется провести ночь под защитой кровли благочестивых отцов иезуитов.

   Сказав это, молодой человек вошел под навес ворот иезуитского монастыря.

   "Старик мажордом, - продолжал рассуждать Карл, - говорил мне, что сам святейший отец, папа, не в силах спасти меня от его госпожи, но отцы иезуиты - дело иное: они могут мне пригодиться в моем настоящем положении. Дождемся здесь утра".

   Усевшись в углу под навесом ворот, Карл стал терпеливо ожидать утренней зари. Странное происшествие этой ночи, со всеми мельчайшими подробностями, пришло ему на ум. Самодовольная улыбка появилась на его красивых губах, но вместе с тем чувство ужаса сжало сердце при мысли, какой страшной опасности он подвергался. Если бы он случайно не прочел предсмертных слов несчастного д'Арманда, то, конечно, выпил бы кубок, предложенный ему красавицей герцогиней. Так рассуждал чудом спасенный молодой человек. Между тем заря начала заниматься. Идти по улицам Рима днем для него было небезопасно. Карл решил постучать в ворота. Он взял большой молоток и ударил три раза. Двери тотчас же раскрылись, и привратник-монах его спросил:

   - Что угодно господину кавалеру?

   - Могу я говорить с настоятелем?

   - Его преподобие еще не сошел в приемную, тем не менее, вы можете войти, я вас провожу туда.

   Монах-привратник и Карл вошли в длинную и мрачную комнату со сводами.

   - Подождите меня здесь, господин кавалер, - сказал монах, - я доложу о вас.

   Благочестивый отец настоятель не заставил себя долго ждать. Это был человек высокого роста, худой, неопределенных лет, с холодной физиономией, хотя улыбка не сходила с его тонких губ.

   - Вы, кажется, хотели меня видеть, сын мой? - сказал он, обращаясь к Карлу. - Чем могу я служить вам?

   - Я пришел просить гостеприимства у вас, святой отец, - отвечал Карл.

   - Гостеприимства для кого?

   - Лично для себя.

   - Что же побуждает вас к этому?

   - Простите, святой отец, зачем вы меня об этом спрашиваете?

   - Сын мой, покровительство церкви оказывается только в важных случаях. Судя по вашему роскошному костюму, вы должны принадлежать к высшему обществу. Что же привело вас сюда? Признайтесь, как на исповеди, быть может, дуэль?

   - Нет, святой отец, я могу вам поклясться, что не дуэль, - отвечал Карл.

   - Что же именно, скажите; иначе я не могу оказать вам гостеприимства.

   Карл Фаральдо недолго колебался. Терять ему было нечего. На улицах Рима он не избежит страшной мести Анны Борджиа; здесь, в стенах монастыря, он в безопасности. Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове молодого человека, и он с полной откровенностью рассказал настоятелю всю свою страшную историю с молодой красавицей герцогиней.

   - Теперь для меня все ясно, - сказал настоятель, выслушав юношу. - Ваше положение действительно критическое: иметь врагом племянницу католического короля Испании более опасно, чем вы можете себе представить.

   - Значит, я пропал!.. - вскричал Карл.

   - Успокойтесь, сын мой, - заметил глубокомысленно иезуит. - Племянница святого отца по своей чрезмерной гордости на некоторое время отшатнулась от нас, и мы даже не знали, где она находится. Ну а теперь, так как она живет в Риме...

   - Она меня убьет.

   - Не беспокойтесь, герцогиня ничего не будет знать. Через час вы уже будете одеты в сутану послушника, и будете принадлежать монастырю.

   - Да неужели! - вскричал Фаральдо, приняв слова за шутку.

   Между тем настоятель приказал позвать монаха-привратника, которому сказал:

   - Отец Игнатий, если вам покажется, что сегодня утром вы впустили в монастырь великолепно одетого кавалера, то помните, что это было не более как дьявольское наваждение.

   - Святой отец, - отвечал, низко кланяясь, привратник, - я не впускал никакого кавалера внутрь монастыря и благодаря Господу Богу и святой Мадонне никакой иллюзии не подвергался.

   "И... вот оно дело-то куда пошло, из меня хотят состряпать иезуита, - пробормотал про себя венецианец. - Впрочем, выбирать-то мне не из чего, а за воротами монастыря все равно меня ожидает смерть. Стало быть, надо покориться".

   Вскоре настоятель приказал одеть венецианца в сутану послушника и представил его всем монахам.

   У ворот монастыря святого Доминика собралась толпа народа. Предстояло судбище еретика. Святые отцы инквизиторы доминиканского ордена, под председательством его имененции кардинала Сайта Северина, спешили из своих келий в громадный зал со сводами, где назначено было экстраординарное заседание святой инквизиции. Процесс, который должен был слушаться трибуналом, уже обстоятельно изучен на предварительном следствии. Кардинал Санта Северина как уполномоченный от святого престола должен был санкционировать все собранное на предварительном следствии, допросить преступника, а также и утвердить приговор судей. При появлении председателя все судьи встали со своих мест и поклонились ему в пояс. Кардинал занял председательское кресло, объявил заседание открытым и отдал приказание ввести подсудимого. Вскоре вошел Франциск Барламакки, закованный в цепи. Он уже не был тем пламенным юношей, каким мы его видели в монастыре Монсеррато, среди храмовых рыцарей. В его густых волосах пробивалась седина, на челе лежала глубокая дума; все выражало величие и беспредельную доброту. Кардинал Санта Северина посмотрел пристально, и легкий румянец покрыл щеки его имененции. Секретарь доминиканец со злой бесстрастной физиономией, настоящий тип инквизитора, приступил к допросу.

   - Кто вы такой? - спрашивал доминиканец.

   - Франциск Барламакки из Лукка, - отвечал подсудимый.

   - Известно ли вам, в чем вы обвиняетесь?

   - Не совсем, я бы просил ваше преподобие сказать мне.

   - Вы обвиняетесь в пропаганде идей, противных католической церкви, в особенности всего того, что относится к власти его святейшества папы.

   - В этом я не признаю себя виновным.

   - Вы обвиняетесь в том, что называли Рим Вавилоном, а Женеву, где обитает проклятый Кальвин, святым Иерусалимом.

   - Все это вздор, ничего подобного я никогда не говорил. Я не мог восхвалять Кальвина, который, уничтожая тиранию других, ввел свою собственную.

   Кардинал Санта Северина сделал невольное движение. Речь Барламакки, полная откровения и благородства, тронула председателя до глубины души.

   - Вы обвиняетесь, - продолжал доминиканец, - в том, что находили правильным и честным браки среди священников.

   - Кто же меня в этом обвиняет?

   - Трибунал не обязан говорить вам, кто именно. Он также может скрыть и имена свидетелей, при которых вы говорили все эти безбожные речи. Но так как вы настаиваете, то я могу сообщить, кто на вас донес. Это епископ Скардони.

   - Скардони?! Мой друг!.. - пролепетал удивленный Франциск Барламакки.

   - Дружба не должна быть выше обязанностей верного католика, - заметил строго доминиканец. - Скардони исполнил только свою обязанность.

   - Но мне кажется, обязанность всякого честного человека говорить правду, а не ложь, - отвечал подсудимый, - а монсеньор Скардони оклеветал меня.

   - Неужели вы осмелитесь отказаться от ваших слов?

   - Я не отказываюсь, но вместе с тем и не желаю, чтобы их искажали. Я действительно говорил, что в первое время существования церкви священники имели право сочетаться браком, но что впоследствии декретом воспретили браки, а так как папа есть глава церкви, то он должен стоять выше всех духовных соборов, подтвердивших тот же закон о безбрачии духовных, и если один папа воспретил браки, то другой может их позволить.

   Все собрание было поражено словами подсудимого. Доминиканец поспешил придать другой характер допросу подсудимого.

   - Франциск Барламакки, - сказал он, - вы еще обвиняетесь в заговоре против отечества. Вы хотели призвать протестантов в Лукку, ниспровергнуть синьорию и подчинить испанскому владычеству Тоскану и всю Италию.

   - Вы ошибаетесь, святой отец, - спокойно отвечал Барламакки, - я не мог быть заговорщиком против моего отечества, прежде всего потому, что имел честь быть одним из представителей республики, ни от кого не зависящей и пользующейся правами иметь сношения со всеми государствами мира.

   - Луккская республика, как и все католические государства, должна быть в зависимости от святого отца, папы, и служить интересам католицизма, - строго заметил доминиканец. - В настоящее время святой отец, папа, утвердил авторитет короля Испании, единственного защитника католицизма, а потому все восстающие против испанского короля суть ослушники папы, тем более, если они для достижения своих гнусных целей соединяются с еретиками.

   - Если ваше преподобие будете вести допрос в таком роде, то я не стану отвечать.

   - Как? Вы не сознаетесь, что желали поднять целую Европу против императора Германии, короля Испании и других католических владык?

   Подсудимый ничего не отвечал.

   - Вы не сознаетесь, что были в постоянной переписке с Голландией, с герцогом Дуэ-Понти и другими германскими протестантами?

   Барламакки продолжал молчать.

   - Вы не сознаетесь, что желали воспользоваться испанским гарнизоном для оказания помощи швейцарским протестантам, занимающим крепости?

   То же молчание.

   - Не можете ли вы ответить мне, по крайней мере, на следующее, - продолжал доминиканец: - С какой целью вы поднимали народ от моря Немецкого до вод Севильи?

   - С какой целью? - вскричал подсудимый, сверкая глазами. - Цель у меня была одна: спасти Италию от варваров. Для того, чтобы моя дорогая родина была свободна, я готов призвать не только протестантов, но даже турок.

   - А... Вы признаетесь, что желаете призвать неверных! - вскричал со злорадством инквизитор.

   - Да, я признаюсь в этом. Варвары должны быть изгнаны. Этого хотел еще папа Юлий II. К сожалению, до сих пор народ не созрел для свободы. Я знаю, мое покушение ведет меня к смерти, но что же из этого? Моя кровь не останется на эшафоте, она оросит землю и, спустя одно, два, три столетия, произведет плод, который сорвет свободный народ.

   - Достойные судьи, - сказал доминиканец, обращаясь к трибуналу, - вы были свидетелями всех мерзостей, которые осмелился произнести этот человек. Я, со своей стороны, считаю лишним продолжать допрос. Мне кажется, достаточно и того, что вы слышали...

   Здесь кардинал-председатель прервал инквизитора.

   - Уже поздно, - сказал он, - прикажите отвести подсудимого в тюрьму, пора закрыть заседание и дать отдых судьям.

   Никто не осмелился возражать председателю. Между тем, как уводили подсудимого, доминиканец, допрашивавший Барламакки, сказал сладким голосом и совершенно спокойно:

   - Ваша имененция, конечно, прикажете пытать подсудимого?

   - Это зачем? Он во всем сознался, пытка ничего бы не открыла нового.

   - Тем не менее, - настойчиво заметил доминиканец, - трибунал инквизиции всегда приговаривает обвиняемого к ординарным и экстраординарным пыткам даже и в том случае, когда обвиняемый признается на суде.

   - Обыкновение инквизиционного трибунала для меня не может служить законом, - отвечал кардинал Санта Северина. - Заседание закончено, - прибавил он, вставая. Барламакки, остановясь на пороге залы, бросил на председателя взор, полный благодарности и удивления. Санта Северина величественно прошел среди монахов, кланявшихся ему в пояс. Придя домой, он устремил свой взор на распятие, оставленное ему иезуитом отцом Еузебио, и задумался.

   - Нет, - прошептал честный Северина, - ни за какие блага в мире я не осужу Барламакки, не пролью его крови, иначе она бы пала на мою голову так же, как кровь Иисуса пала на голову распявших его. Пусть погибнет мое состояние, моя жизнь, но зато совесть будет спокойна.

   Вдруг перед ним, точно из-под земли, выросла мрачная фигура отца Еузебио.

   - Как, в этот поздний час! - невольно вскричал Санта Северина.

   - Я духовный руководитель совести вашей имененции, - отвечал холодно иезуит.

   - Руководитель моей совести! Я, кажется, не призывал вас для этого.

   - По правилам святого Игнатия Лойолы, генерал ордена назначает руководителей и исповедников для всех, кому нужно. Сами короли не исключаются из этого правила.

   - А, понимаю. Но в эту минуту я не нуждаюсь в духовном руководителе; я хочу покоя.

   - Сию минуту я вас оставлю, - ответил иезуит, - но прежде позвольте вам вручить вот это конфиденциальное письмо, которое вручил мне святейший отец генерал для передачи вашей имененции.

   Сказав это, отец Еузебио положил перед кардиналом открытое письмо.

   - Как, конфиденциальное письмо, и открыто?.. - вскричал кардинал.

   - Наши правила запрещают получать закрытые письма. Если один брат пишет другому, то третий непременно должен знать, что заключается в письме.

   Санта Северина взял листок и прочел следующие слова:

  

   "Вы чересчур слабы. Неутверждение пытки было заблуждением с вашей стороны. Чтобы ничего подобного никогда не повторялось!"

   A.M.D.G., т.е. Ad maiorem Dei gloriam - во славу Всемогущего Бога.

   Эти ужасные строки сказали кардиналу, откуда они присланы. Честный Северина в первую минуту хотел изорвать гнусную записку и бросить ее в физиономию иезуита, но сдержался и сказал:

   - Хорошо, передайте генералу, что все будет сделано по его желанию.

   Иезуит поклонился до земли и вышел. Минуту спустя отец Еузебио в своей келье писал генералу иезуитов:

  

   "Он покорился, или, лучше, обещал покориться... но я ему не верю. На лице его было написано иное. Кардинал не есть тот инструмент, который был нам необходим. Он может доставить нам много хлопот".

   В это же самое время Санта Северина, оставшись один, вскричал:

   - Боже мой, Боже, какую подлую службу я должен исполнять!.. Нет, лучше смерть, пусть она избавит меня от этой страшной цепи.

   В это время вбежал, запыхавшись, Сильверст.

   - Монсеньор, папа умирает, прислали за вами!

   Санта Северина страшно побледнел при этой новости и поспешил в Ватикан.

   Тишина и скорбь царствовали в апартаментах Квиринальского дворца, занимаемых его святейшеством Пием IV. Молчаливая, покорная толпа папских приверженцев бродила по каменным плитам дворца, устланным мягкими толстыми коврами. Ковры эти совершенно заглушали шум шагов, так что люди скользили по ним бесшумно, словно тени. Сквозь завешенные толстыми портьерами окна пробивался столь слабый свет, что его могли переносить даже и глаза умирающего, для которого он скоро должен был померкнуть навеки. Неподвижно, словно труп, лежал Пий IV на своем высоком роскошном ложе, украшенном тиарою и ключами.

   Бледное лицо папы казалось еще бледнее от окружавшего его полумрака.

   Вдруг губы Пия IV зашевелились.

   - Санта Северина!.. - прошептал умирающий.

   - За ним послано, святейший отец! - поспешил ответить папский лейб-медик. - Он будет здесь через несколько минут.

   - Вы мне поклянетесь, что это правда, профессор? - продолжал папа слабым голосом. - Вы ведь знаете, что солгать умирающему - великий грех.

   - Успокойтесь, ваше святейшество, - сказал медик голосом, в котором слышны были слезы, - кардинал Санта Северина не замедлит явиться.

   - Кардинал здесь! - проговорил чей-то голос.

   Действительно, Санта Северина стоял возле постели папы. Он склонился над умирающим с выражением горестного изумления на лице; хотя он и оставил папу больным несколько часов назад, но тогда ничто еще не давало повода предвидеть близость катастрофы.

   - Это ты, Санта Северина? - сказал умирающий, в первый раз употребив эту конфиденциальную форму по отношению к своему любимому министру. - Ты не ожидал, что найдешь меня в таком положении, не правда ли?

   - Отец мой!.. Вы будете здоровы, и даже очень скоро! - ответил кардинал голосом, прерывающимся от рыданий.

   - Не утешай меня напрасно, друг мой! Я был слабым и неразумным папой, но душа моя непорочна, и я без страха могу смотреть в лицо смерти. Припоминая в этот последний час все свои поступки, мне кажется, что я не сделал сознательно ни одного греха; если я и ошибался, то мои намерения были чисты; и я надеюсь, что Бог зачтет мне мои добрые желания.

   - Вы были святым, отец мой, и вам нечего страшиться небесного правосудия.

   - Ты меня утешаешь, Санта Северина, ты помогаешь мне умереть спокойно. Ты честен и правдив, и все кардиналы в душе решили избрать тебя моим преемником. Я говорил о тебе с каждым из них, умолял их не венчать никого другого папской тиарой...

   - Святой отец, не говорите так, вы еще долго будете жить! Повторяю вам, что вы проживете еще много лет!

   - Мне осталось прожить только несколько часов, сын мой! Но не думай об этом; я желаю всем моим братьям умереть так же спокойно и безмятежно, как умираю я. Теперь скажи мне, кто будет править после моей смерти, пока не изберут мне преемника?

   - Кардинал камерлинг [Первый придворный папского двора] Альдобрандини.

   - Ты имеешь на него большое влияние, да к тому же ты скоро будешь повелевать им и другими, поэтому я прошу тебя испросить у него, как милости... чтобы не возмущали спокойствия последних часов, которые мне остается пожить.

   - Что вы хотите сказать, отец мой? - спросил удивленный Санта Северина.

   - Ты не присутствовал при смерти папы, - сказал с оттенком горечи Пий IV, - а поэтому ты и не знаешь, как умирают преемники святого Петра. Но я уже два раза был свидетелем этого зрелища... и воспоминание о нем заставляет дрожать меня сильнее, нежели холод самой смерти.

   Папа остановился; слабость его была чрезвычайна, и усталый голос его замер. Санта Северина подал ему две ложки возбуждающего лекарства, приготовленного папским лейб-медиком, чтобы поддержать падающие силы папы. Пий IV выпил их, и, казалось, ожил.

   - Когда умирает наместник Петра, - продолжал бедный папа, опять возвращаясь к преследовавшей его мучительной мысли, - редко дожидаются его последнего вздоха, чтобы начать грабить его комнату. Слуги растаскивают все, все решительно, даже простыни и одеяла с постели умирающего. Иногда, едва прикрытый какой-нибудь тряпицей или совершенно голый, труп падает на пол и остается так лежать, пока кардиналы не пошлют кого-либо позаботиться о нем... и это еще ничего...

   - Боже мой! Да что же может быть еще ужаснее! - воскликнул Санта Северина, охваченный нервной дрожью при этом ужасающем рассказе.

   - Случается, что нетерпеливые грабители не дожидаются даже, чтобы папа испустил дух и, таким образом, несчастный, у ног которого все пресмыкались при его жизни, умирает, покинутый всеми, как собака... Однажды старый монах уверял меня, что один из моих предшественников умер от холода и жажды, так как его бросили, не дав ему никакой тряпицы, чтобы прикрыться, ни стакана воды, чтобы утолить жажду!

   Кардинал не верил своим ушам. Несмотря на важный пост, занимаемый им при этом странном развращенном дворе, он никогда не принимал никакого участия ни в самом, так сказать, правлении, ни в тайнах внутренней жизни дворца, а поэтому то, что рассказал ему Пий IV, поразило его, как страшное открытие.

   - Возможно ли!.. - прошептал он. - И потом эти несчастные еще удивляются, что реформация делает такие быстрые успехи, и что народ отказывается верить в их шарлатанство!.. Они проповедуют милосердие и заставляют умирать мучительной смертью своего отца и властелина!..

   - Итак, ты уже понял, - продолжал папа, - какой милости я прошу у тебя, и прошу смиренно, как бы стоя на коленях перед тобой. Соединись с кардиналом Альдобрандини и постарайся, чтобы мои последние минуты не были отравлены, и чтобы мой труп не стал добычей этих несчастных. Избавь того, кто был главой христианства, и кто облек тебя в пурпур, от этого ужасного оскорбления!

   - Отец мой! - сказал Санта Северина, столь сильно взволнованный, что с трудом мог ясно произносить слова. - Отец мой! Как на папском троне, так и на этом одре болезни, живой или мертвый, вы всегда будете нашим царем и первосвященником, которому мы повинуемся, и будем повиноваться. Никто не осмелится прикоснуться к вам, пока не будут исполнены относительно вас все наши священнейшие обязанности... и если Богу будет угодно на самом деле призвать вас к себе, что я умоляю его сделать как можно позже, то до вас не дотронется ни рука слуги, ни рука могильщика; я и другие кардиналы отдадим последний долг вашему телу, отец мой!

   - О, благодарю, благодарю тебя! - прошептал Пий IV, и при этом его угасающие глаза наполнились слезами благодарности. - Да будет над тобой всю твою жизнь благословение умирающего и благословение Божье, да будешь ты великим и счастливым папой, и пусть как можно позже царство небесное увенчает твое земное царствование!..

   Кардинал схватил исхудалую руку больного, видневшуюся из-под одеяла, и поцеловал ее.

   - А теперь, - продолжал Пий IV, так сильно понизив голос, что его собеседник с трудом мог расслышать его слова, - теперь, Санта Северина, выслушай мой последний совет.

   Кардинал совсем склонился над кроватью, так что его ухо почти касалось уст умирающего.

   - Когда ты будешь папой, то тебя окружат различные партии, в особенности же главы различных религиозных орденов... Не давай никому преимущества, будь справедлив и добр ко всем, но не делайся ничьим рабом, иначе с тобой будет то же, что случилось со мной: я часто видел добро, желал его... и не мог его сделать... Это единственный упрек совести, оставленный мне жизнью.

   Санта Северина вздрогнул. Он думал о цепях, связывавших также и его, об ужасных цепях, могущих не только помешать ему делать добро, но и принудить его делать зло.

   - Ты вздыхаешь? - сказал встревоженный папа. - Разве и ты также связан каким-нибудь договором или обязательством с какой-нибудь из партий, оспаривающих друг у друга обрывки церковной власти?

   Кардинал не отвечал.

   - Я понимаю тебя, - продолжал умирающий, - ты дал обещания, принял на себя обязательства... Но зло не может быть велико, если только твои обязательства не даны темной и могущественной ассоциации, которая во время моего царствования смело опутала своими сетями весь католический мир... Скажи мне, разве и ты завлечен в ловушки иезуитов?

   Кардинал глухо простонал.

   - Значит, это правда? - горестно воскликнул Пий IV. - Таким образом, борьба будет труднее...

   - Борьба, говорите вы, отец мой, - прошептал кардинал. - Борьба невозможна! Я побежден, не начиная еще этой борьбы. Если бы вы знали...

   И Санта Северина откровенно рассказал Пию IV все, что произошло между ним и отцом Еузебио, и последовавшие за этим деспотические поступки ужасного общества. Кардинал говорил так тихо, что в комнате слышно было только тяжелое дыхание умирающего.

   - Все это серьезно, - сказал папа, - но ты не должен преувеличивать опасности. Если, как простой кардинал, ты вполне зависел от этих монахов, то не забудь, что выбор в папы даст тебе полную власть над ними и дар связывать и разрешать на земле и на небе. Я оставляю тебе богатую казну; заплати свой долг иезуитам и, таким образом, стань выше их. Уничтожь твои обещания, так как они не согласны с интересами церкви; и если общество не будет тебе покорно и послушно, то уничтожь его. Римский папа не должен иметь равных себе в католической церкви, и никому не должен отдавать отчета в том, что ему угодно делать.

   - Я исполню ваши приказания, - с твердостью ответил кардинал.

   - Благодарю тебя, сын мой! Ты будешь избранником Божьим, ты освободишь церковь от ужасной тирании, начавшей уже подавлять ее. Наблюдай за самой ярой католической партией, за иезуитами и за королем Испанским; пусть они будут тебе друзьями, но не господами, а если они попробуют взять над тобой власть, то объяви им войну. Лютер еще не достиг того, чтобы угроза отлучения от церкви не производила сильного влияния на воображение народов.

   - Отец мой, я исполню все это, если бы даже мне стоило это жизни!

   - О, они не дойдут до этого, - прервал его папа. - Глаза народов устремлены на апостольский трон, и всякая сколько-нибудь темная драма, разыгравшаяся на нем, подала бы поводы к слишком сильным обвинениям, а иезуиты не решатся так рисковать.

   Нет, ты не умрешь! А если б даже и умер... то все же послужишь к истреблению этого ужасного общества, к тому, что эта язва церкви будет вырвана с корнем!..

   - И я умру счастливый тем, что послужил такому благому делу! - проговорил Санта Северина глухим голосом.

   - Благодарю тебя! - повторил папа. - Теперь... подай мне... это распятие... Боже, помилуй меня, если я согрешил пред Тобой!

   Бедный старик сделал усилие, приподнял голову и коснулся своими бледными губами изображения Святого Мученика, который всегда был и будет единственной надеждой тому, кому уже не на что надеяться, утешением умирающих и светлым лучом, рассекающем мрак неизвестного нам мира.

   Это усилие окончательно истощило силы папы. Голова его упала на подушку, он обратил свой последний взор на Санта Северина, как бы прося его исполнить свои обещания, и испустил дух. Пий IV, как царь и как первосвященник, заслуживал многих порицаний, но он заслуживал и прощения Всевышнего, так как всегда действовал по убеждению, думая, что поступает именно так, как должно.

   Лейб-медик поднес зажженную свечу к губам папы и, видя, что пламя не колеблется, воскликнул:

   - Его святейшество папа Пий IV умер!..

   - Сообщите об этом кардиналу Альдобрандини и велите капитану швейцарской стражи сейчас же прийти сюда! - приказал Санта Северина, который в эту торжественную минуту подавил свое горе, чтобы думать только об исполнении последней воли усопшего.

   Капитан, старый, преданный и испытанной честности солдат, явился тотчас же. Приказания, отданные ему кардиналом, были ясны, точны и безотлагательны, и он вышел, чтобы исполнить их.

   Действительно, минуту спустя толпа слуг с дикими криками ворвалась в комнату папы. Никто не мог дать ей отпора, так как там находился один только Санта Северина, молившийся, стоя на коленях у смертного одра папы.

   Кардинал встал и жестом приказал выйти этим бесстыдным и по большей части пьяным мерзавцам. Но вино придавало им смелости, которой бы у них иначе не хватило в присутствии кардинала, с минуты на минуту могущего сделаться папой. На приказание Сайта Северина они ответили взрывом хохота и принялись открывать ящики и тащить все, что только им попадалось под руку.

   Но в коридоре раздались тяжелые шаги; вошли швейцарцы и, не говоря ни слова, начали бить грабителей по головам шпагами плашмя. Двое из них, у которых нашли добычу, были арестованы; другие поспешно разбежались. Арестованные были, по приказанию кардинала, заперты в темницу дворца.

   - Если я буду папой, - сказал задумчиво Санта Северина, - первым моим актом правосудия будет повесить этих двух разбойников.

   И вполне уверенный, что после столь энергичного поступка его уже не будут больше беспокоить, он снова погрузился в свою молитву. Когда пришли его коллеги, то они еще более утвердились в намерении вручить папство этому праведнику, найдя его коленопреклоненным и молящимся у смертного одра папы.

   Карл Фаральдо с истинным удовольствием исполнял нетрудные обязанности, наложенные на него саном послушника. Он заботился о нескольких чрезвычайно ценных картинах, принадлежащих иезуитам; должен был каждый день прочитывать несколько отрывков из "Духовных упражнений" святого Игнатия, этой ужасной, изламывающей человеческие мозги машины, изобретенной с таким глубоким знанием дела основателем ордена иезуитов. А также должен был прочитывать в часы, для него наиболее удобные, несколько недлинных молитв; во все же остальное время был свободен делать, что ему вздумается.

   Венецианец проводил это время, прогуливаясь под высокими деревьями парка, прилегающего к монастырю, и вспоминая ту мечту, которая столь сильно повлияла на его молодую жизнь.

   Фаральдо полнел, и, хотя это и портило немного элегантность его фигуры, которой он так гордился, тем не менее, это указывало на отличные материальные условия, доставляемые орденом своему послушнику.

   Действительно, одним из главных правил иезуитского ордена (правило, на которое так жестоко, но без всякого повода, нападал янсенийский пуританизм) было делать дорогу, ведущую в рай, удобной и приятной для послушников, вместо того чтобы усыпать ее разными терниями и колючками, как то делают другие ордена.

   Молодой человек возмутился только однажды: это было тогда, когда отец настоятель, желавший приучить его к повиновению, приказал ему оставаться целых два часа, запершись в своей келье и читая "Духовные упражнения".

   Венецианец особенно ненавидел это чтение, он с ужасом замечал, что этот мистический трактат имел на него страшное влияние; он боялся поддаться ему и самому сделаться иезуитом.

   С другой стороны, нельзя было не читать: двери келий послушников оставались всегда открытыми, и отцу настоятелю весьма легко было следить за исполнением своих приказаний.

   Но когда молодой человек попробовал противодействовать, отец настоятель вежливым, но твердым тоном заявил ему, что его никто не удерживает как пленника, и что если он не может свыкнуться с правилами ордена, то всегда свободен удалиться из монастыря, прибавив, что в таком случае он может вполне располагать тем платьем, драгоценностями и деньгами, которые были на нем при вступлении его в монастырь. Это предложение было для юноши страшной угрозой.

   Куда бы он пошел, если бы гостеприимный дом иезуитов запер перед ним дверь? А потому он покорился своей судьбе и добросовестно начал раздумывать над книгой святого Игнатия, а в особенности над тем местом, где тот убеждает верующего считать себя воином Христа.

   К тому же (это не должно казаться ни невероятным, ни необъяснимым) молодой человек начал мало-помалу чувствовать, что попадает под влияние атмосферы, окружающей его в монастыре. Отвращение, которое он чувствовал прежде к монастырской жизни, уже исчезло.

   Так как от него было устранено все раздражающее и задевающее его самолюбие, то его характер смягчился. Он еще не был одним из тех нравственных трупов, которые, по правилам святого Игнатия, и есть лучшие из его последователей, но он уже стал человеком сонливым, в котором мало-помалу стушевывались прежние убеждения и который, не отдавая себе в этом отчета, все больше и больше готовился к принятию той окончательной формы, какую его воспитатели сочтут нужным придать ему.

   Между прочим, он уже начал интересоваться тем, что происходило в монастыре, несмотря на то, что иезуитское воспитание уже приучило его поднимать глаза только тогда, когда прикажут, и знать только то, что ему позволяли знать.

   Таким образом, его внимание привлекло прибытие в монастырь двух иезуитов, из которых одного он уже видел несколько раз, другой же был ему не известен; но он не выдал ни одним движением мускулов своего лица, что он этим заинтересовался.

   Первый из этих иезуитов был отец Еузебио, тот испанский монах, который наводил полнейший ужас на кардинала Санта Северина; другой был дряхлый старик в совершенно изношенном подряснике, он шел очень медленно, опираясь на посох.

   Старик пришел несколько позже отца Еузебио, вошел со смиренным видом, делая все возможное, чтобы не быть замеченным, и ответил глубоким поклоном на поклон привратника.

   Настоятель, сидевший в приемной, увидя этого смиренного старика, встал и хотел двинуться ему навстречу. Но взгляд незнакомца заставил его опять сесть, с гордым и равнодушным видом ответить на смиренный поклон бедного старика.

   Карл заметил все это и был этим очень смущен.

   Он уже достаточно знал обычаи ордена, чтобы догадаться, что преувеличенное смирение незнакомца и притворное равнодушие, выказанное к нему другими, говорили о чрезвычайно высоком сане этого, по-видимому, столь презираемого человека. Молодой человек убедился бы в справедливости своего заключения, если бы мог присутствовать при разговоре, происходившем в самой маленькой и хуже всех убранной келье монастыря.

   Как только отец Еузебио остался наедине с незнакомцем, то быстро схватил левую его руку и смиренно поцеловал надетое на ней простое кольцо. Это кольцо было из филигранного серебра и не имело бы никакой ценности в глазах непосвященного, но, тем не менее, ни у одного государя не нашлось бы в сокровищнице ни одной драгоценности, превосходившей по цене стоимость скромного колечка, надетого на руку старика. Оно служило знаком таинственной и могущественной власти, с которой должны были считаться и монархи; это был скипетр тайного властелина, которого все боялись и который не боялся никого. Словом, это было кольцо генералиссимуса ордена иезуитов. И этот бедный, оборванный, казалось, столь презираемый другими иезуитами патер, кланявшийся так смиренно, и был сам великий генералиссимус ордена, и в качестве такового официально сносившегося с папой и с частными лицами, имевшими какие-либо сношения с иезуитами. Но по обычаю ужасного общества, настоящим его властелином не был всем известный генерал. Рядом с ним стоял настоящий властелин, тот таинственный socius, существование которого и служило основанием иезуитскому ордену и у которого сосредоточивались все тайны общества. Socius'a знали только очень немногие, главные избиратели, прошедшие уже все градации этого общественного организма и посвященные уже в третьи тайны. Никто, кроме этих олигархов, не имел власти в ордене; из них выбирался товарищ генерала, которому, в сущности, принадлежала вся власть и который был хранителем традиций ордена. Подставной генерал мог быть выбран и из иезуитов, не достигших еще высшей градации; в таком случае он не знал своего настоящего властелина и жил, окруженный тайными надсмотрщиками, не зная даже, кто такие эти шпионы, повсюду невидимо следившие за ним. Напротив, socius не только должен был быть избран непременно из главных избирателей, но и быть самым старым и осторожным из них, а также обладать большой долей опытности и высоким умом; сверх того, он должен был совершенно слиться с интересами ордена и смотреть на его величие, как на свое собственное. Измена или какой-нибудь неосторожный поступок подставного генерала могли нанести обществу только легкий вред; напротив, измена socius'a, их тайного царя, была бы непоправимо пагубна для общества, так как он знал все тайны ордена, и в руках его находилось все, начиная со списка агентов и кончая сокровищами ордена.

   Вот кем был этот человек, великий по своему честолюбию, как все сильные натуры, человек, презиравший видимую роскошь, чтобы тем легче сохранить действительную власть, и соглашавшийся ходить согбенным и оборванным на глазах у людей, чтобы тем сильнее сознавать всю безграничность своей власти, когда оставался наедине с собой.

   Старик резко прервал изъявления почтения отца Еузебио.

   - Итак, - сказал он, - вы говорили с главным кардиналом?..

   - Да, я говорил, но с тех пор произошли новые события, которые мне необходимо сообщить вашей святости.

   - Вы говорите о процессе Барламакки?..

   - Именно так, монсеньор. Приказом кардинала Санта Северина предписано приостановить допросы и велено перевести заключенного в лучшую и более просторную комнату. Такие меры обычно предшествуют скорому освобождению.

   - Но по какому же праву Санта Северина сделал такие распоряжения? Ведь он не камерлинг!..

   - Вам известно, монсеньор, что по нашему настоянию кардинал был выбран генеральным комиссаром в процессе этого нехристя, следовательно, его власть была уже довольно велика и при жизни папы, в настоящее же время, когда папский престол не занят, она стала безгранична. С другой стороны, кардинал Альдобрандини, имеющий как камерлинг папскую власть, пока не избран новый папа, очень близок с кардиналом Санта Северина, на которого он смотрит как на будущего папу.

   - Теперь передайте мне ваш разговор с главным кардиналом.

   - Он радостно встретил меня, говоря, что наши желания будут исполнены. И зачитал мне имена тридцати двух кардиналов, обязавшихся подать голос за Санта Северина, так что его немедленное избрание несомненно.

   - Кроме этих слов, были еще и доказательства?..

   - Из беседы с кардиналом я понял, что, исключая двух неаполитанцев, в которых нельзя быть уверенными до тех пор, пока не произойдет голосование, другие сдержат обещание. К тому же и тех, кто уже приехал, достаточно для первого избрания.

   - Что вы ему ответили? - спросил старик, окинув иезуита своим мрачным взглядом.

   - Я ему ответил, что боюсь, чтобы его усердие не было слишком преждевременно, что нужно было прежде получить инструкции от святого отца, генерала нашего ордена...

   На губах иезуита появилась легкая усмешка, когда он услышал этот намек на конституционального короля, власть которого принадлежала ему.

   - Может быть, вы были неправы, поступив таким образом, - сказал старик после короткого размышления. - Эти слова могут внушить некоторое подозрение главному кардиналу, и мы можем встретить серьезные препятствия, когда дело дойдет до настоящих выборов.

   - Разве я должен был допустить, чтобы обстоятельства сложились так, что выбор Санта Северина стал бы неизбежен