Медзаботта Эрнесто - Иезуит

bsp;Ого, государь! Сколько у вас снисходительности к людям, грешным в прелюбодеянии!

   - Милейшая Диана, если бы я не был снисходителен к ошибкам любви, то могу ли я тогда надеяться на милость Бога?

   Диана, улыбаясь, протянула королю руку, который крепко, но почтительно поцеловал ее и продолжал свой рассказ:

   - И вот однажды Монморанси застал своего соперника в комнате герцогини; преступность обоих была очевидна.

   Герцогиня пала навзничь: болезнь, которая давно точила ее сердце и усложнившаяся страданиями последних лет, вызвала нервный удар у герцогини при страхе, когда в комнату вошел Монморанси. Ее похоронили две недели спустя с королевской пышностью в часовне де Дамвилль. Что касается графа де Пуа, то оскорбленный муж взял его в плен, и с тех пор он его держит взаперти и обходится с ним, как мне передавали, с неслыханным варварством.

   - Но как вы дозволили это господину де Монморанси?

   - Он пришел ко мне и рассказал, что застал графа Виргиния со своей женой. Он имел полное право убить обоих, но он простил свою жену, а что касается графа, то он просил у меня позволения держать его в заключении. Я сам подозревал, что он это захочет сделать, чтобы мучения графа были медленнее и сильнее, а потому объявил констаблю, что принимаю это дело на себя и временно запру графа де Пуа в моем замке, Бастилии. Но я поддался просьбам Монморанси и согласился, взяв сперва, перед чудотворным образом, с него клятву, что он никогда не покусится на жизнь пленника. Герцог мне обещал, и вот уже пять лет, как Виргиний влачит свое несчастное существование в тюрьме замка Монморанси.

   - Мне кажется, - сказала Диана, вспоминая наставление иезуита, - что господин де Монморанси во всем доказал, что он весьма мягко поступил, имея права оскорбленного мужа. Ваше величество всегда соединяете справедливость с великодушием по отношению к дорогим вашему сердцу.

   - До сих пор я руководствовался этим правилом, графиня. Но мы, люди, короли или простые граждане, мы часто сильно ошибаемся и бываем очень счастливы, когда какой-нибудь благородный человек вовремя заметит нам наш промах. И Монморанси, как я слыхал, мстит во сто раз сильнее, чем это следует, так что я невольно сделался соучастником преступления, ибо граф находится в тюрьме во сто раз хуже королевской, и если это правда, то Монморанси уже потерял право мстить, мой же священный долг - освободить несчастного.

   - Кто это вам сказал? - резко спросила графиня, вставая. - Кто?

   - Кто?! Люди, которые только что были у меня и просили за этого несчастного: маркиз де Бомануар и граф де Пуа, сын пленного. И я им обещал, что моя справедливость сумеет восстать против частной мести моих подданных и что граф де Пуа будет по моему приказу переведен из дома констабля в один из моих замков!

   - У вас это просили, мой государь, и вы без размышления обещали! Обещали, вместо того чтобы приказать бросить в Бастилию дерзнувших вымаливать у короля позволения нанести оскорбление первому его дворянину!

   - Бросить в тюрьму молодого человека, который просит милости у короля за своего родного отца? Вы не подумали серьезно, сказав мне это, милая Диана; ведь подобное решение привело бы все мое царство в негодование!

   - Но кто вам говорит про сына? Этого бедного мальчика, у которого помешался ум от несчастья, его нужно пожалеть и простить. Но другой, этот Бомануар, который осмеливается критиковать справедливость суда вашего величества, даже решается просить у вас, Франциска Франции, нарушить данное герцогу Монморанси слово...

   - Монморанси не был верен своему слову, - заметил в замешательстве монарх.

   - В чем? Какая была его измена? Он обещал не лишать жизни графа, и граф жив; его друзья сами вас в этом уверили.

   - Разве он вам обещал содержать его в золотом плену, как содержат пленного короля?

   Франциск прервал ее с кислой гримасой:

   - И королей не всегда содержат в золотом плену... например Карл V держал меня в тюрьме, где у меня был даже недостаток в белье.

   Диана прикусила себе губу, сообразив, что она навела короля на неприятные воспоминания.

   - Ну, государь, - сказала она горячо и быстро, стараясь загладить свой промах, - и что же делает герцог де Монморанси? Он с такой добротой наказывает такое преступление, как прелюбодеяние; это доказывает его великодушие. Если человек осмелился запятнать брачное ложе первого христианского барона, кто же решится защитить его от мести мужа? Вспомните, государь, что в этих случаях даже королевская власть бессильна! Вы помните испанского короля, который имел связь с одной из подданных? Честность и верность обиженного мужа не позволили ему посягнуть на жизнь короля; но зато соучастница была зарезана мужем, и король даже не осмелился спасти свою любовницу от кинжала справедливого судьи.

   - Ну, уж это глупо! - вскричал король. - Если бы это случилось с дамой, хорошо мне знакомой, то я поступил бы совсем иначе: тело дурака короля Испании и тело господина де Брезей висели бы на самой высокой виселице Мон-Фукона, даже если бы за них ходатайствовала сама Пресвятая Дева!

   - И вы были бы не правы, государь, - сказала Диана, скромно опуская глаза. - Увы! Как бы не был мой сладкий грех простителен, тем не менее, я его замолила многими слезами и покаянием; даже если бы граф, мой муж, открыл бы мое преступление и решил меня наказать так же, как поступил тот испанский муж, то я считала бы подобный суд вполне справедливым и, умирая, заклинала бы короля не трогать ни единого волоска моего мужа...

   Она вытерла себе слезы; женщина, которая не имеет в своем распоряжении слез в нужный момент, не годилась бы в куртизанки.

   - Ах, государь! - продолжала она с несколько драматическим оттенком, - вспомните, что вы - король и глава дома Франции, прямой и законный хранитель добродетели в семействах, защитник святости брака! Ваша рука не должна покровительствовать прелюбодеянию! Нужно, чтобы за это наказания не уменьшались, чтобы нельзя было сказать, что любострастие нашло приют под сенью трона.

   Она действительно была хороша, изображая нравственный гнев. Эта женщина умела соединять со своим громадным развратом большое лукавство; эта Мессалина, которая без любви, единственно из расчета и ненасытной алчности приготовлялась сделать сына соперником своему отцу, имела вид чистого ангела, когда заступалась за право добродетели, чрезвычайно возбуждающий заснувшие нервы короля-кавалера.

   Как все распутники, Франциск любил грешить с набожными женщинами; ему нравилось это сочетание набожности с распутством; вот почему он вкушал, как нектар, нравоучение красавицы моралистки, зная, что из этой морали ничего не выйдет.

   Но Диана, тем не менее, далеко еще не выиграла свое дело.

   - Дорогая моя, - сказал король, - в вашей горячей защите вы кое-что забыли.

   - А именно?

   - То, что я дал слово Бомануару и Карлу де Пуа и что слово, данное королем, не может быть нарушено.

   - Да, государь! Но ведь вы дали то же королевское обещание и господину де Монморанси! Почему же вы это обещание ставите ниже второго?

   Франциск серьезно задумался; и как всегда, когда он занят был какой-нибудь мыслью, встал, напевая, подошел к окну и забарабанил по стеклу пальцами.

   В то время когда Франциск повернулся спиной к графине, она услышала легкий шорох. Взглянув на пол, она заметила маленькую, бережно свернутую бумажку, лежавшую у ее ног. Графиня быстро подняла ее, незаметно от короля развернула и прочла:

   "Б. - гугенот

   Л". 

   Улыбка победы озарила ее лицо. В этих немногих словах заключалось оружие для победы, и теперь она знала, как действовать.

   - Впрочем, графиня, - сказал, приближаясь снова к своей любовнице, король Франциск, - мне кажется, Монморанси не может жаловаться на мою честность. Я позволял ему пять лет мучить своего врага, но теперь нужно это прекратить. Это верно, что подобное решение не понравится господину Монморанси, но зато доставит большое удовольствие другому верному моему другу и товарищу по оружию, маркизу Бомануару.

   Диана насмешливо взглянула на короля и потом вдруг разразилась таким гомерическим хохотом, что совсем поставила этим короля в тупик.

   - Что вы нашли такого смешного в моих словах, графиня? - спросил озадаченно король. - Вы, верно, находите глупым то, что я говорю о таких серьезных делах с такой ветреницей, как моя прелестная Диана?

   - Нет... ох! Нет... напротив... Но что хотите, слыша от вас, что Бомануар ваш друг - ха-ха, я не могу удержаться от смеха, извините меня!

   Лицо Франциска еще больше нахмурилось.

   - Сударыня, - сказал он коротко и резко, - я вас прошу воздержаться от подобных неприятных замечаний в адрес человека, которого я люблю и уважаю; это один из первых дворян Франции.

   Графиня моментально сделалась серьезной.

   - Простите меня, сир, - сказала она с достоинством, - но мне кажется, что христианский король не может иметь верного и милейшего друга... гугенота.

   Франциск был поражен. Он всегда боялся и презирал еретиков. В своих любовных похождениях он не делал никогда разбора. Ему было безразлично: поддавалась ли его ухаживаниям гражданка, крестьянка или просто потерянная женщина самого низкого сорта; но он умер бы от страха и ужаса, если бы знал, что дотронулся до еретички и, не задумавшись, предал бы ее сожжению как последовательницу Кальвина или Лютера.

   И вдруг из розового ротика графини де Брезей раздалось такое страшное и опасное для Бомануара обвинение его в ереси! Против подобного обвинения ничто не могло спасти человека: ни высота рода, ни чин, ни военная храбрость. Тот, которого обвиняли в ереси, рано или поздно, но должен был ожидать строгого суда.

   Инквизиция, появившаяся сначала в Тулузе, быстро распространилась по всей Франции и не щадила намеченных ею заранее жертв. Если же принцы королевской крови, подобно Конде, избегали ее, то не по своему высокому роду или положению, а только потому, что были сильно вооружены и укреплены в своих замках и, таким образом, составляли настолько крепкую кость, что она приходилась не по зубам воинам веры. Именно это слепое, настойчивое преследование, без различия сословий или положений, заставляло дворян и граждан-кальвинистов браться за оружие для защиты свободы своей веры и сделало прекрасную Францию несчастной и проклятой страной.

   Обвинение в ереси Бомануара произвело сильное впечатление на суеверного Франциска. Последствие этого обвинения, хотя и без доказательств, по одному простому подозрению или капризу, уже губило человека.

   - Еретик! Бомануар еретик?! - проговорил король неуверенным тоном. - И вы в этом вполне уверены, Диана?

   - Уверена ли я?! Не он ли вместе со своим другом Конде заседает в тайных собраниях гугенотов в окрестностях Парижа? Разве не он запретил доминиканцам, посланным от святого отца папы проповедовать на своих землях и собирать от его вассалов деньги за индульгенции?

   Эти факты были уже плодом фантазии самой графини. Эта вновь принятая союзница в общество Лойолы отлично знала, по правилам своего господина, что клеветать всегда хорошо, ибо всегда что-нибудь останется.

   - Неужели это правда? - воскликнул монарх. - Все мне изменяют: идут спасать других, между тем как они сами должны быть судимы. Ах, Бомануар! Ты думаешь спасти другого из тюрьмы, когда сам должен быть не меньше наказан!

   В это время слуга короля, Тасмин, постучал в дверь и спросил, не угодно ли будет королю принять великого констабля де Монморанси.

   - Монморанси здесь?! - заволновался король. - Но если он увидит вас со мной, графиня, он может предположить...

   - ...самые невероятные вещи, - продолжила она совершенно спокойно. - Тем не менее, Франциск, вам необходимо принять его, так как он может дать важные разъяснения...

   - Пусть будет так, как вы хотите, Диана, - сказал король. - Тасмин, попроси герцога де Монморанси войти!

   Минуту спустя на пороге комнаты появилась статная и строгая фигура старого герцога. Он низко поклонился королю и вежливо поцеловал руку Диане, не показывая, между тем, ни малейшего удивления тому, что он видит ее здесь. И, пользуясь правами своих лет и чина, сел.

   - Итак, мой верный слуга, - сказал Франциск, - у вас, должно быть, есть известие, которое настолько серьезно и важно, что не терпит замедления?

   - Вы угадали, король. Я должен вам сказать, что... был заговор отнять у вас корону.

   - У меня? - вскричал король с насильственным смехом. - Интересно, кто это имеет такую смелость, чтобы посягнуть на мою корону, которая оберегается моей шпагой?

   - Кто? Во-первых - ваши двоюродные братья: де Конде и де Бурбон, а во-вторых - гугеноты.

   - Гугеноты! - произнес король, на самом деле гораздо более испуганный, чем он казался. - И вы думаете, что они решатся на такое злодейство?

   Монморанси резко и презрительно пожал плечами и грубо сказал:

   - Какой вы странный, король. Вы, христианский король, который жжет этих гугенотов, сажает их в тюрьмы, пытает их и называется их мучителем и притеснителем, вы хотите, чтобы они любили вас?! Вы ищете их смерти, а они ищут вашей! Это очень понятно.

   - Что же вы хотите, - сказал угрюмо король, - чтобы я позволил распространяться чуме ереси по моему царству и позволил ей вселять презрение к церкви и неповиновение королю? Неужели вы осмеливаетесь сделать мне подобный совет?

   - Я ничего не могу от вас требовать, а также не могу давать вам советы. Вы желаете уничтожить гугенотов? Дайте мне приказ, и я уничтожу их, как собак. Хотите оставить их в покое? Оставляйте. Это уже не мое дело. Столько лет я вам повинуюсь, и, поверьте, на старости лет не стану менять своих привычек.

   Эта гордая и резкая откровенность де Монморанси была не более и не менее как хитрость. Он прекрасно знал, что его грубые манеры имели большое влияние на короля; и действительно, у Франциска не хватало смелости узнать под солдатской простотой глубокого хитреца.

   - Но, может быть, ложные предуведомления ввели тебя в заблуждение? - заметил скромно король. - Заговор такого рода не открывается так внезапно...

   - Это хорошо... он до тех пор не поверит, пока не услышит пушечную пальбу... - сказал про себя тихо констабль, но настолько громко, чтобы король мог слышать. И, повернувшись к Франциску, он уже громко добавил: - Если вы так недоверчивы, король, то, что вы скажете насчет вчерашнего собрания в пещерах де Монмартр отлученных от церкви под председательством принца де Конде, маркиза де Бомануара и еще одной замаскированной черной личности, которой они оба оказывали почести?

   - Черная замаскированная личность! - вскричал король. - А вашей полиции, констабль, не удалось узнать, кто это был?

   - Стоит ли моей полиции стараться, - грубо ответил констабль, - открыть правду, когда она находит господ, которые отказываются верить?..

   - Это уже слишком, Монморанси!

   - Ах, государь! Вы знаете, что я человек не придворный, я говорю откровенно. Если моя манера говорить вам не нравится, скажите, кому я должен передать шпагу констабля и час спустя, довольный и счастливый, я буду на пути к моему герцогству.

   - Полно, Анна, не будем детьми, - нетерпеливо сказал король.

   - То, о чем я спросил у вас, настолько важно, что стоит, чтобы вы оставили вашу обидчивость в стороне.

   Констабль понял, что пора переменить манеру разговора.

   - Нет, я не имел никаких точных уведомлений, - отвечал он. - Некоторые говорили, что дело идет о самом Кальвине, лично прибывшем из Женевы, дабы приободрить и обучить последователей; другие же говорили, что эта личность была гораздо сильнее.

   - И кто же это такой? - воскликнул король. - Кто в моем царстве сильнее Конде действует открыто? Я не знаю мятежника сильнее моего двоюродного братца.

   - Есть такой, ваше величество, который выше, и это сам черт, - сказал спокойно Монморанси. - И по признакам, которые я получил, этот третий председатель - сам великий господин с козлиной ногой.

   Франциск, пораженный ужасом, набожно перекрестился. Этот маленький ум Валуа был из тех, которые склонны верить самым большим небылицам.

   Полиция, которая объявила бы, что на собрании председательствовал князь ада, была бы поднята на смех, но королю Франции можно было поднести столь нелепую вещь, и он принял ее за чистую монету.

   Диана с видимой победой взглянула на короля. Слова Монморанси не были ему подсказаны Дианой, тем не менее, они подтверждали ее донесения.

   Бомануар в глазах короля был теперь не только еретиком, но и заговорщиком, который собирал оружие и солдат против короля. Франциск, может быть, простил бы первое преступление, но ко второму он должен отнестись без малейшей жалости, ибо не без причин констабль приготовил эту паутину клеветы против маркиза. Наших читателей не надо предупреждать, что вся эта сплетня была очень хитро придумана самим Монморанси. Ведь иезуит Лефевр удалился от Дианы через потайную дверь и успел вовремя предупредить Монморанси и научить его говорить, чтобы его слова вполне согласовались со словами графини.

   - Ну, что вы мне предложите? - сказал после недолгого молчания король. - Я полагаю, что, пришедши ко мне сообщить такие новости, вы приготовили уже все средства?

   - Да, государь, если только я осмелюсь предложить вам их.

   - Говорите, я вам приказываю.

   - Я повинуюсь. Насколько я успел узнать, все эти заговорщики нуждаются в средствах и в людях и только что начали свои действия. По-моему, лучше всего подкараулить их и потом сразу нагрянуть и уничтожить их.

   - Делайте так, как вы находите нужным, герцог, - скрывая свое волнение, проговорил король. - Если бы я знал, что они только пугают меня, то, собрав дюжину - другую моих воинов, я заставил бы их перестать шутить над королем.

   - Здесь дело не в боязни со стороны вашего величества, - сказал почтительно констабль, - а справедливость требует, чтобы каждый, кто мутит спокойствие государства, был строго наказан. Я думаю, что больше не нужен вашему величеству и могу спокойно идти заниматься своей работой?

   - Еще минуту, герцог, - сказала графиня. - Его высочество хочет кое о чем спросить у вас и, хотел даже посылать за вами.

   Король невольно поморщился.

   - Диана, - сказал он умоляющим тоном, - разве нельзя было это дело отложить до другого раза?

   - Мне кажется, дела подобной важности откладывать нельзя. - И, обращаясь к констаблю, она сказала:

   - Тут идет речь о деле де Пуа.

   - Де Пуа! - крикнул констабль с притворным, полным ярости, удивлением. - О нем не может быть речи, так как оно основано на слове короля; а другого закона я не признаю!

   Король нахмурил брови.

   - Позвольте, Монморанси, - сказал иронически Франциск, - ваша правда, что вы не признаете других законов; это я знаю про закон человечества, который вы так ужасно нарушили поступком против несчастного графа Виргиния!

   - Спешу напомнить вам, государь, - сказал старик с почтением, - что я имел полное право убить его, а между тем сохранил ему жизнь; конечно, я не окружил его удовольствиями, - добавил язвительно констабль, - но все-таки если бы мне вздумалось употребить полное мое право, то де Пуа был бы теперь уже мертвым, и все нашли бы это естественным.

   - Убийство я допускаю, потому что вы убили бы, спасая свою честь, но подобное медленное мучение, к которому вы его приговорили, Монморанси, это уж слишком жестоко.

   - Поверьте, государь, что я охотно бы поменялся мучениями, которые переносит граф де Пуа в своей тюрьме, с теми, которые пять лет терзают мою душу, - проговорил герцог.

   Эта громкая фраза была произнесена с полным достоинством и величием и весьма тронула Франциска.

   - Итак, - сказал он, - что вы от меня хотите?

   - Я? Ничего. Вот уже пять лет, как вы позволили мстить моему оскорбителю, и единственно, о чем я могу просить вас, это не мешать моему праву и не дозволять другим, вмешиваться в частное дело первого дворянина Франции. И больше я не буду беспокоить ваше высочество ни малейшей просьбой.

   - Но я, герцог, которая первая открыла и донесла, что Бомануар еретик и изменник, я просила бы еще что-нибудь, - сказала Диана.

   - Что же, графиня? - резко заметил Франциск. - Может быть, вы желаете, чтобы я уступил полцарства монсеньеру Монморанси, с правом высшего и низшего суда над гражданами?

   Монморанси заметил, что игра зашла слишком далеко и что нужно ее прекратить.

   - Ваше высочество, позвольте уверить вас, - сказал он с низким поклоном, - что я ничего не желаю и счастлив служить интересам вашим и вашему царству.

   - Вот именно, для интереса и для славы нашего государя, - воскликнула Диана, - я нахожу необходимым, чтобы король дал вам письмо, герцог, в котором он одобряет ваши действия и тем ставит преграду попыткам ваших врагов.

   - Но ведь я дал слово Бомануару... - сказал Франциск.

   - Разве можно считать действительным обещание, данное еретику? Ведь вы знаете, государь, что святая церковь разрешает верным католикам не соблюдать обещаний, когда эти обещания доставляют пользу еретикам.

   - Ну, пусть будет по-вашему, Диана, - проговорил король. - Дайте мне мой письменный прибор, и я напишу герцогу письмо.

   Воспользовавшись минутой, когда Франциск уселся писать, Диана победительно взглянула на герцога, который ответил ей взглядом, полным благодарности.

   - Вот вам, герцог, - сказал Франциск, передавая констаблю письмо, - то, что вам нужно. Прочтите.

   Приняв письмо с глубоким поклоном, констабль стал читать:

   "Кузен! Бумага сия дана в знак удостоверения, что действия ваши против графа де Пуа вполне нам известны и получили наше одобрение, в чем и дано вам сие свидетельство, с полным сознанием, нашей королевской властью. Затем, кузен, прошу Бога не оставить вас Своим святым покровительством.

   Франциск".

   Констабль поцеловал письмо и спрятал его; затем, сделав глубокий поклон королю и графине, он с достоинством вышел.

   - Слава тебе, Господи! - воскликнул монарх, бросаясь как бы усталый на диван около графини. - Наконец мы можем поболтать вместе свободно.

   - Вы это вполне заслужили, мой милый государь, - сказала ласково Диана, протягивая ему обе руки, которые король покрыл поцелуями...

   В то время, когда графиня де Брезей награждала своими ласками измену и подлость своего короля-любовника, два дворянина, одетые в скромные темные одежды, явились к замку де Монморанси и просили доложить о них.

   Констабль, услыша, что маркиз де Бомануар и виконт де Пуа желают его видеть, язвительно улыбнулся и приказал попросить их тотчас же войти в приемную залу.

   - Будьте, мой сын, осторожны! - уговаривал маркиз де Бомануар своего молодого любимца. - Забудьте пока, что констабль убийца вашего отца, и помните, что констабль здесь в своем доме, а потому сдерживайте себя, чтобы не наделать беды.

   Виконт холодно улыбнулся.

   - Как мало вы меня знаете, отец мой! - сказал он. - Поверьте, я не хочу быть виновным, если наша миссия окончится неудачно.

   Бомануар успокоился, зная твердый характер молодого человека. В это время вошел Монморанси и, поклонившись им с напускной вежливостью, попросил их сесть. Они ответили ему поклоном, но остались стоять.

   - Господин герцог, вероятно, догадывается о цели нашего посещения? - спросил Бомануар.

   - Я точно не знаю причины оказанной мне чести вашим посещением, - ответил, продолжая тоже стоять, Монморанси. - Услыхав имя одного из вас, я мог предполагать, но, тем не менее, я буду очень обязан вам, если вы потрудитесь объяснить мне все подробнее.

   Бомануара всего передернуло, когда он услыхал ответ герцога, не предвещавший ничего хорошего.

   - Мы были сегодня утром у его высочества, короля Франциска, - прибавил старый дворянин, - и получили новое доказательство его неистощимой доброты.

   - Это мне не удивительно, господа; король знает лучших дворян своего царства и обходится с ними по их заслугам.

   - Его доброта относилась к нам только как к просителям. Мы объяснили монарху бедствия, столько лет обременяющие несчастного графа де Пуа; и король своей королевской волей обещал дать свободу несчастному мученику.

   - И так как, - сказал констабль с насмешливой иронией, - по вашему мнению, виновник этого несчастья герцог де Монморанси, то я могу думать, что вы пришли велеть мне дать свободу моему пленнику. Не так ли?

   - Мы пришли просить вас, герцог, по крайней мере, не ждать приказа короля и сделать из вежливости то, что придется делать по приказанию.

   - По приказу короля?! - притворно удивляясь, воскликнул герцог. - Но уверены ли вы в том, господа, что король даст мне такое приказание?

   - Его высочество дал нам свое королевское слово час назад.

   - Это вещь неизъяснимая... - начал де Монморанси.

   - Как, вы не доверяете моему слову? - крикнул, покраснев от гнева, Бомануар.

   - Сохрани меня Боже, господин маркиз. Но позвольте мне предположить, что здесь произошло недоразумение, потому что, как же я иначе могу понять ваш рассказ, получив это письмо от его высочества полтора часа назад?

   Сказав это, он подал маркизу знакомое уже нам письмо. Холодный пот выступил на лице честного дворянина. Это письмо было не только приговором, а и доказательством, что первый человек Франции, тот, в котором дворяне олицетворяли честность и великодушие, был не кто иной, как негодяй, плут, лгун, подлец, которому измена своему слову была шуткой.

   - Читайте, сын мой, - сказал маркиз, подавая письмо виконту.

   - Бесполезно, господин маркиз, я знаю, в чем дело, - ответил молодой человек, отстраняя рукой письмо.

   Звук этого чистого, спокойного и твердого голоса кольнул де Монморанси, и он в первый раз пристально взглянул на это мраморное лицо, взгляд которого выражал непоколебимую решительность.

   В первый раз на него подействовал человеческий взгляд, который затронул его каменное сердце, и он подошел к виконту.

   - Может быть, король не хорошо обсудил обстоятельства, - сказал герцог неуверенно. - Если, господа, вы получите новый приказ короля, то даю вам слово Монморанси не противодействовать.

   - Мы знаем, что значит слово Валуа, - тихо сказал маркиз. Но виконт уже ответил:

   - Не нужно, господин герцог, его высочество написал свой приказ в полном сознании, как сказано в письме; нам остается покориться его королевской воле и сказать вам, герцог, до свидания.

   Монморанси невольно вздрогнул, но, чтобы не уронить свое достоинство, он ограничился холодным поклоном.

   Оба дворянина были уже почти у двери, держа шляпы в руках, но вдруг виконт обернулся и, обращаясь к герцогу, спросил:

   - Господин герцог, есть у вас сыновья?

   Монморанси смутился от неожиданного вопроса.

   - Да... два сына, - ответил он. - Но зачем...

   - Так, я только от души сочувствую им, - сказал виконт, и, резко махнув рукой, как бы проклиная и отца, и сыновей вместе, он медленно вышел, оставив пораженным этими словами герцога.

   Самые длинные дни имеют конец; так же и самая горькая, безотрадная жизнь доходит до старости или до предела смерти.

   Какие горести жизни не угасают со временем?

   Сколько несчастных обрек Бог на постоянные страдания, а между тем новые страдания находят новые силы для перенесения их.

   Большая часть людей, обреченных на большие или меньшие страдания, часто примиряются с судьбой, и уже это примирение облегчает их жизнь. 

   Счастье любить наносит удары тому, кто сопротивляется; несчастье тем больнее раздирает тело, чем выносливее оно. Есть форма несчастья, которая с каждым днем все больше и больше угнетает человека и тем лишает его надежды на улучшение участи.

   Такая именно форма постигла известного нам графа де Пуа. Какая у него надежда впереди? Никакой. С того дня, когда его кинули живым трупом в тюремную яму замка Монморанси, он считал себя мертвым. С каждым днем мучения его усиливались, тело начало разлагаться; чего же, кроме смерти, он мог ожидать?

   И граф ждал, моля Бога укротить его муки, иногда соглашаясь страдать больше, чтобы замолить грехи свои.

   Но с некоторого времени моральное состояние пленника изменилось. Он даже перестал чувствовать свое могильное одиночество; жизнь, которая давно покинула эту страшную темницу, воротилась туда и волновала иссохшую грудь мученика.

   Граф де Пуа стал надеяться. И все томления ожидаемой надежды мучили его. Но что заставило графа надеяться?

   Все дело в том, что недавно кому-то удалось подкинуть небольшую записку графу.

   Несмотря на лаконичное содержание: "Надейтесь, кое-кто заботится о вас", записка эта произвела целый переворот в душе графа. Более чем бесконечная радость наполнила душу его. И не имей он железную натуру, он умер бы от радости!

   С того дня граф де Пуа преобразился. Пренебрежение к самому себе и отвращение к тюрьме исчезло; насколько позволяла ему цепь, он ходил, или, вернее, старался ходить, чтобы как-нибудь укрепить свои члены, которые от долгого бездействия как бы окоченели.

   Несколько дней спустя он получил вторую записку. На этот раз можно было опасаться, что граф сойдет с ума от радости. Эта записка заключала ту же фразу, что и первая, но с прибавлением: "Ваш сын".

   Этот благородный молодой человек, несмотря на преследования, поборол свою ненависть к Монморанси и поселился в окрестностях дома герцога, в котором, наверное, имел связи; полученные две записки доказывали это вполне.

   И вот граф горячо молился. Молился, чтобы сын его, который по добродетели оказался достойным отца и который готовился к страшной борьбе, был бы сохранен и спасен.

   Крупные слезы текли по исхудалым щекам старика, и эта сладкая грусть облегчала его сердце. Но единственно над чем он задумывался, это над тем, как записки могли попасть к нему. В его темницу входили только двое: герцог де Монморанси, как палач, приходивший любоваться на свою жертву, и, кроме него, приходил еще полицейский служитель, казавшийся еще более жестоким, чем его хозяин.

   Но вот уже несколько дней, как этот служитель больше не показывался. Вскоре выяснилось, что он был заменен другим, с такой темной, разбойничьей физиономией, что можно было ожидать от этой перемены только худшего.

   Между тем Монморанси стал замечать, что лицо пленника с каждым днем прояснялось, и это страшно пугало его. Но, несмотря на всякие предположения, он вполне был уверен в невозможности побега, во-первых, потому, что дворец его был прекрасно охраняем, и, во-вторых, ключи от тюрьмы постоянно висели на поясе констабля.

   Однажды слуга, сопровождавший Монморанси в тюрьму, заметил ему:

   - Монсеньор, мне кажется, что пленник наш сошел с ума. Он кусает свои цепи, как бешеный.

   - В самом деле? Вот почему последние дни он был так спокоен. А что, он теперь бешеный?

   - Да. Если вы пожелаете видеть его, то нам необходимо взять еще одного провожатого.

   - Ах вот как! Ну что ж, выбери самого верного из наших, и пойдем.

   - Монсеньор, если вы позволите, я возьму с собой Красного.

   - Это твоего племянника, храброго молодого человека, для которого ты просил место помощника палача Парижа? Скажи ему, что я доставлю для него это место. Если ты считаешь нужным взять его с собой, то возьми, и пойдем.

   Вскоре явился племянник Доменико (этот вновь принятый слуга Монморанси был не кто иной, как Доменико). Это был здоровый детина, крепкий, со взглядом, полным жестокости. Собравшись все вместе, они двинулись в путь. Герцог открыл потайную дверь и спустился вниз, сопровождаемый двумя слугами. Один держал факел, освещая путь, а другой держал обнаженную шпагу для охраны своего господина в случае чего-либо. Таким образом, они достигли конца темной лестницы, где начинался коридор, ведущий в подземелье темницы.

   Достигнув дверей заключенного, герцог отворил дверь и все трое вошли в камеру пленного.

   Граф де Пуа полулежал на соломе. При виде вошедших он вздрогнул и посмотрел на них.

   Случайно свет факела упал на лицо Красного, племянника Доменико. Сдавленный крик вырвался из груди пленного. Глаза его ужасно расширились; лицо выражало полнейшее удивление. Красный поднял руку и приложил, в знак молчания, палец к губам.

   При этом знаке, который удостоверил графа, что он не ошибся, заключенный поднял глаза к небу с благодарностью и по щекам его полились слезы.

   - Плачет, бедняга! - сказал, как бы сожалея, Доменико. - Ну, значит, теперь он неопасен.

   - Не нужно доверяться его слезам; эти негодяи иногда просто притворяются сумасшедшими.

   В то время когда Красный говорил это, пленный внимательно прислушивался к его словам, и по выражению его лица можно было думать, что голос Красного был с неба.

   Монморанси этого не заметил и, наклонившись над пленником, спросил:

   - Итак, граф Виргиний, правда ли, что мне рассказывают? Вы потеряли рассудок?

   Пленник улыбнулся.

   - Разум на земле не всегда бывает разумом и на небе, - ответил он. - Есть многие, которые считаются на земле разумными, а на небе имеют славу дураков.

   - О! Ты начинаешь говорить проповеди! Напрасно ты отказался от монастыря, в который я тебе предлагал поступить. Ты мог бы там говорить проповеди монахам, - сказал Монморанси.

   - Монморанси, - проговорил граф, поднимаясь на локоть. - Гордость ослепляет тебя. Ты сильный и храбрый старик, но ведь и для тебя придет день смерти?

   - Я христианин, как все Монморанси, - сказал констабль, невольно содрогаясь при словах графа. - Когда смерть придет за мной, она найдет меня приготовленным и утешенным моей религией.

   - И твоя религия одобряет, что ты столько лет истязаешь несчастного, который давно искупил свои грехи? И ты думаешь, что Бог простит тебя, когда ты скажешь Ему, что никакая мольба не могла смягчить тебя к прощению?

   Герцог усмехнулся.

   - Ты уже перестал понимать, бедный старик. Ты напрасно беспокоишься. Преподобный отец Лефевр из общества Иисуса отпустил мне уже грех мой за то, что я содержу тебя здесь, и за то... что буду всегда держать тебя в заключении.

   - Ну, теперь настало время с этим покончить! - сказал внезапно Красный и набросился на Монморанси, повалил его и прижал к полу.

   - Подлец! - завопил констабль, полный испуга от неожиданного нападения. - Оставь меня... я велю тебя повесить... Доменико, помоги мне, ударь этого негодяя в спину!

   - Я занят совсем другим делом, господин, - отвечал Доменико, разражаясь смехом.

   Между тем герцог яростно боролся с Красным, но ничего не мог поделать против его железных рук.

   А Доменико в это время, подойдя к герцогу, развязал на нем кожаный кушак и быстро связал им руки.

   - Успокойтесь, герцог, - проговорил Доменико, обыскивая его. - А! Наконец я нашел то, что искал.

   И, говоря это, он вынул длинный и острый кинжал, который он нашел в верхней одежде герцога.

   - Ради Бога, не проливайте кровь! - закричал бывший пленный старик. - Освободите меня, как хотите, только не ценой крови!

   - Как ты, отец, прикажешь, так и будет сделано, - сказал почтительно Красный, который был не кто иной, как виконт де Пуа.

   А Доменико продолжал обыскивать герцога, который счел лучшим молчать, и нашел вскоре маленький ключик. По злобному взгляду герцога Доменико понял, что нашел то, что надо.

   - Вот, - воскликнул он, - вот этот ключ! Господин герцог уменьшает наши труды и возвращает вам, граф, свободу. Вот, уже готово!

   И цепи графа де Пуа, открытые найденным ключом, упали с шумом на землю.

   Пленник, пошатнувшись, поднялся на ноги и гордо подошел к констаблю.

   - Герцог! - сказал он величаво и грустно, скрестив на груди руки. - Как ты видишь, не долго пришлось издеваться тебе над Богом.

   Монморанси ничего не отвечал, но он с ужасом заметил, что именно собирались с ним сделать его слуга и сын графа.

   В один миг они сняли с констабля платье, оставив его в нижней одежде, и поволокли к цепям.

   - Смилуйтесь! - прошептал герцог. - Лучше убейте меня, чем такая ужасная смерть! Будьте христианами.

   - А ты разве был христианином по отношению к моему отцу? - спросил виконт, замыкая цепи на руках герцога.

   - Сын мой, - произнес граф, - смотри, что делаешь. Как бы мы не превысили свою власть.

   - Отец, это необходимо. Если он останется на воле, он скоро опять проявит свое тиранство над нами. Нужно, чтобы он остался здесь, пока не придут его освободить. Но пока придут за ним, мы успеем скрыться.

   Граф вздохнул и замолчал.

   Вскоре герцог был очень крепко закован.

   - Теперь попробуй-ка на себе тяжесть этих цепей, - сказал ему желчно молодой человек. - А мы с тобой, отец, приступим теперь к делу.

   Виргиний де Пуа сел на камень. Доменико вынул из кармана бритву и сбрил графу его густую бороду, оставив только усы и маленькую бородку, как носили в то время. После этой процедуры они быстро надели графу де Пуа одежду, оружие и даже сапоги де Монморанси. Одетый таким образом пленник стал совершенно неузнаваем.

   После всего этого они все трое направились к дверям.

   - Остановитесь! - закричал герцог, протягивая руки, закованные в цепи. - Если вы меня освободите, клянусь вам, что не причиню вам никакого вреда и помогу всеми своими силами.

   - Чересчур поздно! - воскликнул Доменико. - Ты должен был сделать это раньше, а не теперь.

   И они все трое удалились, захлопнув за собой железную дверь, которая с шумом затворилась.

   И тогда великий констабль Франции, человек, участвовавший в двадцати битвах, насмехавшийся над опасностями, опуст