Медзаботта Эрнесто - Иезуит

ился на пол и заплакал. Заплакал, как дитя, как женщина. Несчастье обессилило его железную волю, и неумолимый человек был теперь слабым страдающим беднягой.

   Три заговорщика, закрыв подземную тюрьму, пошли по коридору. Только один граф приостановился на минуту, прислушиваясь к воплю несчастного, занявшего его место.

   Граф поднял умоляющий взгляд на своих спасителей. Но на лицах Доменико и молодого графа он прочел такую непоколебимую решимость, что не осмелился просить за наказанного. На самом деле, это наказание было вполне заслуженное. Спутники направились дальше. Доменико шел впереди, указывая дорогу. Он поднимался с легкостью и быстротой по лестницам, как по уже знакомым ему. Так они дошли до железной двери, ведшей из подземной тюрьмы в кабинет герцога. Вдруг слуга вскрикнул сдавленным голосом.

   - Что такое? - спросил виконт де Пуа.

   - Пока мы были внизу, кто-то запер железную дверь, один Монморанси знает секрет, где находится тайная пружина, которую надо надавить, чтобы дверь открылась.

   - Придется искать ее, - сказал виконт, и все трое принялись обыскивать дверь и стены, но это не привело их ни к каким результатам. Другого же выхода они тоже никак не могли найти. Бедный старик, обессиленный от долгого заключения, не мог идти дальше; сын же, спокойный и сильный, поддерживал его и почти нес на руках, но, наконец, усталость овладела ими обоими.

   - Сюда... сюда, - сказал, запыхавшись Доменико, - я нашел выход.

   Слабый свет проникал из почти незаметной щели в стене и в потолке. Беглецы бросились в коридор, открывшийся направо, и при слабом свете факела увидели дощатую гнилую и ветхую стену. За этой стеной через многочисленные щели виднелся свет.

   - Вот спасение, вот свобода! - вскричал слуга с энтузиазмом, и он так сильно толкнул слабую деревянную стену, что доски разломались и свалились, образовав широкое отверстие. Но, взглянув в него, Доменико вскрикнул от ужаса и отскочил назад. Его спутники подбежали и увидели в чем дело. Эти доски закрывали вход в круглую комнату, освещаемую из круглого отверстия сверху. Но эта комната... не имела пола! Она представляла собой большой колодец страшной глубины, вокруг которого был узкий проход. В этот-то колодец и свалились доски, и если бы Доменико вовремя не остановился, то тоже упал бы туда. В глубине, при свете сумерек, виднелись стальные лезвия, воткнутые остриями кверху.

   - Я уже слышал об этом! - прошептал Доменико, у которого выступил холодный пот.

   Это было, в самом деле, последнее слово феодального суда: на эти острия, в колодезь бросали несчастных, заслуживших немилость своего господина феодала.

   - Какой ужас! - прошептал граф де Пуа. - Теперь я понимаю, что человек, привыкший с самого раннего возраста видеть подобные жестокости, смотрит на страдания других равнодушно.

   Между тем настал вечер, и свет из круглого окна наверху пропал. Наступила глубокая тьма, и наши несчастные шли ощупью, боясь ежеминутно провалиться куда-нибудь.

   Сколько времени продолжалось то изнеможение, в котором находились наши герои? Может быть, две минуты, а может быть, час. Они не могли дать себе отчета в чем-либо, ибо все страшно упали духом. Тем не менее, нельзя было назвать их малодушными, так как они находились в кромешной тьме подземелья. Довольно долго продвигались они наугад. Вдруг Доменико встрепенулся.

   - Слушайте, - сказал он шепотом, - слушайте, здесь где-то близко говорят!

   Эти слова оживили других спутников. Виргиний де Пуа обладал наиболее чутким слухом, как все заключенные, привыкшие быть постоянно в тишине. Внимательно прислушавшись, он с уверенностью сказал:

   - Говорят за два шага от нас, и я различаю два голоса.

   - Должно быть, здесь близко находится тонкая стенка, раз она так хорошо пропускает звук, - сказал Доменико и, сделав два шага по направлению голосов, дотронулся до препятствия. Не долго думая, он вынул свой кинжал и воткнул в стену, ожидая встретить каменную перегородку. Но каково было его удивление, когда его кинжал вошел в стену.

   - Стена деревянная! - шепнул он. - Примемся за работу!

   Сказав это, он хотел ломать дверь. Но случайно кто-то из них дотронулся кинжалом до неизвестно где скрытого механизма пружины. Послышался легкий скрип, и целая деревянная стена без шума опустилась вниз. Им стоило большого труда удержаться, чтобы не вскрикнуть. Эта скрывшаяся стена выходила в скромно убранную комнату и была заслонена книжным шкафом. Между книгами были деревянные отделения, через которые можно было видеть, что происходило в комнате. Трое наших беглецов забыли про голод и усталость.

   В этой скромной комнате находились книжные шкафы, в нее вела дверь, закрытая зеленой портьерой, свет проникал сквозь широкое окно. Простой соломенный ковер с цветными полосами покрывал пол и заглушал шаги всякого. Посередине стоял большой письменный стол с лежащими на нем книгами и бумагами. Около этого стола сидел в огромном кресле священник, по виду строгий и холодный.

   - Это преподобный отец Лефевр, - произнес Доменико на ухо виконту де Пуа.

   Виконт вздрогнул; он знал, какой непримиримый враг отца был этот иезуит, и какие интересы соединяли его с герцогом де Монморанси. Находясь так близко около такого врага, молодой человек чувствовал больше отвращение, чем страх.

   Преподобный Лефевр был не один. Перед ним стоял восемнадцатилетний юноша, смущенный, с опущенными глазами, и отвечал на вопросы иезуита, которые, по-видимому, были для него весьма неприятны.

   - Так, мой милейший паж, - сказал Лефевр, поднимая голову, - вас причислили к тем пажам, которые наиболее любимы дамой красоты наших дней, волшебницей Дианой?

   Дрожь пробежала по жилам виконта, когда он услыхал имя другого своего врага. Что же касается юноши пажа, то при словах иезуита его щеки сделались совсем пунцовыми.

   - Преподобный отец!.. - пролепетал он.

   - Ну, полно, - воскликнул весело иезуит, - отбрось лишнюю скромность! Разве я доминиканец или капуцин, чтобы ужасаться подобными вещами? Я тоже человек и был молод, как и ты, мой милый Танкред.

   Юноша удивленно посмотрел на иезуита.

   - Да, да, - продолжал тот, - я тоже был молод и имел свои слабости. Оно, впрочем, немудрено: госпожа твоя молодая, красивая, влюбленная и вдова, что дает много надежд... Бывают встречи в каком-нибудь уголке, поцелуи... обещания...

   - Сударь!.. - воскликнул Танкред гневно, забывая, что говорит со священником.

   - Ну, ну... понимаю, бедный мальчик, что есть вещи, которые желательно сохранить тайной в сердце. А тайны любви очень сладки! Ха-ха! Видишь, я умею говорить красивые речи, как будто изучал итальянских поэтов любви, которых наш двор теперь так предпочитает.

   - Но я исполняю всегда только свои обязанности, - сказал несчастный юноша, не зная, что говорить.

   - Что ты исполняешь свои обязанности, это справедливо, но ты не должен упускать из виду обязанности христианина и католика и тех необходимых для дворянина и вежливого кавалера правил, которые составляют долг благородных. Ну, теперь, Танкред, что тебе доверила твоя прелестная госпожа?

   - Преподобный, - сказал решительно юноша, - моя госпожа не имеет повода доверять мне что-либо... и если бы она это сделала...

   - Ты бы находил, что не обязан исповедоваться в этом мне, не правда ли? - сказал с холодной улыбкой иезуит. - Я, твой духовный отец, имею право и считаю долгом требовать твою исповедь.

   - Но исповедь не должна передавать тайны других лиц, - ответил опрометчиво юноша.

   - Ах! Так есть же тайны! Тайны других, так как ты не хочешь в них исповедоваться! Тут дело идет о принце Генрихе, дофине Франции, не так ли?

   Танкред побледнел. Слова иезуита метко попали в цель, и юноша понял, что ему, Лефевру, было все известно.

   - Что, я прав? - настаивал священник. - Что ты видел? Что тебе доверила Диана? Что заговор на верном пути?

   - Отец мой, - умолял несчастный паж, - не мучайте меня больше!

   - Я понимаю, что ты боишься... Но я не боюсь и хочу все-все знать.

   Паж молчал. По его сжатым губам видно было непоколебимое решение сопротивляться этой чрезмерной власти. Лефевр понял все по выражению лица пажа.

   - Вы сумасшедший, Танкред, - сказал иезуит строго, - и притом у вас худое сердце. Ваша голова переполнена темными мыслями и вы думаете о других то же самое?

   - Но, преподобный отец...

   - К чему здесь "преподобный"? Выслушайте меня. Я согласился поместить вас около Дианы, хотя отлично знал, что может случиться между молодым и красивым пажом и молодой красавицей, полной страсти. Но я ждал от этого менее худшего, для наибольшей славы Бога. Глубокая, серьезная любовь, которую вы питаете к особе, по роду и по религии знатной, охраняла вас от других соблазнов; с другой стороны, обращая внимание Дианы, моей духовной дочери, на вас, я имел в виду дать другое направление кипящей страсти вдовы и тем спасти ее от разврата двора. Так видите, сын мой, хотя мой поступок может казаться достойным осуждения отуманенным глазам света, тем не менее, он заслуживает похвалы, ради той цели, которой я хочу достигнуть.

   - Цель для наибольшей славы Бога! - горько проговорил юноша.

   - О, мошенник! - произнес Доменико, стоявший вместе с другими своими спутниками за подвижным шкафом. - Этим учением всякое злодейство прощается, и всегда как бы для наибольшей славы Бога.

   Граф де Пуа молчал; ненавистные теории учеников Лойолы явились ему в печальном свете. Между тем Лефевр продолжал:

   - Я имею право надеяться на твою благодарность. Помещая тебя около Дианы и доставляя тебе внимание женщины, которая сводит с ума всех господ двора, начиная с короля и дофина, я полагал, что ты взамен этого поможешь моей отцовской руке отстранить Диану от пути заблуждения и повести ее к самым небесным добродетелям.

   - Я на это всегда готов, отец мой! - воскликнул с невинным энтузиазмом юноша.

   Танкред имел природную честность и доброту, потому он и сопротивлялся сначала воле иезуита. Но действие пагубного учения последователей Лойолы имело быстрое и верное влияние на умы их воспитанников, потому паж и находил простым и естественным разговор своего духовного отца. Он находил ясной и понятной присвоенную священником формулу, в которой самое отвратительное шпионство мужчины против женщины называлось "средством привести заблудшую душу к небу". Еще несколько лет, и Танкред стал бы совершенным иезуитом, и признавал бы как законную теорию, по которой убить короля называлось "устранить препятствия", ну а другие преступления были услащены еще более мягкими формулами. Но в эту минуту паж вовсе не был расположен покоряться вдохновению отца Лефевра.

   - Ты должен мне сказать, что происходило между дофином Генрихом и графиней, - настаивал иезуит.

   - Но я ничего не знаю, ничего не знаю! - умоляющим голосом проговорил Танкред.

   Иезуит молча пожал плечами.

   - Ну, нужно, я вижу, помочь твоей памяти. Слушай. Вчера вечером, через два часа, когда потушили огни во дворце, молодой паж, позванный дамой своего сердца, вошел в ее вдовью комнату. Эти двое молодых людей были заняты... чтением жизни святых...

   - Я не понимаю, про что вы хотите рассказать, - прошептал юноша, склонив голову на грудь.

   - Подожди минуту и ты узнаешь. Красноречие пажа и набожность госпожи были столь велики, что для этих двух голубков время летело, как стрела, и они не заметили, что кто-то в это время приближался к дверям комнаты, а это был тот, кто имел право входить в спальню этой дамы, когда ему вздумается... Паж, нужно отдать ему справедливость, больше испугался за свою даму, чем за себя, и согласился спрятаться в шкафу, и оттуда он видел... и слышал... больше того, что ему следовало бы видеть и слышать.

   - Помилуйте, отец! - прошептал молодой человек чуть слышно и со слезами на глазах.

   - Я понимаю, что это вещи неприятные, но те, которые охотятся за чужой дичью, не имеют права обижаться, когда их место занято законным хозяином. Теперь же я должен сказать, что наш спрятанный паж, о присутствии которого благородный посетитель и не подозревал, услышал, вольно или невольно, весьма важный разговор.

   Танкред поднял голову. Все смущение в нем исчезло, и глаза его загорелись огнем.

   - Преподобный отец, уверяю вас, я ничего не слышал.

   - Такой ответ показывает действительно дворянина. Если бы ты другому ответил иначе, я объявил бы тебя изменником чести дворянина и недостойным носить это имя. Но со мною... другое дело.

   - Я вам повторяю, я ничего не слышал! - ответил паж.

   - Придется сказать тебе, что я уже все знаю и теперь только испытываю тебя. Разве я не знаю, что в этом разговоре была речь о возможной перемене в царстве... и что сделаны были замечания, что король Франциск слабого здоровья.

   Говоря эти слова, иезуит наблюдал за пажем, желая узнать, какое впечатление произвели они на него. Страшное томление сжимало грудь иезуита, он чувствовал, что если он не так принялся за дело, то вся его надежда иметь союзника около Дианы была бы напрасна. Но все-таки он ожидал, что слова его произведут должное действие. Танкред же, услыша слова Лефевра, потерял голову и бросился к ногам иезуита, воскликнув:

   - Убейте меня, но помилуйте ее!

   - Наконец ты решился говорить! - сказал Лефевр, бросая на молодого человека холодный и острый взгляд. - Ну, хорошо, расскажи подробно, если же нет...

   Но паж уже оправился от минутной слабости и сказал:

   - Ваше преподобие меня не так поняли; я признаюсь о моей связи... с госпожой, но должен сознаться, что я испугался, услышав ваши слова, потому что если слабость Дианы ко мне будет известна, то это может принести ей большой вред. Что же касается другого, то я ничего не знаю... ничего.

   Иезуит размышлял. Он знал, что бывший между королем Франции и его любовницей разговор был именно на ту ужасную тему, о которой он предполагал. Дофин, горячего нрава и жаждущий трона, несколько раз имел спор с отцом, и доходило до того иногда, что они оба вынимали шпаги из ножен. И с тех пор у дофина зародился адский замысел убить отца.

   Для иезуитов этот план имел великое значение, так как если бы на престол взошел Генрих II, то тогда они имели бы в своих руках власть над ним. И эта власть была бы абсолютной, имей они также господство над Дианой, его любовницей. Если бы иезуиты знали предмет разговора между Генрихом и Дианой против Франциска, то Лефевр получил бы огромную власть над Дианой, зная ее тайну, даже преступление. Вот адский план, который отец Лефевр придумал, и, казалось, ничто не препятствовало ему, если бы не упрямство Танкреда, угрожавшее все разрушить.

   - А, ты не хочешь добровольно говорить, так я заставлю тебя! - И прежде чем паж мог опомниться, иезуит повалил его, поставил ему колено на грудь и вынул кинжал.

   - Будешь ли ты говорить теперь, - прошипел иезуит, - или, может быть, ты хочешь почувствовать острие кинжала?

   - Нам пора вступиться, - прошептал граф де Пуа, который не мог оставаться спокойным при этой сцене. Но Доменико остановил его жестом.

   Паж, чувствуя себя во власти иезуита, даже не вскрикнул.

   - Можете убить меня, - прохрипел он, сдавленный за горло, - но все-таки я не буду говорить.

   У Лефевра вырвался дикий смех.

   - Мне убить тебя?! Ты совсем с ума сошел, сынок! Твоя жизнь мне дороже, чем моя собственная... Я только хочу уменьшить твою красоту, выколов тебе глаза, потому что ты противишься нашему делу.

   Сдавленный крик был ответом на эти слова. Танкред видел по глазам иезуита, что тот решится на подобный поступок, и сердце бедняги разрывалось.

   - Сжальтесь, мой добрый отец, лучше убейте меня, я не буду сопротивляться!

   Но Лефевр был неумолим и сказал:

   - Решайся скорее, а то я приведу в исполнение мои слова.

   Танкред молчал, и Лефевр занес над ним кинжал.

   - Раз, два, тр...

   Он не мог окончить - послышался страшный грохот опрокинутой и сломанной мебели. Лефевр с ужасом обернулся, но был схвачен за горло и обезоружен в один миг человеком, весьма походившим на демона, покрытым пылью и грязью. В одну секунду иезуиту был завязан рот. Граф и его сын хлопотали около Танкреда, который от волнения был без чувств, тогда как Доменико награждал пинками лежавшего на полу связанного иезуита с таким усердием, что тот стонал от боли.

   - О! Господа, - сказал пришедший в чувство Танкред, - спасите меня, моя благодарность...

   - Не говори о ней, молодой человек, - ответил граф де Пуа: - Ты нас поведешь к дверям дворца и этим отплатишь нам больше, чем нужно.

   - К дверям дворца?.. Монастыря, хотите сказать? Вы, ведь в монастыре иезуитов, и я не знаю, как мы уйдем отсюда - привратник сторожит...

   - Это будет мое дело, - заметил Доменико. - Но, прежде всего, решим, что нам сделать с этой неприятной личностью. Мой совет - спустить его в колодец с остриями.

   Услышав это, иезуит, несмотря на свою храбрость, содрогнулся и с трепетом ждал ответа.

   - Не принимайте таких решений, друг, - сказал мягко де Пуа, - нам придется убивать тех, кто станет препятствовать нам на пути нашего бегства, но не надо совершать ненужные убийства.

   Виконт де Пуа, между тем, заметил какой-то ящик, похожий на шкаф, высотой в человеческий рост, с маленьким окном.

   - Что это такое? - спросил он у Танкреда.

   - Это шкаф кающихся. Когда какой-нибудь послушник согрешил в чем-нибудь, его запирают туда, оставляя открытым окошечко, чтобы он мог дышать.

   - Вот отличное место для преподобного, - сказал виконт. - Там внутри он будет чувствовать себя, как принц, и может там размышлять об опасности выкалывать глаза юношам, которые не желают быть шпионами.

   Но шкаф был заперт на ключ. Доменико обыскал иезуита и вскоре нашел ключ именно от этого шкафа. Несмотря на сопротивление, Лефевр был втиснут в шкаф и заперт. Пространство в этом новомодном карцере было настолько мало, что иезуиту пришлось стоять там не сгибаясь. Эта образина священника, с завязанным ртом и страшными глазами, была так забавна, что Танкред, весьма, впрочем, необдуманно, громко расхохотался.

   - Теперь пойдемте, - сказал Доменико. - Будьте здоровы, преподобный отец, и опасайтесь больше всего задохнуться, пока вас не придут спасти.

   Беглецы, к которым присоединился и Танкред, дошли до больших ворот. Тут привратник не хотел их пропускать, но Доменико сказал ему, что он принадлежит к дому Монморанси и приходил по поручению своего хозяина. Так как великий констабль Франции считался самой крепкой опорой иезуитов во Франции, ворота были открыты.

   Когда они вышли, граф де Пуа в первый раз вздохнул свободно; на его лице была радость. Но сын, напротив, казался озабоченным.

   - Я все-таки думаю, - сказал, наконец, виконт, - что мы плохо поступили, оставив так Лефевра. Таких змей следует убивать без размышления.

   - Одно слово, - воскликнул Доменико, остановившись, - и я избавлю вас навсегда от этого негодяя.

   Но граф де Пуа удержал его: - Зачем нам напрасно проливать кровь?

   Таким образом, великодушие честных людей всегда составляет безопасность и счастье негодяев.

   В то время как вокруг Франциска I, короля-кавалера, замышлялись такие темные дела и различные партии оспаривали трон, кто-то даже научал сына покуситься на жизнь отца, он, то есть Франциск, наслаждался высшим для него блаженством. Он, по своему обычаю, пренебрегал делами государства для искусства и женщин. Хотя прелестная Диана была самой главной его страстью, но все-таки он не пренебрегал и другими приятными любовными похождениями. Пламя, которое теперь так горячо пылало в сердце короля-ухажера, принадлежало красивой мещанке Арнудине, вскружившей головы всем приказчикам и писарям своего околотка. Она была жена плешивого пятидесятилетнего золотых дел мастера, человека весьма ревнивого, но не настолько, чтобы сопротивляться королю. В то счастливое время, если муж показывал ревность к жене, на которой останавливалось внимание короля, то такого мужа заключали в Бастилию.

   Эта новая страсть короля была известна графине Диане. Но она, как все любовницы, долго державшиеся в фаворе короля, вовсе не делала ему серьезных сцен ревности, а, напротив, способствовала его свиданиям с мещанкой. Поступая таким образом, Диана имела положение почти законной жены, которую хотя и обманывают, но зато всегда возвращаются к ней с удвоенной любовью, надеясь получить прощение за неверность. Франциск в этих похождениях проявлял весь свой отважный характер, отличавший его как ухажера-авантюриста.

   Вместо того чтобы заботиться о делах государства, он занимался франтовством и заботой о том, чтобы о нем как можно больше говорили. Сначала он искал случая блистать победами воинскими; но скоро генералы Карла V обрезали ему крылья на этом поприще. Тогда побежденный, разоренный король бросился удовлетворять свою наклонность искателя приключений. Любовь и турниры занимали все его время, которого у него не хватало для занятия делами своего царства, и тот, который мерялся прежде своей шпагой с Карлом V, ночью по улицам Парижа преследовал красивых девушек, дрался с мошенниками и тому подобными людьми, которые в то опасное время шлялись по улицам после захода солнца. Многочисленные успехи короля доставили ему громкую славу авантюриста-волокиты. Франциск был настоящий великан, и даже вне круга придворных льстецов он имел славу самого сильного и удалого во всем царстве. Итак, король один и скромно одетый в темную одежду, под которой тело его было покрыто латами, направлялся в одну из ночей к дому Арнудины. Она, предупрежденная о его посещении, поставила на окно свечку и ожидала его. Это была свеженькая красивая женщина с огненными глазами и всегда улыбающимся ротиком, выставлявшим два ряда жемчужных зубок. Король, писавший иногда стихи, в одном из них называл этот ротик своим "шкафчиком с жемчугом".

   Арнудина нравилась больше всего королю своим веселым нравом, искренним смехом, простотой выражений и своей привязанностью к нему. Она никогда не говорила с ним о делах государства, не просила у него ничего и даже хмурилась, когда король дарил ей драгоценные безделушки.

   И вот она ожидает у окна своего короля-любовника. Одета она была в одежду очень возбуждающего свойства. На ней было беленькое платьице, подпоясанное шелковой лентой, подаренной королем; рукава были сделаны с разрезами, из которых виднелись белые пухлые руки; вырезной лиф позволял видеть плечи и грудь, подобные высеченным из мрамора. Очень немногие женщины могли позволить себе такой простой наряд; разве одна только Диана, королевская Юнона, могла, как, Арнудина, пренебрегать искусством прихорашивания своей особы, уже без того дивной и красивой.

   На башне ближней церкви пробило девять часов. Молодая женщина уже соскучилась ожидать и, скрестив руки над головой, потянулась и зевнула. В этой позе она была бесподобно хороша.

   - Как долго не приходит мой господин, - проговорила она.

   Вдруг дверь отворилась. Молодая женщина улыбнулась, довольная собой.

   - Это ты, мой прекрасный государь! - протянула она, как бы утомленная, даже не оборачиваясь к дверям.

   - Арнудина, можешь ты выслушать меня? - сказал кроткий, но повелительный голос.

   Арнудина вскочила. Вовсе не Франциск вошел в комнату, а какая-то высокая женская фигура, покрытая черной вуалью, появилась на пороге комнаты.

   Арнудина, страшно испуганная, поклонилась до земли.

   - Госпожа графиня, - прошептала она, дрожа и осматриваясь вокруг, чтобы прикрыть свою полунаготу.

   Диана это заметила.

   - Успокойся, дурочка, - сказала она улыбаясь, - хорошо, если король найдет тебя в такой одежде; ты, в самом деле, мила, и мой Франциск действительно имеет хороший вкус.

   Арнудина, еще не оправившись от испуга, приблизилась к наложнице короля.

   - Госпожа, - произнесла она, - вы хорошо знаете, что я не осмелилась бы никогда... Это по вашему приказанию...

   - А кто тебе говорит другое? Разве мне нужно напоминать нашу историю? Ты родилась в семействе одного из слуг моего отца, я тебя привезла в Париж и нашла тебе мужа выше твоих желаний; после того я способствовала твоей встрече с Франциском, который, как я и ожидала, влюбился в тебя. Ты же, со своей стороны, всегда исполняла наши условия.

   - О да, госпожа, клянусь вам. Никогда ни слова не говорила я о делах государства, тем более что я в них ничего не понимаю; и затем...

   - Затем, ты любишь человека, а не короля. Не так ли?

   - Да, госпожа, - ответила, приободрившись, молодая женщина, - и когда я прижимаю его к груди, мне кажется, что это человек моего сословия, а не великий король, господин нашей жизни и нашего имущества.

   - Хорошо, хорошо... я верно угадала, отдавая тебя Франциску на развлечение. И заметь, Арнудина, исполнять наши условия в твоих интересах; потому что я иная, чем ты: я занимаюсь больше монархом, чем человеком, и если ты будешь мешать мне... знай, что инквизиция в моем распоряжении.

   Арнудина сложила руки. Ужас сковал ее уста.

   - Будь всегда послушна, - прибавила Диана, - берегись, у меня везде есть шпионы и от меня не скроется ни одно твое слово, ни один твой знак.

   - Приказывайте, госпожа, - сказала бедняжка в слезах, - я повинуюсь.

   - О! Мое приказание будет тебе приятно. Я требую, чтобы в эту ночь Франциск остался около тебя дольше, чем всегда, и чтобы твои ласки пленили его сегодня так сильно, как никогда...

   - Это будет исполнено, госпожа.

   - И если король по какой-либо причине почувствует усталость или мало охоты продолжать шутить, то...

   Диана вынула при этих словах из кармана склянку.

   Хотя в то время яды были в большом употреблении при дворе, однако Арнудина при виде склянки вскрикнула так ужасно, что графиня поняла ее страх. Она начала смеяться.

   - Сумасшедшая! - воскликнула она. - Неужели ты думаешь, что я даю тебе яд, я, которой здоровье и жизнь Франциска дороже, чем кому-либо другому? Если он умрет, то ведь я буду изгнана или заперта в монастырь. Это просто благовонный бальзам, восстанавливающий силы; и ты влей его в воду, которой будешь поливать руки короля.

   - Но если король... не будет чувствовать усталости, тогда как?

   - Все равно, ты вольешь эти духи в воду; это просто моя предосторожность, чтобы монарх, когда оставит тебя, не пошел искать других развлечений. Если на нем будут именно эти духи, без посторонней примеси, то я буду покойна и уверена...

   Арнудина хотела еще возразить, но страх, который ей внушала ее госпожа, заставил ее молчать.

   В эту минуту послышался продолжительный свист на улице.

   - Это он, - сказала молодая женщина со страхом, - это он, госпожа!

   - Вот тебе склянка, - сказала Диана. - Помни все, и если ты что-либо забудешь... трепещи!

   При этих словах Арнудина подняла голову. Но Диана уже успела исчезнуть. Молодая женщина еще не оправилась от испуга, как вошел король Франциск.

   - Добрый вечер, моя милая! - воскликнул король, целуя Арнудину в плечо. - Как ты сегодня хороша! Я никогда еще не видел тебя такой красивой. Если бы тебя видели придворные дамы, и даже Диана, они умерли бы от зависти.

   - Государь, умоляю вас! - прошептала она, сложа руки.

   Франциск, который в это время отстегивал пряжки у своих лат, остановился пораженный.

   - Государь?! Умоляю вас?! - повторил он вопросительно. - Ты ли это говоришь, Арнудина? Прежде ты не осмеливалась называть меня государем, а я был тебе только Франциск, бедный влюбленный кавалер.

   - Ты действительно всегда и есть такой, мой красивый повелитель, - сказала Арнудина. - Но все-таки, как бы ты ни был добр ко мне, ты остаешься королем Франции.

   - К черту короля Франции и его корону! - воскликнул весело Франциск. - Тут, кроме влюбленного кавалера, никого нет, и я хотел бы при всех придворных дамах провозгласить, что мещанка победила их всех своей добротой и красотой.

   - Тише, тише, государь! - проговорила его любовница.

   Это озадачило короля.

   - Два раза ты предупреждаешь меня говорить тише. Что это значит? Почему?

   - Я боюсь, что... кто-нибудь нас подслушает.

   - Что? - вскричал он, ударяя что есть силы по столу. - Меня подслушивать и мешать мне в моих удовольствиях? Да если даже господин де Монморанси или Диана осмелились бы явиться сюда мешать мне, то клянусь, что на площади де Греве воздвигнется для них виселица!

   Арнудина смотрела с нежной гордостью на этого человека, самого красивого, сильного и властного в государстве. В гневе брови монарха сблизились, и глаза его сверкали, как молнии. Действительно, в припадке гнева Франциск был очень хорош, и его любимый художник Бенвенуто Челлини охотно бы взял его моделью для громового Юпитера.

   - Простите меня, дорогой мой, я сказала это, чтобы не мешать сну...

   - Твоего мужа! - перебил Франциск с таким громким смехом, что его было слышно на улице.

   В самом деле, мысль, что золотых дел мастер Николай Арнонде пришел бы, в своем классическом ночном колпаке, мешать времяпрепровождению короля Франции, была так невероятна и уморительна, что Арнудина расхохоталась вместе со своим королем-любовником.

   - Прелесть моя! - сказал король, взяв ее в свои объятия. - Когда ты смеешься, я вижу твои жемчужные зубки; твоя мраморная грудь колышется, малютка моя, как ты хороша, - восклицал счастливый монарх.

   Она же, порывисто дыша, горячо отвечала на его ласки. Диана была права, говоря, что Арнудина любит человека, а не короля, в его объятиях она забывала свое положение второстепенной любовницы и что она служила орудием Дианы.

   Вскоре слова затихли и слышались только вздохи...

   - Какой удивительно приятный запах, моя красавица, - сказал монарх, умывая руки в воде, в которую было влито из склянки графини Дианы. - Можно подумать, что чудные душистые цветы, росшие под голубым небом Италии, дали свой аромат этой воде. Кто тебя снабжает этими драгоценными духами?

   Молодая женщина покраснела до корней волос.

   - Один иностранец... покупатель моего мужа... предложил мне из любезности...

   - И ты их употребила для моих рук, - сказал, смеясь, король. - Но ты забыла правило: нельзя ничего предлагать королю, не испробовав сначала на себе. А вдруг духи ядовитые?

   Арнудина побледнела и, не обращая внимания на короля, зачерпнула обеими руками немного воды и поднесла конвульсивно к лицу. Франциск захохотал во все горло.

   - Скажите, она придралась к моим словам! - вскричал он. - Если эти духи отравлены, то мы умрем вместе, моя красавица! Я даже жалею, что это не настоящий яд, какая бы то была сладкая смерть в твоих объятиях!

   Между тем Арнудина начала чувствовать действие этой воды. Какой-то упоительный хмель проник в ее мозг: она чувствовала себя веселой, живой и склонной делать разные глупости. На Франциска вода произвела то же самое приятное действие.

   Наконец любовники попрощались с удвоенной нежностью. Король, по обыкновению вооруженный, вышел напевая.

   - Какая я была глупая сегодня, - раздумывала Арнудина, оставшись одна, - приписывая Бог знает что моей госпоже. Эти духи достойны великого короля, и я никогда так хорошо себя не чувствовала, как с той минуты, когда намочила себе ими лицо.

   Но вдруг колени у нее подогнулись. "Боже мой! Что это такое?" - прошептала она, ничего не понимая, и упала на диван. Бедняжка делала невероятные усилия подняться или закричать, но напрасно: ее стало клонить ко сну, и она, как была, полунагая, так неподвижно и заснула. При первом взгляде ее можно было принять за мертвую.

   Благовонная лампа, горевшая в соседней комнате, вспыхнула и погасла...

   В Лувре с семи часов утра был всеобщий переполох. Привратники и офицеры ходили как унылые тени. Тяжелая траурная атмосфера царила во всем дворце, чувствовалось, что смерть вошла в обитель королей и удар был нанесен не простой жертве.

   Действительно, тот, который лежал бездыханный на своей кровати, под большим балдахином из красного бархата, с вышитыми лилиями, был не кто иной, как Франциск де Валуа, король Франции и Наварры. Известие о его смерти как молния распространилось по городу. Смерть эта казалась тем более загадочной, что на другой день никто не знал, куда пропал великий констабль Франции герцог де Монморанси, глава военных сил Франции и охранитель общественного порядка. Впрочем, принц Генрих, сделавшись так неожиданно королем, взял тотчас же бразды правления в свои руки с такой энергией, с такой предусмотрительностью, каких никто не ожидал от него.

   Но как же умер король? Произошло все так. Офицер, который охранял дверь королевских покоев, был допрошен кардиналом д'Оссе и великим превотом Дюшателем, и объявил, что на рассвете он услышал в комнате короля сдавленный крик. Он очень испугался и постучал в дверь, но не получил никакого ответа; предчувствуя что-то недоброе, он побежал искать герцога де Гиза, начальника дворцовых покоев, и вместе с ним решил войти в покои короля.

   Франциск лежал на постели. По положению его тела видно было, что его захватило внезапное удушье: очевидно, он старался вскочить с постели, но почувствовал боль, обессиленный упал и остался без движения и без дыхания.

   Амброзий Паре, первый медик тех времен, пришел немедленно и приложил руку к сердцу короля, но оно не билось. Зеркало, которое поднесли к его рту, не потускнело от его дыхания. Тогда только капитан стражи, получив приказание от нового короля Генриха II (так как он был уже совершеннолетний и сейчас же вступал на престол), объявил во всеуслышание с дворцовой лестницы:

   - Божьей волей король Франциск I скончался; да здравствует король Генрих II!

   - Да здравствует король! - повторил небольшой кружок придворных, бывших так рано уже в передней дворца.

   Спустя несколько времени седой высокий дворянин вошел в решетчатые ворота Лувра и направился к королевским покоям.

   - Куда вам нужно пройти? - спросил вежливо его один из офицеров.

   - Мне нужно говорить с королем, это мне дозволено, - сказал дворянин.

   - К какому королю? - спросил офицер.

   - Как к какому королю? Я знаю только Франциска I!

   - Король Франциск I умер, сударь, и теперь сын его провозглашен королем.

   Бомануара, которого читатели уже, наверное, узнали, как громом поразило.

   - Умер?! - вскричал он. - Король Франциск умер?

   - Умер? - повторил испуганный голос с низу лестницы. И Анна де Монморанси, бледный, зеленый, с признаками перенесенных страданий, вошел в залу. Бомануар и констабль обменялись взглядами, полными ненависти друг к другу. Но в настоящую минуту более серьезная мысль поглощала их, это мысль о приключившемся несчастье.

   - Могу повторить, господин, - сказал офицер, кланяясь герцогу Монморанси, - что это несчастье постигло нас сегодня утром; его высочество находится все еще на своей постели; может быть, вы желаете посмотреть на него?

   Констабль утвердительно кивнул головой и направился к комнате короля, сопровождаемый Бомануаром, который шел, как пьяный. Войдя в комнату, они остановились перед смертным одром короля. Смерть уже наложила свою печать на лицо Франциска.

   Монморанси, который перед тем был в положении, сто раз хуже смерти, смягчился сердцем и, став на одно колено, шептал молитву. Бомануар, видя своего товарища мертвым, не мог удержаться и, схватив свисавшую с края постели окоченелую руку монарха, поцеловал ее и зарыдал. И никто из окружающих не сомневался в искренности его отчаяния.

   Но Монморанси внезапно прервал наступившую тишину.

   - Господа, - сказал он, подымаясь, - пока нет другого приказа короля, высшее правление государства принадлежит мне, так же как ключи от королевских замков, арсенала и казначейства.

   Несколько придворных тотчас же поспешили объявить это всем.

   - А что касается вас, маркиз де Бомануар... - продолжал он угрожающим голосом. Но вдруг остановился. Бомануар незаметно исчез.

   - Он испугался, - прошипел констабль.

   Тем, что Монморанси так вовремя явился во дворец, чтобы принять в некотором роде политическое и военное наследство, он обязан лишь доброму отцу Лефевру. Один из новичков, пришедший к преподобному на исповедь, увидел его, с завязанным ртом, запертым в шкафу раскаяния. Новичок приблизился к шкафу и, не колеблясь, освободил своего учителя, и был настолько благоразумен, что не спросил, по какой причине отец Лефевр попал в шкаф. Вскоре новичок получил полное одобрение за свой поступок и назначен был священником церкви де Сент Жермен в самый богатый приход Парижа; затем его очень быстро произвели в епископы де Сэнли, а спустя несколько лет он сделался кардиналом.

   Тайное и властное покровительство общества Иисуса окружало его и заменяло ему достоинство и ученость. Вообще общество это не забывало тех, кто был ему полезным. Освобожденный Лефевр не терял времени и даже не позволил себе маленького отдыха. Первым делом он стал искать вход, через который ворвались его враги в комнату. Он скоро нашел его, так как беглецы вовсе не подумали поставить поваленный шкаф на место. Иезуит, сопровождаемый новичком, прополз в отверстие, ведущее в подземелье. Благодаря свету факела отец Лефевр легко обнаружил на грязном грунте следы беглецов. Вскоре он дошел до тюрьмы, откуда слышался громкий стон Монморанси.

   Когда иезуит появился перед ним, герцог подумал, что это ангел явился спасти его. Разговоров было мало; двух слов было достаточно иезуиту, чтобы понять, что случилось. Кроме того, не было лишнего времени для расспросов. С помощью новичка и инструментов, оставленных Доменико на земле, цепь была отделена от стены, и Монморанси, влача за собой эту неприятную тяжесть, прибыл в монастырь иезуитов, где его окончательно освободили от оков. Вскоре после этого герцог пошел во дворец и встретил там Бомануара. Об этой встрече читатели уже знают.

   Уходя быстро из дворца, Бомануар встретил на пороге Лувра знаменитого медика Амброзия Паре.

   - Ах, доктор, - сказал Бомануар, бывший большим другом Паре, - какое ужасное несчастье!

   - Да, действительно несчастье, - ответил серьезно Амброзий. - Франциск имел недостатки, но был настоящий король!

   - И вот от моего друга только и осталось одно воспоминание, вот этот платок. Я взял его на память с тела усопшего.

   И он показал Амброзию платок. Паре был поражен особенно острым запахом, который распространялся от платка.

   - Великий Боже! - воскликнул он. - Вы говорите, что этот платок взят вами от короля?

   - Даже из его руки, - ответил Бомануар.

   &nb