Медзаботта Эрнесто - Иезуит

да была одержана.

   "Наконец!.. - подумал он. - Долго пришлось нам ждать... слишком долго... но, наконец, час настал и этот человек принадлежит нам..."

   Отец Еузебио весь просиял, его угловатое, костлявое лицо сделалось почти красивым.

   - Ваше преосвященство, позвольте мне сесть, - сказал он скромно, - я стар, и усталость...

   - Ах, простите, преподобный отец! - воскликнул кардинал, сконфуженный. - Я был так поглощен своими мыслями и неприятностями, что совсем забыл... Но могу вас уверить, я так огорчен...

   - Ваше преосвященство конфузите меня своими новыми извинениями, - сказал просто отец Еузебио. - Все знают, насколько монсеньор любезен с низшими... Итак, мы говорили, - продолжал монах, - что кардинал Санта Северина по своим достоинствам и по общему мнению предназначен для папской тиары. Другие кардиналы завидуют будущему папе и ищут случая разорить его, прежде чем будет окончательная победа.

   - Но я уже вам сказал, - повторил Санта Северина, - что вскоре крах моих финансов будет полным и, может быть, постыдным.

   - Мне кажется, - сказал монах, - монсеньор не знает хорошо, как велико его разорение.

   - Что же у вас есть еще сообщить мне? - воскликнул несчастный кардинал. - Скажите все, преподобный отец, я уже ко всему приготовился.

   - Извольте слушать. Кредиторы монсеньора, видя, что им ничего не уплачивается, и видя, что все деньги ваши растрачиваются на художественные произведения, просили у святого отца позволения начать опись этих вещей в этом самом помещении.

   - Но Пий не дал этого позволения? - возразил, волнуясь, кардинал. - Он один из лучших моих друзей, мы с ним были с детства...

   - Пий должен был позволить, ибо у него в числе просителей был кардинал де Медичи, который хочет, во что бы то ни стало присвоить себе художественные сокровища, которые ваше преосвященство отказались продать ему.

   - Но это подлость! - возразил, чуть не плача, кардинал. - Воспользоваться моим несчастьем... чтобы...

   - Монсеньор несправедлив, - заметил ему монах. - Страсть, которой пылает кардинал де Медичи, совершенно тождественна той, которая горит в сердце вашего преосвященства; а кто находится под влиянием такой страсти, тому трудно сопротивляться ей! Подумайте, монсеньор, ваша коллекция считается самой лучшей в Риме!

   - Это правда, - ответил кардинал с наивной гордостью. - Страшно подумать, что вся коллекция разбредется по свету, разрознится, попадет, Бог знает в чьи руки.

   - Но, без сомнения, кардинал де Медичи приобретет всю коллекцию, - сказал монах, желая утешить его, но вместо того растравляя больше его рану.

   Действительно, с Санта Северина произошла перемена, когда он услыхал эти слова, и скорбь его перешла в ярость.

   - Это он! - кричал кардинал, - он виновник моего разорения и он хочет извлечь из него пользу!.. Мои мраморы... мои картины... пойдут услаждать глаза того, кто столько шпионил за ними и кто не постыдился прибегнуть к подлости, чтобы только получить их! Нет, я скорее сожгу все...

   - Ах, монсеньор, вы не заботитесь о будущности, которая вас ожидает? Вы помните, что каждый скандал отдаляет вас от папской тиары?

   - Тиара! - воскликнул кардинал. - В самом деле, перспектива тиары стоит, чтобы ее лелеял тот, кто не уверен, что будет завтра спать под своей кровлей!

   - Монсеньор, - продолжал отец Еузебио торжественно, - я уже сказал вам, что пришел сюда как спаситель. Выслушайте меня. Ваши долги доходят до двухсот тысяч скуди, сумма слишком большая, чтобы частное лицо могло уплатить ее...

   - Это правда, конечно, - прошептал кардинал.

   - Теперь, вот что мне поручили предложить вам. Ваши долги будут все уплачены, и сейчас лицо, уполномоченное моими господами, купило все ваши долговые обязательства и держит их для вашего распоряжения. Кроме того, мои господа обязываются предложить вам ежегодную субсидию в десять тысяч скуди и выделить вам богатое аббатство, которое даст возможность удовлетворить ваше благородный художественный вкус.

   - Но кто эти господа? - прервал кардинал, думая, что все это ему снится. - И кто же вы, который недавно просил у меня пятьсот скуди за распятие, а теперь...

   - А теперь я осмеливаюсь предлагать миллионы! Вы это хотите сказать?

   Кардинал утвердительно кивнул головой.

   - Я сам по себе ничего не значу, - продолжал монах, - я уполномоченный монастыря Святой Мадонны из Пилара! Я бедняк. Но для вас, монсеньор, я представитель самого властного общества, которое только существует, для которого ни деньги, ни время, ни человеческая жизнь нипочем, потому что оно имеет свое начало на небесах и существовать будет вечно... Я представитель общества Иисуса, монсеньор.

   Кардинал даже привскочил от удивления. Действительно, в Риме имели очень ограниченное понятие об этом обществе. Основанное полвека назад, темное общество работало в основном для приобретения влияния во Франции и в Испании. Во Франции главным помощником оно имело принцев дома Лорена, которые намеревались изменить порядок наследования трона, то есть исключить дом Бурбонов и занять трон; но сами они не могли привести в исполнение свой замысел, а сделали это с помощью религиозной распри, став свирепыми защитниками католичества, духовенства и иезуитов.

   В Испании главный представитель и деятель общества был сам король, Филипп II, ярый фанатик, для которого религия была предлогом и средством утверждения своей власти. Он был настоящим энтузиастом католического пробуждения, которое набрало силу в тот век и так широко распространилось в последующем, и общество Иисуса имело такие тесные связи с Эскуриалом, что в его правилах предписывалось генералу ордена обязательно быть подданным Испании.

   Но в Риме, куда все слухи доходили слабым эхом, общество Иисуса казалось только одним из многих религиозных орденов, возникших в эти годы и имевших целью препятствовать реформе. Даже на иезуитов смотрели как на самых покорных и не вредных борьбе святого престола и имели твердую уверенность в их слепом повиновении папе. Поэтому не без причины кардинал Санта Северина удивился, услыша такое великолепное предложение от имени общества, почти совсем ему не известного.

   - Общество Иисуса! - сказал он удивленно. - Разве оно получило от испанского короля сокровища Индии?

   - Монсеньор, не теряйте времени в шутках над нами; мы весьма сильны, и я вам тотчас же дам доказательство.

   Отец Еузебио вынул из кармана довольно большой сверток бумаг и сказал:

   - Это, монсеньор, обязательства ваших долгов: общество дало приказание их скупить, и они скуплены. Теперь уполномоченный в Риме - ваш единственный кредитор; один он может присвоить себе ваши драгоценные коллекции и распоряжаться ими по своему усмотрению. Я думаю, этого доказательства нашей власти вам достаточно.

   Кардинал онемел от изумления и ничего не ответил.

   - Полно, монсеньор, - прибавил монах, - не вашей голове удивляться всему этому. Примите наши дары и будьте нашим; мы обеспечим вам богатую, счастливую жизнь, пока Пий будет жить, и возведем вас на папский трон при первой же вакансии. Ведь мы располагаем голосами испанских кардиналов, которые составляют здесь большинство. Кроме того, ваше личное достоинство и уважение, которое питает весь приход к вам, сделают выбор неминуемым.

   - Чем же я буду обязан вам? - спросил грустно кардинал, видя, что ему придется покориться.

   - Ваше преосвященство не будут заставлять делать то, что не приличествует званию кардинала, - сказал холодно монах.

   - Но это все еще не ясно... не точно... я не знаю цели, намерения этого сильного общества, которое, как вы говорите, может избирать пап.

   - Общество не хвастается, монсеньор; оно знает, что ваше преосвященство возлагает большие надежды на папскую тиару, и предлагает вам союз. Что же касается цели общества, то она весьма ясна: "Для наибольшей славы Бога". Так монсеньор соглашается?

   - Соглашаюсь, - прошептал кардинал, наклоняя голову. - Я ваш... но если намерения ваши не чисты, то вы отдадите отчет Богу.

   - Аминь! - сказал торжественно монах. - По распоряжению генерала ордена, имя которого я не имею права вам пока сообщить, я буду передавать вам вспомоществования общества и... его приказы.

   При последних словах кардинал содрогнулся, но вскоре оправился и спросил:

   - Что же мне теперь делать?

   - Пока ничего, кроме того, что вы должны сжечь эти бумаги. Я уверен, монсеньор, что пламя от них будет для вас самым радостным огнем.

   Сказав это, монах передал кардиналу его обязательства и, сделав глубокий поклон, удалился.

   Кардинал взял эти несчастные листки, быстро подошел к камину, где горел большой огонь, и хотел их бросить в пламя, но удержался.

   - Если я сожгу эти бумаги, - прошептал он, - я навеки буду продан этим людям... Не лучше ли потерять все и сохранить свободу? До сих пор горе, настигшее меня, не внушало мне угрызений совести, не отнимало сна; но теперь другое дело... Полно, священник Христа, будь храбр, покорись бедности и даже нищенству, но останься честным и чистым. Твои мучения не продолжатся долго... возвращу я эти обязательства иезуитам.

   В эту минуту постучались, и вошел Сильвестр, очень веселый.

   - Монсеньор, - сказал он, - двести скуди, которые передал мне от вашего имени преподобный отец, выходя от вас, совершили чудо. Надеюсь, приказание продать лошадей отменяется. Кучеру заплатили, и он остается у вас...

   - Хорошо... пусть будет отменено... - сказал Санта Северина, отказываясь от дальнейшей борьбы. - Уйди прочь, Сильвестр.

   Лакей удалился. Вскоре от обязательств не осталось ничего, кроме пепла. Через некоторое время Сильвестр вернулся и подал кардиналу запечатанную записку. Не зная сам, почему, он вздрогнул; ему показалось, что это послание было от иезуитов. Действительно, вскрыв записку, он увидел сокращенное название общества: 

   А. М. D. С, 

   которое означало Ad maiorem Dei gloriam (для наибольшей славы Бога).

   Письмо было следующего содержания:

   "Кардинал Санта Северина избран председателем в трибунале, который будет судить еретика и мятежника Франциска Барламакки. Необходимо виновного приговорить к костру".

   Бумага выпала из рук кардинала. Люди, купившие его, не теряли времени... и первое дело, которое они от него требовали, - дело крови.

   - О, Боже! За что ты оставил меня! - прошептал кардинал, совсем растерявшись.

   Но вскоре он опомнился и как бы примирился со своим новым положением.

   После сытного обеда кардинал получил от папы приказ председательствовать над судьями, уполномоченными судить Барламакки.

   - Ну, дорогая моя, сегодня вы не получите сахара... вы были очень непослушны. Нет, нет и нет, напрасно вы ласкаетесь ко мне, сказала, не получите сахара, так и будет!

   Так разговаривала молодая, красивая восемнадцатилетняя девушка, смуглая, стройная, с большими выразительными глазами; и разговаривала - с кем? - с великолепной испанской, белой и черной шерсти, собакой, одной из чудных пород, сохранившихся в Арангуеце исключительно у одного короля Испании. Можно было предполагать, что эта девушка так или иначе, но была близка к испанскому королю, потому что все знали, что его величество король Филипп II гордился этими собаками и даже отказался подарить пару таких собак своему доброму соседу и брату королю Франции, боясь, что эта привилегированная порода будет принадлежать другим. И в самом деле, предположение это не было ошибочно, так как она, то есть девушка, была племянницей монарха всей Испании и звалась Анна Борджиа, герцогиня Гандии.

   Герцогиня происходила из одного знаменитого семейства, давшего двух пап: Сикста IV и Александра VI, и, кроме того, одного святого Франциска Борджиа. В ней соединялось блестящее имя с огромным наследством, и, кроме того, она имела то преимущество, что если бы она выбрала себе мужа даже из низшего класса, то он делался равным самому важному принцу. Анне Борджиа, как мы уже сказали, только что минуло восемнадцать лет. Толпа молодых римлян и иностранцев окружала ее. Бедные и богатые искали ее внимания. Герцог де Фериа, сильнейший и благороднейший господин, потомок древних королей Леона, публично сожалел, что молодая девушка была так знатна и богата, потому что если бы она была бедная, то он мог бы надеяться, что она примет его герцогскую корону; но главное ее достоинство было - девственная невинность, отражавшаяся в ее глазах. Ее чисто детские шалости были всем известны. В ее саду была сделана большая клетка, наполненная массой птиц, распевавших весь день свои песни. Второй ее забавой была известная уже нам испанская собака. Кардинал де Медичи всегда говорил, что он отказался бы от пурпура и владения в Тоскане, только бы иметь то предпочтение, которое Анна Борджиа отдавала своей собаке. Таким образом, боготворимая и кружившая всем головы Анна проводила жизнь в своем феодальном замке вблизи Камнидолия, крепости времен Ганнибалов, и перешедшем вследствие описи к дому Борджиа. Анна имела в своем распоряжении целую армию лакеев и разного рода слуг; над ней не было никакого опекунства со стороны родных, так как отец ее, Геркулес Борджиа, умирая, приказал, чтобы она была свободна и сама себе госпожа. Слуги очень часто менялись в доме Борджиа. Один только был постояннее других, это был старый каталонец с седыми волосами, родившийся в одном из семейств замка, и он считался мажордомом отца Анны Борджиа. Его звали Рамиро, он был высокого роста, необыкновенно сильный, имел очень проницательные глаза и все нужные качества для начальствования над массой слуг.

   Рамиро остался и у Анны Борджиа мажордомом. Перейдем теперь к Анне.

   Наигравшись вдоволь с собакой, Анна встала с ковра, на котором лежала.

   - Иди прочь, Испанец, - сказала она серьезно, - довольно с тобой наигрались.

   Собака, по-видимому, была не довольна таким приказанием, так как подошла к госпоже, вертя хвостом и умильно глядя на нее. Это непослушание рассердило герцогиню. - Испанец! - закричала она, дрожа от гнева, и протянула руку к хлысту с золотой ручкой, лежащему на кресле. Лицо Анны в эту минуту было красиво, но ужасно, так как на нем была заметна вся жестокость и злоба герцогини. Собака, увидав хлыст, прижалась к полу и, как змея, выползла в другую комнату. Герцогиня, положив хлыст, долго еще оставалась задумчивой. Наконец она встрепенулась, протянула руку к звонку, стоявшему на столе, и громко позвонила. Тотчас же явился каталонец Рамиро. Мажордом взглянул на госпожу и по ее выражению понял, что, наверное, будет какое-нибудь строгое приказание.

   - Рамиро, - сказала сухо донна Анна, - к сегодняшнему вечеру...

   Мажордом весь затрясся.

   - Но, ваше сиятельство...

   - Я не прошу рассуждать тебя о моих приказаниях, - крикнула Анна раздраженно, быстро протягивая руку к хлысту. Старик встал на колени.

   - Ваше сиятельство, можете убить меня, но я должен сказать правду. В Риме начинают роптать; эти последовательные исчезновения возбуждают подозрение и ярость в народе... Если еще какое-нибудь приключение привлечет внимание ко дворцу Борджиа... мы все погибнем.

   - Вы будете все, ты хочешь сказать, сумасшедшими. Народ убьет вас всех, прежде чем согласится подозревать чистую, всеми обожаемую донну Анну Борджиа.

   - Ваше сиятельство, простой народ легкомыслен, и достаточно самой малости, чтобы превратить любовь в ненависть!

   - Ну, довольно; встань и повинуйся. В самом деле, Рамиро, ты делаешься стар; если начинаешь опасаться за свою душу, так тогда, прежде чем изменить мне, удались в монастырь...

   Мажордом приложил руку к груди.

   - Правда, госпожа, я трясусь за свою душу, потому что Рамиро Маркуэц родился хорошим католиком, и мать, которая его воспитала, была святая женщина. Но для вас, для дома Борджиа, я давно уже посвятил свою жизнь и душу и я на все готов, чтобы оградить вас от малейшей неприятности.

   Энергичное лицо старого каталонца выражало такую непоколебимую решимость, что Анна Борджиа убедилась в его верности.

   - Я знаю, что ты верен, Рамиро, - сказала она на этот раз мягко, - ты хорошо сам знаешь, что твое рассуждение ни к чему не ведет, раз дело идет о моем капризе. Так исполни то, что я тебе приказала.

   - Слушаю, - ответил старик, подавляя вздох.

   - Кстати, что делает пленный?

   - Он в отличном расположении духа: поет, пьет и объявляет, что если хотят его вскоре убить, то пусть, по крайней мере, дадут ему возможность хорошенько пожить несколько дней.

   - Ему ни в чем не отказывают?

   - Ни в чем; я в точности исполняю данное приказание. Впрочем, это приказание вполне понятно и справедливо.

   У слуги снова нахмурился лоб. Герцогиня оставалась невозмутимой.

   - Он подозревает, где он находится?

   - О, нет... Он полагает, что находится в окрестности Рима. Карета, которая его везла, делала такие зигзаги, что он совершенно был сбит с толку.

   - Отлично, - прибавила Борджиа после недолгого раздумья. - Чтобы сегодня вечером все было готово, а также две египетские невольницы и ужин.

   - Где прикажете? - спросил мажордом дрожащим голосом.

   - Как ты недогадлив, Рамиро; устрой все в зале змей, как обычно.

   Мажордом вышел и грустно сказал про себя: "Бедный молодой человек! Пусть Бог будет к нему милостив и спасет душу его... Что касается его жизни, то никакая человеческая сила не в состоянии спасти его".

   Анна Борджиа пригладила растрепавшиеся волосы и, подбежав к большому настенному венецианскому зеркалу, стала на себя любоваться.

   - Какая я хорошенькая и все не меняюсь, - сказала она самодовольно, - буду жить и веселиться.

   Карл Фаральдо, пленник, о котором говорил Рамиро, был весьма счастливый человек. Его помещение никак нельзя было назвать тюрьмой. Это была уютная, веселая комната, прекрасно обставленная. Окошко ее выходило в чудный сад, в котором, в назначенные часы, он имел право прогуливаться. Кормили и поили его превосходно, так что, живя в этой комнате, Карл иногда забывал, что он находится в тюрьме.

   Вот тот странный случай, который привел его сюда.

   Карл, красивый молодой человек двадцати лет, прибыл недавно из своей родины, Венеции, в Рим и стал искать средств для пропитания. Но это было нелегко в то время, когда мало обращали внимания на искусство. Карл же именно надеялся найти себе занятие по живописи, так как ему давно говорили, что у него есть к этому дарование. Но в те времена даже художники с именем не находили себе работы; на что же мог надеяться молодой новичок, и к тому же без рекомендации?

   Поэтому небольшая сумма цехинов, привезенных из Венеции, была вскоре истрачена, и молодому человеку предстояла перспектива голодания. Бродя в один прекрасный день по берегу Тибра и раздумывая о своем несчастном положении, он вдруг услыхал громкий крик. Он поднял голову - масса народа смотрела в Тибр, на то место, где вода кипела водоворотом. Оказалось, что какой-то мальчик, катаясь на лодке, слишком перегнулся за борт лодки и упал в воду. Карл долго не раздумывал: вмиг снял свою бедную одежду и бросился в реку. Ему пришлось преодолевать сильное течение, но, тем не менее, удалось подплыть к ребенку и схватить его за волосы.

   Когда он возвратился на берег с мокрыми волосами и вынес на него спасенного, толпа торжественно его приветствовала. В это время к месту происшествия приближались большие носилки, предшествуемые двумя слугами верхами. В носилках сидела Анна Борджиа, самая популярная среди римских дам благодаря своей доброте и милосердию. Пока мажордом Рамиро расспрашивал людей и самого мальчика, положив ему в руки кошелек с золотом, Анна впилась глазами в молодого венецианца. Потом, обернувшись к мажордому и показав ему рукой на спасителя ребенка, она вышла из носилок и, опираясь на руку своей фрейлины, задумчиво направилась за город.

   В тот же день вечером к прогуливавшемуся Карлу Фаральдо подошла какая-то старуха и таинственно передала ему надушенную записку следующего содержания: "Молодая женщина, красивая, богатая, видела вас во время вашего геройского поступка и желает лично изъявить вам свою признательность".

   - О! - воскликнул Карл, - здесь кроется что-то хорошее. А если худое, то чем же я рискую? Я и без того хотел покончить с собой. Пойду, попробую.

   Старуха его ожидала. Она повела молодого венецианца по улицам и скоро привела к закрытой карете - редкая роскошь в то время. Карл не успел вымолвить слова, как ему завязали глаза и посадили в карету, которая тотчас же понеслась, как вихрь. После бесконечных поворотов и кружений, описываемых каретой, чтобы нельзя было запомнить дорогу, наконец, остановились. Карла Фаральдо повели с завязанными глазами через какой-то сад, потом ввели в коридор, где ему приходилось то спускаться, то подниматься по лестницам, и, наконец, усадили на что-то мягкое, должно быть, диван. Раздавшийся откуда-то голос велел Карлу снять повязку. Когда он это сделал, то крик изумления вырвался из его груди. Он находился в чудно и роскошно обставленной комнате. Посередине стоял стол, ломившийся под тяжестью яств и напитков. Сервировка была превосходная: золото, серебро и хрусталь. Скатерть отличалась удивительной белизной. Осмотрев все и придя в восхищение, Карл спокойно уселся за стол и стал нещадно истреблять яства и вина. Через полчаса он закончил трапезу и с отяжелевшей головой от излишне выпитого вина растянулся на диване и скоро заснул. Ему снилось, что он был одет в роскошную одежду и сидел рядом с какой-то красивой женщиной в небрежном туалете, соблазнявшей его.

   Когда он проснулся, солнце было уже высоко. Карл думал, что сон его все еще продолжается, но, осмотревшись вокруг, он убедился, что все было правдой. Обеденный стол исчез. Молодой человек встал и пошел осматривать свое помещение, и вскоре заметил маленькую полуоткрытую дверь. Он приотворил ее и вскрикнул от удивления. Дверь вела в кабинет, снабженный всеми предметами для туалета. На одном из стульев было разложено роскошное кавалерское одеяние, к которому был прикреплен ярлык: "Господину Карлу Фаральдо". На столике лежали кольцо, цепочки, часы и тому подобные украшения. Тут же недалеко лежала чудная шляпа с пером. Карл мигом сбросил свое тряпье, и, вымывшись хорошенько, оделся во всю эту роскошную одежду. Подойдя затем к зеркалу, он не узнал себя: он увидел отражение какого-то красивого дворянина, а никак не бедного живописца. Вдоволь налюбовавшись собою, он вернулся в свою комнату, где нашел небольшой, прекрасно сервированный завтрак. Не успел он окончить завтрак, как дверь, которую он ранее не заметил, отворилась и на пороге комнаты явился слуга, одетый мажордомом.

   - Может быть, я мешаю вашему сиятельству? - спросил он, низко кланяясь.

   Прежде эти слова Карл принял бы за насмешку и рассердился бы, но теперь, так чудно одетый, а главное под влиянием выпитого вина, он сразу вошел в роль важного господина и потому ответил:

   - Войдите, милейший. Что вы имеете сказать мне?

   - Я пришел, - сказал мажордом, - известить ваше сиятельство, что погода хорошая, и не желаете ли вы погулять по саду?

   - С большим удовольствием! Но скажите, милейший друг, когда я буду представлен моей госпоже, чтобы изъявить ей мое почтение?

   Лицо мажордома изобразило полное удивление.

   - Госпоже?! - сказал он. - О какой госпоже ваше сиятельство изволит спрашивать?

   - Ах, Боже мой!.. Я думал... так как... Наконец, у кого же вы находитесь в услужении? Мне кажется, что вы состоите мажордомом?

   - Я служу у вашего сиятельства! - ответил слуга, низко кланяясь.

   - У меня в услужении! - воскликнул Карл, не зная, что думать. - Но я должен был об этом знать что-нибудь? И чем заключается ваша служба у меня?

   - В управлении имуществом вашего сиятельства и исполнении ваших приказов.

   - Ах! Вы управляете... моим имуществом... - сказа Карл тоном человека, окончательно сбитого с толку, - вам трудна эта служба у меня?

   - Действительно, немало труда она составляет, но мне приятно, потому что я все делаю для вашего сиятельства.

   - Слишком вежливо, в самом деле, мой добрый друг. А управляющие исправно платят или нет?

   - Мы не можем на них жаловаться... Я принес вашему сиятельству деньги. Извольте проверить, все ли верно?

   И мажордом учтиво положил на стол четыре свертка, которые были наполнены двойными венецианскими цехинами.

   После этого в голове Фаральдо произошел целый переворот. Его положение прошлых дней, бедность, скромность рождения - все это ему казалось сном; он уверил себя, что был, в самом деле, дворянином высокого рода и королевского богатства, которое мажордом так глубоко чтил. Карл положил золото в кошелек, висевший у него сбоку и, гордо сказал:

   - Мажордом... кстати, я так рассеян! Я забыл ваше имя.

   - Жеромо, к услугам вашего сиятельства.

   - Так вот что, Жеромо... я доволен вами и с сегодняшнего дня удваиваю ваше жалованье. Ах, пожалуйста, не благодарите!

   - Бог вознаградит ваше сиятельство! - ответил с поклоном мажордом.

   Карл, опираясь на руку верного Жеромо, гуляя, обошел весь сад. Тогда мажордом удалился, а он остался один под сенью деревьев. Сердце Карла было переполнено счастьем. Но вскоре он задумался; какая это красивая богатая дама написала ему записку?

   - Может быть, это только предлог затащить меня сюда... или, в самом деле, это красивая дама, влюбленная в меня до безумия, делает глупости. А почему нет? Есть масса примеров, что молодые люди гораздо хуже меня достигли с помощью женщин неслыханной высоты!

   Он поднял голову и остолбенел. Между деревьями виднелась белая фигура, в которой опытный глаз Карла узнал тотчас же молодую девушку. Она как-то странно смотрела на него.

   Фаральдо мигом бросился в ее сторону, но когда он подошел, то видение куда-то пропало. Напрасно он осмотрел землю, надеясь найти какие-нибудь следы.

   Спустя некоторое время к нему подошел мажордом и предупредил его, что становится сыро и, не мешало бы его сиятельству вернуться в комнаты. Карл сначала делал вид, что не слышит, но должен был уступить просьбе слуги.

   Так прошло пять или шесть дней. Венецианец соскучился бы в этом золотом плену, если бы его не развлекали постоянные появления таинственного видения. Он пробовал расспросить мажордома, но ничего из этого не выходило. Когда прошло опьянение восторгом в течение первых пяти дней, Карл понял, что он был временной игрушкой какого-то сильного скрывающегося существа, которое играло с ним как кошка с мышкой. В один из следующих дней мажордом вошел к Карлу угрюмый и нахмуренный. Венецианец испугался, предчувствуя что-то недоброе.

   - Что такое, милый Жеромо? - спросил Карл, стараясь скрыть свое смущение.

   - Кое-что готовится сегодня вечером... вы узнаете свою участь... - ответил мажордом. - Личность, которая приказала привезти вас сюда... хочет сегодня вечером видеть вас...

   - Это мужчина... или женщина? - спросил живо Карл.

   Мажордом еще больше нахмурил брови.

   - Что вам за дело знать это?

   - Мне даже очень нужно знать, - горячо ответил Фаральдо. - Если это мужчина, то всякий наряд будет хорош, если это женщина, то я ничего не должен упустить в моем костюме, чтобы выставить свои природные физические качества.

   - Вообразите себе, что дело идет о старой и очень некрасивой женщине.

   - Это безразлично, мы, мужчины, чтим не особу, а женщину; но, извините, это между прочим, почему вы не называете меня больше сиятельством?

   - Потому что комедия окончена, - возразил мажордом, - и каждый из нас принимает свой вид и имя.

   И он продолжал, говоря сквозь зубы:

   - Дай Бог, чтобы переход из комедии в трагедию не был бы ему слишком грустен.

   Карл сделал недовольную гримасу. Он только что стал входить в роль важного маркиза, и вдруг такое разочарование!

   - Так я больше не важный господин? Я более не сиятельство?

   - Вы просто Карл Фаральдо, прелестный молодой венецианец, с которым я с большим удовольствием познакомился...

   И мажордом тихо прибавил про себя: "...и, которого я хотел бы никогда не знать".

   - И лишаюсь всего моего имущества? - спросил Карл.

   - Вам больше ничего не принадлежит, - сказал мажордом. - А должен сказать, вы отлично играли роль маркиза.

   - А скажите, вы больше не мажордом?

   - Мажордом, но не ваш. Я принадлежу весьма сильной и важной личности, которая и заставила меня сыграть с вами эту комедию, за которую прошу прощения.

   - От всего сердца, милейший, но все-таки скажите мне, кто будет сегодня вечером моим хозяином, мужчина или женщина?

   Мажордом задумался.

   - Даю вам совет: постарайтесь сделать себя сегодня более красивым, - сказал он коротко.

   - Дело идет о женщине! - вскричал радостно Карл. - Да еще и влюбленной!

   Мажордом, между тем, удалился, говоря про себя: "Дай Бог, чтобы его красота произвела впечатление на мою жестокую госпожу и тем спасла бы ему жизнь. О, Боже. Спаси душу моей госпожи, всели в нее жалость и избавь ее от нового преступления".

   Размышления Карла были гораздо менее грустные. Остаток времени он употребил на разные туалетные приспособления. Когда мажордом пришел за ним, то нашел его очень красивым.

   Жеромо, или, называя его настоящим именем, Рамиро Маркуэц, повел его по бесконечным коридорам, давая ему советы, как обходиться с особой, пригласившей его на ужин.

   - Эта особа, - проговорился, наконец, мажордом, - весьма красивая женщина.

   Между советами он часто употреблял фразу: "Думайте о своей душе". Но эти слова молодой человек Карл Фаральдо понял в смысле противиться искушениям, которые, по его мнению, ему готовились.

   Но когда он вошел в комнату, где его ожидал пир, его размышления исчезли, предоставив место сильному удивлению. Зал был не велик, и накрытый посередине стол на две персоны занимал большую часть места. Вообще же убранство зала было бесподобно: везде сверкали драгоценные вещи, и стол блистал роскошной сервировкой. Четыре бронзовые змеи, прикрепленные по стенам, держали в своих пастях зажженные канделябры, испускавшие мягкий, приятный свет. По этим змеям зал носил свое название. Мажордом подвел Карла к одному из стульев и удалился. Карл снял шляпу и плащ; он хотел снять шпагу, но шум в соседней комнате отвлек его внимание. Поэтому он уселся, держа шпагу между коленями, углубленный осмотром этого чудного помещения.

   Но вскоре он услыхал приближающуюся откуда-то чудную тихую музыку. Чудная страстная мелодия тихо раздавалась по комнате. Карл, слушая ее, думал, что все это ему снится. Мало-помалу музыка была все слышнее и слышнее, и, наконец, показалось, что она раздается из соседней комнаты. Дверь отворилась, вошли две женщины... Венецианец чуть не упал от удивления. Эти женщины, обе очень молоденькие, имели золотистую кожу африканок. Их одежда была сделана из очень легкой материи, оставляя открытыми плечи, руки и грудь. Ничего более соблазнительного нельзя было представить себе; красота их увеличивала притягательную силу соблазна. Карл, изумленный, протянул вперед руки. Обе женщины приблизились; невидимая музыка все еще играла. Они начали странный танец, почти не касаясь пола ногами. Эти две сирены кружились вокруг венецианца, полные восточной неги, и вдруг сразу набросились на него, обвили голыми руками его голову и страстно стали целовать. Когда Карл очнулся, обе вакханки исчезли, оставив после себя упоительный аромат. Фаральдо не мог стоять. Голова его была как в огне и кружилась. В горле пересохло, грудь волновалась, лицо горело. Он подошел к столу, взял стакан, наполнил его холодным греческим вином и выпил залпом. Вино утолило жажду, но и больше разгорячило его. Он опустил руку на стол и вдруг остановился. Пальцы, которые благодаря сильному возбуждению Карла, получили большее осязание, почувствовали под тонкой пеленой нежной скатерти какую-то шероховатость. Убедившись, что он один в комнате, Фаральдо приподнял скатерть. На его губах замер крик ужаса; все его опьянение сразу пропало. Вот что он увидал: на гладкой поверхности стола из кедрового дерева было вырезано несколько букв. Венецианец с первого взгляда разобрал те, которые остались ясными.

   "Умер... Отрав...

   д'Арманд".

   Лоб Фаральдо покрылся холодным потом. В голове его пронеслась целая драма. Этот д'Арманд - он хорошо его помнит - был молодой француз, с которым Карл был знаком. Исчезновение д'Арманда наделало много шума в свое время. Его нашли за Народными воротами убитым, с кинжалом в груди, хотя при вскрытии оказалось, что он был отравлен, а не убит. Тайна этого случая осталась не разъясненной и была полностью забыта. И вот теперь Карл узнал ее. Они оба были завлечены в адский дом под предлогом любви. У Фаральдо сжималось сердце. Он был один и обезоружен, так как не знал, от какого врага он должен был обороняться.

   Положение Фаральдо было хуже д'Арманда тем, что тот не знал, что ему готовится, а он был предуведомлен. Сначала Карл думал уже покориться своей участи, но, снова увидав роковые буквы на столе, он изменил решение. Решил, во что бы то ни стало сопротивляться и по возможности отомстить за несчастного д'Арманда, который, очевидно, медленно умирая от отравления, успел начертать эти буквы ради спасения другого. Но в то время, когда Карл готовился к обороне... дверь снова открылась.

   Все решение Карла быть настороже и считать себя на неприятельской земле разом исчезло, как дуновение.

   На пороге, в белой одежде и с сияющей улыбкой на губах, со своей девственной фигурой, появилась Анна Борджиа. Никакая человеческая сила не могла бы устоять против обворожительности этой сирены. Карл был обезоружен перед этой девушкой с чистым, девственным лицом, которая стояла перед ним в скромной одежде и со стыдливо опущенными глазами. Невидимая сила притягивала его к ней. Он встал и приблизился к дивному видению. Помимо его воли, ноги его подогнулись, и он пал к ногам ее. Анна протянула к нему руки, как бы приглашая к себе. Он поднялся, с жаром прижал ее к своей груди, и долгий поцелуй ожег его губы.

   - Теперь, - сказала весело герцогиня, встряхивая грациозным движением головы волосы, пришедшие в беспорядок, - теперь... будем ужинать.

   Карл Фаральдо был обессилен умственно и физически. Утомленный, он с любовью смотрел на прелестную девушку, которая своими горячими ласками привела его в такое состояние. Всякое подозрение исчезло из его души. Даже смерть казалась теперь ему сладкой и упоительной. Анна Борджиа увеселяла ужин своим серебристым смехом, ее детская веселость утешала сердце венецианца; вина и яства быстро уничтожались. Карл чувствовал необходимость подкрепления, хотя чем больше он подкреплял себя, тем больше голова его одурманивалась. Глаза его сделались мутными, и голова падала беспрестанно на грудь. Девушка злорадно улыбалась и следила за прогрессивным опьянением. Карл не замечал ее темные беспокойные взгляды.

   - Карл, - сказала она мягко, - дай мне этот цветок, там, на том столе.

   На том столе, на котором лежал цветок, стояла большая серебряная ваза, отражавшая в себе, как зеркало, все предметы. Услышав эту просьбу, Карл вспомнил несчастного д'Арманда. Подходя к столу и притворяясь более опьяненным, чем был на самом деле, он вдруг увидел в вазе изображение всего стола вместе с сидящей за ним Анной. Он пристально вгляделся в это отражение, и холодный пот выступил у него на лбу. Он ясно видел, как молодая девушка вынула из-за корсажа склянку, быстро влила одну каплю в его стакан и снова спрятала склянку. Карл взял цветок и быстро обернулся. Опьянение окончательно покинуло его, и он отчетливо заметил жестокое и злое выражение лица герцогини. Притворившись сильно пьяным, Карл приблизился к столу и подал цветок герцогине. Она взяла его и, прикалывая, показала Карлу свою чудную белую грудь, желая окончательно опьянить его. Но Фаральдо не обратил на это внимания.

   - Пей со мной, мой красавец, - сказала она, показывая ему на стакан, в который влила яд, - пей за нашу любовь!

   - Охотно, - сказал венецианец, - но... с одним условием... чтобы я пил из твоего стакана, а ты из моего...

   - Какое странное условие! - возразила смущенно Анна. - Мне не нравятся твои глупые шутки... Пей из своего стакана, говорю тебе!

   - Ты... должна пить из моего... иначе...

   - Иначе что? - гневно вскрикнула Анна.

   - Иначе... я буду думать, что ты хочешь меня... отравить...

   Она вскрикнула, но опомнилась и силилась улыбнуться. Карл продолжал:

   - Да, отравить... как бедного д'Арманда...

   Какой-то дикий рев был ответом на эти слова. Анна быстро вскочила на ноги и протянула руку к шнурку звонка на стене, желая созвать слуг. Карл понял это и, выхватив кинжал, со страшной силой пригвоздил ее руку к стене. Анна испустила громкий крик. Тогда Карл вынул кинжал, и Борджиа, как сноп, повалилась на пол.

   - Дело осложняется, - прошептал Карл, - как я теперь уйду отсюда? Если слуги слышали ее крик, я пропащий человек!

   Но его смущение продолжалось недолго. Он скоро оправился и спрятал кинжал в рукав, чтобы иметь под рукой защиту, завернулся в плащ и, надев шляпу, вышел в те двери, из которых появилась герцогиня.

   Первая комната, в которой он очутился, была пуста. Пройдя дальше, он увидел в следующей комнате мажордома Жеромо, или по-настоящему Рамиро, который спал, сидя в кресле.

   Карл стремительно подошел к нему.

   - Выпустите меня! - сказал он повелительно. Мажордом проснулся, испуганно глядя на Карла, но когда он узнал его, то крик радости вырвался из груди Рамиро.

   - Слава тебе, Господи! - вскричал он. - Бог услышал мои молитвы! Он смягчил сердце моей госпожи!

   Фаральдо понял его: мажордом думал, что Карл избавился от смерти благодаря жалости влюбленной.

   - Выведи меня отсюда! - повторил он.

   - Сию минуту, - сказал мажордом, взяв связку ключей. - Госпожа моя капризная, она может передумать.

   - Поторопись.

   Сказав это, он отпер дверь, и венецианец радостно вдохнул в себя холодный ночной воздух. В это время издалека, из комнаты, раздался страшный крик. Мажордом сразу узнал голос герцогини.

   - Она изменила решение, - прошептал он, - бегите, бегите скорее, молодой человек, и молите Бога, чтобы никогда больше не встретиться с этой женщиной.

   Карл моментально бросился из дверей и пустился бежать наугад.

   Дверь с шумом заперлась за ним. Рамиро, довольный, что в первый раз шалости его госпожи не стоили никому жизни, направился в свою комнату, но наткнулся там на донну Анну Борджиа, растрепанную, окровавленную.

   - Где он? - взревела она, увидав мажордома.

   - Госпожа... вы ранены!.. - вскрикнул тревожным голосом каталонец, видя белую одежду госпожи в кровавых пятнах.

   - Ранена... да, это он, чтобы помешать мне позвать на помощь!

   И она показала окровавленную руку.

   - Боже! И я сам помог ему спастись! - воскликнул в отчаянии Рамиро.

   - Убеж