Медзаботта Эрнесто - Иезуит

?..

   - Еузебио, вы больше всех других общих избирателей способствовали тому, чтобы известным образом определить мое поведение относительно Санта Северина. Очень вероятно, что без вас я допустил бы его гибель со всеми его коллекциями, этим последним остатком язычества, которое вместе со Львом X было столь пагубно для католицизма.

   - Вы правы, монсеньор, - сказал испанец, покорно опуская голову. - Я был уверен в этом человеке, так как тщательно изучил его; мне казалось трудным заставить его принять бенефицию, но раз он ее принял, я думал, что он будет принадлежать нам телом и душой.

   - И, тем не менее, вы видите?..

   - Повторяю вам, что вы правы. Но хотя я себя и упрекаю в этой ошибке, хотя и говорю, что серьезность поручения, доверенного ему как первое испытание, послужила, быть может, поводом к возмущению его слабой души, тем не менее, мне кажется, что должно быть какое-нибудь особенное обстоятельство, уничтожившее в глазах Санта Северина важность слова, данного им тому, кто его спас.

   - Я знаю это обстоятельство, - холодно сказал старик socius.

   - Вы его знаете, монсеньор?.. - воскликнул Еузебио. - И не противоречит целям ордена, чтобы и я его знал?..

   - Нисколько... В этом деле, Еузебио, я, естественно, считаю вас ответственным лицом и, несмотря на вашу ошибку, которую никак нельзя поставить вам в вину, я все же хочу доверить вам его дальнейшее ведение.

   Иезуит не мог подавить радостного движения, несмотря на самообладание, которое было одним из главных качеств его сана.

   - Вот что случилось, - прибавил старик. - Санта Северина говорил с умирающим папой.

   - Но Пий IV был нашим приверженцем; он мог дать своему предполагаемому преемнику только благоприятные для нашего ордена советы.

   - Вы ошибаетесь, Еузебио. Пий IV не был нашим другом. И очень вероятно, что он предостерег своего любимца от предполагаемых захватов нашего общества.

   - Но вся жизнь Пия IV была постоянным доказательством его преданности иезуитам.

   - Это потому, что он нас боялся, Еузебио, только потому, что он нас боялся! Пий IV боялся всего: боялся быть обеспокоен посреди своего мирного отдохновения, боялся ссор и неприятностей, которые могли произойти вокруг его трона, в среде его монахов. Но больше всего он боялся быть отравленным!..

   И старик с каким-то странным выражением посмотрел в лицо отца Еузебио.

   - Нелепый страх, - сказал общий избиратель, чтобы сказать что-нибудь.

   - Без сомнения, Еузебио. Хотя и случается, что общество считает необходимым ускорить действие природы на некоторые препятствия, встречаемые им на пути, но в этом не было необходимости относительно Пия. Факт тот, что он постоянно дрожал за себя, что поэтому он выказывал любовь к нашему ордену, которая на самом деле была чистейшей ненавистью.

   - Это не важно! - задумчиво прошептал Еузебио. - Папа, который повиновался бы нам вследствие любви или страха, был бы, во всяком случае, драгоценным орудием...

   - Я согласен с этим; но Санта Северина не такой человек, чтобы им можно было овладеть посредством страха. Вы сами говорили, что самая большая трудность состояла в том, чтобы заставить его взять бенефицию, так как его душа высокомерна и гордость его велика.

   - А все-таки его неблагодарность доказывает низость и подлость его характера! - воскликнул испанец, не простивший Санта Северина того, что тот разрушил построенное им здание.

   - Почему же? Хоть он и считал себя обязанным быть нам благодарным, но чувство благодарности, питаемое им к Пию IV, его благодетелю, всегда преобладало в нем. На смертном одре Пий IV, облеченный торжественным величием последних минут жизни, не мог не произвести на него неотразимого впечатления, когда высказал ему свою последнюю волю и научил его избавиться от обязательств по отношению к нам, заплатив свой долг... Немудрено, что Санта Северина между двумя обязанностями избрал наиболее благородную и высокую. Где же вы тут находите низость и подлость?

   - Значит, мы побеждены! - прошептал Еузебио, ударив себя по лбу. - Такой прекрасный план, подготовленный с таким знанием людей, с такой заботливостью по отношению ко всем частностям...

   - Исключая только одну, Еузебио. Зачем вы допустили кардинала к смертному одру папы?!

   - Монсеньор!.. Я не думал... я не мог себе представить, что чувства Пия...

   - Вот в чем ваша ошибка, Еузебио! Не будь этой торжественной сцены и огромного значения слов умирающего, Санта Северина считал бы своим долгом исполнить свои обязательства по отношению к нам, и ваш план, который, нужно согласиться, был составлен очень недурно, удался бы вполне.

   - Столько бесполезных издержек! - прошептал иезуит.

   - Об этом не заботьтесь! Я думаю, что одним из первых распоряжений нового папы, если только кардинал сделается им, будет возвратить нам все убытки. Но нужно рассудить, стоит ли выданная сумма того, чтобы допустить до возведения в папское достоинство нашего врага, врага самого ужасного, так как он был одним из наших.

   - Что же делать? - воскликнул иезуит, ломая себе руки в припадке полного отчаяния. - Кардиналы уже обещали, партия подготовлена, народное возбуждение, внушенное нами, достигло высшей степени, избрание другого папы было бы небезопасно...

   - Действительно, обстоятельство это весьма важно, - медленно проговорил генерал иезуитов, пристально гладя в глаза отца Еузебио. - Этот человек поставлен нами столь высоко, что столкнуть его с этой высоты может только Сам Господь.

   - Господь не совершит для нас чуда, - сказал отец Еузебио с недоверчивым видом.

   - Чуда?.. Мы не нуждаемся в чем-либо таком, что нарушало бы или останавливало естественные законы природы. Например, разве было бы что-либо неестественное в том, что человек, еще молодой и с прекрасным здоровьем, внезапно умер бы от припадков какой-либо непредвиденной болезни?..

   - Нет, такого рода случаи бывали не раз, - отвечал Еузебио слегка изменившимся голосом.

   - Тогда никто не увидит в этом чуда, - прибавил старик.

   - Профаны, не знающие, какие важные интересы бывают иногда скомпрометированы существованием какого-нибудь... препятствия... не знают также, что на самом деле Провидение прекратило это неудобное существование...

   - Монсеньор, - решительно сказал испанец, - я буду молиться... молиться усердно... чтобы Господу угодно было избавить орден от этих препятствий. Но не совершу ли я греха тем, что буду желать зла моему ближнему?

   Генерал пожал плечами.

   - Что вы называете злом? - спросил он спокойно. - То, что сделано с целью помешать злу, становится уже благом... Если смерть одного человека нужна для увеличения славы Божией, эта смерть уже не есть зло, а благо... не считая того, что иногда, умирая в мире с Господом, и в молодые еще годы, этот человек спасется от опасностей, которым бы он, без сомнения, подвергся по ухищрениям дьявола...

   - В таком случае, монсеньор, я буду молиться, - сказал Еузебио, - и надеюсь, что Господь услышит мою молитву. Но чтобы быть более уверенным в том, что Бог исполнит ее, хорошо было бы, чтобы ваша имененция дозволила и мне присоединить к моим молитвам другую особу...

   - Другую особу!.. Но кого же?..

   - Герцогиню Анну Борджиа.

   Глаза socius'a странно засверкали.

   - Вы настоящий сын святого Игнатия, - сказал он, - и когда Бог призовет меня к себе, я надеюсь, что наши братья признают вас наиболее достойным быть моим преемником.

   - Не говорите этого, монсеньор!.. - воскликнул глубоко взволнованный отец Еузебио. - Вы слишком нужны, и доверие, которым вы меня удостаиваете, доставляет мне так много счастья, что я не ищу и не желаю ничего иного в жизни.

   - Должности, подобные нашим, не доставляют счастья, напротив, они налагают на нас весьма тяжелые обязанности, и никто не имеет права отказываться от них или желать их. Итак, что касается другого... вы меня поняли.

   Генерал протянул руку, и Еузебио поцеловал ее в порыве почтительной нежности. Пусть не думают, что эти два монаха были неискренни, выказывая друг другу взаимную любовь и уважение; в их отношениях не было ни капли того лицемерия, которое составляет их силу в обыденной жизни. Они были искренни.

   Оба иезуита принадлежали к числу наиполнейших злодеев, придумавших целый ряд софизмов для того, чтобы оправдывать все преступления, которые считали нужными совершить для общей цели, оправдывающей в их глазах все средства.

   Например, отец Еузебио, который скорее бы умер от голода, чем тронул хоть одну копейку, принадлежащую другому, нисколько не стеснялся обманывать раскаивающихся умирающих с целью заставить их сделать завещание в пользу иезуитов. Самое бессовестное мошенничество, совершенное в интересах ордена, казалось ему столь же достойным похвалы, сколь достойно порицания было бы всякое мошенничество, сделанное ради своих собственных интересов.

   Также и генерал ордена, человек святой жизни, не имевший никаких связей с материальным миром (у него не было семьи), стоявший уже одной ногой в гробу, человек, который счел бы своей обязанностью ополчиться как грозной проповедью, так и всем авторитетом своей могущественной власти против каждого, кто бы решился покуситься на жизнь христианина, тем не менее, совершенно хладнокровно и с чистой совестью рассуждал о насильственной смерти одного из наиболее уважаемых и праведных духовных лиц, о смерти человека, долженствующего через несколько дней быть возведенным, с согласия отцов церкви, в сан наместника Христа.

   Итак, мысль о подобном преступлении, способная ужаснуть даже людей развращенных, нисколько не возмущала совести этих двух иезуитов. Им удалось убедить себя, что они делали все это во славу Божию, что, следовательно, во всех их поступках не могло быть никакого преступления. Так как при этом каждый из них считал, что приносит громадную пользу общему делу, то понятно, что они любили и уважали друг друга. Еузебио почитал в старике могучий ум, поднявший орден иезуитов в продолжение своего таинственного двадцатилетнего царствования на недосягаемую высоту. Что же касается генерала, то он ценил в Еузебио терпеливую волю, решительность, смелость, доходившую до способности сделаться мучеником, и его обширный ум. Он с удовольствием думал, что после его смерти орден найдет в Еузебио плечи, способные удержать столь громадную тяжесть, как управление всем католическим миром.

   Это извращение не только инстинктов, но и ума, было глубоко и искусно рассчитанным делом рук Игнатия Лойолы. Его полурелигиозные, полумистические учения, замечательно тонко составленные и учитывающие способность духа к восприятию их, представляют собой квинтэссенцию иезуитского ордена. Они служат объяснением и причиной его побед и поражений. Учения эти, популярные в то время, когда невежество и суеверие царили над миром, пали, как только образование и знание распространились в нем. Теперь же, когда папой Львом XIII возвращены все старинные права иезуитам, они снова начали действовать.

   Будьте настороже, господа либералы!

   - Герцогиня нездорова и не может никого принять, - ответил сухим тоном мажордом Рамиро Маркуэц одному господину, одетому в полудуховную, полусветскую одежду, настойчиво желавшему видеть Анну Борджиа.

   Но тот, нисколько не смущаясь этим, вынул из кармана странно вырезанный клочок бумаги и сказал, подавая его мажордому:

   - Передайте ее светлости этот значок, и она меня примет, если бы даже у ее постели находился исповедник, принимающий ее последнюю исповедь.

   Уверенность этого человека произвела действие на мажордома; каталонец, минуту назад не хотевший и слышать о передаче какого-либо поручения, поторопился исполнить требование таинственного посетителя и тотчас же доложил о нем своей госпоже.

   - Потрудитесь войти. Герцогиня еще не совсем здорова, но ради того, кем вы посланы, согласна принять вас.

   Легкая усмешка пробежала по губам незнакомца, который, тем не менее, пошел за каталонцем, не сделав никакого замечания.

   Герцогиня ждала в кабинете, убранном в строгом стиле, на стенах его висели большие картины религиозного содержания.

   Она полусидела, чтобы не сказать лежала, на диване. Ее элегантная фигура исчезала в складках широкого шелкового шлафрока, довольно хорошо оттенявшего бледное и красивое лицо выздоравливающей. Анна Борджиа только недавно, оправилась после серьезной болезни. Хотя физический недуг ее и был, в сущности, пустяком, так как рана на ее руке зажила очень быстро, но она перенесла тяжелую нравственную болезнь.

   Тайны, которыми была окружена Анна Борджиа, были таковы, что невозможно было пренебречь письмом или предупреждением, откуда бы они ни явились. Мажордом, преданный поверенный герцогини, мог бы многое порассказать об этом.

   Женской гордости и самоуверенности великой грешницы была нанесена смертельная рана, и она действительно думала, что не перенесет ее. Нашелся человек, который обладал ею и мог рассказать об этом!..

   Человек этот был приговорен ею к смерти и жил!.. Он оскорбил и ранил ее и разгуливал на свободе, тогда как она, внучка папы Александра и племянница Цезаря Борджиа, лежала больная и не могла отомстить ему! Эта мысль сначала глубоко потрясла здоровье молодой девушки; потом, когда ее сильный организм взял верх над болезнью, Анна чуть не помешалась. Она бредила и в своем бреду соединяла два имени, как бы связанные фатальным совпадением: имя убитого ею д'Арманда и имя Фаральдо, чуть не убившего ее саму. Она называла оба эти имени, стеная, как дикий зверь, потом в ужасе прятала голову под простыню: ей казалось, что она видит Карла Фаральдо, приближающегося к ней с кинжалом в руке, а затем вдруг лицо смелого венецианца, как по волшебству, превращалось в лицо д'Арманда.

   Этот страх не был ей внушен раскаянием. Душа девушки была слишком порочна, чтобы на нее имело влияние подобное чувство, которое уже есть начало духовного возрождения. Он проистекал вследствие злости, оскорбленной гордости, а также ненависти к этому человеку, знавшему все, ненавидевшему ее и жившему. Все это в высшей степени возбуждало потрясенный организм Анны Борджиа.

   Рамиро Маркуэц ухаживал за ней все это время с ревнивой заботливостью матери, он не дозволил ни одной из камеристок приблизиться к постели больной, так как они могли бы узнать важные тайны.

   Зная характер госпожи, а также и мысль, наиболее ее преследующую, он не переставал повторять ей:

   - Поправляйтесь скорее... Я найду его и убью!..

   Это было действительно самым лучшим средством против болезни, томившей герцогиню; доказательством тому служит то, что, немного дней спустя, оно победило болезнь; в настоящее время уже сама герцогиня побуждала мажордома к поискам врага.

   В продолжение болезни герцогиня не хотела никого принимать, исключая свой тетки, княгини Санта Кроче, особы очень важной и обладающей истинной испанской гордостью. Когда тетка пришла к Анне, то та сказала ей, что умирает, и привела ее в восторг чистотой выраженных ею религиозных чувств.

   Даже болезнь служила дрожавшей за себя лицемерке для развития ее планов и для того, чтобы составить себе репутацию!..

   Она думала, что поручение, переданное ей Рамиро Маркуэцом, было очень важно или шло от очень высокого лица, а поэтому решилась впустить посланного в святилище, откуда были изгнаны и близкие родные!..

   Незнакомец вошел с низким поклоном. Его зоркие глаза быстро осмотрели все убранство комнаты и потом остановились с выражением любопытного беспокойства на лице Анны. Легкая усмешка удовольствия мелькнула на его губах.

   Видимо изящные и энергичные черты лица Анны Борджиа и ее глаза, горящие мрачным огнем, заслужили одобрение этого знатока людей.

   - Итак, вы посланы?.. - спросила Анна, отвечая кивком головы на смиренный поклон незнакомца.

   - Ваша светлость могли видеть по бумаге, которую я прислал вам, кем я послан, - почтительно ответил неизвестный.

   - Но я хочу узнать точнее!.. - нетерпеливо ответила герцогиня. - Бумага может быть потеряна, и всякий может найти ее...

   - Ваша светлость дозволит мне заметить, что подобное предположение не очень-то лестно для его высочества короля Испанского, в привычки которого, без сомнения, не входит терять такие важные бумаги.

   - Значит, вы посланы моим дядей? - спросила герцогиня.

   - Его высочество передал мне собственноручно это послание, - сказал незнакомец, легко избегнув прямого ответа на вопрос.

   - Но мне кажется, что мой дядя имеет обыкновение сноситься со мной через духовных лиц своего двора, когда желает сообщить мне что-либо важное.

   - Вы говорите правду, ваша светлость; действительно, и я принадлежу к святому ордену, хотя и недостоин этого.

   - А, вы, значит, отец?.. - небрежно спросила Анна.

   - Еузебио, из Монсеррато, посвященный монах иезуитского ордена.

   Анна посмотрела на монаха с большим любопытством. Она уже слышала об иезуитах; с некоторого времени о них часто говорили, и общество начинало интересоваться этой ужасной конгрегацией, заставлявшей исполнять свои требования, как королей, так и пап.

   Испанский король в особенности слыл защитником и покровителем этого ордена, которому он предоставил большие привилегии во всех своих владениях, взамен чего и пользовался его безграничной преданностью, так как сила иезуитов заключалась именно в настойчивости, с которой они защищали своих сторонников, сохраняя всю свою желчь и все свои преследования для недругов.

   Поэтому иезуит, бывший другом короля Испанского, должен был быть человеком могущественным, одним из тех людей, для ума которых не существовало никаких тайн и для совести - никаких оков.

   Последовало короткое молчание. Собеседники смерили друг друга взглядом, как два борца, измеряющие силы противника прежде, нежели начинать смертельный бой.

   - Без сомнения, король дал вам какое-нибудь поручение ко мне? - спросила Анна после короткого молчания.

   - Поручение словесное, ваша светлость.

   - Это все равно: сан посланного и несомненный знак доверия короля, присланный вами, удостоверяют меня также и в подлинности слов, которые вы мне передадите.

   - Благодарю вас, ваша светлость, - сказал иезуит, делая еще более низкий поклон, нежели в первый раз, и целуя герцогине руку. - Поручение его высочества заставляет меня говорить о вещах чрезвычайно... щекотливых.

   Анна Борджиа обманулась в значении этих двусмысленных слов.

   - Если вы боитесь нескромных ушей, отец мой, - сказала она, улыбаясь, - то успокойтесь, нас никто не подслушивает, и к тому же устройство этого кабинета таково, что никто не может нас слышать, если бы и желал.

   - Это меня радует, ваша светлость, потому что тайна, о которой я должен говорить, принадлежит больше вашей светлости, нежели моему государю.

   - Принадлежит мне?! Это интересно узнать... скажите же, о чем вы должны говорить со мной?..

   - О ядах, герцогиня.

   Анна Борджиа была вылита из стали, ее нервы могли выносить какие угодно сильные потрясения, но, тем не менее, при этих словах, брошенных ей прямо в лицо иезуитом, она побледнела еще больше.

   - Я вас не понимаю, отец мой! - сказала она слегка изменившимся голосом. - Садитесь и объясните мне, в чем дело?

   - Я объясню вам это в двух словах, - сказал иезуит, с неловким видом садясь на стул. - Его высочество слышал о смерти некоего д'Арманда...

   Нервное движение герцогини показало отцу Еузебио, что стрела попала в цель.

   - Этот д'Арманд, - продолжал он равнодушно, - умер, как говорят, от отравы; удар, нанесенный ему потом кинжалом, должен был замаскировать действие яда. Его высочеству донесено, что доктора, которым было поручено вскрытие тела, все согласны в том, что он умер от яда, но они не сумели определить, каким ядом он был отравлен. Вот этой-то научной тайной и интересуется мой августейший патрон.

   Пока иезуит говорил, Анна успела оправиться, ее обычная энергия вернулась к ней.

   - Я не имею права выяснять причину любопытства моего дяди, - сказала она с оттенком легкой иронии, - но напрасно ищу мотива, по которому он прислал вас ко мне.

   - Он прислал меня к вам потому, что ваша светлость, может быть, будете в состоянии найти рецепт, по которому составляют этот драгоценный яд.

   - Его высочество ошибается, - спокойно ответила герцогиня, - я никогда не обращалась к моим фамильным архивам, чтобы проверить эти истории о ядах, о которых так много говорят; говоря откровенно, я даже и не верю в правдивость этих басен.

   - Ваша светлость, я буду умолять вас тщательнее проверить ваши воспоминания, - ответил иезуит с поклоном.

   По мере того, как обращение и слова иезуита становились все более и более почтительными, Анна все сильнее чувствовала горечь заключавшейся в них угрозы.

   - Зачем вы спрашиваете меня об этом? - воскликнула она, уступая раздражению, которое столь ослабляет спорящего. - И почему я должна отвечать на ваши вопросы?..

   - Потому, что одна особа, которую ваша светлость отлично знает, уверяет, что вы в состоянии исполнить мою просьбу, - с хладнокровной твердостью ответил отец Еузебио.

   - Одна особа!.. А кто же этот негодяй?..

   - Это Карл Фаральдо, состоящий послушником в монастыре святого Игнатия...

   Анна встала бледная, дрожащая.

   - А я его исповедовал, - прибавил безжалостно монах, также вставая со стула.

   Глаза молодой девушки сверкали, как у тигрицы, и она, словно в забытье, начала что-то искать вокруг себя.

   - Ваша светлость, может быть, ищете способа избавиться от самого преданнейшего из слуг своих? - спокойно спросил иезуит. - Если это так, то я, к сожалению, должен сказать вам, что я принял все меры, чтобы моя смерть не осталась неотомщенной... не ради себя, так как моя жизнь ничего не стоит, но ради поверенных мне чрезвычайно важных интересов...

   Горячая слеза обожгла лицо герцогини. Эта женщина, которая с сухими глазами и с жестокой усмешкой на устах присутствовала при смерти стольких несчастных, выпивших смерть в ее поцелуях, оплакивала теперь свою уничтоженную гордость, но не смела возмутиться. Нога, попиравшая ее так безжалостно, была вылита из бронзы: сопротивляться было бы бесполезно. Несчастная опустила голову.

   - Возможно ли! - воскликнула она минуту спустя в порыве негодования и злости. - Возможно ли, что мой дядя, опекун и единственный родственник, оставшийся у меня после смерти моего отца, прислал ко мне своего поверенного с единственной целью оскорбить меня!..

   - В чем вы тут видите оскорбление, ваша светлость? - возразил иезуит еще смиреннее. - Его высочество хочет знать, во что бы то ни стало, что это за яд, и иметь флакон этого знаменитого препарата. Без сомнения, было бы большой неосторожностью доверить его кому-либо другому, но католический король так благочестив и столь достойный сын церкви Божьей, что нечего опасаться.

   Анна сделала движение. Благочестивость и религиозность Филиппа II были достаточно известны; всякий знал, что он не отступил бы даже и перед смертью тысячи человек, если бы она ему понадобилась. Если ему нужен яд, то это значило, что был кто-то лишний на сем свете. Но не это интересовало Анну. Она скорее думала о том, что может получить благодаря нескольким каплям яда: прощение или забвение прежних преступлений?

   - Предположим, - проговорила она почти весело, - что, роясь в архивах моего дома, я найду рецепт... и что, изучив его со вниманием, мне удастся составить по нему препарат...

   - Подобное предположение как нельзя более согласуется с желаниями его высочества... и также с интересами вашей светлости, - сказал Еузебио, кланяясь.

   - Итак, предположив это, я могу надеяться, что мой дядя... и его союзники... оставят меня в покое?

   - Ваша светлость всегда можете рассчитывать на покровительство вашего августейшего дяди и на почтительную преданность нашего ордена.

   - Не будем тратить понапрасну слов! - воскликнула девушка, нетерпеливо топнув ногой. - Если я вам дам то, что вы у меня просите, король Испанский и ваше общество обязуются ли быть моими друзьями?

   - В этом не может быть сомнения, ваша светлость.

   - И защитить меня при случае?..

   - Против всего и против всех! Это у нас в обычае по отношению ко всем тем, кто за нас, - гордо ответил Еузебио.

   - А пожертвуют ли моими врагами, если бы мне вздумалось наказать их?

   - Понятно, что недруги наших союзников есть также и наши недруги, но... - Иезуит остановился.

   Ужасный страх закрался в душу герцогини.

   - Как, разве вы не можете поклясться?..

   - О, да... я полностью уполномочен... но при одном условии, и это условие так серьезно, что я раскаиваюсь, что не высказал его раньше вашей светлости.

   - Посмотрим, в чем дело...

   - Вот в чем. Ваша светлость - это не я так думаю, а его высочество, король Испанский, - отлично может послать моему повелителю какой-нибудь напиток, выдав его за настоящий яд Борджиа, но король чрезвычайно дорожит своим авторитетом и никоим образом не желает быть обманутым.

   - Что же я должна сделать, чтобы убедить дядю, что я его не обманываю? - спросила герцогиня, начинавшая понимать.

   - Доказать его высочеству, посредством убедительного опыта, что это действительно тот самый знаменитый яд.

   Перед глазами герцогини разорвалась туманная завеса, и она поняла, наконец, чего пришел требовать от нее иезуит.

   Она быстро подошла к Еузебио, взяла его за руку и, пристально глядя ему в глаза, сказала:

   - Я должна отравить кого-нибудь?

   Иезуит понял, что нельзя было больше прибегать к столь любимым им уверткам, и сделал утвердительный знак головой.

   - Кто это?.. Знаю я этого человека?.. Может ли это меня скомпрометировать?

   - Я не уполномочен отвечать на этот вопрос, - сухо сказал иезуит. - Его высочество просто желает, чтобы одно лицо, жизнь которого может помешать исполнению августейших планов, исчезло с лица земли.

   - Эта особа служит помехой королю Испанскому!.. Значит, дело идет о человеке, высоко стоящем по своему положению... Духовный он или мирянин?..

   - Это кардинал, ваша светлость.

   - Я не согласна! - решительно заявила Анна. - Страх перед какой-то неверной и отдаленной опасностью слишком слаб, чтобы побудить меня на такое безумное дело. Я могу за это быть колесованной живой, несмотря на все покровительство моего дяди.

   - Опасность эта вовсе не неверна и не отдаленна, напротив, она близка и неминуема, - сказал иезуит тихо и с оттенком угрозы в голосе. - У нас есть доказательства, а если понадобится, то пытка их дополнит.

   - Пытка! - воскликнула Анна, бледнея.

   - Ну да, конечно, Боже мой! Не все ваши слуги столь испытанной верности, как этот добрый Рамиро Маркуэц, который, могу вас уверить, есть действительно драгоценный мажордом. Что же касается до уважения к высокому имени, то самое большее, что может сделать наша святая инквизиция, это избегнуть публичности исполнения приговора... Но вы отлично знаете, что не один принц был задушен в темнице!..

   Несчастная Анна напрасно билась в железной сети, которую ее усилия заставляли все теснее и теснее сжиматься вокруг нее. Спокойствие иезуита указывало на то, что он сознавал в себе силу исполнить то, что говорил.

   - Его имя, его имя! - воскликнула девушка с лихорадочным нетерпением.

   - Кардинал Санта Северина.

   - Но ведь это самый популярный кардинал из всей священной коллегии! И его готовы избрать в папы!

   - Вот, именно этого-то мы и желаем избегнуть, герцогиня. Если бы кардинал Санта Северина взошел на папский престол, то интересы Испании и нашего ордена могли бы сильно пострадать.

   - Но что же может свести меня с ним? - спросила молодая девушка, которая уже чувствовала себя втянутой в колеса этого непреодолимого механизма, называемого орденом иезуитов.

   - Попросите его исповедать вас... Герцогиня Борджиа имеет право избрать себе в исповедники кого бы то ни было.

   - Как я могу накануне конклава беспокоить знаменитейшего из кардиналов, чтобы покаяться ему... в пустяках!..

   - Вы не будете каяться ему в пустяках, герцогиня, - сказал серьезно иезуит. - Вы заслужите его доверие, рассказав ему... то, что знаете.

   - Мне рассказать подобные вещи... священнику?

   - Но ведь вы же покаялись в них мне, герцогиня! - сказал иезуит невозмутимо.

   - Вам... это другое дело... вы уже и без того все знали... - прошептала герцогиня вздрогнув. - И, во всяком случае, и этого уже слишком много; я не хочу, чтобы этот человек ужаснулся и оттолкнул меня, как отвратительную, ядовитую гадину...

   - Он-то!.. Да он бросится к ногам вашим, умоляя вас удовлетворить его страсть или его любопытство... Разве вы не знаете глубоко аристократической натуры кардинала? Его увлекает всякая новинка, и одного желания узнать то, что им еще не изведано, достаточно, чтобы заставить его забыть все другое...

   - Хорошо... я буду повиноваться... - мрачно сказала Анна, - но когда я все исполню, когда я завершу это ужасное дело?..

   - Тогда, герцогиня, вы будете знать, что весь орден иезуитов, люди и деньги, будут вполне находиться в вашем распоряжении; все препятствия будут сглаживаться под вашими стопами; неприятные свидетели исчезнут, вы сделаетесь во сто крат могущественнее... Как враги мы ужасны, но зато мы умеем также быть и союзниками, которых ничто не смущает и не страшит.

   Говоря это, иезуит низко поклонился и направился к двери. Герцогиня дала ему дойти до порога; потом, словно подталкиваемая непреодолимой силой, позвала его назад.

   - А Карл Фаральдо? - спросила она.

   - Вы непременно хотите иметь его в своих руках? - усмехнулся отец Еузебио.

   - Мне надо, чтобы он умер в самых жесточайших муках, - злобно сказала герцогиня.

   - Ну, мы постараемся удовлетворить ваше желание. Но, в свою очередь... не забывайте!..

   Конклав еще не начался, так как оставалось выполнить некоторые формальности.

   Между тем кардинал Санта Северина жил еще в своем прежнем жилище, окруженный дивными произведениями искусств, теперь вполне ему принадлежащих.

   Вид этих сокровищ уже не был для него столь неприятен с той поры, как слова умирающего папы указали ему возможность уплатить долг, а следовательно, и разорвать связывающие его ненавистные цепи.

   К тому же с недавних пор им овладела другая страсть, он мечтал о другом идеале, который не был уже чистым искусством.

   Первый раз в жизни после того, как он вечно любовался бронзовыми и мраморными богинями и женщинами, кардинал Санта Северина мечтал о женщине, состоящей из плоти и крови. Первый раз холодная страсть к искусству уступила место страстным желаниям, пробуждаемым в крови людей чувственной любовью.

   Санта Северина держал в руках запечатанное письмо, пристально смотрел на него и не решался его распечатать, как бы боясь слишком скоро узнать решение своей судьбы.

   - Я сумасшедший, - прошептал кардинал, ходя большими шагами по своему кабинету, устланному мягким ковром. - Ведь она развратница... чудовищная мессалина... отравительница... Она сама покаялась мне в этом... Ее поцелуи смертельны, в ее объятиях яд! История дома Борджиа, переполненная ужасами, не заключает в себе ничего, что бы могло сравниться с жестоким хладнокровием этой женщины, сеющей смерть на своем пути...

   И тотчас же, в припадке страсти, воскликнул:

   - Да!.. Но она так хороша!.. И если бы она полюбила меня...

   Вдруг черты его лица исказились от мучительного страдания.

   - Меня любить?! - прошептал он. - Ей, которая убивает ради забавы страстно влюбленных в нее красивейших юношей... ей полюбить старого, безобразного прелата?.. А все же, если моя страсть будет ею отвергнута, то ни искусство, ни трон не заставят меня забыть ее.

   Он вдруг направился к огромному венецианскому зеркалу, во весь рост отразившему его высокую стройную фигуру.

   - А ведь мои сорок восемь лет не слишком заметны на моем лице, - сказал он задумчиво голосом, полным надежды, - моя фигура не так безобразна, как я воображал... Кто бы мог подумать, что я кончу тем, что стану заниматься этими внешними преимуществами, которые я уже так давно оставил смешным ганимедам, имени которых никто не будет помнить... Санта Северина, ты поздно начинаешь сходить с ума... но зато не шутя!

   По правде говоря, кардинал напрасно так беспокоился о своей наружности. Его изящная, сильная фигура, меланхолическая красота его истинно аристократической физиономии, выражение величия и ума на его царственном лице - все это неизмеримо возвышало кардинала над элегантными юношами большого света. В глазах женщины с изящным вкусом, а Анна Борджиа была таковой, такой человек, как Санта Северина, должен был быть во сто крат привлекательнее всех этих петиметров, конкуренции которых он так боялся.

   Немного успокоенный такими рассуждениями - какой человек не способен тешить себя иллюзиями, если только ему представится хоть малейшая на то возможность, - кардинал решился, наконец, распечатать письмо. Когда он открыл его, то в комнате распространился тонкий и приятный аромат; опьяняющий аромат, хорошо знакомый кардиналу. Это был тот самый аромат, который так сильно способствовал тому, чтобы вскружить ему голову в то время, когда в его уединенном кабинете Анна Борджиа каялась ему в грехах, придававших такую странную, ужасающую привлекательность дьявольской красоте этой девушке.

   Чтение письма повергло кардинала в род какого-то экстаза. Он покрыл его поцелуями и прошептал:

   - Я пойду, я во всем буду ей повиноваться... А если она и со мной поступит так, как с другими?.. Если она зовет меня, чтобы отдаться мне и потом убить меня?..

   Он улыбнулся с гордым презрением.

   - Что ж за беда? Я ведь ее знаю: она не убьет меня, пока не отдастся мне... а этого с меня довольно...

   И кардинал тщательно спрятал письмо в секретный ящик. Дьявольские предсказания иезуита, построенные на превосходном знании человеческого сердца, сбылись точь-в-точь.

   Санта Северина легко согласился выслушать исповедь герцогини Анны Борджиа, думая, что речь идет об одной из тех робких девочках, что приходят в ужас от самого пустого греха, словно сатанинские когти уже занесены над ними.

   С другой стороны, слух о благодеяниях и о благочестии внучки Александра VI достиг его ушей. Каково же было его изумление, смешанное с ужасом, когда он узнал, что прекрасное создание, стоявшее перед ним на коленях, было ужасным чудовищем, что обманчивая красота лица соединялась в ней с одной из тех порочных душ, какие лишь изредка порождаются веками.

   Результат, предвиденный иезуитом, получился немедленно. За первым чувством отвращения, наполнившего вначале душу кардинала, последовало странное чувство непреодолимого любопытства. Ему хотелось вполне узнать этого дикого зверя в образе человека, хотелось изучить эту низкую душу, столь сильную тем, что она скрывалась за самой невинной и прекрасной наружностью в мире...

   Кардинал Санта Северина имел обширный ум и великодушное сердце. Эти-то два качества, казалось, долженствовавшие спасти его, послужили, напротив, к его погибели. Его столь высокий ум заставил его всеми своими силами стараться разрешить страшную тайну, находившуюся перед его глазами, а его сердце убедило его, что такой человек, как он, мог протянуть руку помощи этой заблудшей девушке, чтобы спасти ее душу. Ему казалось, что порочная жизнь, какую вела до той поры Анна, была следствием некоторого рода заблуждения, причиной которого была чрезвычайная молодость, живая и энергичная кровь, сознание своего богатства и почти безграничной власти - сознание ужасное, по своему пагубному влиянию на молодые умы.

   А Анне Борджиа минуло едва только шестнадцать лет, когда она оказалась свободной, располагающей собой по собственному желанию и окруженной безмерной роскошью, позволявшей ей удовлетворять все капризы ее развращенного воображения.

   Итак, кардинал смотрел на все преступления Анны как на следствие временного опьянения, от которого он, льстил себя надеждой, излечит ее, употребив на то небольшое старание. Ему улыбалась приятная роль отца, утешителя и искупителя, примененная к такой обольстительной девушке, какой была герцогиня Борджиа.

   Но вот овечка, вместо несколько дикого сопротивления, которого ожидал от нее кардинал, начала возбуждать пастыря своими ласками и слезами... Она кончила тем, что очаровала этого благородного и гордого человека, носившего свое кардинальское платье словно царскую мантию. Она дала ему понять, что ее страстное желание избавиться от обладавших ею любовников происходило от того, что она понимала всю их ничтожность. О, если бы она встретила человека сильного и властного, человека с обширным умом и твердым характером... настоящего человека!.. Она бы привязалась к нему, как собака привязывается к своему господину; она бы жила только, чтобы любить его, служить ему, и с радостью умерла бы, чтобы только избавить его от какой-нибудь неприятности...

   Говоря эти слова, Анна не спускала своих жгучих глаз с кардинала, нежно сжимала его руки и иногда обливала их слезами...

   Что же должно было произойти?

   Кардинал был побежден. Сначала он тайно полюбил девушку, призывал ее в уединении своих бессонных ночей, мечтал о ней со всей горячностью южного темперамента и со страстностью, присущей людям, большую часть своей жизни проведшим не любя ни одной женщины.

   Короче говоря, во время частых свиданий, которых кающаяся грешница требовала от своего духовника, глаза, вздохи и лицо кардинала выдали его очень скоро.

   Анна увидала, что плод созрел, и решила встряхнуть дерево, насколько то было нужно, чтобы он упал. Она с величайшим искусством, свойственным даже самой невинной женщине, заставила кардинала сначала в иносказательной, а потом и в более ясной форме признаться ей в любви.

   Кардинал вынужден был признаться, так как она довела его до такого состояния, что он не мог больше хранить свою тайну, и мало-помалу выдал ей ее своими безумными, отрывистыми, как рыдания, речами.

   А Анна, эта сирена, приняла признание робко и стыдливо и, рыдая, дала понять кардиналу, что и она так же страстно его любит и что ее приводит в отчаяние позор ее прежней жизни, делающий ее недостойной этого высокого чувства.

   Однажды став на эту дорогу, они не могли не сойтись. Письмо, которое кардинал покрывал поцелуями в порыве безумной радости, было более, нежели простым обещанием.

   В этом письме она его предупреждала, что в тот же самый вечер калитка парка дворца Борджиа откроется, если в нее захочет войти князь святой римской церкви, без сомнения, соответственно переодетый.

   Скорее ночь забыла бы последовать за днем, нежели кардинал не явился бы на это свидание.

   В назначенный час он был у дворцовой калитки, одетый в великолепнейший костюм кавалера, скрываемый от нескромных глаз широким плащом.

   &nb