Медзаботта Эрнесто - Иезуит

 Ну, а потом вы не виделись больше с королем? - спросил дофин.

   - Нет, ваше высочество, - гордо отвечала Диана. - Спустя несколько недель я вышла за графа де Брезей, имя которого я с достоинством носила...

   Генриху показалось, что на глазах красавицы блеснули слезы - и он упал е ее ногам.

   - Простите, прелестная Диана, - молил он, - простите, любовь к вам помрачила мой разум. Но мне кажется, в мире не существует смертного, который не преклонился бы пред вашей красотой... не отталкивайте меня, Диана, иначе, даю вам слово Валуа, я... совершу убийство. О, Диана, - продолжал дофин, - прошу вас, сжальтесь надо мной, и вы будете спасительницей Франции.

   - Ваше высочество, прошу вас встать, - проговорила в испуге графиня, - я слышу чьи-то шаги, сюда могут войти. - И действительно кто-то постучал в дверь маленького зала, вошла горничная и сказала: "Преподобный отец Лефевр ожидает ваше сиятельство для духовного совещания".

   - Попросите преподобного отца быть так любезным пройти в молельню, - отвечала графиня. - Простите, монсеньор, - обратилась она к принцу, - я иду беседовать с Господом Богом при посредстве его благочестивого служителя.

   - Вы святая! - вскричал принц, целуя руки графини. Томный взгляд, полный любви, был ответом красавицы на горячий порыв влюбленного Генриха.

   Проводив его до дверей, графиня отправилась в молельню, где ожидал ее отец Лефевр. Если бы сын Франциска I мог видеть графиню в эту минуту, его любовь к ней несколько поостыла бы. Выражение лица графини дышало злобной радостью, по губам скользила улыбка презрения и насмешки. Идеальная красота кроткой добродетельной вдовы исчезла, и ее заменила какая-то фурия, раба темных, грязных страстей.

  

   Накинув на свои обнаженные плечи мантилью, Диана прошла зал, где она принимала принца, и отправилась в молельню.

   Отец Лефевр мало изменился с тех пор, как мы видели его между храмовыми рыцарями, приставшими к Игнатию Лойоле, основателю общества ордена Иисуса. Он был высок ростом, глаза его были вечно опущены, но когда он их подымал, в них не трудно было заметить огонь злобы и надменности. Графиня приветствовала его низким, почтительным поклоном, на который монах отвечал ей еле заметным кивком головы.

   - Простите, святой отец, - проговорила графиня, - если я не тотчас же явилась сюда, но один важный посетитель...

   - Вы, вероятно, для посетителей обманываете своего духовного отца?

   - Я обманываю? - вскричала с ужасом графиня.

   - Да, вы. К чему было менять светский наряд, набрасывать мантилью на плечи, разве глаз священника может смущаться тем, что возбуждает восхищение в светских людях?

   Графиня уже имела случай убедиться не раз, что духовнику известны все ее дела и помышления.

   - Простите, святой отец, я согрешила.

   Иезуит пожал плечами.

   - Грех? Нет, вы должны знать, дочь моя, что мы очень осторожно называем грехом некоторые деяния людей. Впрочем, не будем больше говорить об этом; вы, вероятно, пришли исповедаться?

   - Да, святой отец, больше чем когда-нибудь я нуждаюсь в ваших мудрых советах.

   - Я не откажу вам в них, дочь моя. Общество Иисуса благословлено Самим Господом, оно руководит совестью всех верных католиков, от простого селянина до властителя. Вы можете покаяться мне в ваших грехах, я вам отпущу их и открою путь к небу.

   - Отец мой, - сказала Диана, - я должна исповедаться вам в весьма серьезном деле; но сперва я хотела бы знать... правда ли... как говорят...

   - Позвольте мне докончить, дочь моя, - прервал ее иезуит. - Вы хотите знать, что братья общества Иисуса более снисходительны к исповедующимся, чем другие духовники, и справедливо ли они находят способ уменьшать в глазах грешника тяжесть его падения, примиряя его с Богом без особой кары... это вы хотели знать, дочь моя?

   - Да, преподобный отец.

   - Лишь одни неверующие считают это грехом, - сказал иезуит. - Но нужно понимать нас, мы так же строги, как и другие, если грех совершен со злым умыслом. Когда же обстоятельства сложились так, толкали человека на греховное деяние, мы прощаем падение.

   - Я вас не совсем поняла, - сказала задумчиво молодая вдова.

   - В таком случае, я поясню примером. - Мы знаем одну молоденькую девушку, которая, увидя проходящего красивого и храброго короля, побежала ему навстречу, бросилась к его ногам и предложила ему свою невинность; эта молодая девушка была бы потерянная женщина, бесстыдная куртизанка, присужденная к мукам ада...

   - И что же? - спросила, задыхаясь, Диана.

   - Но цель, с которой она это сделала, вполне ее оправдывала. Ценою своего падения она купила жизнь родному отцу и таким образом вместо падшей грешницы сделалась героиней, второй Юдифью.

   - Боже! Святой отец, что вы говорите, - вскричала графиня.

   - Может быть, вы знаете такую самоотверженную девушку? - спросил совершенно спокойно отец Лефевр.

   Диана с отчаянием опустила руки. "Им все известно, - промелькнуло у нее в голове, - они все знают, а я, глупая, еще хотела мериться с ними... С такими союзниками я буду - все, без них - ничто; о, мне необходимо решиться". И, повернувшись к иезуиту, она спросила:

   - Отец мой, угодно ли вам выслушать мою исповедь?

   - Я готов, дочь моя, - отвечал иезуит.

   - Вы знаете, святой отец, что я дочь графа де Сент-Валье, этого благородного вельможи, который помог герцогу Бурбону в побеге, за что был приговорен к смертной казни. Никакие мольбы друзей и родных не могли укротить гнева короля Франциска. Тогда я побежала ко двору, бросилась к ногам монарха и... не правда ли, святой отец, это был страшный грех?

   - Нет, - отвечал иезуит, - это был не грех, а долг дочери.

   - Король Франциск принял меня благосклонно и тотчас приказал отложить исполнение казни, назначенной на другой день. Когда он меня поднял, стоявшую на коленях, он мне шепнул на ухо: "Сегодня вечером я тебе отдам прощение твоего отца". Я хотела протестовать, но король холодно прибавил: "Скажи, нет, и голова графа де Сент-Валье покатится с лобного места на площади де Греве". Святой отец, я любила отца, притом же казнь вела с собой опись имущества, я бы осталась одна на белом свете, бедная, без всякой надежды... я пала. Не правда ли, святой отец, это был большой грех, непростительный?

   - Да, если бы это совершилось для вашего личного удовольствия, но вы спасли отца - вас Бог не покарает, а, напротив, наградит за самопожертвование.

   - Благодарю вас, святой отец, но это не все... Король несколько раз приходил ко мне. Впоследствии он выдал меня замуж за господина де Брезей. И потом, после свадьбы... ах, отец мой, я великая грешница.

   - Конечно, дочь моя, вам может казаться великим грехом все то, что вы по обстоятельствам должны были сделать, но, принимая во внимание ваше чувство дочери к несчастному отцу, затем благодарность, которой вы были обязаны королю Франциску I за богатства и привилегии, данные им вашему мужу, я нахожу, что вы чересчур преувеличиваете свой грех.

   - Мой муж по милости короля действительно оставил мне значительное состояние, - отвечала Диана.

   - Итак, дочь моя, вы к себе несправедливы. Не тщеславие побудило вас сносить ухаживания человека некрасивого и немолодого. Вы спасали отца и желали увеличить состояние вашего мужа. Во всей этой исповеди я не вижу повода, по которому бы мог осудить вас.

   Диана пытливо взглянула на духовника; глаза его были опущены вниз.

   - Я еще имею грех, в котором должна покаяться вам, - сказала вдова.

   - Я слушаю вас, дочь моя, хотя наперед утверждаю, что и этот грех ваш окажется мнимым.

   - Слушайте же меня. Наследный принц Генрих, вернувшись с войны, стал настойчиво преследовать меня.

   - И вы боитесь в одно и то же время сделаться любовницей отца и сына?

   - Да, я ужасно этого боюсь, - отвечала Диана, закрывая лицо руками, сквозь пальцы которых можно было следить за выражением лица священника.

   - Дорогая дочь моя, - сказал с благосклонной улыбкой Лефевр, - церковь не имела бы в достаточной степени молний, демоны не могли бы располагать страшными для вас муками, если бы ваша связь с наследным принцем была единственной целью своего собственного удовольствия; о, этим вы оскорбили бы небо, но я вас знаю, вы благородная и высокая душа и я уверен, если вы согласитесь открыть ваши объятия принцу, то это сделаете единственно ввиду высшей цели, для которой должны быть прощены и более тяжкие грехи.

   - Высокие цели? - прошептала графиня. - Укажите мне их... направьте мои шаги.

   - Дочь моя, вообразите, что вы приобретете власть над принцем Генрихом, и когда он взойдет на престол, это будет католический принц, враг еретиков, защитник общества иезуитов и привилегии инквизиции.

   - И вы думаете, святой отец, - спросила Диана, - что если я буду поддерживать все это в принце Генрихе, то мне Господь Бог простит мое прошлое?

   - Не только простит, но даже наградит вас через наш орден всеми земными благами.

   - Это богатство я должна раздать бедным, не правда ли, отец мой? - сказала с оттенком грусти вдова де Брезей, что не ускользнуло от наблюдательных глаз иезуита.

   - Бедным! - отвечал он. - Можете помочь бедным, дочь моя, но вы должны быть богаты. Ваше звание требует блеска и роскоши. Бог сотворил неравные условия жизни людей, и кто старается уничтожить данное ему Богом, тот, значит, восстает против Его святой воли. Нет, дочь моя, вы должны быть богаты - таково ваше общественное положение.

   Диана встала, выпрямилась во весь рост, глаза ее загорелись, она вся вмиг будто преобразилась и сказала:

   - Покончим, святой отец, эту комедию, все это переливание из пустого в порожнее. Поговорим откровенно. Вы от имени вашего ордена предлагаете мне союз?

   - Да, дочь моя, я вам его предлагаю.

   - Вы мне гарантируете богатства, почести, славу и опору вашего всемогущего ордена с тем, чтобы я влияла на короля и дофина и чтобы они притесняли еретиков с такой жестокостью, какой еще не бывало?

   - Да, дочь моя, я вам это поручаю.

   - Принимаю, - сказала графиня. - Кстати, сегодня вечером у меня будет король Франциск.

   - Знаю, - продолжал иезуит. - Он возвратится сегодня вечером и, переодетый в платье простого кавалера, придет к вам, постучится в двери сада, и кормилица Алисой ему откроет.

   - Боже! Как это вы все знаете! - вскричала Диана; удивление у нее превратилось в страх.

   - О, дочь моя, я знаю вещи, только нужные для пользы общества, и всегда их забываю, когда минует надобность, но оставим этот вопрос. Завтра в Лувре, как вам, вероятно, известно, будет заседание по поводу религиозных событий в Германии.

   - Да, я об этом слышала, - с некоторым замешательством отвечала госпожа де Брезей.

   - Итак, в совете будут обсуждаться эти вопросы. Некоторые из приближенных короля против преследования реформаторов, не затрагивающих авторитет догматов. Они считают, что гонение еретиков только увеличит их силу.

   - А знаете, святой отец, я с этим отчасти согласна, ибо история нам говорит, что религиозные преследования никогда не достигали своей цели.

   - Вздор! - почти крикнул иезуит, вскочив со стула. - Паллиативные меры, конечно, только увеличивают силу еретиков, но меры радикальные всегда, безусловно, полезны; они с корнем вырывают зло. Обратите внимание на еретиков прежних веков: донатистов, арианцев, наконец на еретиков, близких к нашему веку, - альбигойцев; трон и церковь уничтожили даже воспоминание об их лжеучениях, потому что против них были приняты радикальные меры: не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей - их всех уничтожили.

   - Но, святой отец, я не чувствую в себе достаточно храбрости предлагать королю такие страшные меры, - с трепетом отвечала графиня. - Быть может, я не сумею оправдать надежды, возлагаемые на меня обществом.

   - Король Франциск и дофин очень религиозны, мне это известно потому, что они избрали себе духовников из членов нашего ордена. Вы имеете влияние на короля и его сына и можете действовать в интересах церкви.

   - Но, святой отец, - продолжала графиня, - право, я боюсь, буду ли я в состоянии уничтожить дух терпимости, господствующий в совете короля.

   - Вы будете не одна, дочь моя, вас поддержит весьма влиятельный сановник.

   - Могу я узнать его имя?

   - Разумеется. Констабль Монморанси. В нем вы найдете самого верного и преданного союзника.

   - Как! Этот грабитель? - вскричала Диана, услыхав имя известного своей жадностью временщика.

   Иезуит пристально взглянул на красавицу, легкая, едва заметная улыбка скользнула по его тонким губам.

   - Будьте покойны, дочь моя, - сказал он, - жадность Монморанси для вас не опасна, мы сумеем достойно вознаградить вас за ваши услуги. Еретички очень богаты, и список их имений находится в наших руках.

   - Ах да, я и забыла. Впрочем, святой отец, вы не подумайте, что я жадна, я только желала бы иметь возможность прилично содержать себя, сообразно моему званию.

   - Да, конечно, но я уже высказал вам мое мнение на этот счет. Теперь пока прощайте, я ухожу с полным убеждением, что вы позаботитесь о вашей душе, оказав услугу святой католической церкви.

   - Но, святой отец, - вскричала графиня, - вы уходите, не благословив меня и не дав мне отпущения грехов?

   Иезуит остановился. В его стеклянных глазах сверкнула искра довольства. Он с особым удовольствием, даже с восторгом, взглянул на эту красавицу, сохраняющую маску лицемерия даже перед ним, видящим ее насквозь.

   "В самом деле она сильная женщина, - подумал Лефевр, - и вполне достойна быть членом общества Иисуса".

   - Встаньте на колени, дочь моя, - сказал священник. Графиня повиновалась, и Лефевр произнес над ее головой известную молитву отпущения.

   Замок Монморанси имел вид настоящей крепости с толстыми зубчатыми стенами и многочисленным войском, наполнявшим дворы и казармы этого огромного здания.

   Париж в ту эпоху изобиловал домами, похожими на крепости. Монархическая власть еще не вполне восторжествовала. Король не смел гневаться на феодалов - он в них нуждался. Последствием таких порядков было появление Ришелье, уничтожавшего своевольства дворян при помощи топора палача, но Ришелье тогда еще не родился. В описываемую нами эпоху каждый дворянин был королем в своем замке; самые вопиющие преступления дворян оставались безнаказанными; остальной народ не пользовался никаким правом, он только платил подати.

   Герцог Монморанси занимал должность констабля, что делало его главой всех вооруженных сил христианского короля Франции. Монморанси формировал французские войска, которые были большей частью феодальные, даже после реформ Карла V. Притом же король Франциск I не отличался военными способностями, он больше походил на галантного кавалера, чем на воина, и не позволял себе нарушать привилегии феодальных баронов. Герцог де Монморанси по происхождению был одним из первых баронов Франции. Его предок первый принял христианство, вследствие чего Монморанси носил титул первого христианского барона. Разве одни принцы Гизы, властители Лорена или Куртено, давшие императоров Константинополю, могли равняться с Монморанси; затем он был в родстве с самыми знаменитыми домами, а потому и имел двойную привилегию: первого дворянина Франции и первого генерала королевских войск, что давало громадную власть временщику. Монморанси не имел друзей: его жадность, чрезмерное честолюбие и свирепость отталкивали от него всех. Заслужить гнев страшного временщика было опасно. Чтоб познакомиться ближе с Монморанси, войдем к нему в кабинет. Герцог был занят разговором с отцом Лефевром. В чем заключалась эта беседа, нам не известно, но знаки внимания, оказываемые всемогущим временщиком иезуиту, были королевские. Он проводил Лефевра до самых дверей. Слуги гордого вельможи удивлялись, почему их барин оказывал такие почести простому священнику.

   Когда гость ушел, любезная улыбка исчезла с лица Монморанси, оно приняло обычное свирепое выражение. Он отдал приказание позвать к себе старшину. Минуту спустя тот явился. Это был человек небольшого роста, коренастый, косой, с низким лбом и физиономией, на которой резко отпечатались самые низкие инстинкты. Старшина был одет в шерстяную куртку из буйволовой кожи, за поясом кушака виднелась связка ключей, а сбоку - короткая шпага. Звали его Конрад Черный, это было пугало всех обитателей дворца и феодальных владений констабля. Одной из главных специальностей Конрада была расправа с несчастными, заслужившими гнев Монморанси.

   - Конрад, - сказал Монморанси, - ходил ли ты смотреть пленного?

   - Точно так, господин герцог, я в точности исполнил ваше приказание.

   - Ну, что делает арестант?

   - Как всегда - молится Богу и проклинает вашу милость.

   - Ну, до последнего мне дела нет - самое главное, чтоб не убежал, впрочем, этого едва ли можно бояться - тюрьма, кажется, очень надежная?

   - Конечно, - отвечал с грубой усмешкой старшина, - душа его вылетит, а тело останется в тюрьме.

   Монморанси улыбнулся и сказал:

   - А исполнил ли ты мое другое приказание?

   - Разумеется, исполнил; я скорее позволю содрать с себя живого шкуру, чем ослушаться приказа вашей милости. Как бы нечаянно я положил около арестанта острый кинжал и рядом с его скамейкой поставил склянку, данную вами, предупредив его, что в ней находится самый страшный яд.

   - Хорошо.

   - Я ему также доказал, как вы меня учили, необходимость добровольного путешествия на тот свет, но это не помогло.

   Герцог с лихорадочной поспешностью шагал по комнате.

   - Непонятная настойчивость, - шептал он. - Каждый другой человек на его месте при таких обстоятельствах лишил бы себя жизни не один, а десять раз. Сколько пленных, сидя в тюрьме, изощряют свои способности, чтобы уничтожить себя и, не имея под руками для этого средств, разбивают головы о тюремные стены... а этому негодяю мы дали все, чтобы он себя уничтожил, и яд и кинжал, но он отказывается принять мою вежливость и исполнить мое искреннее желание.

   - Господин герцог, - сказал главный палач Монморанси, - я имею некоторые основания думать, что дело обойдется само собою. Яма, где сидит арестант, сильно расстроила его здоровье, его телесный недуг быстро развивается и, мне кажется, он скоро должен перейти в иной мир.

   - Как это ни будет скоро, но для меня может показаться слишком долгим. Быть может, смерть его мне понадобится через день, через час!

   - В таком случае, - сказал, оскалив зубы, палач, - почему же вы не даете мне приказание покончить с ним разом?

   - Не могу, Черный Конрад, король взял с меня клятву, чтобы я не убивал пленника. Нам остается одно средство: довести до полного отчаяния арестанта, чтобы он сам с собой покончил.

   - В таком случае, можно устроить таким образом, что в самоубийстве не будет сомнения.

   - Нет, Конрад, нельзя, я дал клятву на образе чудотворной иконы, которую епископ Английский сам повесил на шею королю. Нет, нет, Конрад, я не могу быть клятвопреступником - это смертный грех!

   Конрад ничего не ответил, он давно привык слепо повиноваться воле господина. Притом же палач был человек своего времени. Подвергнуть жертву адским мукам, довести ее до полного отчаяния, предоставить все средства к самоубийству - это можно, но нарушить клятву, данную на чудотворной иконе, - смертный грех.

   - Возьми фонарь и пойдем, - сказал после минутного молчания герцог.

   Конрад зажег фонарь, нажал пружину, и в стене открылось большое отверстие. Оба осторожно стали спускаться вниз, в подземелье, по крутой лестнице. Несколько раз герцог чуть не упал, скользя по влажным ступеням, а его спутник смело шел, как видно, привыкший к этому маршруту.

   - Скоро ли дойдем? - спросил Монморанси, останавливаясь на одной из площадок.

   - Еще немного нужно спуститься вниз, монсеньор, мы уже находимся близ леса; слышите, как сладко пташки поют? - добавил палач, холодно улыбаясь.

   И действительно, вскоре, будто из недр земли, послышались шум, крики, плач, рыдания.

   - Они все обозначены в списке? - спросил герцог.

   - Да, монсеньор, только одного я не записал - мужа молочницы Пьерины Доменико.

   - Это каким образом? Кто осмелился посадить в яму Доменико, который был всегда верным и послушным слугой.

   - Герцог де Дамвилль, старший сын вашей милости приказал.

   - Мой сын? Хорошо же он начинает в восемнадцать лет. За какое преступление он наказал Доменико?

   - Вашей светлости, вероятно, известно, что герцог де Дамвилль оказывал некоторое внимание Пьерине, что весьма естественно. Представьте себе, до какого безумия дошел Доменико, что осмелился запретить своей жене ходить к герцогу и даже ее ударил, когда заметил на лице ее улыбку.

   - На сколько же времени герцог приказал арестовать Доменико?

   - До тех пор, пока не получат приказа о его освобождении, но так как господин герцог вчера уехал в свои владения Дамвилль, то приказ этот едва ли скоро последует.

   - Хорошо, сегодня вечером выпустить Доменико и сказать, что герцог Дамвилль, ввиду слезной просьбы Пьерины, прощает его. Затем послать гонца к герцогу с приказом от моего имени немедленно вернуться в Париж.

   - Слушаю, ваша светлость, все будет исполнено по вашему желанию.

   Наконец они дошли до самой нижней части тюрьмы. Здесь зараженный воздух, страшные вопли, раздававшиеся со всех сторон, олицетворяли собой ужас католического ада, так картинно рисуемого благочестивыми отцами иезуитами.

   - Открой дверь каземата и наблюдай, - сказал Монморанси. - Однажды раздраженный пленник разорвал цепи и, чуть было, не убил меня.

   - Монсеньор, можете быть совершенно спокойны, - сказал осклабясь палач, - цепи, скованные мной, никогда не разрываются.

   Дверь каземата была открыта. Вонь была нестерпимая. Свет фонаря тускло осветил ужасную картину. На низком каменном ложе виднелась неясная масса лохмотьев, цепей и человеческих членов; два огненных глаза казались одни живыми на лице, заросшем белой всклокоченной бородой. Почти нагое исхудалое тело приподнялось, пленник сел на своем ложе. Это был человек до крайности изнуренный, но лицо его и до сих пор носило следы красоты. Арестант, увидя вошедших, бросился на них со сжатыми кулаками и, сдержанный цепью, прикованной к стене, бессильно упал на скамью. Вошедшие злобно расхохотались.

   - Напрасно ты делаешь такие скачки, мой милый, - сказал палач, - ты можешь сломать себе кости; ведь эти цепи скованы мной специально для тебя.

   - Убирайся вон, - вскричал Монморанси, - я желаю остаться один с пленником.

   Палач ушел.

   При звуке этого голоса пленник задрожал.

   - Герцог, - прошептал он. - Боже мой! Боже мой!

   - Да, - сказал Монморанси, - это я, которому ты изменил в дружбе, которого ты опозорил, соблазнив его жену. Теперь смотри на меня, граф Вергиний де Пуа, и скажи мне откровенно: чье положение лучше, твое или мое?

   - Он мстит, - тихо лепетал узник, - наказывает меня, Бог с ним!

   - Может, Бог тебя и простит, - отвечал грубо констабль, - но мое проклятие и моя месть неизменны.

   - Я терплю мучения ада, - шептал узник.

   - О, я вполне понимаю, это не прелестный альков замка Дамвилля, солома несколько тверже мягкой брачной постели, прикосновение цепей не так приятно, как нежных ручек герцогини Джульяны; что же делать, мой милый? Нужно применяться к обстоятельствам; так свет устроен.

   - Наконец, что же ты хочешь от меня? - вскричал узник в припадке отчаяния. - Надеюсь, что теперь твоя месть удовлетворена?

   - Моя месть удовлетворена? - отвечал с адским хохотом Монморанси. - Как мало ты меня знаешь, граф Вергиний, а еще мы были с тобой когда-то друзьями. Если бы я видел тебя в глубине ада, терзаемого демонами, если бы я был убежден, что твоя бессмертная душа обречена на вечные мучения без конца, и тогда едва ли я утешился бы. Но, несмотря на все это, я пришел предложить выход из этого страшного положения.

   Узник приподнялся на колени, внимательно слушая Монморанси, и в его потухающих глазах загорелся луч надежды.

   - Хочешь ли ты, - начал герцог после нескольких минут размышления, - хочешь ли заменить ужас тюрьмы спокойным житьем в монастыре? Взамен этих цепей опоясаться монашеским поясом и окончить жизнь в раскаянии и молитве?

   Узник жадно ловил каждое слово герцога.

   - О, Монморанси! - вскричал он. - Если ты дашь мне эту милость, ты будешь великодушнейшим из людей, и я окончу мою жизнь молитвой к Богу, дабы он простил мои грехи и твои.

   - Это будет зависеть от тебя.

   - От меня! Да разве ты можешь думать, что я буду колебаться, принять какие бы то ни было условия?

   - Прекрасно. Подпиши эту бумагу, и цепи твои сегодня же спадут.

   Узник взял бумагу и прочел следующее:

   "Я, нижеподписавшийся граф Вергиний де Пуа, маркиз де Мевилль, владелец де ла Форте, де Дигане и других мест, кавалер святого Михаила, клянусь перед Богом и людьми удалиться от мира и окончить жизнь мою в монастыре.

   Вследствие чего отдаю все мои владения, титулы, богатство и привилегии моему дорогому племяннику Арриго, герцогу де Дамвиллю, сыну монсеньора Монморанси - великого констабля Франции.

   Моего сына Карла, именующегося графом де Пуа, объявляю незаконным".

   - Наглец! - вскричал узник, бросая бумагу в лицо Монморанси. Последний не обратил на это никакого внимания и спросил:

   - Хочешь ты подписать бумагу или нет?

   - Чтобы объявить незаконным сына самой святой женщины, которая когда-либо существовала на свете! Лишить его привилегий? Ты, верно, обезумел! Где же я мог бы найти убежище против моей совести и против справедливого гнева Господа Бога?

   - Но все равно твой сын не будет иметь ничего, твои владения описаны. Если они перейдут в мое семейство, то сын твой Карл может рассчитывать на наше великодушие, иначе он умрет с голода, ибо владения графа де Пуа должны перейти к графине де Брезей, герцогине де Пуатье.

   - Пусть будет что будет, - отвечал несчастный, - но я не желаю разорять и предавать позору моего сына. Я скорее готов сжечь мою руку, чем подписать этот гнусный документ. Ты мог сковать меня цепями, подвергнуть страшным мукам, но тебе не удастся сделать меня сыноубийцей!

   - Как знаешь, - сказал Монморанси, желая быть хладнокровным. - Но ты очень скоро раскаешься. Страдания твои увеличатся, и ты будешь просить смерти как дара небес.

   - Смерти! Ты давно обрек меня на самоубийство, предоставив к этому все средства.

   - Это служит доказательством только моей к тебе дружбы. Жить без надежды нельзя, а у тебя ее давно нет.

   - Быть может, при помощи Бога друзья мои узнают, где я, и освободят меня из этой могилы.

   - Однако до сих пор они этого не сделали. Вот уже пять лет, как ты сидишь в тюрьме.

   - Да, когда я предательски был брошен в эту яму, моему сыну было пятнадцать лет - теперь он скоро будет совершеннолетним, получит феодальные права и, быть может, отомстит тебе, подлый душегубец, за мои страдания.

   - Ты бредишь, старик, - отвечал Монморанси, - я постараюсь заручиться приказом короля и уничтожить, стереть с лица земли твоего сына.

   - Нет, король не даст тебе такого гнусного приказа, ты заблуждаешься. Притом же мой замок де Пуа очень солидно укреплен, потребуется, по крайней мере, шесть месяцев, чтобы взять его. Едва ли король, нуждающийся в войске постоянно, отдаст его тебе для личной мести.

   - Хорошо. Оставайся здесь, если желаешь, а я постараюсь найти средства сломить твое упрямство.

   - Средства? Понимаю - ты говоришь о пытке.

   - О, нет, я знаю твою железную волю - ты пытку перенесешь; я придумал средство совершенно иное. Вот к этой стене я думаю приковать твоего сына, - холодно сказал Монморанси и вышел из каземата.

   Крик отчаяния вырвался из груди несчастного узника.

   - Бог мой, - говорил он, поднимая к небу скованные цепями руки, - Ты не допустишь, чтобы совершилось такое страшное преступление, у него нет другой надежды, кроме Тебя! - И крупные слезы покатились по исхудалым щекам и седой бороде старика.

   Эти слезы облегчили страдальца; в его душе зародилась надежда. Немного спустя он заснул, произнося имя дорогого сына.

   Узник обманывался, полагая, что сын его лишен опоры в свете. Вскоре мы увидим, что молодой человек имел сильных друзей.

   Прошло три дня после описанной нами сцены между герцогом Монморанси и графом де Пуа. Суровый констабль нетерпеливо шагает по обширной зале своего дворца, нетерпеливо поглядывая на дверь.

   - Господин герцог де Дамвилль, - докладывает слуга.

   - Проси!

   Вскоре на пороге появился Арриго де Монморанси, герцог де Дамвилль - старший сын констабля. Хотя юноше едва минуло восемнадцать лет, но из-за высокого роста, широких плеч и бороды, он казался двадцатишестилетним мужчиной. Монморанси любил своего первенца - он видел в нем свои собственные качества.

   - Господин герцог, - сказал отец, - я уже два дня жду вас.

   - Монсеньор, я не знал, что вам угодно было меня видеть.

   - Как, разве вы не получили мое приказание, посланное вам с одним из берейтеров?

   - Нет, не получал. В Дамвилль действительно прибыл один из ваших слуг и передал мне приказание от вашего имени тотчас же вернуться в Париж, но, признаюсь, я не поверил и потребовал письменный приказ.

   - Ну, а потом?.. - спросил герцог.

   - Письменного приказа он мне не доставил, я велел заковать его в цепи и бросить в тюрьму.

   - Вы ошибаетесь, герцог, приказ мной был дан перед вашим приездом - я было хотел послать за вами и привести вас ко мне силой.

   - Очень сожалею, монсеньор, что произошло такое недоразумение, а теперь, монсеньор, что побудило вас призвать меня в Париж?

   - Причина очень важная. Вы, господин герцог, позволяете себе в замке вашего отца чересчур бесцеремонно обращаться с мужьями, неудобными для ваших любовных похождений.

   - Монсеньор!..

   - Но вы ошибаетесь, господин герцог, полагая, что вошли уже в права наследства. Пока я жив и по милости неба рассчитываю жить еще много лет, в моих замках и дворцах существует только одна воля - моя!

   - Я вижу, монсеньор, что вам передали историю с Доменико не так, как она была в действительности. Я наказал Доменико за то, что он осмелился в моем присутствии ударить слугу дома Монморанси.

   - Но эта слуга была его неверная жена? Что значительно смягчает его дерзость.

   - Монсеньор, вы слишком высоко поставлены, чтобы замечать настроение черного народа, я же, как простой дворянин, постоянно встречаясь с людьми мелкого сословия, замечаю, что абсолютное господство феодального права начинает колебаться.

   - Черт возьми! - вскричал констабль, - я не имел это в виду.

   - Да, монсеньор, заседатели и главы общин начинают обращаться с нами, как с простыми гражданами.

   - Есть много правды, сын мой, в том, что вы говорите, - сказал задумчиво констабль. - К моему крайнему изумлению, король как будто одобряет поведение общин. С тех пор как я нахожусь в государственном правлении, большое число документов, в которых провозглашается свобода общин, разрешена и даже санкционирована самим королем.

   - Батюшка, это весьма понятно, король должен поддерживать права граждан в ущерб прав дворянских. Собственно говоря, что такое дворяне? Равные королю его союзники, а иногда и враги. Мы не платим податей, мы часто вынимаем из ножен шпагу для защиты короля, но иногда эту самую шпагу мы направляем против него. Отсюда весьма естественно, если король ищет точку опоры в союзе с советами городов. Верьте, отец мой, дворяне неизбежно должны лишиться своих прав, сдавленные, с одной стороны, властью короля, а с другой - силой народа. Дворянам необходимо сплотиться, чтобы побороть роковые обстоятельства.

   - Или заводить связь с женами своих подданных, - заметил, улыбаясь Монморанси.

   - О, монсеньор, не обращайте внимания на мою минутную слабость, за которую я и так достаточно наказан. Позвольте мне продолжать о средствах.

   Средства эти, по моему мнению, в укреплении феодального авторитета. Дворянин не должен задумываться ни перед чем для утверждения своей власти. Если подчиненный ему вассал хотя бы возбудит подозрение - этого достаточно. Виновный должен быть не только ввергнут в тюрьму, но даже казнен без всяких рассуждений!

   Старик Монморанси улыбаясь слушал своего достойного сынка. Помолчав некоторое время, он сказал:

   - Дворянам необходимо соединиться с одним из могущественнейших религиозных обществ, недавно учрежденных; я уже состою агентом этого общества.

   - Как! Вы? Констабль, великий Монморанси, состоите агентом кого-то?

   - Да, мой милый, я обещал этим людям способствовать влиять на короля и, как глава армии, исполнять все, что они пожелают. В свою очередь, общество зорко будет следить за всеми моими врагами и недоброжелателями, парализуя их действия.

   - Но кто же они, эти сильные люди? - с удивлением спросил сын. - Не ошибаетесь ли вы, батюшка?

   - Ты слышал что-нибудь об иезуитах?

   - Да... Мне говорили, что недавно основано какое-то религиозное общество, отличающееся своим милосердием. Говорят, они очень сильны.

   - А вот ты сам убедишься в этом, мой сын, - отвечал герцог, - я сейчас познакомлю тебя с одним из представителей ордена во Франции. Он докажет тебе, что их общество лишь одно может затушить пламя пожара, охватившее католический мир.

   Говоря таким образом, герцог Монморанси нажал на пружину, скрытую в стене, дверь отворилась и в комнату вошел священник, очевидно, подслушивавший их разговор от начала до конца. Одет он был в скромную сутану. Личность его нам уже несколько знакома - то был преподобный отец Лефевр.

   В эпоху, когда происходит наш рассказ, Париж далеко не был так велик, как теперь. В то время столиц во Франции было очень много. Почти все провинции управлялись независимыми владетельными князьями, например: Британия была прямо иностранная и лишь часть ее принадлежала Франции. Все большие провинции были уделами принцев королевского дома, жили своей собственной жизнью. Феодализм не угнетал свободы граждан в той степени, в какой в наш образованный век угнетает ее бюрократизм, формальность и административный произвол.

   Но вместе с тем в те времена полного застоя среди владетелей совершались страшные преступления. Одним из красноречивых доказательств этого может служить голодная смерть Карла VII, который подверг себя ей, боясь, что сын его Людовик XI, впоследствии король Франции, - отравит его.

   Пышность двора Лувра, любезность короля Франциска I и университет обращали внимание всей Европы на Париж, начинавший в ту эпоху значительно разрастаться. Затем французская кавалерия пользовалась громкой славой. Сам великий король Карл V, владения которого распространялись по всей Германии, Италии, Фландрии и Америке, не смел иметь хищных видов на Францию, боясь ее знаменитой кавалерии.

   Но хотя Париж рос очень быстро, здания его строились без всякого плана и архитектуры. Каждый брал себе землю и строил дом по своему вкусу, как хотел. Ряд оригинальных построек был очень живописен, но приводил в ужас Бенвенуто Челлини и Примаццо, гениев искусства той эпохи, отмеченных милостями короля Франции Франциска I, который, как мы уже заметили выше, был еще и весьма галантным кавалером, очень любившим прекрасный пол. Этот король и впоследствии Генрих IV занимают видную страницу в истории романических похождений дома Валуа.

   Мы уже знаем, какой ценой прелестная Диана купила жизнь своему отцу. Но король-волокита не довольствовался победами над придворными дамами. Переодевшись, он нередко, как простой гражданин, по целым ночам проводил время в самых отдаленных кварталах Парижа. В то время в столице Франции ночные приключения были в моде. Искатели приключений стерегли своих жертв: одни - запоздалых женщин, другие - прохожих. Первые имели цель насилия, вторые - грабеж и убийство.

   Пренебрежение к жизни и физическим страданиям в разбойниках было удивительно: они не боялись ни пыток, ни казней, но вместе с тем верили в чертей, колдунов и ведьм и трепетали при мысли сделать несколько шагов близ кладбища. Одной из самых страшных окрестностей Парижа в те времена считался Монт-Фукон. Это был холм, на котором стояли виселицы с болтавшимися на них трупами повешенных. Благочестивые отцы католической церкви, вопреки христианскому милосердию, лишали преступников обряда погребения. Казненные истлевали на висельничных столбах до тех пор, пока их трупы не расклевывали птицы и кости не разносили хищные звери.

   В одну темную, очень бурную ночь какой-то путник с поникшей головой шел к проклятому холму. Раскаты грома беспрестанно гремели над его головой, он, казалось, ничего не слышал и все шел вперед, взбираясь на гору. Но вот сверкнула молния и ярко осветила ужасную картину. Кругом стоял ряд виселиц, на которых, точно живые, болтались мертвецы, раскачиваемые бурей. Путник остановился, поднял голову и оцепенел от ужаса. Слабый крик вырвался из его груди.

   - Нет, не могу, не могу! Пресвятая Дева, спаси меня, - шептал несчастный.

   Едва он произнес эти слова, как земля, на которой он стоял, точно заколебалась под ним, он хотел сделать движение, и не мог. Несчастный почувствовал, что проваливается, и лишился сознания.

   Когда он пришел в чувство, то увидел себя лежащим на тюфяке посередине хорошо освещенного низкого подземелья. Несколько замаскированных человек наклонились над ним. Один из них вынул из кармана четырехугольную склянку и влил из нее несколько капель жидкости в рот несчастного. Лекарство произвело быстрое действие, он приподнялся и стал боязливо осматривать всех.

   - Доменико! - вскричал один из замаскированных.

   - Вы меня узнали? - спросил слуга