Марриет Фредерик - Приключения Джейкоба Фейтфула

lign="justify">   - Я думаю, он скажет вам то, что я разболтала, но до тех пор держите ваше обещание. Теперь отправляйтесь куда хотите, потому что я должна пойти в кухню готовить обед.

   - Мне нечего делать, могу я помочь вам?

   - Конечно, можете. И разговаривайте со мной. Ну, вымойте картофель, а потом я найду вам какое-нибудь другое занятие.

   Я пошел за Мэри Степлтон в кухню, и вскоре мы работали, очень шумели, смеялись, болтали, раздували огонь и готовили обед. К тому времени как вернулся ее отец, мы уже были задушевными друзьями.

  

  

   Когда мы сели за стол, я заметил, что старый Степлтон отвечал на все вопросы, заданные обыкновенным голосом, и сказал ему, что он не так глух, как я думал.

   - Нет, нет, - ответил старик, - в доме я слышу хорошо, но на открытом воздухе ничего не слышу на расстоянии двух ярдов. На открытом воздухе всегда говорите мне на ухо, но негромко, и тогда я буду хорошо слышать вас.

   Я уловил веселый взгляд синих глаз Мэри и ничего не ответил.

   - Боюсь - мороз продержится, - продолжал Степлтон, - и несколько дней у нас не будет дела. Зима - беда для нас! Впрочем, я курю свою трубку и раздумываю о человеческой природе. Но что будете делать вы, Джейкоб, не знаю.

   - Он будет учить меня читать и писать, - ответила Мэри.

   - Нужно ли это? - произнес Степлтон. - Зачем тебе читать и писать? У нас, людей, и без того слишком много "чувств", а если мы еще нагрузим себя ученостью, для нас же будет хуже.

   - А сколько у нас чувств, отец?

   - Сколько, не знаю, но достаточно, чтобы ставить нас в тупик.

   - Только пять, - сказал я. - Прежде всего - слух.

   - Да, - ответил Степлтон, - слух иногда полезен, но потеря слуха бывает удобнее. С тех пор как я потерял лучшую часть слуха, я получаю вдвое больше денег.

   - Ну, затем зрение, - продолжал я.

   - Зрение по временам полезно, сознаюсь, но переправляющиеся через реку зачастую дают крону, если видят, что ты не замечаешь их.

   - Теперь мы дошли до вкуса.

   - Бесполезная вещь: от него одна досада. Не будь вкуса, нам было бы все равно, едим ли мы черный хлеб или ростбиф, пьем ли воду или лучший эль, а это было бы выгодно по теперешним трудным временам.

   - Ну, обоняние.

   - Совсем вещь ненужная! На один приятный аромат подле реки приходится по десяти зловоний, и так повсюду.

   - Что дальше, Джейкоб? - лукаво улыбаясь, спросила Мэри.

   - Осязание.

   - Осязание хуже всего. Чувствуешь холод зимой, жар летом, чувствуешь также боль. Нет, осязание доставляет только неприятности. Очень противное чувство.

   - Значит, вы думаете, нам было бы лучше без пяти органов чувств?

   - Нет, не совсем. Немножко видеть, немножко слышать очень хорошо. Но вы, Джейкоб, забыли о других чувствах. Я считаю, что лучше всех остальных - курение.

   - Никогда не слыхивал, чтобы это было чувством! - со смехом возразил я.

   - Значит, вы далеко не кончили вашего образования, Джейкоб.

   - А чтение и письмо тоже чувство? - спросила Мэри.

   - Конечно; точно гак же гребля - чувство. И еще много других, но большая их часть - глупости и ведут к беде.

   - А между тем я не понимаю, почему мне все-таки не научиться читать и писать, отец?

   - Я всю жизнь прожил без этого и никогда не страдал. Почему ты также не можешь прожить без грамоты?

   - Потому что мне ее не хватает.

   - Ну, пожалуй, учись; только это не ведет к добру. Посмотри-ка на малых у Федерза: все они были счастливы, пока не попал к ним ученый Джим Холдер. С тех пор как он читает им, они ничего не делают, только ворчат, ропщут и говорят Бог весть о чем: о хлебных законах и податях, о свободе и о других таких же пустяках. Что ты примешься делать, когда научишься читать и писать?

   - Развлекаться, когда у меня не будет работы и вы с Джейкобом уйдете из дому.

   - Хорошо, Мэри, если хочешь, учись; только помни, не вини меня после. Я прожил около пятидесяти лет, и все мое несчастье происходило от того, что у меня было слишком много разума и чувств; счастье же пришло ко мне, когда я отделался от них.

  

  

   Мороз продолжался много дней; река стала, и лодочное сообщение по ней прекратилось. Деньги Степлтона истощились, теперь мы ели очень скромно, и Мэри объявила, что если так будет продолжаться, нам придется ходить просить подаяния у рыночных зеленщиков.

   - Мне нужно пойти к Тернбуллу и попросить его помочь нам, - сказал однажды Степлтон, выкладывая на стол последний шиллинг. - Я чист; но он добрый джентльмен, даст мне немного денег.

   Степлтон ушел, скоро вернулся, и по его лицу я увидел, что ему посчастливилось.

   - Джейкоб, - сказал он, - мистер Тернбулл просил тебя позавтракать с ним завтра: ему хочется видеть тебя.

   Едва забрезжило на следующий день, я вышел из дому и к завтраку был уже на вилле капитана. М-р Тернбулл по обыкновению ласково обошелся со мной и принялся рассказывать длинную историю о ледяных глыбах в северных областях.

   - Кстати, - сказал он, - я слышал, что выше Лондонского моста будут жарить целого быка, Джейкоб; не пойти ли нам посмотреть на это?

   Мы отправились и вскоре были на месте. Перед нами открылась интересная картина. На льду стояли шесты, на них развевались флаги; народ толпился, многие катались на коньках, хотя для этого развлечения лед был недостаточно ровен. Там и сям поднимались клубы дыма от костров, на которых варились сосиски и другие кушанья, но больше всего привлекал толпу бык, жарившийся целиком близ среднего устоя моста. Хотя, казалось, лед подался под тяжестью многих сотен собравшихся, однако он достигал теперь толщины четырех или пяти футов, и опасности не было. Кое-где, правда, виднелись проталины, но над ними были вывешены надписи, предупреждавшие, что к этим местам нельзя подходить, и рядом, на всякий случай, виднелись веревки. Несколько времени мы любовались оживлением и красивой картиной. Солнце светило ярко, и над нами сияло ясное небо. С севера дул свежий ветер, в тени ощущался пронизывающий холод; говорили, что термометр показывал двадцать восемь градусов ниже точки замерзания. Мы пробыли на льду около трех часов, наконец м-р Тернбулл предложил отправиться домой; мы пошли вверх по реке к мосту Черных Братьев, где собрались выйти на берег и в дилижансе доехать до Черинг-Кросса.

   - Хотелось бы знать, каково теперь течение, - заметил мне Тернбулл.

   - Было бы любопытно видеть это.

   - Невозможно, если мы не найдем отверстия во льду, - ответил я, отыскивая полынью. - Стойте, нашел!

   Я бросил в открытую воду кусочек льда и по признакам понял, что в реке чувствуется сильный прилив. Мы пошли дальше по льду, который теперь сделался очень неровен; вдруг с головы капитана свалилась шляпа, ее подхватил ветер и быстро покатил по льду. Мы бросились за ней, но никак не могли ее поймать. Многие смеялись, когда мы проносились мимо них. М-р Тернбулл бежал впереди, не обращая внимания на дорогу, и не заметил большого пространства протаявшего льда; я тоже не видел его, но вдруг услышал треск и увидел, что м-р Тернбулл упал и исчез. Многие были невдалеке; через проталину была натянута веревка, чтобы обозначить опасность. Я не колебался, я любил м-ра Тернбулла, а моя любовь и чувство злобы всегда были одинаково сильны. Я схватил конец веревки, обвил ее вокруг руки и погрузился в воду. На свое счастье, м-р Тернбулл случайно задал мне вопрос о приливе. Теперь я вспомнил о нем и, попав под лед, поплыл по течению; через несколько секунд я почувствовал, что меня схватил тот, кого я искал; почти в то же время веревку потащили вверх. Ощутив сопротивление, спасавшие нас люди поняли, что, по крайней мере, я не сорвался, и стали вытягивать веревку быстрее прежнего; однако я все же потерял сознание. Тем не менее, я держался за тонкий канат с силой утопающего, а м-р Тернбулл с таким же жаром цеплялся за меня. Мы показались на поверхности полыньи, в которую провалились. Поперек ее бросили деревянную лестницу; двое членов общества спасания на водах пришли нам на помощь, вытащили окончательно и скоро на лестнице же снесли в более безопасное место. Мы пришли в себя в трактире на речном берегу, где нас уложили в постель, и благодаря медицинской помощи, мы скоро оправились. На следующее утро мы уже могли вернуться в Брендфорд в почтовой карете. М-р Тернбулл все время говорил очень мало, зато часто пожимал мне руку. Я попросил его ссадить меня в Фулгаме; он согласился, прибавив:

   - Да благословит тебя Бог, мой славный мальчик; я скоро побываю у тебя.

   Поднимаясь по лестнице дома Степлтона, я встретил Мэри; увидев меня, она вздрогнула.

   - Где это вы были, дрянной мальчишка? - сказала Мэри с улыбкой и слезами.

   - Подо льдом, - ответил я, - и только сегодня утром снова оттаял.

   - Вы говорите серьезно, Джейкоб? - спросила она. - Не нужно шутить и пугать меня; я и так уж слишком боялась. Прошлую ночь я не спала ни минуточки.

   Тут я рассказал ей обо всем, что случилось.

   - Я была уверена, что произошло что-то, - ответила она. - Я сказала об этом отцу, но он не хотел верить. Вы обещали вернуться вовремя, чтобы дать мне урок, а я знаю, вы никогда не нарушаете слова. Отец ушел курить, сказав, что когда молодые люди веселятся, они забывают о своих обещаниях, и что это вполне в человеческой природе. Ах, Джейкоб, я так рада, что вы вернулись.

   Я пожал ей руку. Я отлично знал, что хотя эта девушка очень любила кокетничать, в ней крылось много привлекательных и хороших качеств. Невозможно было не любить ее; несмотря на все ее капризы, в ней замечалось столько доброты и привлекательности, что я часто говорил себе, какой привлекательной и опасной девушкой сделается она, когда совсем вырастет.

   Я взялся за книги, и урок начался. Она уже сделала большие успехи; впрочем, учение подвигалось бы еще быстрее, если бы она не так же сильно кокетничала со мной, как старалась преодолеть трудности грамоты. Однако она была еще очень молода, и, хотя Степлтон находил, что кокетство "в ее натуре", можно было надеяться, что года через два она сделается менее легкомысленной и ветреной. В душе она была скромной девушкой, хотя ее живость иногда выходила из границ, предписанных приличием, и нередко заставляла ее самое краснеть, если рассудок или замечания посторонних людей напоминали ей, что она поступила не так, как следовало.

   Вечером вернулся старый Степлтон. Он, по обыкновению, курил в трактире Федерза и раздумывал о "человеческой природе". Я рассказал ему все, что случилось, и он послал за кружкой пива для меня и Мэри и заставил нас выпить ее вдвоем. Это послужило самым большим признаком его расположения.

   Хотя казалось, будто капитан Тернбулл оправился от последствий несчастного случая, однако на следующее утро после приезда домой он заболел: у него сделался озноб и страшная резь в пояснице; дело окончилось лихорадкой, и около четырех недель он не вставал с постели. Напротив, я остался здоров, и немудрено: я был молод, а ему уже минуло шестьдесят лет. Продолжался мороз; я по приглашению капитана направился к нему и остался с ним до тех пор, пока он не поднялся с постели; я ухаживал за ним, как сиделка. Тернбулл часто говорил о моем будущем, высказывая желание, чтобы я занялся каким-нибудь делом, которое могло бы поднять меня во мнении света. Но я отказывался от этого и говорил, что никогда не стану в зависимое положение от кого бы то ни было. Я не мог искоренить из ума воспоминаний о нанесенных мне оскорблениях, и мой мстительный ум постоянно возвращался к ним. Я решил остаться независимым и свободным. Я не хотел опять жить в обществе неравных людей, не хотел видеться с теми, кто мог смотреть на меня сверху вниз. Тем не менее я очень привязался к капитану Тернбуллу, который любил меня и всегда держался со мной как равный. При нем мое чувство гордости смягчалось, так как я говорил себе, что, как бы расположен ни был ко мне Тернбулл, он не мог никогда заплатить мне за то, что я спас ему жизнь. К нему я испытывал безграничное доброжелательство; к людям, поступившим со мной дурно, - глубокую ненависть; ко всему миру вообще - смешанное чувство, которое я почти не мог анализировать. Не желая огорчить капитана Тернбулла прямым отказом от его услуг, я обыкновенно говорил уклончиво. В день моего предполагаемого возвращения домой он предложил мне разделить с ним богатство, заметив, что он бездетен и, следовательно, мое согласие на его предложение никому не принесет вреда, притянул меня к себе, обнял и отеческим тоном почти умолял согласиться. Слезы благодарности быстро текли по моим щекам, но я твердо, хотя и дрожащим голосом ответил:

   - Вы были очень добры ко мне, сэр, очень добры... И я никогда не забуду этого. Но... мистер Драммонд, миссис Драммонд и Сара тоже были добры ко мне... очень добры... однако... вы знаете остальное. Я останусь тем, что я есть теперь. И если вы меня любите, если вы хотите оказать мне настоящую милость, если вы хотите, чтобы я поистине любил вас, как люблю теперь, позвольте мне остаться свободным и независимым. Я буду считать это самой большой милостью с вашей стороны, единственной милостью, которую я могу принять от вас.

   Не сразу ответил капитан Тернбулл. Наконец он сказал:

   - Я вижу - просить бесполезно, и не буду больше досаждать тебе; однако, Джейкоб, не позволяй несправедливости, зажженной твоими собратьями-людьми, так сильно сжигать твой ум, не позволяй ему подсказывать тебе, что мир нехорош. В жизни ты увидишь много прекрасного, поймешь, что люди, оскорбившие тебя благодаря усилиям злоязычных, желали загладить свое заблуждение. Больше они не могут ничего сделать, и мне хотелось бы, чтобы твое мстительное чувство угасло. Помни, мы должны прощать, как сами надеемся быть прощены.

   - Я прощаю... по крайней мере, иногда, - ответил я, - ради Сары... Но не всегда.

   - Но ты должен простить по другим причинам, Джейкоб.

   - Знаю, что должен... но если я не могу?.. Не могу!

   - Ах, мой мальчик, я никогда не слыхал, чтобы ты говорил так... я чуть было не сказал - так злобно! Разве ты не видишь, что ты заблуждаешься? Не хочешь отказаться от чувства, которое, как твой собственный рассудок и религия подсказывают тебе, неправильно; ты держишься за него, а сам не хочешь простить другим людям. Ну, Джейкоб, я скажу твое же собственное изречение: "Другой раз посчастливится больше". Благослови тебя Господь, мой мальчик, береги себя и не попадай снова под лед.

   - Для вас готов хоть завтра, - ответил я, сжимая протянутую руку, - но если бы я увидел, что Ходжсон стоит подле полыньи, я...

   - Ты не толкнул бы его в воду?

   - Право, толкнул бы, - с горечью сказал я.

   - Нет, Джейкоб, говорю тебе: тебе так кажется в эту минуту, но если бы ты увидел его в опасности, ты помог бы ему, как помог мне. Я лучше знаю тебя, мой мальчик, чем ты знаешь себя.

   Когда я встретился с Мэри, она после первых приветствий спросила:

   - Как вы думаете, кто здесь был?

   - Не угадаю, - ответил я. - Не старый Том с сыном?

   - Нет, я не думаю, что это был старый Том, хотя приезжал пресмешной старик, вот с таким носом. О небеса! Я чуть не умерла от смеха, когда он вошел. Знаете, Джейкоб, кто это?

   - О да: это был Домине, мой школьный наставник.

   - Он мне сказал это. Я ему столько наговорила о вас, о том, как вы меня учите читать и писать, как мне нравится учиться, как мне хотелось бы выйти замуж за пожилого ученого человека, который научил бы меня латинскому и греческому языку, что он совсем размяк и два часа просидел со мной... Он поручил мне передать вам, что придет завтра днем, я же попросила его остаться и вечером, так как у вас будут еще два друга. А как вы думаете, о ком я говорю?

   - У меня нет друзей, кроме Тома Бизли и его сына.

   - Да, ваш старый Том - славный старик, хотя я не хотела бы такого мужа; а вот его сын мне совсем по сердцу, я потеряла от него голову.

   - Это-то неважно, Мэри, только помните: то, что может быть шуткой для вас, пожалуй, окажется не шуткой для другого. Не знаю, однако, будет ли приятно Домине встретиться с Томом и его сыном.

   - Почему? - спросила она.

   Я вкратце рассказал ей о путешествии моего достойного наставника на барже. Мэри помолчала, потом, переменив разговор, заметила:

   - Я думаю, вы знаете, что отец отправился к мистеру Тернбуллу. Он хотел пойти туда сегодня утром, да еще не вернулся. Надеюсь, Джейкоб, вы не уйдете опять? Я не хочу потерять моего учителя.

   - О, не бойтесь, я выучу вас всему, что вы хотите знать, - ответил я.

  

  

   На следующий день после полудня я услышал хорошо знакомый голос старшего Тома, звучавший за окном. В это время я, как обычно, давал урок.

   Завидев младшего Тома, я решил, что в это утро он особенно сильно занимался своей наружностью, и, действительно, стоило делать это: редко можно было видеть более красивое, открытое, веселое лицо. Он был выше меня на дюйм, атлетически и красиво сложен. Том кинулся к Мэри, но она, вероятно, в силу своего обычного кокетства, приняла его холодно и подошла к старому Тому, которому сердечно пожала руку.

   - Фюить! Чем это запахло, Джейкоб? Ведь мы же расстались с ней самыми лучшими друзьями, - сказал Том, глядя на Мэри.

   - Отчаливай, Том, - со смехом ответил я, - и ты увидишь, что она опять вернется.

   - Ого, вот откуда ветер дует, - протянул Том младший. - Охотно; я могу не хуже ее выставить на барже фальшивые фонари. Только раньше чем я начну игру, скажи: не хочешь ли ты, чтобы я поднял нейтральный флаг? Я не желаю мешать тебе.

   - Том, ручаюсь, что, насколько это касается меня, берег чист; но берегись: она клипер [Клипер - быстроходное океанское трехмачтовое парусное судно.], и может проскользнуть между пальцами. Больше, Том: даже если она сделается твоей, тебе придется твердо управлять рулем.

   - Ну, значит, эта баржа по моему вкусу. Я ненавижу медленно идущие шхуны, которыми почти не надо править. Итак, все в порядке, Джейкоб, и раз ты мне сказал, что она такое, посмотри, буду ли я держать правильный курс.

   - Мой добрый мальчик Джейкоб, ты опять побывал под водой, а я думал, что с тебя достаточно купанья, после того как Флеминг окунул тебя; однако на этот раз ты бросился на помощь другу, и это хорошо. Мое почтение, мистер Степлтон, - сказал старый инвалид, когда в комнату вошел "глухарь", - я говорил с Джейкобом о его последнем нырянии.

   - Это в человеческой природе, - ответил Степлтон.

   - Ну уж извините, - возразил старый Том, - я считаю, что прыжок в реку, покрытую льдом, - нечто вполне противное человеческой природе.

   - Но ведь не на помощь же другу, отец? - спросил Том.

   - Нет, это в природе Джейкоба. Итак, ты видишь, что одна природа победила другую, вот и все.

   - Не сесть ли нам поудобнее? - предложил Степлтон. - Но идет еще кто-то. Кто бы это был?

   В эту минуту появился старый Домине, и я, взяв руку моего достойного наставника, сказал ему:

   - Salve, Domine! [привет, Домине (лат).]

   - И тебе привет, сын мой Джейкоб, - по-латыни же ответил он. - Но кто здесь? Глухой? Девушка... и старик, которого зовут старый Том, а также Том молодой. - Лицо Домине стало серьезным.

   - Полно, сэр, - сказал Том младший, подходя к моему наставнику, - я знаю, вы сердитесь на нас за то, что мы с отцом выпили лишнее, когда в последний раз были с вами, но мы обещаем - не правда ли, отец? - не делать этого больше.

   Ловкое замечание Тома младшего успокоило Домине. Он больше всего боялся насмешек.

   - Правда, правда, добрый джентльмен, - подтвердил безногий, - мы с Томом слишком выпили тогда; но что делать, у нас был грог.

   - Все это в человеческой природе, - заметил Степлтон.

   - Ах, сэр, вы еще ни слова не сказали мне! - вскрикнула Мэри, подходя к Домине. - Сядьте рядом со мной, присмотрите за ними и позаботьтесь, чтобы все они остались трезвы.

   Домине бросил на Мэри нежный взгляд, который подметили молодой Том и я.

   Мы уселись вокруг стола, за которым было место ровно для шестерых. Домине поместился по одну сторону Мэри, Том младший по другую, Степлтон сел рядом с Томом, потом я, а дальше старый Том, который, следовательно, очутился подле Домине. Опускаясь на стул, он придавил одной из своих деревяшек мозоль на ноге моего старого наставника; тот быстро поднял ногу и придвинулся еще ближе к Мэри, чтобы подобный случай не повторился больше. Старый Том попросил извинения, а Степлтон заметил, что нечувствительность деревянной ноги старого Тома и чувствительность мозолей Домине были в человеческой природе. Наконец, Мэри принесла две-три бутылки пива, бутылку рома, трубки и табак. Все закурили, кроме Домине, который отказался.

   - Нет, вы должны, - сказал ему Мэри, - не то я подумаю, что вам неприятно быть со мной... Я набью вашу трубку.

   Мэри насыпала табаку в трубку и подала ее Добсу; он поколебался несколько мгновений, посмотрел на девушку и, наконец, не выдержав, стал яростно курить.

   Мы курили и болтали, но старый Том и Степлтон молчали. Домине красноречивым взглядом смотрел на Мэри, она же весело поглядывала на него, и мы с Томом начали находить, что делается скучно. Наконец, старый Том докурил свою трубку и положил ее.

   - Готово, - сказал он, - самое худшее в курении то, что нельзя курить и говорить. Мэри, дитя мое, оторви глаза от носа Домине и передай-ка мне бутылку и стакан; я сделаю смесь.

   Том налил рома, сделал грог, отпил половину стакана и поставил его на стол.

   - А вы выпьете, сэр? - спросил он, обращаясь к Домине.

   - Нет, друг кормчий, нет, прошу тебя, не уговаривай меня, - и Домине с ужасом отвернулся от бутылки, которую ему передал Бизли.

   - Не хотите ничего пить? - спросила Мэри, с удивлением поглядывая на него. - Вы должны, не то я подумаю, что вы нас презираете.

   - Нет, не уговаривайте меня; просите у меня всего, только не этого.

   - "Просите всего, чего хотите, только не этого" - так всегда говорят люди, желая отказать, - возразила Мэри. - Попроси я у вас чего-нибудь еще, я услышала бы тот же ответ. - Говоря это, Мэри сделала стакан грога и отхлебнула из него. - Теперь, если вы откажетесь выпить, я никогда не буду говорить с вами, - сказала она и передала стакан Домине.

   - Я не могу отказать вам, хотя мысленно дал обет.

   - Что за обет? Вы поклялись над Библией?

   - Нет, не над святой книгой; я дал его мысленно, но очень торжественно и серьезно.

   - О, я каждый день даю такие обеты, но никогда не исполняю их. Значит, это неважно, но смотрите, я отопью еще, и если вы сейчас же не выпьете стакан, я никогда не буду пить за ваше здоровье.

   Мэри победила, и я заметил, как лукаво смотрела она, когда Домине пил грог. Он поставил стакан и, оглядев общество, сильно покраснел, как виноватый; чтобы облегчить его положение, я тоже выпил, а также и Том. Том старший сказал спокойно:

   - Добрый джентльмен боится грога, потому что он видел, как я однажды выпил лишнее. А между тем ведь это не мешает грогу быть славным напитком, здоровым, когда его пьют умеренно, еще лучше, когда его подносит красивая девушка.

   - О, Домине не заботится о красивых девушках, отец, - сказал Том младший. - Он слишком умен, слишком учен, думает только о луне, греческом и латинском языках и о философии.

   - Кто знает, что где скрывается, Том? - сказал Том старший. - Никогда нельзя сказать, что есть, чего нет. Это как туфелька Сэл.

   - Что за туфля Сэл, отец? - спросил Том.

   - Разве я не рассказывал тебе о ней? Расскажу сейчас... то есть если обществу будет приятно.

   Все выразили готовность послушать его рассказ.

   "Надо вам сказать, - начал безногий, - что, когда я служил на шхуне "Терпсихора", там был один матрос, Билл Харнесс, славный малый, но с недостаточным грузом на чердаке. Мы пробыли несколько лет подле Ямайки, вернулись домой и были веселы и счастливы (то есть те, которые остались в живых), и тратили деньги черт знает как. У Билла Харнесса была жена, Сэл; она очень любила его, и он любил ее. Но неряха она была страшная, никогда не держала в порядке свою оснастку и, вдобавок, никогда не надевала туфель с пяткой; все ее называли шлепающей Сэл. Старший лейтенант, малый строгий, не любил, чтобы она приходила на палубу, потому что, видите ли, Сэл завивала волосы на бумажки в день Нового года и не снимала бумажек опять до Нового года. Как бы то ни было, они были очень счастливы с Биллом. Ведь не опрятность жены делает человека счастливым; он может быть счастлив, если у нее хороший характер, если она любезна, вежлива и так далее. Ну, так Билл был очень счастлив, но раз он сделался ужасно несчастлив, потому что Сэл затеряла одну из своих туфель, которые всегда болтались у нее на ногах.

   - Кто видел туфлю моей жены? - спросил он.

   - Ну ее, эту туфлю, - ответил один. - На нее не стоило и смотреть!

   А он опять закричал:

   - Кто видел туфлю моей жены?

   - Я, - сказал другой.

   - Где? - спросил Билл.

   - Я видел, она валялась подле руля, - сказал этот малый.

   А Билл все кричал о туфле своей жены, которую она потеряла, поднимаясь по носовой лесенке, чтобы подышать воздухом в сумерках. Билл так много кричал об этом, что весь экипаж стал смеяться, и каждый спрашивал другого: "Кто видел туфлю Сэл?" или "Достал Ты туфлю Сэл?" Так они забавлялись целый вечер, пока не разошлись по койкам.

   На следующее утро Билл отправился на квартердек и сказал лейтенанту, что он потерял туфлю Сэл.

   - А ну ее, эту туфлю, - сказал и офицер. - Разве у меня мало дела, чтобы я еще смотрел за глупыми туфлями вашей жены, которые не могут стоить и двух пенсов.

   Тут Билл возразил, что у его жены осталась только одна туфля, которую она не может носить на обеих ногах, и попросил лейтенанта приказать обыскать все судно. Однако офицер отвернулся от него, крикнув, чтобы он убирался к дьяволу. Все матросы засмеялись, видя, как Билл хлопочет из-за пустяков. Наконец, Билл опять подошел к старшему лейтенанту и шепнул ему что-то на ухо; тогда офицер оттолкнул его, считая, что со стороны матроса дерзость шептать ему на ухо, а потом послал за канониром.

   - Вот что, - сказал он, - этот малый потерял туфлю своей жены. Тотчас же обыскать весь корвет. Взять всех матросов, повсюду искать ее, а когда найдете, принесите мне.

   Туфлю Сэл принялись искать; матросы искали на главной палубе, под пушками, под лафетами, повсюду, и время от времени получали сзади по удару трости... в виде побуждения. Наконец, ребята стали желать, чтобы туфля Сэл попала к старому Нику [Старый Ник - английское old Nick означает "черт".], а вместе с ней в придачу и Билл. Но вот один из малых поднял ее из яслей в свиной закутке, где она пролежала всю ночь, вернее, провалялась, потому что свиньи перебрасывали ее своими рылами, не находя в ней вкуса. Дело в том, что туфлю нашел тот же самый малый, что поднял ее, когда она свалилась с ноги Сэл, и швырнул свиньям. По-видимому, не стоило из-за нее так хлопотать; тем не менее канонир отнес ее на квартердек и положил перед офицером. Билл выступил, взял туфлю, разрезал ее и из-под стельки вынул четыре бумажки, каждая по десяти фунтов; Сэл зашила их туда для верности. Старший лейтенант сказал Биллу, что глупо доверять деньги туфле женщины, которая вечно спускает их с ног, а потом велел ему идти заниматься своим делом и на следующий раз прятать деньги в более безопасное место. После этого весь экипаж привык говорить о вещах, которые оказывались лучше своей наружности: "Это точно туфля Сэлли".

   - Хорошо, - сказал Степлтон, вынимая трубку изо рта, - я знаю случай, очень похожий на этот. Это было со мной, когда я вел судно в Ширвес. Видите ли, одно время я служил на старом фрегате, по названию "Адамант". Раз старший лейтенант, как и ваш, очень строгий малый, обходил главную палубу и вдруг увидел старые полотняные панталоны, засунутые под лафет одной из пушек. Вот он и говорит: "Чьи?" Никто не отвечает. Все знали, что, отзовись за эту провинность, виновный будет записан в черную книгу на две недели. Старший лейтенант вытащил панталоны и швырнул их в воду, они поплыли вместе с отливом. Приблизительно через полчаса вышел я с молоком для обеда; матрос Билл Хьюсайд и говорит мне: "Степлтон, старший лейтенант бросил за борт мои панталоны, будь он проклят; мне нужно достать их". - "Да где бы они были? - спрашиваю я, - думаю, уж на дне, и камбалы тыкают в них носами". - "Нет, нет, - ответил он, - они никогда не потонут, вечный свой век будут плавать; их унес отлив, прилив же снова принесет. Только гляди вовсю, и если ты достанешь их, я дам тебе пять шиллингов". Ну, я мало надеялся, что когда-нибудь увижу их снова или получу пять шиллингов. Но вот с приливом такие же точно панталоны бросились мне в глаза. Я выловил их и отдал Биллу, который остался очень доволен и дал мне деньги. "Я не согласился бы потерять их за десять, нет, за двадцать фунтов", - сказал он. "А мне кажется, что ты во всяком случае заплатил мне за них больше, чем они стоят". - "Да? - сказал он и прибавил: - Погоди-ка". Билл вынул нож, разрезал опоясье, достал оттуда кусок полотна, а из него детскую сорочку. "Вот, - сказал он, - теперь ты понимаешь, почему панталоны не потонули, и суди сам, стоят ли они пяти шиллингов".

   - Не понимаю, почему сорочка может поддерживать вещи на воде, - заметил старый Том.

   - А я скажу, - ответил Степлтон, который снова закурил, - это все человеческая природа.

   - А вы что думаете, сэр? - спросила Мэри у Домине.

   - Девица, - ответил он, вынимая трубку изо рта, - я полагаю, что это грубое заблуждение. Сэр Томас Броун думает так же, как я; многие странные суеверия переданы нам нашими менее просвещенными предками, однако эти туманы рассеиваются перед могучими лучами истины.

   - Мне нравится, когда люди говорят трудные слова, - сказала Мэри, поглядывая на Домине. - До чего же вы, вероятно, умны, сэр. Не знаю, буду ли я когда-нибудь понимать ваши речи.

   - Если ты хочешь, прелестная девушка, я посвящу тебя в науку, если ты будешь уделять приблизительно час в день на то, чтобы напитывать твой ум зародышами учения, которые в такой прекрасной почве, конечно, принесут богатый плод.

   Мэри многого не поняла из его речи и просила объяснить ей некоторые слова; старый и молодой Том принялись подсмеиваться над моим наставником. Наконец Домине рассердился. Однако безногий старик попросил у него извинения, то же сделал и младший Том, и мир водворился.

   - Ну, - сказал старый Том, - теперь мой дух спокоен, как выражался старый Пигтаун.

   - Я не знаю писателя, которого ты цитируешь, добрый кормчий, - заметил Домине.

   - "Писатель". Да я и не говорил, что он писатель, - возразил Том. - Он был просто капитаном шхуны, ходившей между островами; я служил на ней несколько недель.

   - Может быть, ты тогда расскажешь обществу, что так успокоило дух твоего капитана. Меня необыкновенно занимают твои рассказы, добрый кормчий, - сказал Добс.

   - Охотно, добрый джентльмен, - согласился Том, - но прежде я налью стаканы. Хорошо. Видите ли, старый Пигтаун командовал небольшой шхуной, крейсировавшей между Вест-Индскими островами, пробыл на ней лет сорок. Дух его успокоил Том из Порт-Рояля.

   - Кто этот Том? - спросил Домине. - Родственник твой?

   - Надеюсь, нет, мастер, потому что я и знакомиться-то с ним не хотел. Том из Порт-Рояля была акула, футов в двадцать длиной, которая сторожила гавань, мешала солдатам с фрегата дезертировать и получала правительственную пенсию.

   - Пенсию от правительства! Нет, это уж слишком странно. Я слыхивал, что пенсии раздаются очень щедро, но не думал, что дело доходит до этого. Право, такая обязанность, вероятно, была синекурой [Синекура - хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда.], - заметил Домине.

   - Я не понимаю вашего слова, - возразил старый инвалид. - Я слыхивал, как наши боцманы на "Минерве", иногда толковавшие о политике, говаривали: "Половину пенсий получают жадные акулы"; но что касается до той акулы, о которой я говорю, она получала пенсию не деньгами, мастер; ей просто бросали куски бычачьей печени, чтобы убедить оставаться в гавани. Поверьте: никто не решался плыть на берег, когда она кружила около судов. Ну, так вот. Старого Пигтауна, его белые брюки, соломенную шляпу, красный нос и толстый живот знали все. Он замечательно хорошо помнил и прекрасно исполнял все поручения, когда ему давали деньги вперед, в противном случае всегда старался забывать о них. У старого Пигтауна был сын, темноватый, и это показывало, что кожа его матери не блестела лилейной белизной. Пигтаун-сын служил на маленьком береговом судне, которое обходит заливы, острова и перевозит сахар с плантаций купцам. В один прекрасный день сахарную лодку унесло в море, и потом никто никогда не слыхал о ней. Старый Пигтаун очень тревожился о судьбе сына и день изо дня все ждал, что он вернется; но бедный малый так и не вернулся по очень простой причине, о которой вы вскоре услышите. Все знали старого Пигтауна, он знал всех, а потому по крайней мере раз пятьдесят в день ему повторяли вопрос: "Ну, Пигтаун, слышали вы что-нибудь о вашем сыне? " И пятьдесят раз в день он отвечал: "Нет, и мой дух в тревоге". Прекрасно; прошло два-три месяца, я был вместе с ним на шхуне. Мы стояли между островами, солнце палило нам парики, и доски так накалились, что по ним нельзя было ступать босыми ногами. В тот же день мы поймали на крюк большую акулу, которая подплыла к нам, вытащили ее на палубу и разрезали. И вот, внутри нее мы увидели что-то блестящее; я вынул эту вещь и что же? Оказалось, это были серебряные часы. Я передал их старому Пигтауну. Тот внимательно посмотрел на них, поднял первую крышку, прочел имя фабриканта и снова закрыл. "Эти часы, - сказал он, - принадлежали моему сыну Джеку. Я купил их у одного малого на южном китобойном судне за три доллара; это были хорошие часы, хотя теперь они стоят. Видите ли, все ясно: береговое судно опрокинулось в порыве шквала, акула схватила моего сына Джека и переварила его тело, но не могла переварить его часов. Теперь я знаю, что с ним случилось, и потому мой дух успокоился".

   - Да, - заметил старый Степлтон, - я понимаю Пигтауна, или как там его звали; для него было лучше узнать самое худшее, чем каждый день терзаться и ждать. Я считаю, что это в человеческой природе. Если у вас есть дурной зуб, его лучше вырвать сразу, чем мучиться день и ночь целый год.

   - Ты говоришь разумно, друг Степлтон, и как подобает решительному человеку, - заметил Домине. - Ожидание часто, если не всегда, болезненнее действительности. Ты помнишь, Джейкоб, как часто я оставлял раздетого мальчика посреди комнаты на целый час, раньше чем дать ему розги? Из всех чувств в человеческой душе ожидание хуже...

   - Хуже, чем повешение, - вмешался Том младший.

   - Именно так, мальчик, (буль-буль). Хорошее сравнение, потому что в ожидании человек как бы висит в области сомнений и не может опереться даже на предположение. Мы можем даже продолжить сравнение, сказав, что мука ожидания прерывает дыхание человека на время, как затяжная петля, отнимающая возможность дышать у повешенного. (Буль-буль).

   - А теперь, сказав все это, мастер, наполните-ка вашу трубку, - заметил Том старший.

   - А я налью вам стакан, сэр, - прибавила Мэри. - Вы произносите такие длинные слова, что у вас, вероятно, в горле пересохло.

   На этот раз Домине не противоречил и скоро облек и себя и Мэри облаком дыма, сквозь которое рдел его нос, походивший на индийский корабль в тумане Ла-Манша.

  

  

   - Вот что я скажу, мистер Степлтон: не открыть ли нам немножко дверь, - помолчав минуты две, сказал старый Том. - Добрый джентльмен страшно дымит.

   Степлтон утвердительно кивнул головой, и я открыл верхнюю часть двери.

   - Дедушка, скажите, весело ли вы болтали с мисс Мэри? - продолжал Том.

   - Я наслаждался беседой с нею, как Юпитер, - ответил Домине.

   - Никогда не слыхал об этом господине, - отозвался "друг кормчий".

   - Я так и думал, - проговорил мой наставник, - но Джейкоб может рассказать тебе его историю; ее ты найдешь в "Превращениях" Овидия.

   - Никогда не слыхивал о такой стране, мастер.

   - Друг кормчий, это книга, а не страна. Там ты можешь прочитать, как Юпитер в облаке впервые спустился к Семеле.

   - А скажите, пожалуйста, откуда он приехал?

   - С неба.

   - Черт возьми! Ну, если я когда-нибудь попаду туда, я там и останусь, - сказал Том.

   - Все сделала любовь, всемогущая любовь, - ответил Домине, умильно поглядывая на Мэри.

   - Ничего не понимаю, - протянул старый Том.

   - Человеческая природа, - пробормотал Степлтон.

   - Не первое судно заблудилось в тумане, - заметил Том молодой.

   - Конечно, мальчик, - сказал ему отец. - Но теперь мы можем дышать, а потому не спеть ли нам? Что спеть тебе, красавица, морскую песенку или что-нибудь веселое?

   - Что-нибудь про любовь, если вам все равно, сэр, - сказала Мэри, обращаясь к Домине.

   - Будет очень приятно, - ответил он. - Друг кормчий, спой что-нибудь из Анакреона.

   - Это что за штука? - крикнул молодой Том, подняв глаза и вынув трубку изо рта.

   - Верно, что-нибудь про вино и женщин, - сказал старик Том. - Извольте же, я спою вам хорошую, старую, вполне пристойную песню.

   И он запел звучную английскую песню про грезы любви, весну и счастье.

   Вино, кокетливые глазки Мэри и нежная мелодия совсем вскружили голову Домине, он поглядывал на Мэри до того сладкими глазами, что мы с младшим Томом невольно громко рассмеялись.

   - Мальчики, мальчики, - сказал Домине, - вы вернули меня из мира сладких грез, которые создал музыкальный голос друга кормчего. А между тем я не вижу, чтобы в этой песне было что-нибудь смешное. Продолжай, кормчий, не обращай внимания на них; а вы помолчите.

   Когда окончился второй, очень нежный куплет, Домине, сперва спокойный, опустил голову на руку и глубоко задумался. Куплет окончился стихом:

   О чудный свет, ты не согреешь Печальной жизни, полной слез...

   - Нет, - сказал Домине, говоря с собой, - это неправильное выражение: "печальная жизнь, полная слез... " Жизнь не печальна. Сердце бьется и замирает. Однако, неужели я, Домине Добс, забуду свои обязанности и удовольствие снова... Нет, я сейчас уйду, чтобы рано утром быть на месте и учить семьдесят мальчиков.

   - Неужели вы хотите уйти от нас, сэр? - спросила Мэри, схватив Домине за руку.

   - Именно, красавица, - ответил он, - надвигается поздний час, а у меня есть обязанности, - и Домине поднялся со стула.

   - Обещайте опять прийти к нам.

   - Может быть, приду.

   - Если не придете, я не отпущу вас теперь...

   - Право же...