Марриет Фредерик - Приключения Джейкоба Фейтфула

начальник замыслил ее уничтожить без причины. М-р Драммонд чувствовал больше, чем хотел сознаться. Он понял, что поступил слишком поспешно; даже мой отказ or денег теперь принял другую окраску; он был изумлен и огорчен. Поэтому м-р Драммонд позволил жене послать за мной. Младший конторщик позвал пеня, и матери Сары передали, что я грозил разбить голову конторщику, так же как и голову Драммонда. Этот мошенник отлично знал, что под словом "старший" я подозревал главного конторщика, но нашел нужным заменить его именем Драммонда. Сара изумилась, м-с Драммонд была поражена, ее муж почти доволен. Таким образом, разрыв между мною и семьей Драммонд сделался шире прежнего; все средства сообщения с ними прекратились. Понятно, я не знал всего в то время. Многое зависит от манеры передавать слова.

   Мы отошли от пристани к американской шхуне, где взяли муку, чтобы выгрузить ее в Батерси. Я был доволен, что покинул берег, хотя сердце мое сжималось от обиды. Мои товарищи по барже тоже приуныли; они страдали за меня, и их возмущали поступки конторщиков. Вскоре мы уже плыли против прилива и в начале первого часа бросили якорь выше моста Петни. Том младший, желая поразвлечь меня, предложил мне отправиться на берег погулять. Его отец одобрил это намерение. Он дал Тому денег, поручив ему купить бутылочку на берегу и принести ее с собой.

   - Только помни, Том, по чести, - прибавил старик.

   - По чести, отец, - сказал Том, всегда державший слово.

   Поручи ему в такое время целые бочки спиртных напитков, он не выпил бы из них ни капли.

   Когда подвели ялбот, Том позвал с собой и Томми.

   - Зачем вам собака на берегу? - спросил его отец. - Томми должен остаться здесь и караулить.

   - Ах, отец, почему ты не хочешь позволить бедняге побегать с нами? Я уверен, что ему хочется пожевать травы; а вернемся мы до темноты.

   - Хорошо, хорошо, Том, - проговорил старик. Томми вскочил в ялбот; мы отплыли.

   - Что ты задумал, Том? - спросил я, когда мы отошли ярдов на десять от баржи.

   - Что, Джейкоб? Я хочу пострелять на лугах Уимблдона. Но отец не может видеть у меня в руках ружья, потому что я однажды попал в мою старенькую мать. Правда, я посыпал ее порохом, как пеплом, и в ее старой фланелевой юбке было множество дроби, но толстая материя сохранила ее. А ты стрелок?

   - Никогда не стрелял.

   - Хорошо, мы будем стрелять по очереди и, если хочешь, бросим жребий, кому выпалить первому.

   Пристав, мы отправились в трактир, оставили там бутылку, попросили наполнить ее и пошли на холм Пегни. Томми носился перед нами, с восторгом размахивая своим пушистым хвостом. Вскоре мы были подле трактира "Зеленый Человек", стоявшего на краю уимблдонских лугов.

   - Где тут прячутся зеленые люди? - со смехом заметил Том. - Вероятно, они живут в одной стране с синими собаками, о которых иногда говорит отец. Ну, давай заряжать.

   Зарядили; брошенная медная монетка показала, что я должен стрелять первый, жребий же назначил целью трясогузку. Я хорошо прицелился (так мне показалось), по крайней мере я водил за птицей дулом минуты три или четыре, пока она бегала взад и вперед; наконец, выстрелил. Томми залаял от восторга; птица улетела.

   - Думаю, я попал в нее: я видел, как она махнула хвостом, - заметил я.

   - Скорее это доказывает, что ты промахнулся, - возразил Том. - Попади ты в нее, она никогда больше не шевельнула бы хвостом.

   - Ничего, - сказал я. - На следующий раз посчастливится больше.

   После этого Том сшиб с ветки черного дрозда и, зарядив ружье, передал его мне; на этот раз мне посчастливилось больше: я попал в воробья.

   Мы весело шли через луг, иногда попадали в песочные ямы, наполовину наполненные водой, иногда встречали болотца, и нам приходилось делать обходы. Мы стреляли, но наш мешок наполнялся медленно. Нам бывало досадно, когда мы делали промахи, но Томми радовался после каждого выстрела, весело прыгал и радостно лаял. Наконец мы устали, сели в кустах, вынули убитую дичь и разложили ее перед собой. Послышался шелест и жалобный вопль. Наша собака пробралась в чащу и поймала зайца, раненного каким-то охотником и скрывшегося в кусты, чтобы умереть там. К досаде Томми, мы отняли его добычу и восхищались ею, положив убитого зверька между нами. Вдруг подле нас раздался голос:

   - Ах вы, бессовестные браконьеры, попались! Мы подняли глаза и увидели лесного сторожа.

   - Идите, идите за мной, здорово попадет вам, запрем мы вас. Давайте ружье.

   - Не отдадим, - ответил я. - Ружье наше, а не ваше, - и я повернул к нему дуло.

   - Как? Вы хотите совершить убийство? Ах вы, такие мошенники!

   - А вы хотите ограбить нас? - с бешенством возразил я. - Если так, то я совершу убийство. Я застрелю его, Том.

   - Нет, Джейкоб, нет, ты не должен стрелять в людей, - сказал Том, видя, что я готов сдержать слово. - Да и не можешь, - шепнул он мне на ухо. - Ружье-то не заряжено.

   - Вы отказываетесь отдать ружье? - спросил сторож.

   - Да, - ответил я, поднимая курок, - уходите!

   - Ах вы, бродяги. Вы скоро увидите виселицу, это верно. Значит, вы отказываетесь идти со мной?

   - Полагаю, - ответил я.

   - Отказываетесь? Вспомните, я поймал вас на месте преступления с мертвым зайцем в руках. Разве вы не знаете, что вся дичь, вся трава, болота и гравий на этой равнине принадлежат графу Спенсеру?

   - И все черные дрозды, чижи, воробьи, а также все дураки, - ответил я

   - Да, а я охотничий сторож. Немедленно отдайте мне зайца.

   - Видите ли, - ответил Том, - мы не убили зайца; его поймала собака, и эта дичина - ее собственность. Если Томми отдаст вам зайца, хорошо. Сюда, Томми. Вот этот джентльмен говорит (тут Том указал рукой на сторожа), что заяц (и Том показал на зайца) - не твой. Что ты хочешь: сторожить или отдать?

   При слове "сторожить" Томми положил передние лапы на зайца, показал страшный ряд зубов, свирепо посмотрел на сторожа и заворчал.

   - Слышите, что он говорит? Значит, поступайте, как вам угодно, - продолжал Том, обращаясь к сторожу.

   - Прекрасно, прекрасно, я вижу, что вас со временем повесят. А теперь приведу человек шесть, которые помогут мне стащить вас обоих в тюрьму.

   - Ну, берегитесь, - ответил я, вскочил и прицелился в него из ружья.

   Томми тоже поднялся и хотел броситься на него, но Том остановил собаку за ошейник. Сторож пустился со всех ног и, очутившись вне выстрела, обернулся, погрозил нам кулаком и снова бросился за подкреплением.

   - Жаль, что ружье не заряжено, - сказал я.

   - Что с тобой, Джейкоб? Неужели ты стрелял бы в него? Ведь он же только исполнял свою обязанность; мы не должны быть здесь.

   - Я не согласен, - ответил я. - Зайцы в лугах столько же принадлежат мне, как и лорду Спенсеру. Луг общий.

   - Я тоже так думаю, но, тем не менее, если он нас поймает, то отправит в тюрьму, а потому предлагаю тебе скорее убежать в противоположную сторону.

   Мы так и сделали. Однако через четверть часа на повороте увидели перед собой нашего врага и его трех помощников.

   - Бежим, - крикнул Том, - и спрячемся!

   Минут десять мы бежали изо всех сил, наконец спустились в болотистую низину и, увидев, что наших преследователей нет в виду, спрятались в густой чаще кустов. Томми был с нами. Мы лежали тихо.

   - Они ни за что не найдут нас, - сказал Том, - если только мне удастся заставить собаку лежать спокойно. Лежи, Томми, молчи и лежи.

   По-видимому, собака поняла: Томми лег между нами и не шевелился.

   Приблизительно через полчаса мы услышали говор. Я хотел было зарядить ружье, но Том отказался дать мне пороха. Голоса приблизились; Томми тихо заворчал, а мой товарищ зажал ему рот руками. Вот подошли к кустам, и охотничий сторож сказал:

   - Маленькие бродяги, конечно, недалеко, они, наверно, в этой ложбине. Пойдем.

   - Да я по колени в болоте! - вскрикнул один из его спутников. - Ни за что не пойду дальше.

   - Ну так осмотрим окраины топи, - возразил сторож. - Я пойду впереди!

   Голоса стали удаляться, на наше счастье, потому что нам пришлось, не переставая, бороться с собакой, особенно в последнюю минуту: я держал передние лапы Томми, а Том зажимал ему пасть. Теперь мы успокоились, но не смели выйти из нашего тайника. Наконец, через долгое время, Том высунул голову из кустов и огляделся - мы решили вернуться к берегу. Однако пошел сильный снег. Вместе с наступившим сумраком он мешал нам видеть дорогу. Поднялся ветер, метель усилилась, тяжелые хлопья били нам в глаза и ослепляли нас, но мы все-таки шли вперед, каждую минуту надеясь выйти на большую дорогу. Мы молчали; я нес ружье, Том зайца, закинутого за плечо, Томми брел за нами. Но дороги мы не нашли. Над нами было черное небо. Ветер выл; наше платье отяжелело от снега, мы чувствовали сильную усталость и наконец остановились.

   - Том, - сказал я, - я уверен, что мы сбились с дороги: ветер дул справа, и снег заносил нас с той же стороны, теперь не то. Что нам делать?

   - Идти вперед, - ответил Том. - Не повернуть ли нам обратно и не идти ли так, чтобы ветер опять дул на нас справа? - предложил я. Мы так и сделали, но идти становилось все труднее. Мы проваливались в топь, спотыкались о коряги, и если бы я однажды не схватил Тома, он свалился бы в песочную яму. Это заставило нас пойти в другом направлении; наконец, выбившиеся из сил от холода и усталости, мы начали приходить в отчаяние.

   - Не лучше ли нам, Том, - сказал я, - залезть в кусты и дождаться окончания метели?

   Зубы Тома стучали от холода, но раньше, чем он мог ответить, они застучали от страха: над нами раздался громкий вопль.

   - Что это? - вскрикнул Том.

   Сознаюсь, я испугался не меньше приятеля. Вопль повторился; он казался сверхъестественным. Звучал нечеловеческий голос, что-то среднее между воем и карканьем. Снова повторился страшный звук и замер в порыве бури. Мы не говорили, не двигались, даже собака свернулась и дрожала; ружье выпало у меня из рук, заяц валялся подле Тома; мы держались друг за друга и простояли неподвижно более четверти часа. К счастью для нас, снег перестал идти, тучи уплыли в левую сторону, и в высоте открылось ясное небо, усеянное тысячами мерцающих огоньков. Мы перестали страдать телом и душой. Первое, что я увидел, был столб ярдах в двух от нас. Я посмотрел на него и, к своему ужасу, увидел, что на нем качалось подвешенное на цепях человеческое тело. Едва я оправился от потрясения, как показал на него Тому. Взглянув, он отшатнулся, упал на собаку, снова вскочил и вдруг громко засмеялся.

   - Это старый Джерри Эбершоу, - сказал Том. - Я хорошо знаю его, и знаю также, где мы.

   Вот в чем было дело. Года за три перед этим Эбершоу повесили на цепях в уимблдонской низине, и сверхъестественный звук, который поразил нас, вызывал скрип заржавленного железа.

   - Все в порядке, Джейкоб, - сказал Том, посмотрев на ясное небо и поднимая зайца. - Через пять минут мы будем на дороге. - Я вскинул на плечо ружье и мы побежали. - Ей-Богу, - продолжал Том, - этот мошенник сторож сказал правду. Он уверял, что мы скоро увидим виселицу: так и вышло. Ну, хорошая шутка!

   - Следующий раз посчастливится больше, Том, - ответил я. - А все вышло по вине этого болотного мошенника. Жаль, что его нет здесь.

   - На что он тебе?

   - Я бы снял с виселицы старого Эбершоу, а его вздернул бы.

  

  

   Через полчаса мы очутились близ моста Петни; быстрая ходьба восстановила наше кровообращение. Том убежал за бутылкой, скоро появился с двумя и закричал:

   - Вторую я взял в долг; нам понадобится она, и отец согласится с этим, когда услышит наш рассказ.

   Отыскав ялбот, мы минуты через две подошли к барже, на палубе которой стоял старый Том.

   Сидя за обедом в каюте, мы рассказали старику о наших приключениях. (Бедный Томми получил свою порцию и храпел у наших ног).

   - Ну, Джейкоб, глоток грога принесет тебе пользу, - сказал старый Том. - Лучше сидеть здесь, чем дрожать там, под виселицей старого Эбершоу. Бродяга Том, если ты еще когда-нибудь отправишься стрелять, я лишу тебя наследства.

   - Но, отец, я думаю, тебе нечего оставить мне, кроме твоих деревянных ног, а на них далеко не уйдешь.

   - Пожалуй, ты прав, Том, - ответил старик. - Впрочем, когда я не знаю, как поднять ветер, старуха всегда добывает откуда-то одну или две золотые монетки. Если я отправлюсь вслед за моими ногами раньше ее, надеюсь, у бедняги окажется накопленная сумма. Ведь ты знаешь, когда человек уходит с земли, он уносит с собой и свою пенсию. Однако, если я продержусь еще пять лет, я уверен, ты не дашь ей нуждаться. Правда, Том?

   - Конечно, отец; я поступлю на королевскую службу и буду отдавать ей половину жалованья.

   - Хорошо, Том, человеку естественно желать служить родине. Ну, а ты, Джейкоб, думаешь поступить на военный корабль?

   - Я прежде всего хочу отбыть время учения на реке.

   - Ну, мальчик, скажу тебе, на палубе военного судна ты можешь скорее добиться удачи, чем на суше.

   - Надеюсь, - с горечью ответил я.

   - И я надеюсь, что увижу тебя взрослым раньше, чем умру, Джейкоб. Скоро мне придется выйти "вчистую"; последнее время у меня сильно болят пятки.

   - Пятки? - в один голос вскрикнули мы с Томом.

   - Да, дети, поверьте, иногда я чувствую их, точно они остались на месте, а не попали в свое время в челюсти какой-нибудь акулы. По ночам у меня делаются в них судороги, да такие, что я чуть не кричу от боли. Ужасно, потеряв ноги, сохранить в них все ощущения. Доктор говорит, что это от нервов. Джейкоб, загляни-ка в стакан. Ты, кажется, относишься к грогу добрее прежнего.

   - Да, - ответил я, - он мне начинает нравиться. - Действительно, алкоголь ободрил меня, и я на время забыл о своих горьких мыслях.

   - Что то сделалось с твоим стариком Домине, как ты называл его? - заметил старый Том. - Мне казалось, он сильно приуныл. Ты навестишь его, Джейкоб?

   - Нет; я постараюсь не видеть ни его и никого другого, не то мистер Драммонд подумает, что я хочу вернуться к нему. Я покончил с сушей, и мне хотелось бы догадаться, что будет со мной дальше; ведь ты знаешь, что мне не придется служить у тебя на барже.

   - А что, если мы с Томом возьмем другое судно, Джейкоб? Я не хочу оставаться у Драммонда. Он назвал меня старым пьяницей. Это за всю-то мою долгую службу! Я не пьяница. Я остаюсь трезвым, пока есть работа, и только зная, что все в порядке и что решительно нечего бояться, я напиваюсь, как разумное существо.

   - Полагаю, - заметил Том и передал отцу свой осушенный стакан.

   - Хорошо, если ты будешь держаться того же взгляда на королевской службе, не то тебе поцарапают кошками спину. А знаете, однажды на корабле было с полдюжины малых, которые наперебой старались подвергнуться наказанию.

   - Расскажи нам о них, отец; это любопытно.

   - Хорошо, - ответил старый Том и начал:

   "Это случилось, когда наш фрегат стоял на якоре в гавани подле Бермудских островов. Казначей послал бочонок виски на берег, в дом одной дамы, которой хотел угодить, предполагая, что стакан грога продвинет его дела. Около двадцати матросов получили позволение отправиться поразмять ноги. На судне первый лейтенант строго держал их и не давал им денег - мы пять лет не получали ни одного фартинга, и ни у одного из нас не было за душой и трех пенсов. Во всяком случае, отпуск - отпуск, и хотя моряки не могли повеселиться на берегу, им все же хотелось отправиться на сушу. Я считаю, что нехорошо так долго оставлять матросов без фартинга, потому что, видите ли, человек, который с несколькими шиллингами в кармане остается очень честен, нередко решается стащить деньги ради стаканчика грога, если у него нет ничего. Ну вот, заказали ялбот для матросов, а казначей дал бочонок, поручив мне передать его той даме, о которой я говорил. Прекрасно, мы высадились; я закинул бочонок за спину и пошел на холм.

   - Что там у тебя, Том? - спрашивает Билл Шорт.

   - То, что мне хотелось бы поделить с тобою, Билл, - говорю я, - жгучий напиток, который он посылает своей милой.

   - Я видел эту даму, - сказал Холмс (видите ли, мы все шли вместе на горку), - я стал бы охотнее ухаживать за бочкой, чем за ней. Она толста, как бык, и желта, как набоб.

   - Но Терзби знает, что делает, - сказал шотландец Макалпин, - говорят, у нее много золотого песка, много птицы, много воды.

   Дело в том, что Бермудские острова - странное место: воды там крайне мало - все ждут дождя и собирают его в большие бочки, и каждый дюйм воды в бочке считается прибылью.

   Едва я подошел к дому и постучался в дверь, как деревянный занавес откинулся, выглянула черная девушка, прижав палец к своим толстым губам.

   - Не шуметь, миссис спит, - сказала она.

   - Куда мне поставить это?

   - Сюда. Я приду за ним. - Тут она опустила жалюзи и спряталась.

   Я поставил бочонок у дверей, вернулся на берег, сел в ял и отправился на фрегат. Надо сказать, что все бывшие в отпуску слышали, как я говорил с девушкой, и, увидев, что никто не сторожит виски, поддались искушению. Они огляделись, переглянулись, поняли друг друга, но не проронили ни слова.

   - О, я и пальцем не дотронусь до бочонка, - сказал один и ушел.

   - Я тоже, - прибавил второй и ушел.

   Наконец, все ушли, кроме восьми человек. Билл Шорт подошел к бочонку и сказал:

   - Я тоже не дотронусь до него рукой, - при этом ногой он толкнул его; тот откатился ярда на три от дверей.

   - Моя рука тоже не коснется его, - сказал Холмс, ударил бочонок ногой и откатил его на дорогу.

   Так они двигали его, не дотрагиваясь до него руками; наконец докатили до залива. Тут все замерли: никто не хотел разбить бочонка. На их счастье, мимо проходил черный плотник; они обещали дать и ему стакан грога, если он пробуравит бочонок своим коловоротом: всем хотелось иметь право поклясться, что они не дотронулись до него рукой. Едва отверстие было проделано, один из матросов взял парочку кружек у черной женщины, которая продавала пиво. Виски потек; черный плотник подставлял одну кружку под струю, когда другая бывала полна; матросы наскоро пили. Раньше чем они допили до половины, прибежали и остальные. Вероятно, они почувствовали приятный запах, как акула чует съестное, попавшее в воду. Скоро бочонок осушили до конца, все опьянели и решили уйти, чтобы их не застали на месте преступления.

   Перед самым заходом солнца мне велели плыть в ялботе на берег и доставить обратно отпущенных матросов; казначей решил воспользоваться этим случаем и навестить свою невесту, но, выйдя в гавани, он прежде всего увидел твой опустевший бочонок.

   - Что это? - спросил Терзби. - Значит, ты не отнес его на холм, как было приказано?

   - Отнес, сэр, - ответил я, - и отдал на хранение черной девушке; но ее хозяйка спала, и служанка не позволила мне внести бочонок в комнаты.

   Тут он принялся бушевать и клясться, что найдет злодеев, как он называл отпущенных, которые осушили его бочонок. Потом ушел к дому невесты. Едва он исчез, как мы схватили бочонок и налили в него кварты две воды. Спирт, впитавшийся в дерево, всегда смешивается с водой и, если вы потрясете бочонок, образует недурной грог, во всяком случае это лучше, чем ничего.

   Не скоро собрал я матросов, которые разбрелись по городу, поэтому, когда я с ними вернулся на палубу, было совсем темно. Занятый чем-то первый лейтенант не спросил меня, почему я так долго пробыл на берегу. Он нашел, что все матросы лежали на корме.

   - И где это они могли найти водки? - сказал он, потом приказал сторожить их, пока они не отрезвеют.

   На следующее утро казначей пожаловался ему, что у него украли виски. Старший лейтенант рапортовал об этом капитану. Капитан велел вызвать всех людей, которые вернулись в нетрезвом виде.

   - Кто из вас украл виски? - спросил он.

   Все поклялись, что не дотрагивались до бочонка и пальцем.

   - Тогда как же вы могли напиться? Ну, мистер Шорт, ответьте: вы были совсем нетрезвы. Кто дал вам водки?

   - Чернокожий, сэр, - ответил Шорт, и в сущности, сказал правду. И все с клятвой повторили то же самое. Капитан взбесился и велел всех их арестовать. На следующий день капитан сказал:

   - Ну, ребята, если вы не скажете, кто украл виски казначея, я всех высеку.

   Между тем Шорт и остальные успели сговориться, как действовать. Они знали, что капитан не любил телесных наказаний, так как был очень добросердечным человеком. Вот Билл Шорт вышел вперед и, отдав честь капитану, сказал:

   - Сэр, если вы решили наказать всех, лучше я скажу правду сразу. Я украл виски.

   - Отлично, - ответил капитан, - раздевайтесь, сэр. Билл Шорт сбросил рубашку, его схватили.

   - Дать ему дюжину!

   - Прошу извинения у вашей чести, - сказал Джек Холмс, выходя из ряда матросов; я не могу допустить, чтобы наказали невинного, и раз должны наказать кого-нибудь, пусть уж лучше бичуют того, кто виноват. Не Билл Шорт взял виски, а я.

   - Что это? - сказал капитан. - Ведь вы же сами сказали, что виноваты вы, мистер Шорт.

   - Ну да, - ответил Билл, - я сказал это, так как не хотел, чтобы наказали всех, но правда остается правдой: я не дотронулся и пальцем до бочонка.

   - Отпустить Шорта; Холмс, раздевайтесь, сэр. Холмс разделся, его привязали к скамье.

   - Дать ему дюжину, - произнес капитан.

   Но в эту минуту вышел Макалпин и стал клясться, что виноват он, а не Холмс, и попросил, чтобы наказали его. Тут капитан закусил губы, боясь расхохотаться, и матросы увидели, что все хорошо. Дальше вышел другой и сказал, что виноват он, а не Макалпин; за того вступился еще новый, и так далее, и так далее.

   Наконец капитан сказал:

   - Можно подумать, что наказание - вещь очень приятная: все вы с такой готовностью хотите подвергнуться ему; но я не могу сделать этого в угоду вам. Я найду настоящего виновного и сурово накажу его. Тем временем оставьте их под арестом, мистер П., - обратился он к старшему лейтенанту.

   Матросов отослали вниз, и старший лейтенант, знавший, что капитан никогда больше не поднимет этого дела, не стал наводить справок - все так и окончилось. Раз, месяца через два, я рассказал офицерам, как это было подстроено, и они искренне хохотали".

   Мы пили до позднего вечера, старый Том все время развлекал нас длинными рассказами, а поздно ночью я в первый раз пошел спать с отуманенной головой. Старый Том заметил:

   - Бедный Джейкоб, это принесет ему пользу: у него было очень тяжело на сердце, а теперь на время он забудет обо всем.

   - Правда, отец; только мне неприятно видеть его нетрезвым, - проговорил Том младший. - Это так на него не похоже, так недостойно его; для нас с тобой опьянение - вещь пустая, но не для Джейкоба. Я никогда не видывал, чтобы в короткое время малый мог перемениться до такой степени, и мне кажется, что, если он уйдет от нас, с ним случится что-нибудь нехорошее.

   На следующее утро я проснулся со страшной головной болью и с лихорадкой, вызванной волнениями. Я поднялся, оделся и вышел на палубу, покрытую слоем снега, по крайней мере в фут толщиной. Сильно морозило; река была усеяна небольшими плавающими льдинами. Я потер снегом лоб и почувствовал облегчение; несколько времени поработал с Томом, но меньше чем через полчаса сел на водяной бочонок и прижал обе руки к бьющимся вискам.

   - Тебе нехорошо, Джейкоб? - спросил Том, который подошел ко мне с лопатой, весь раскрасневшийся от сбрасывания снега.

   - Правда, Том, - ответил я. - Пощупай; видишь, я весь горю.

   Вместе с отцом он отвел меня в каюту: я был слаб и шел с трудом, колени у меня дрожали, я плохо видел.

   - Как ты думаешь, он слишком много выпил вчера? - спросил отца Том младший.

   - Нет, от лишнего стакана этого не случилось бы с ним, - ответил старый инвалид. - Нет, нет, я вижу в чем дело. Ляг-ка в постель, Джейкоб.

   Они уложили меня, и я скоро впал в бессознательное состояние.

   Баржа пришла к брендфордской пристани.

  

  

   Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.

   Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть - я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:

   - Так как мистер Драммонд был прежде добр ко мне, то я охотно прощаю его, но не могу больше принимать от него никаких милостей, не могу подвергаться возможности новых оскорблений. Я не в состоянии жить с ним под одной крышей, - прибавил я, - не в состоянии с удовольствием исполнять мои обязанности относительно его. Скажите ему все это и, пожалуйста, передайте маленькой Саре, что я глубоко чувствую ее доброту ко мне, и с вечным сожалением буду думать, что мне пришлось расстаться с ней.

   Вспомнив о Саре, я залился слезами и долго рыдал, спрятан лицо в подушку. Капитан Тернбулл больше не возвращался к этому разговору.

   Я быстро выздоравливал; силы возвращались ко мне, а вместе с ними возрастало и чувство озлобления: я решил, что когда-нибудь люди, которые были причиной моих бед, раскаются в этом.

   В следующее воскресенье я, уже одетый, сидел и смотрел из окна. Мороз был силен; река уже покрылась большими массами льда, и мне нравилось смотреть, как плывут льдины. Вошел Домине.

   - Ты вновь был при смерти, мой Джейкоб, - заметил он после первых приветствий. - Смерть снова склонялась над тобой, но ты поднялся с одра болезни, и твоя добрая слава восстановлена. Когда навестишь ты мистера Драммонда и поблагодаришь его за доброту к тебе?

   - Никогда, сэр, - ответил я. - Я никогда больше не войду в дом мистера Драммонда.

   - Полно, Джейкоб, в этом чувствуется злобность. Не все ли мы способны ошибаться и заблуждаться? Не впал ли я при тебе в невоздержанность и безумие? Неужели ты можешь таить недоброжелательство к человеку, который пригрел тебя, когда ты был одинок и беден, к человеку, обманутому низкими злоязычниками?

   - Я очень обязан мистеру Драммонду, сэр, - ответил я, - но никогда больше не войду в его дом.

   - О Джейкоб, ты заблуждаешься: наш долг прощать, как, надеемся, и мы будем прощены.

   - Если вы требуете, я прощаю, но не могу и не хочу принимать от него новых милостей.

   Долго, но напрасно уговаривал меня Домине. Наконец он печально ушел; безуспешно говорил со мной и Томкинс. Я твердо решил остаться независимым и смотрел на реку, как на отца, мать, дом, все. Когда я поправился, ко мне однажды пришел капитан Тернбулл и сказал:

   - Джейкоб, баржа вернулась, хочешь ли ты опять поступить на нее, а затем войти в экипаж судна, на которое тебя предлагает послать мистер Драммонд?

   - Я никуда не поступлю по рекомендации мистера Драммонда, - ответил я.

   - Что же ты хочешь делать?

   - Я могу поступить на палубу военного корабля, - ответил я, - в крайнем случае; но мне больше хотелось бы, если возможно, отбыть учебное время на реке.

   - Я почти ждал этого ответа, Джейкоб, но попробовал сделать что-нибудь для тебя. Тебе не будет неприятным быть обязанным мне?

   - О, нет; только обещайте никогда во мне не сомневаться, никогда меня не обвинять... - Мой голос прервался, и я замолчал.

   - Этого не будет, мой мальчик; мне кажется, я знаю тебя хорошо: сердце, которое так чувствует несправедливые обвинения, конечно, не сделает ничего дурного. Вот что, Джейкоб: ты знаешь старого яличника, глухого Степлтона? Я предложил ему взять тебя в помощники, и он согласился. Он давно отслужил свое время и имеет право взять ученика.

   - Да, - ответил я, - с удовольствием, тем более, что надеюсь часто видеть вас.

   - О, обещаюсь постоянно нанимать тебя, Джейкоб, - ответил он со смехом. - И мы будем часто выгонять из ялика старого Степлтона и грести вместе. Решено?

   - Решено, - ответил я. - И глубоко благодарен вам.

   - Отлично. У Степлтона очень хорошее помещение подле Фулгама. Я надеюсь, тебе будет удобно.

   В то время я еще не знал, как чутко отнесся ко мне капитан Тернбулл; не знал, что он предложил Степлтону нанять лучшее помещение, дал ему еженедельную плату и обещал еще денег, если я останусь доволен моим положением. Через короткое время я перевез все мое платье к Степлтону, простился с м-ром Тернбуллом и сделался учеником перевозчика на Темзе. В день моего отъезда баржа еще стояла подле пристани, и я сердечно простился со старым Томом и его сыном. Я отправился к фулгамской пристани и увидел Степлтона, стоявшего подле трактира с двумя или тремя перевозчиками.

   - Ну, малый, теперь ты на два или на три года будешь прикован к моему перевозу; мне нужно приучить тебя ко всем правилам и установлениям компании. И вот что я скажу: когда река покроется льдом, как теперь, тащи ялик на берег и кури трубку, пока река не очистится.

   - Я мог бы сам угадать это! - крикнул я ему в ухо.

   - Хорошо, хорошо, только не кричи мне в ухо так громко. От этого я не слышу лучше, мое ухо нужно просто ласкать.

   - А я думал, что вы глухи как пень.

   - Да, с чужими, потому что я не привык к их голосам, но с моими домашними я слышу лучше, когда они говорят негромко. Ну, пойдем домой.

   Степлтон потерял жену, но у него была пятнадцатилетняя дочь, которая убирала его квартиру и все делала для него. Он занимал часть строения, отдававшегося внаймы кораблестроителям, и его окна выходили на реку. За свое помещение он платил десять фунтов в год. Красивую дочь Степлтона природа одарила щедро. У нее был большой рот, но ее красивые зубы так и сверкали белизной. Ее черные волосы оттеняли нежное лицо, на котором сияли темно-синие, большие глаза; по сложению ей можно было дать лет восемнадцать. Все в ней дышало откровенностью, ее приятная улыбка выражала ум. Она объявила мне, что очень любит говорить и, действительно, болтала, продолжая чистить помещение, которое прежние жильцы оставили в дурном виде.

   - Ну, - сказала Мэри, - мистер Тернбулл говорил мне, что вы умный малый, можете читать, писать, и что вы мне понравитесь. Но если вы собираетесь все держать про себя, лучше было бы, если бы вы никогда ничего и не знали.

   - Я готов говорить, когда у меня есть что сказать, - ответил я.

   - Этого мало. Я готова говорить ни о чем, и вы должны делать то же.

   - Хорошо, - согласился я. - Сколько вам лет?

   - Сколько мне лет? О, значит, вы считаете меня ничем. Ну, вам придется переменить мнение; однако я отвечу на ваш вопрос: мне около пятнадцати.

   - Немного.

   - Ну, а вам сколько?

   - Мне? Дайте подумать. Кажется, около семнадцати.

   - Неужели? А я думала, что вам не больше четырнадцати.

   Ее ответ сперва удивил меня, потому что для своего возраста я был высок и полон, но, подумав с минуту, я понял, что она хотела только подразнить меня. Мальчик обижается, когда его считают моложе, чем он есть на самом деле.

   - Ба, - ответил я, - это доказывает, как мало вы знаете о людях.

   - Однако я кое-что знаю о них; у меня уже были два жениха, но я с обоими покончила. Первого прогнала для второго, потому что второй был гораздо красивее его, а когда мистер Тернбулл наговорил мне столько о вас, я прогнала второго. Теперь же постараюсь вернуть его...

   - Отлично, - со смехом сказал я, - я плохо ухаживал бы за вами, потому что до сих пор еще никогда не влюблялся.

   - А вам было в кого влюбляться?

   - Нет.

   - Вот и причина, мистер Джейкоб, поверьте. Ухаживать будет легко: только клянитесь, что я самая хорошенькая девушка в мире, что никто на свете не нравится вам так, как я; делайте все, что я ни пожелаю, тратьте все ваши деньги мне на ленты, на подарки и тогда...

   - И тогда - что?

   - Тогда я буду слушать все, что вы скажете, принимать все, что вы принесете, и в придачу насмехаться над вами.

   - Но я не буду долго выносить это.

   - Будете! Дело в том, мистер Фейтфул, что еще не видя вас, я решила заставить Джейкоба ухаживать за мной, а когда я хочу чего-либо, я добиваюсь своего. И я скажу вам, почему мне хочется этого: потому что Тернбулл сказал, будто вы знаете латынь. Скажите, что это такое?

   - Латынь - язык, на котором в прежние времена говорили люди, а теперь никто не говорит.

   - Ну, так вы будете говорить мне любезности по-латыни.

   - А как же вы думаете отвечать мне?

   - На простом английском языке, конечно.

   - Хорошо. Когда же начнем?

   - Когда? Да сейчас, глупый малый! Что за вопрос? Я подошел к Мэри, сказал ей несколько слов по-латыни и прибавил:

   - Ну, посмотрите мне в глаза, и мы увидим, не можете ли вы перевести сказанного.

   - Что-нибудь дерзкое, - сказала она, глядя на меня своими синими глазами.

   - Совсем нет, - ответил я. - Я только попросил этого, - и поцеловал ее в щеку, но в ответ меня так ударили по уху, что в нем пять минут раздавался звон. - Ох, - прибавил я, - это нечестно. Я ухаживал за вами, как вы хотели, "по-латыни".

   - А я ответила вам, как и предупреждала, по-английски, - возразила Мэри, покраснев до самого лба, но заливаясь громким смехом. - Теперь я вижу, что вы не умеете ухаживать. Вы были слишком дерзки; впрочем, я сама виновата и должна благодарить только себя. Надеюсь, вам не слишком больно? Мне было бы жалко, если бы было так. Но довольно латыни; с меня достаточно.

   - Тогда лучше будем друзьями, - ответил я, протягивая ей руку.

   - Этого-то я и хотела по-настоящему, хотя и наговорила вам всяких глупостей, - сказала Мэри. - Я чувствую, мы будем друзьями. Мистер Тернбулл уверял, что вы хотите быть учеником отца, что вы добрый, красивый, умный и скромный малый, а так как ученик отца должен жить у нас в доме, мне больше хотелось, чтобы с нами жил человек такого рода, а не какой-нибудь безобразный, неловкий грубиян, который...

   - Не сумел бы ухаживать за вами? - спросил я.

   - Не сумел бы сделаться моим товарищем, - возразила Мэри. - Я совсем не хочу, чтобы вы за мной ухаживали. Слушайте, все свое свободное время отец проводит в пивной с трубкой; я очень скучаю, и, когда мне нечего делать, смотрю из окна и строю гримасы проходящим. А потому, видите, Джейкоб, мы должны подружиться. Я не буду часто ссориться с вами, но иногда все-таки побранюсь... так... для разнообразия и ради удовольствия помириться. Вы слышите меня, или вы о чем-нибудь думаете?

   - Я думаю, что вы очень странная девушка.

   - Может быть, но я не виновата в этом. Моя мать умерла, когда мне было пять лет, отец не мог поместить меня в школу, а потому запирал на целый день одну до своего возвращения с перевоза; только когда мне минуло семь лет, дверь стали оставлять открытой. Я никогда не забуду дня, в который отец сказал, что доверяет мне. Я вообразила себя взрослой женщиной. Помню, что я часто выглядывала из дома, и мне хотелось убежать. Я отходила на два, на три ярда от дверей, но чувствовала такой страх, что пряталась назад. Я редко выходила из дому на час и никогда не бывала где-нибудь дальше Фулгама.

   - Значит, вы не учились в школе?

   - О нет, никогда, и жалею об этом. Я смотрю, как школьницы идут домой, такие веселые, с сумками за плечами, и думаю, что только из удовольствия ходить в школу и возвращаться назад я училась бы хорошо.

   - Хотите научиться читать и писать?

   - А вы научите меня? - спросила Мэри, заглядывая мне в глаза.

   - С удовольствием, - ответил я смеясь. - И мы будем проводить вечера за этим занятием лучше, чем за ухаживанием. Я научу вас всему, что сам знаю, Мэри, если только вы захотите учиться... Кроме латыни, этого с нас довольно.

   - О, я так буду любить вас за это, - серьезно ответила она, - любить за вашу доброту; а вы не любите меня, вот и все.

   - Но вот, Мэри, раз мы будем такими добрыми друзьями, мне необходимо, чтобы и ваш отец был моим другом, поэтому скажите мне, что он за человек.

   - Хорошо. Во-первых, у него очень хороший характер. Работает он много, но мог бы получать больше, если бы не любил курить в трактире. От меня он требует только, чтобы его обед был готов вовремя, белье чисто и дом в порядке. Он никогда не пьет лишку и всегда говорит вежливо. Но он слишком часто оставляет меня одну и слишком много говорит о "человеческой природе".

   - Как же он может говорить с вами, ведь он глух.

   - Дайте мне вашу руку; так, теперь обещайте... - я делаю большую глупость, а именно доверяюсь человеку, - обещайте никогда не повторять того, что я расскажу.

   - Хорошо, обещаю, - ответил я, предполагая, что ее тайна не имеет значения.

   - Ну так... помните, вы обещали... Отец слышит не хуже вас или меня.

   - Неужели! - вскрикнул я. - Да ведь все его зовут глухарем Степлтоном?

   - Знаю, и он всех уверяет, будто глух, но поступает так, чтобы получать лишние деньги.

   - Как он может таким путем получать деньги?

   - Многие деловые люди едут по реке и разговаривают о своих делах, не желая, чтобы их кто-нибудь слышал. В таких случаях они всегда нанимают глухаря Степлтона, и он получает больше, чем остальные яличники, а работает меньше.

   - Но как же он будет делать теперь, когда я поступил к нему?