Медзаботта Эрнесто - Иезуит

   - Хорошо, король, представляю вам доказательства, - гордо произнес Лойола. - Бог мне сказал: иди в Лувр, там теперь король Франции, совместно с кардиналом и превотом, а также и герцогом Энженом, осуждает сына своего на смерть...

   - Вы ошибаетесь, святой отец, - пытался оправдаться король, все же сильно побледнев при этом.

   Они там, - продолжал Лойола, указывая на дверь, в которую вышли названные четыре личности. - Они в той комнате ожидают вашего приказания, монарх, и если этому приказу не будет препятствовать сверхъестественная сила, то он запятнает кровью благородную корону Франции.

   Игнатий простер вперед руку и продолжал:

   - Но Бог обо всем подумал и послал меня сказать вам, как некогда Он сказал Сам Аврааму: "Не проливай крови сына твоего!"

   Франциск, бледный, отступил немного и сказал:

   - Монах, святой ты человек или плут, но ты обладаешь страшной покоряющей силой. Я готов слушать тебя!

   Игнатий начал:

   - Ваше высочество, очевидно, забыли, что король выше человека. Король Франции, занятый мщением за свои частные обиды, пренебрегает интересами своей короны.

   - Ты ошибаешься, Лойола, - сказал гордо король, - Франциск как человек простил бы: никакая обида не может заставить отца приговорить к смерти сына. Но как монарх великого народа, я должен думать прежде об интересах государства, а потом уже о своих, а потому, кто поднимает руку на своего короля, должен умереть.

   Игнатий сделал порывистое движение.

   - Ты, может быть, не одобряешь моего мнения, монах? - продолжал Франциск. - Однако, как считают твои последователи, цель оправдывает средства, употребленные для достижения этой цели, даже если бы эти средства были кровавые и подлые.

   - И тебе верно сказали; но ты упускаешь из виду свою цель и ошибочно судишь о своей обязанности. Уважение, смешанное с ужасом, которое в прежнее время окружало корону, теперь исчезло, и народ стал видеть в короле Франции, прежде всего человека.

   - И я хочу, чтобы меня тоже считали таким, - прервал Франциск.

   - И ты не прав. Одно время народы не были уверены, кто именно должен быть их господином, но что им необходимо иметь повелителя, это они вполне сознавали. Прежде эти семейные раздоры, заговоры сыновей против отцов, ужасный суд отцов над сыновьями - на все это смотрелось с религиозным страхом, ибо победитель повелевал. Теперь все изменилось, народ смотрит не на одну корону, но и на короля.

   - Знаю, - отвечал задумчиво король.

   - Теперь, - продолжал иезуит, - в каком положении находится королевская власть, монархам остается один только открытый путь, чтобы сохранить себе трон, а именно: чтобы король соединился с церковью; главное же, чтобы ни один скандал не выходил за пределы Лувра и не касался бы плебейского слуха. Преступление сына твоего отвратительно, это верно, но берегись, чтобы оно не сделалось публичным, ибо когда французы узнают, что в доме Валуа есть отцеубийца, они, пожалуй, сочтут дом Валуа лишним в Лувре.

   - Так по-твоему, - сказал удивленно король, - каждая обида, причиненная королю одним из членов его семейства, должна остаться без наказания?

   - Кто об этом говорит? Наказание делается негласно; яд должен заменить шпагу. Больше всего нужно избегать скандала.

   - Так ты советуешь мне совершить тайное убийство? И буду ли я менее злодеем перед Богом, если совершу скрытый грех?

   - Те, которые управляют землей, - сказал не изменяясь, иезуит, - не подчинены правилам жизни остальных людей. Если твой грех принесет вечное благо миллионам душ, тогда он достойнее тысячи добрых дел.

   - И кто же, - сказал иронично король, - будет отличать грех мой, каков он: достойный похвалы или должен быть порицаем?

   - Мы! - сказал Игнатий Лойола. - Мы будем обсуждать грех твой.

   И встав, он подошел к королю и, пронизывая его насквозь своим огненным взглядом, сказал:

   - Вы все еще не можете привыкнуть к этой мысли, вы, сильные мира. Вы, привыкшие развязывать узлы одним ударом шпаги, вы не можете еще познать эту чисто идеальную власть; власть, которой грязный, неизвестный священник из своей кельи управляет делами мира. В наши дни шпага недостаточно сильна для управления; теперь рука бедного плебея убивает сына императора. Окончилась ваша власть шпаги; если хотите царствовать еще, то вы должны быть нашими союзниками, потому что мы одни повелеваем чернью, мы одни направляем по нашему желанию руки, носящие оружие.

   - Ах! Карл Испании! - воскликнул Франциск.

   Этот возглас, невольно вырвавшийся у короля, выдал думы его во время речи Лойолы.

   В самом деле, эта темная, тайная политика интриг, разводимая священниками, довела его соперника, Карла V, до высоты его настоящего величия.

   Карл, который имел живой ум, сразу понял всю выгоду положения, которое иезуит так красноречиво объяснял ему. В то время религиозная реформа пошатнула высшую власть, опору всех властей того времени, - власть церкви. Поэтому и духовное, и светское правления имели единственное средство, чтобы укрепиться: соединиться вместе и сделаться одним целым, сообща наносить удары тому, кто вздумал бы помешать им. Монархия и папство, трон и алтарь могли продлить свое существование только с одним условием: быть крепко связанными друг с другом, и впоследствии было доказано, какая ужасная опасность угрожала тем, кто пытался их разъединить.

   - Мне придется тогда сохранить сыну жизнь?

   - Зачем? - сказал Лойола. - Перемените казнь, как я уже вам советовал.

   - Нет, я на это не согласен. Раз мое решение не будет публично известно моему государству, то мой суд делается местью; а я не могу мстить моему сыну.

   - Ваше высочество имеет чувства христианского короля, - сказал невозмутимо иезуит.

   - Если я оставлю ему жизнь и даже скрою от всех его вину, что же я должен сделать с аббатом и монахами, которые нанесли такую обиду моей личности?

   - Какую обиду? - наивно спросил монах.

   - Как? Разве вам не известно, как со мной поступали в монастыре? С преступником обращаются лучше.

   - Ваше высочество не совсем верно говорит, - мягко сказал Игнатий Лойола. - Если эти монахи, в самом деле, решили бы поднять руку на избранного Богом, на законного короля, то самая жестокая казнь была бы незначительна для подобных злодеев.

   - Что! - крикнул гневно монарх. - Вы осмеливаетесь оспаривать то, что я сам испытал?

   - Я должен заметить, что не с вашим высочеством они дурно обращались, а с бедным сумасшедшим, который требовал признания его королем Франции. Таким образом, каждый удар, нанесенный вам, был в некотором роде знак уважения к персоне вашего величества.

   Монарх не мог удержаться от улыбки, услыша такую странную теорию, впрочем, так подходящую к тонкой казуистике, в которой иезуиты были признаны профессорами.

   Но скоро король вернулся к прежнему нерасположению и строго сказал:

   - Я все обдумал, отец мой! Мои решения иные, чем ваши советы. Пусть будет, что будет, а я не позволю, чтобы какой-нибудь монах хвастался, что смеялся безнаказанно над королем. Обидчики, кто бы они ни были, должны умереть!

   - Ваше высочество решает так, не думая, что это принесет вред религии и монархии.

   - Ах! - перебил его король. - Сколько же, по-вашему, потребуется лет, чтобы мятежный дух и ересь могли подействовать на падение трона Франции?

   - Почем я знаю? Может быть, пятьдесят лет.

   - Ну, а через пятьдесят лет я уже умру, и могу не думать, что будет с монархией, когда я буду в земле.

   - Но мне, - сказал иезуит, - есть забота о будущности, понимаете ли вы, король Франции?

   Король с удивлением поглядел на этого худенького старичка, одной ногой стоявшего уже в могиле, и все еще заботившегося о будущности больше, чем он, молодой, в расцвете сил человек.

   - Да, я забочусь о будущности, - прибавил Игнатий, с гордым величием выпрямляясь во весь свой рост. - Основание, положенное мною, не может принести плоды раньше, как через одно или два столетия; тогда только братья Иисуса, оживленные моим духом, распространятся для господствования над всей Европой. Тут необходима борьба, мучения, необходимы целые века постоянства, чтобы план мой мог принести результаты. И что же, ты хочешь воспрепятствовать моей воле? Ты, король земли, не знаешь, что король неба может истребить тебя одним дуновением?

   Эти запальчивые слова заставили монарха вздрогнуть. Действительно, непобедимая решительность этого священника, который жертвовал собой и своими честолюбивыми надеждами для будущности, победы коих будут тогда, когда он уже будет в земле, была поразительна.

   Франциск знал цену фанатикам. Никакая сила не может быть им преградой, так как их слепая вера разбивала все препятствия. В первый раз королю пришлось убедиться, что в его царстве находилась сила, против которой его власть казалась бессильной!

   - Что ты сделаешь, если я все-таки решусь наказать и царствовать?

   - Государь, - отвечал Игнатий, - ваши друзья, гугеноты, освободили вас из тюрьмы и вместе вырвали из рук врагов Арнудину, женщину, из-за которой...

   - Довольно! - прервал его строго Франциск. - Арнудина в руках моих верных и от нее я узнаю все подробности.

   - Арнудина умерла, государь. Провидение Божие вошло в лабораторию Паре, когда он вышел из нее, и теперь свидетельство, на которое рассчитывали гугеноты, уничтожено.

   - Умерла! - вскричал уныло король. - Умерла потому, что любила меня.

   - Нет! За то, что препятствовала планам церкви, - холодно ответил иезуит.

   Франциск вздрогнул; теперь он стал понимать слова Лойолы. Король приблизился к нему и посмотрел пристально в лицо монаха.

   - Так эта смерть дело какого-нибудь агента общества Иисуса? - спросил король.

   - Да, усердие одного из верных исполнило волю неба.

   - И ты хочешь сказать, - прервал его король, - что если и я откажусь быть под вашей опекой, то могу подвергнуться тем же самым коварствам?

   - Не раньше, чем я помолюсь Господу избавить меня от такого горя! - хитро отвечал генерал иезуитов.

   Франциск стоял смущенный. Наглость иезуита его раздражала.

   - Разве ты не знаешь, иезуит, что я в своем дворце и окружен верными телохранителями?

   - Я это отлично знаю, и потому, избегая проклятых протестантов, оберегающих вход к тебе, государь, я явился сюда через ход, мне одному известный!

   - Сделай я только знак, - продолжал король, - и генерал иезуитов будет захвачен и после двухдневной пытки убит.

   Лойола улыбнулся.

   - Когда я жил в свете, - сказал он, - я получил на войне рану, и поэтому одна нога осталась кривою. Мое самолюбие было жестоко обижено этим, потому что в то время я был очень занят собой. Желая выпрямить кривую ногу, я, по совету одного медика, повесил себе на ноги громадные гири, от тяжести которых кости мои трещали и причиняли мне страшные страдания. Самые смелые и закаленные мучениями не могли перенести этой муки больше часа. А знаешь ты, король, сколько времени переносил эти муки Игнатий Лойола?

   - Откуда я могу знать, - отвечал король. - Ну, полдня... день...

   - Нет! Я терпел эти муки в продолжение тридцати пяти дней, - отвечал иезуит, победно глядя на Франциска.

   Монарх смущенно наклонил голову.

   - Полно, король Франции, - продолжал иезуит, - будь с нами, и мы спасем и защитим твою корону; царство твое наполнено еретиками, и в каждом еретике сидит враг твой. Прими мои условия!

   - Сначала выслушаем их, - сказал король.

   - Прежде всего, ваше высочество должны забыть несчастное приключение последних дней и вернуть милость свою принцу Генриху, констаблю де Монморанси, госпоже де Пуатье и всем тем, кто эту милость потерял.

   - На это я согласен, - сказал король.

   - Открытые гугеноты, которые приняли веру протестантов, должны быть выгнаны из двора, преследуемые всеми средствами, и в особенности с помощью святого трибунала инквизиции. А что касается тех, которые хотя носят в душе зачаток ереси, но еще не провозгласили ее открытой...

   Иезуит остановился, чтобы наблюдать за действием своих слов. Король нахмурил брови при мысли, что у него требовали в жертву Бомануара, де Пуа и других верных ему. Игнатий Лойола ясно увидел, что на этом настаивать бесполезно.

   - Так, что касается тех, - продолжал мягко иезуит, - то король будет продолжать держать их как добрых друзей и употреблять для своей службы, пока они публично не докажут вражду против религии.

   Франциск облегченно вздохнул.

   - Я надеюсь, что ваше высочество удостоит принять эти скромные предложения, - сказал иезуит, стараясь почтением смягчить то жестокое дело, про которое он говорил.

   Франциск в знак согласия наклонил голову.

   Вскоре Генрих Франции, чудом спасенный от смерти, стоял на коленях перед отцом, возобновляя клятву верности и уверяя отца в своем искреннем раскаянии.

   - Помни, чтобы никто, по крайней мере, ничего не знал, - сказал король, вспоминая совет иезуита.

   Гревская площадь, место постоянных казней, была наполнена народом, ожидавшим любимого зрелища. Толпа еретиков, пойманных во время слушания проповеди евангелического пастора, должна была быть сожжена.

   Если бы дело шло о каких-либо ворах или мошенниках, то можно было рассчитывать на народную симпатию к осужденным. Но здесь были еретики, против которых парижане были возмущены частыми проповедями и поэтому питали к ним лютую ненависть.

   Казнь, назначенная еретикам, благодаря дьявольскому изобретению кардинала де Турнон и отца Лефевра была ужасна. Они не были приговорены к обыкновенному сожжению; им приготовлена была более страшная смерть: мучителями был придуман род стульев, прикрепленных на длинные железные цепи, которые спускались в огонь и поднимались оттуда, так что несчастные сгорали постепенно. В те мрачные времена различные партии старались доказывать свое первенство не поступками и делами, а своей жестокостью.

   Между тем на Гревскую площадь въехали трое сильно вооруженных дворян в сопровождении многочисленной свиты. По-видимому, они не собирались присутствовать при казни, потому что чересчур спокойно приближались к толпе. Они или забыли, что в этот день назначена была казнь, или даже не знали вовсе о ней, а избрали этот путь как самый короткий.

   - Да, дорогой мой спаситель, - говорил один из них, красивый старик, бодро выглядевший, - да, я решил искать себе приют в соединенных провинциях или в Швейцарии. Хотя король по-прежнему благоволит ко мне, но я уже заметил в нем кое-какую перемену.

   - Позвольте мне присоединиться к вам, дорогой граф, - отвечал другой, в котором можно было узнать маркиза Бомануара. - По своей натуре Франциск очень добр, но окружающие портят его, и я ожидаю каждую минуту, что меня лишат шпаги констабля и арестуют.

   Граф де Пуа не сразу ответил, так как был занят осмотром всего происходившего на площади. Бомануар, заметя это, продолжал свой разговор, обращаясь к сыну графа, молодому виконту де Пуа.

   - А как же вы, молодой человек, решаетесь удалиться от столь веселого, самого блестящего двора в мире, где вы во многом могли бы достичь хороших успехов?

   - Я не светский человек и не ищу успехов, - отвечал скромно виконт.

   Действительно, все знали, какую строгую жизнь вел молодой виконт, и строгость эта отражалась на всей его фигуре и физиономии. После ответа его на слова Бомануара последовало молчание.

   Вдруг Бомануар почувствовал, что лошадь его остановилась. Он испуганно взглянул вниз и увидел около сорока человек простонародья, оборванных и босых, угрожающе окруживших его лошадь. Два монаха сновали повсюду повторяя наставления и приказы.

   - Эх, честные люди, - сказал Бомануар, - пропустите меня, не задерживайте мою лошадь.

   На эту просьбу раздалось несколько угрожающих голосов.

   - Мы здесь на Гревской площади, - сказал один из оборванцев, - и здесь может приказывать только инквизиция и народ Парижа.

   - Место монсеньору маркизу де Бомануару, великому констаблю Франции! - закричал берейтор, выехав вперед маркиза. На это один из монахов крикнул со злости:

   - Бомануар! Гугенот, проклятый враг нашей веры. Нападайте, друзья! Бейте гугенотов!

   Но в это время оруженосцы констабля быстро окружили его и тем избавили от неприятной истории, в этот момент на площади раздался крик: "Вот они!.. Вот они!.."

   На другой стороне площади показалась телега, окруженная солдатами, монахами и массой полунагого, оборванного народа. В телеге сидели двенадцать приговоренных: семь мужчин и пять женщин, которых Франциск I, повинуясь приказанию Черного Папы, предназначил к сожжению.

   Де Пуа обратил взор свой к телеге, силясь кого-нибудь узнать. Но это было невозможно, ибо головы осужденных были закрыты капюшонами.

   Вскоре прибыл Франциск, встреченный яростными криками черни, и сел в царской ложе вместе с королевой, госпожой де Пуатье, принцем Генрихом и герцогом де Монморанси. Королевская ложа была так устроена, чтобы ничто не укрылось от глаз Франциска во время исполнения казни. Жертвы уже были посажены на железные стулья, и палачи ждали только знака, чтобы зажечь нагроможденные дрова и заставить действовать механизм. Когда все это было готово, с приговоренных сняли капюшоны тогда все принялись разглядывать осужденных; тут были старцы, старухи, офицеры и даже девочка, лет пятнадцати и ее не пожалели бессердечные иезуиты.

   Внезапно виконт де Пуа, невольно повернувший голову в сторону казни, смертельно побледнел, и сдавленный крик замер на его губах. Один из осужденных поклонился ему и горько улыбнулся. Это был бывший слуга Монморанси, Доменико, освободитель графа де Пуа.

   Монморанси нашел случай отомстить своему слуге и приговорил его к сожжению вместе с гугенотами.

   - Отец, - проговорил дрожащим голосом виконт, - этого человека мы должны спасти, потому что мы обязаны ему нашей жизнью.

   - Ты прав, мой сын, - сказал взволнованный граф. - Если бы нас заковали в цепи, то и тогда мы должны были бы попытаться спасти его.

   - Вы с ума сошли! - прервал строго Бомануар. - Вокруг нас целая масса войска, и к тому же сам король присутствует при казни. Попытка наша может привести нас к смерти.

   - Что же такого? - горячился виконт. - Если нам не удастся их спасти, то мы можем избавить их от мучительной смерти, послав мгновенную смерть из этого пистолета.

   И виконт выхватил, было, свой пистолет из седла. Бомануар схватил его за руку и сказал:

   - Подождите минуту, я отвечаю за все...

   Виконт оглянулся и обвел глазами их верховой вооруженный отряд, который, как островок, выделялся в толпе. Но скоро острое зрение виконта заметило в толпе людей, делавших между собой какие-то знаки и которые поминутно обращали свои глаза на Бомануара. По-видимому, присутствие великого констабля ободряло их. Тогда де Пуа все понял. Вольные каменщики собрались в большом количестве на площади, решив сделать последнюю попытку освободить своих осужденных братьев, тем более что они заметили присутствие их тайного главы, маркиза де Бомануара.

   В это время король поднялся в своей ложе, с очевидным удовольствием оглядывая густую и радостную толпу, и, обменявшись утвердительным кивком головы с королевой и красивой Дианой, громко сказал:

   - Начинайте казнь!

   Тотчас же костры запылали, и скоро пламя стало опаливать одежду осужденных. На крик толпы один стон был ответом несчастных. Только одна девочка, упомянутая нами, подняв глаза к небу, громко крикнула:

   - Боже мой! Избавь меня скорее!

   Не успела она окончить этот возглас, как одна стрела, со свистом пролетев по воздуху, вонзилась ей прямо в сердце. Она вздрогнула, и, улыбнувшись в противоположную сторону площади, склонила на плечо головку и умерла. После оказалось, что этот смелый поступок совершил молодой стрелок, горячо любивший эту девушку, и, желая избавить ее от мучительной смерти, поразил ее стрелой.

   - Измена! - кричали в толпе. - Приговоренных убивают стрелами!

   В ответ на эти крики раздалось:

   - Измена! Гугеноты окружили площадь! Спасайся, кто может!

   Эти крики были изданы вольными каменщиками с целью произвести больший переполох. И в то же время раздался залп из пистолетов, который многих ранил и многих убил. В народе распространился слух, будто тысячи гугенотов собрались здесь для резни, и это заставило народ разбежаться. Стрелки, которые хотели остановить наплыв народа, были оттолкнуты; впрочем, им помогали вольные каменщики, делая это для большего беспорядка. 

   Тогда двинулся отряд Бомануара. Король, как и все другие, предполагал, что отряд двинулся для восстановления порядка, а потому войска, окружавшие ложу короля и костры, пропустили его без сопротивления.

   Виконт де Пуа, подойдя к одному из палачей, приставил ко лбу его пистолет и сказал: "Развяжи тотчас приговоренных или я пущу тебе пулю в лоб!". С другими палачами поступили так же, и они, видя перед собой великого констабля, повиновались. Для многих приговоренных освобождение было поздно, потому что они были довольно сильно обожжены. Но, несмотря на это, несчастных умирающих поместили на спинах лошадей. Что касается Доменико, то он настолько уцелел, что без посторонней помощи мог ехать на лошади.

   Тогда, наконец, толпа поняла, в чем дело, и раздался страшный вой.

   - Осужденных хотят увезти! - кричала она неистово. Но не было ни малейшей возможности сопротивляться отчаянному натиску воинов Бомануара и вольных каменщиков. Четверть часа спустя констабль Бомануар и де Пуа со своей свитой исчезли из виду. Борьба на площади продолжалась еще долго и бешено. Король, видя, что приговоренных спасли, яростно кричал, приказывая, во что бы то ни стало догнать беглецов. Наконец мало-помалу все успокоилось, и тогда все увидели, что масса убитых и раненых была результатом этого страшного смятения.

   Герцог де Монморанси и Арриго, герцог де Дамвилль, его сын, услыша о происшедшем и получив приказание короля, немедленно пустились в погоню. Но догнать беглецов было немыслимо, ибо Бомануар, как великий констабль, был везде беспрепятственно пропускаем и, кроме того, отдавал приказания задерживать всякого, кто за ним следовал. Тем не менее, погоня продолжалась, и несколько дней спустя уже нагоняла беглецов. Но они приближались к швейцарской границе, и вооруженные женевцы, во главе с Кальвином, радостно встречали своих братьев по вере. На швейцарской земле французов приняли с искренней любовью; что же касается протестантов, избежавших костра, то они были почитаемы как мученики за веру. Несмотря на ласковый прием, Бомануар и его друзья, увидев исчезающую за горизонтом французскую границу, глубоко вздохнули.

   - Прощай, Франция! - прошептал маркиз де Бомануар. - Прощай, земля моих предков, благородная страна, попавшая в руки инквизиторов и священников! Хотел бы я снова увидать мою родную страну, но свободную от иезуитов!

   - Прощай, Франция! - сказал задумчиво граф де Пуа. - Моя родина, где я любил, страдал и совершал великие грехи, и там же искупил их жестокой жертвой. Оставляя тебя, я надеюсь снова увидеться с тобой.

   - Не оплакивай Францию, отец! - сказал мрачно виконт де Пуа, бросая злобный взгляд на горы Юры. - Там нет больше людей, там остались только фанатики; король наш изменился, и там царствует теперь повелитель не Лувра, а Рима... Хоть бы на этом все и остановилось!.. Но нет, я как в тумане вижу, что это еще не все. Я вижу иезуитов, захватывающих католическую власть. Нам не на что надеяться, отец, все кончено, ибо на место власти папы Рима вступает теперь всемогущество Черного Папы!

   Ватикан давно уже перестал быть центром, вокруг которого вращался весь христианский мир. С Юлием II закончился средневековый период папства. Этот человек одно время думал, что с ним возобновляется древняя власть Григориев и Иннокентиев, покорителей народов и тронов. Повинуясь его голосу, Европа в первый раз соединилась с Камбре, чтобы притеснить цветущую республику, которая, как казалось, не слишком уважала приказы папы. Позже, когда Юлий стал бояться чрезмерной силы французов, он решил составить святой союз, созывая всех монархов Европы воевать против Франции, на что Европа, послушная папской воле, сейчас же откликнулась. Но после смерти Юлия II святой папский престол видел с каждым днем падение своей власти. Лютер поднял знамя реформы и за ним добровольно последовали принцы и народы; постепенно Германия, Швейцария, Голландия и Англия отшатнулись от папского престола.

   Папы сами способствовали падению католической религии. Весьма грустна и непривлекательна была история папства от Юлия II и дальше; папы больше заботились о себе и своих родных и отдавали богатство и имущество церкви своим родственникам - их роскошная жизнь разорила Рим. Тем более, нужно помнить, что после Тренского собора духовенство стало жить более скромно; но для церкви это не принесло большой пользы, ибо гниение было в корне, у самого подножия престола великих римских пап. В эпоху, в которую мы вводим читателя во дворец Ватикана, царствовавший папа не был до конца испорченным человеком; напротив, если бы папский двор был тогда развращен только поверхностно, то мог бы благодаря его усилиям исправиться. Но порча была слишком глубока, и поэтому крайне трудно было излечение. Итак, царствовавший в эту эпоху папа Юлий де Медичи из Милана, который принял имя папы Пия IV, был человек небольшого ума, но добрый, честный и неспособный на какие-нибудь подлости. Пий IV властвовал уже пять лет, когда мы начинаем свой рассказ. Шел 1560 год. В делах Франции и Европы отмечались значительные перемены. Знаменитый трактат Шато Камбрея подчинил Италию под власть Испании, когда она уже имела герцогство Милан и Неаполитанское царство и когда почти все монархи зависели от правления Мадрида.

   Сам папа был наиболее усердным слугой Испании. Хотя среди кардиналов были французские, австрийские и итальянские партии, но, даже соединившись все вместе, они не могли бы бороться против громадной силы католического короля и святой коллегии. Это все определилось очень ясно позже, когда папа Климент хотел лишить церковного покаяния короля Генриха Франции и встретил помеху со стороны решительных испанцев. В это время в римском приходе были кардиналы, которые носили звание покровителей короны Испании, Франции, Португалии и так далее. Впрочем, от их прежней власти осталось лишь это тщеславное звание, сохранившееся с той поры, когда папы по своему желанию распоряжались коронами, и хотя оно теперь не имело никакого значения, но все-таки употреблялось как память о былых временах.

   Теперь введем читателя во дворец кардинала Юлиана де Санта Северина, покровителя короны Испании. Помещение это не было велико, но входивший в него сразу понимал, что попал к знатоку и художнику. Комнаты не были велики, но были, зато весьма уютно и роскошно убраны. Драгоценные художественные вещи, бронзовые статуи Бенвенуто Челлини, мраморные изделия резца знаменитого Донателло, картины великих мастеров Перуджино и Рафаэля Санти украшали стены комнат. В кардинале Санта Северина можно было признать одного из тех покровителей искусства, которые во времена, более благоприятные для авторитета церкви, помогали становлению великих художников и сотворяли им славу и почет в мире. Кардинал этот родился в бедном семействе и дошел до своего высокого положения благодаря лишь личным своим качествам и достоинствам. Все свои доходы он щедро раздавал на помощь искусству, и даже слишком щедро, так как входил в долги. Часто папа, который его очень любил, помогал ему, но эти вспомоществования делались все реже и реже, так как даже его терпение и казна истощались. Теперь будем продолжать рассказ.

   Кардинал возвратился в один прекрасный день в свой дворец весьма раздраженным. Его старый лакей, прибежавший помочь ему переменить одежду, испугался, увидя его в таком дурном расположении духа.

   - Монсеньор, - вскричал он, - что случилось?

   - Ах, Сильвестр, я просто не знаю, в каком мире я нахожусь! - воскликнул кардинал, опускаясь на мягкий диван.

   - Что же случилось? - повторил слуга.

   - Вообрази себе, что мне пришла сегодня глупая мысль спросить в долг две тысячи скуди у моего коллеги Медичи, самого богатого из кардиналов, который мог бы купить весь Рим, вместе с папой...

   - И он отказал вам? - воскликнул лакей удивленно. - Это кажется невероятным, потому что этот господин очень щедр!

   - Ты послушай, как он со мной обошелся. "Две тысячи скуди? - сказал он мне. - Хорошо, монсеньор, я могу дать вам двадцать тысяч красивой флорентийской золотой монетой, но взамен этого я хочу..."

   Сильвестр слушал с озабоченным лицом, потому что знал, чем кончится речь кардинала.

   - И этот негодяй, - продолжал Санта Северина, - знаешь, что спросил у меня? Моего греческого Фавна, самую восхитительную вещь родинианской школы, может быть, работу самого Аполлония!

   Надо сказать, что у кардинала Санта Северина были собраны лучшие образцы искусства, и завистники, пользуясь его нуждой, давали ему громадные деньги, лишь бы заполучить ту или другую драгоценную вещицу.

   Сильвестр осмелился возразить своему хозяину.

   - Но, монсеньор, - сказал он робко, - ведь у нас много есть Фавнов из мрамора, и я полагаю, что того, которого вам привез капитан мальтийского судна, можно было бы уступить монсеньору Медичи, если он будет согласен...

   Но он не мог окончить, потому что раздраженный кардинал вскочил с дивана и закричал:

   - Замолчи, несчастный! Ты разве не знаешь, что всякая вещица, которая у меня здесь, дороже мне моей жизни! Об этом ты не смей рассуждать. Скажи мне лучше, где ты был?

   - Монсеньор, я был у еврея также...

   - Ну, что же? - спросил нетерпеливо кардинал.

   - Он отказывается принять вашу двойную подпись, потому, он говорит, что город наполнен вашими подписями.

   - Черт с ним! Скажи, ты был у эконома аббатства? - спросил кардинал.

   - Он больше не имеет ни гроша, монсеньор, я уже несколько раз спрашивал у него... а теперь у нас все заложено.

   "Прибегнуть к Пию невозможно, - раздумывал кардинал, - он резко отказал мне в последний раз, назвав меня плохим кардиналом и расточителем, а все-таки после моей смерти все мои богатства останутся Ватикану".

   - Могу я вам напомнить, монсеньор, что у нас в доме давно уже нет ни гроша?

   - Ах, Сильвестр, подожди до конца месяца; я получу тогда деньги из Испании и щедро тебя награжу.

   - Но, монсеньор, мы находимся в крайности; кучер уже два месяца содержит лошадей за свой счет.

   - Пускай он продаст их и возьмет деньги себе; я буду ходить пешком: я еще молод и здоров. Ведь и у Иисуса Христа не было кареты.

   Сильвестр грустно вздохнул. Кардинал махнул ему, и он удалился, ворча, но вскоре снова появился на пороге комнаты.

   - Монсеньор, - сказал он, - там монах Еузебио из Каталонии желает говорить с вами по очень важному делу.

   - Пусть войдет, - сказал кардинал, бывший, не в пример другим, очень любезен с низшими подчиненными.

   Вошел отец Еузебио из Каталонии. В нем сразу можно было узнать испанца. Он был высокого роста, с угловатыми формами костлявого лица; испанский монах приблизился с почти церемониальным уважением, но поклонился, не теряя все-таки своего достоинства.

   - Может ли монсеньор кардинал спокойно меня выслушать? - спросил он.

   Этот вопрос не понравился монсеньору, так как он доказывал, что на его лице можно было заметить внутреннее беспокойство.

   - Говорите, брат мой, - сказал он, стараясь улыбнуться, - но скорее, потому что если это очень длинно, то отложим на другой раз...

   - О! Я весьма скоро объясню, - сказал монах. - Не угодно ли, монсеньор, взглянуть на это?

   И монах вынул из кармана длинный футляр и положил его перед кардиналом. Кардинал открыл его, и крик изумления и радости раздался по комнате. Действительно, вещь, бывшая в футляре, достойна была восхищения. Это было распятие, сделанное из слоновой кости, потемневшее и пожелтевшее от времени. Вся душа художника, казалось, была вложена в это произведение. Лицо Спасителя было преисполнено страданий и казалось живым. В этой вещи искусство достигло высших пределов. Каждая жилка была выполнена чрезвычайно тщательно и искусно.

   - Восхитительно! - произнес кардинал. - И откуда это распятие, преподобный отец?

   - Из церкви Святой Марии, из Пилар в Сарагосе, - отвечал отец Еузебио.

   - Испанская работа... и понятно: только испанцы, видевшие страдания при инквизициях, могли так точно передать их. Какая строгость формы! Тот, кто изваял это распятие, мог бы смело занять место возле божественного Микеланджело!

   - Эта вещь принадлежит резцу бедного монаха, - сказал отец Еузебио. - Наш брат, который и не воображал, что сотворил такую вещь. И не думали мы, что это творение будет служить нам главным пособием и единственной надеждой нашей общины.

   - Главным пособием? - воскликнул кардинал. - Разве вы собираетесь продать эту вещь?

   - Да, я имею такое поручение от начальников монастыря, как видно из этого письма отца приора с приложением печати ордена.

   - И за какую же цену вам было поручено продать это? - спросил кардинал, едва взглядывая на вручаемое письмо.

   - Если бы у меня было время, - сказал горько монах, - я мог бы обойти Европу и продать эту святую вещь за ту цену, которую она стоит, и этим поправить финансы общины... Но мы крайне нуждаемся, и если я могу тотчас получить за нее деньги, то я уступлю ее за... пятьсот скуди.

   - Пятьсот скуди! Но она стоит в десять раз больше! - воскликнул кардинал, не в состоянии умерить свой восторг.

   - Оценка вещи такой авторитетной личностью, как монсеньор, неоспорима... Но, тем не менее, пятьсот скуди пожалуйте, кардинал, и распятие ваше.

   Кардинал молчал; крупные капли пота текли по его лицу... Он уже успел вообразить, что вся его коллекция без этого сокровища ничего не стоит. Но пятьсот скуди!.. В то время, когда лакей пришел сообщить ему, что даже булочник больше не доверяет!..

   - Преподобный отец, - сказал кардинал с усилием, - я, конечно, сделал бы эту покупку, но... по некоторым обстоятельствам... я немного нахожусь в затруднительном положении относительно денег... Если моя подпись...

   При этом лицо кардинала сразу вспыхнуло, что не ускользнуло от монаха.

   - Я готов принять ее, - спокойно сказал испанец. - Прошу только указать банкира, который управляет делами монсеньора. Я рад, что наше распятие попадет в достойные руки.

   Санта Северина молчал. Очевидно, сильная борьба происходила у него на душе. Наконец, как ни сильна была мания его к искусству, честность взяла верх.

   - Возьмите ваше распятие... брат... - сказал он прерывающимся голосом, - я не в состоянии купить его.

   Лицо отца Еузебио изобразило полнейшее удивление.

   - Как? Даже тогда, когда я довольствуюсь вашей подписью?

   - Благодарю вас за доверие, преподобный отец, но я, как честный человек, обязан предупредить вас, что подпись моя ничего не стоит.

   - Итак, это оказалась правдой, - сказал монах, - что я слышал от многих. Знаменитый кардинал Санта Северина, слава религии и искусства, - разорен!

   Кардинал гордо встал.

   - Разорен или нет, - сказал он высокомерно, - я ни у кого не прошу помощи и никому не позволю вмешиваться в мои дела.

   - Никому?.. Даже человеку, который хочет спасти вас?

   И отец Еузебио пристально поглядел в глаза покровителя короны Испании.

   - Спасти? - проговорил ошеломленный кардинал. - Разве это может быть, когда даже мой хороший приятель, кардинал...

   - Кардинал де Медичи, хотите вы сказать, монсеньор, - проговорил спокойно монах, не обращая внимания на крайнее удивление Северина. - Да, он не отказался прийти к вам на помощь, но поставил невозможное условие, которое ваша оскорбленная гордость оттолкнула...

   - Преподобный отец, откуда вы это все знаете?

   - Я уже вам сказал, монсеньор, что явился к вам как спаситель. Ведь мне интересно знать всю подноготную человека, которого я хочу спасти. И я хорошо все исследовал и открыл причину, доведшую вас до такого положения, хотя и честного, но весьма грустного для такой личности, как вы, который должен иметь силу и богатство Льва X, так же как имеете благородство и просвещенный вкус.

   - И эта причина? - спросил кардинал, не замечая, что своими расспросами он подтверждал мотивы, которые предполагал монах.

   - Вот она. Папа Пий IV стар и хвор, и можно думать, что в скором времени святая коллегия будет созвана избрать нового главу для католического мира. Кардиналы, которые не могут иметь свои притязания на папский трон, желают, чтобы новый папа был избран по их вдохновению и выбору, потому что они до смерти боятся человека, намеченного уже теперь народом и духовенством для папской тиары и как установителя папского величия. Этот человек, этот ожидаемый спаситель...

   Отец Еузебио сделал умно рассчитанную паузу и прибавил:

   - Это вы, монсеньор!

   - Я? - вскрикнул кардинал удивленно, хотя целых десять минут ждал этого слова.

   - Да, вы... единственный по знанию и чистоте жизни, могущий с большим успехом руководить крестовым католическим походом в пику протестантам, вы, который к знанию Сильвестра и храбрости Юлиана II присоединяете высокий ум Льва X и дадите, наконец, церкви настоящего папу.

   Кардинал самодовольно улыбался. Монах продолжал:

   - И вот почему: ваши коллеги делают вид, что расположены к вам, но они боятся вас и ищут вашего разорения. Но вы не пугайтесь их ловушек; я хотя беден и незнатен, но имею столько силы, что смело могу сказать вам: "Кардинал Санта Северина, вы будете папой и королем!"

   И стройная фигура монаха приняла при этих словах гордую осанку.

   Кардинал опять хотел улыбнуться насчет будущих благ, но ему пришли на память жалобы лакея и кучера, и горькая гримаса появилась на его лице.

   - Монсеньор как будто не верит в мои предсказания? - спросил монах.

   - О! В настоящую минуту я вовсе не думал о вашем предсказании, - сказал грустно кардинал, - совсем другое меня занимает. Можете ли вы подумать, какой приказ я отдал лакею перед вашим приходом? Не знаете - так я вам скажу: я приказал ему продать лошадей, чтобы было на что есть и пить, с этих пор я вынужден буду ходить пешком.

   Глаза монаха заблестели от радости, когда он увидал, что побе