Марриет Фредерик - Приключения Джейкоба Фейтфула

   Фредерик (Капитан) Марриет

  

  

   Благородный читатель, я родился на воде, но не на лоне соленого гневного океана, а на волнах свежей, быстрой реки. Это событие произошло в легкой барже на реке Темзе при низком стоянии воды. Экипаж баржи состоял из моих родителей и вашего покорного слуги. Мой отец всем управлял один, он был монархом на палубе; матушка, понятно, была королевой, а я предполагаемым наследником.

   Раньше чем я заговорю о себе, позвольте мне, как и подобает, описать моих родителей. Прежде всего я набросаю портрет моей королевы-матери. По слухам, она вошла на баржу стройной женщиной, но я помню ее очень тучной. Матушка совсем не любила двигаться, зато ей очень нравился джин. Она редко выходила из каюты и никогда не покидала баржи. Пара башмаков могла свободно служить ей лет пять. К вечеру она всегда лежала в постели - благоразумная предосторожность для человека, который не может твердо стоять на ногах. Джин соблазнил се - она пила. Сначала только для того, чтобы согреваться, так как сырость, поднимавшаяся от окружающей воды, пронизывала до костей. С этой целью мой отец начал курить. Но к тому времени как я родился, он курил, а она пила с утра до позднего вечера; это стало необходимо для их существования. Теперь, достаточно поговорив о моей матери, я перейду к отцу.

   Это был плотный, длиннорукий человек, превосходно приспособленный для своего положения в обществе или, лучше сказать вне общества. Он отлично умел водить баржу, но больше не знал ничего. Управлять баржей его научили еще в детстве. Все его развлечения заключались в трубке, и так как курение располагает к философии, то мой отец скоро сделался настоящим философом. Удивительная вещь: мы вместе с клубами дыма можем отгонять от себя наши заботы и печали, тогда как без табака неприятности продолжают отравлять наше существование.

   Мой отец был очень молчалив; у него было несколько любимых фраз, которыми он утешался в каждом несчастии, и так как он редко или, вернее, никогда не тратил много слов, его изречения глубоко врезались в мой детский ум. Он говаривал: "Нечего плакать: что сделано, того уж не переделаешь". Раз эти слова сходили с его губ, к тому или другому вопросу больше никогда не возвращались. Ничто не волновало его; крики барочников и рабочих с других маленьких барж, барок, судов и лодок всех видов, споривших с нами, не беспокоили его; только лишних два или три клуба дыма выходили из его трубки. К моей матери он обращался лишь с одним выражением: "Прими это спокойно". Но его слова еще больше выводили ее из себя. Когда что-нибудь шло дурно, он часто говаривал: "В следующий раз посчастливится больше". Впоследствии я часто повторял эти афоризмы и таким образом сделался философом раньше, чем у меня проявились зачатки зубов мудрости.

   Воспитание моего отца было очень неполно. Он не умел ни читать, ни писать, однако приучил себя к иероглифам, которыми обозначал грузы. "Я не умею ни читать, ни писать, Джейкоб, - говорил он, - и это жаль; но смотри, мальчик, вот мои знаки". Я привык к его точкам и помогал ему разбираться в них, когда он сам путался в иксах и зетах, изображавших ту или другую величину, точно буквы алгебры.

   Я сказал, что считался наследником, не утверждая, что был единственным сыном. У матушки в свое время родилось еще двое детей. Но старшая девочка умерла от кори, а мой старший брат упал через борт нашей баржи, когда ему минуло три года. В это время матушка лежала, обессилев от джина, отец же стоял на носу судна и курил.

   - Что эго? - вскрикнул он, вынув трубку изо рта и прислушиваясь. - Пожалуй, это Джо!

   Действительно, всплеск воды был вызван падением Джо. На следующее утро его нигде не нашли. Однако через несколько дней он отыскался, но, как выражаются газеты, "в нем замерла жизненная искра", кроме того, угри и другие рыбы уничтожили большую часть его лица.

   Приблизительно через год после гибели брата явился на свет я. Мой отец, в голове которого мерцали слабые понятия о христианстве, совершил обряд крещения, перекрестив мне лоб концом трубки и дав мне имя Джейкоб. Моя мать всего раз в жизни побывала в церкви. Ведь они сходили с баржи только тогда, когда их вызывал на берег инспектор или владелец судна, когда баржа разгружалась или им нужно было закупить необходимые съестные припасы. Я плохо помню свои младенческие годы, но знаю, что наша баржа часто сияла синей и красной краской, и матушка указывала мне на это, говоря:

   - Как красиво!

   Я пропущу эти годы я начну с пятилетнего возраста. Может быть, читателю покажется странным, что мои мысли, хотя и очень ограниченные, были определенны; но я говорю правду. Баржа, ее экипаж, ее пристани составляли макрокосм моего младенческого соображения, и потому все эти предметы глубоко запечатлевались в моем уме, и я понимал всю их ценность. До одиннадцати лет, то есть до возраста, в котором я покинул баржу, берега реки составляли границы моих размышлений. Понятно, я знал кое-что о характере деревьев и домов, но, кажется, не понимал, что деревья растут. Они всегда казались мне прежнего роста, а вопросов я не задавал. Лет десяти я знал названия всех приречных пунктов, глубину реки, ее мели, даже изменения в высоте воды. Я мог управлять баржей, когда она плыла вверх вместе с приливом, потому что, если у меня недоставало силы, я заменял ее ловкостью, приобретенной практикой.

   Когда мне минуло одиннадцать лет, произошла катастрофа, изменившая всю мою жизнь, а потому я должен еще поговорить об отце и матери. Склонность матери к спиртным напиткам сильно возросла; в то же время возросла и ее тучность. Теперь она представляла собой такую гору мяса, каких я никогда больше и не видывал. Впрочем, мне она не казалась некрасивой: я постепенно привыкал к увеличению ее объема, да и других женщин видал только вдали. За последние два года она редко поднималась с постели и вне каюты оставалась в общей сложности не дольше пяти минут в неделю. Отец раз в месяц выходил на берег на четверть часа для закупки джина, табаку, красных селедок, попорченных корабельных сухарей. Последние составляли мою главную пищу, за исключением тех случаев, когда во время стоянок мне удавалось поймать рыбу, я очень много пил воды из-за соленого вкуса сельдей, а также потому, что матушка, несмотря на свою страсть к спирту, постоянно говорила, что джин вреден маленьким мальчикам. В последние годы отец сильно переменился. Теперь мне одному предоставляли баржу; он поднимался из каюты только желая помочь мне перебросить мостки или вывести баржу из толпы других судов. Чем искуснее делался я, тем бессильнее становился отец; он большую часть времени проводил в каюте, помогая матери осушать глиняную бутылку. Матушка повлияла на него, и теперь они оба вкушали от запретного плода.

   Однажды летним вечером мы с угольным грузом плыли вверх но течению; нас нес прилив. Уголь нам предстояло доставить на пристань владельца баржи повыше моста Петни. Поднялся сильный ветер и помешал нашему ходу - нам не удалось в этот вечер дойти до пристани. Мы уже были в полутора милях выше моста, когда нам пришлось бросить якорь. Отец, надеявшийся прийти на место в этот вечер, остался трезв; он подо" ждал, чтобы баржа остановилась, а потом, сказав мне: "Помни, Джейкоб, нам нужно рано утром прийти к пристани, а потому держи ухо востро", - вошел в каюту, предоставив мне палубу и ужин. Я никогда не ел внизу, потому что маленькая каюта казалась мне неприятно тесной. Если не было слишком холодно, я спал или под открытым небом, или в просторной собачьей будке, которую когда-то прежде занимал крупный мастифф [Мастифф - старинная английская порода догообразных собак.]. Но он издох за несколько лет перед тем, был выброшен за борт и, вероятно, превратился во вкусные колбасы по шиллингу за фунт. Я поужинал, запил еду водою, прошел на нос, посмотрел, все ли в порядке, а потом лег на палубу и погрузился в глубокие размышления одиннадцатилетнего мальчика. Я смотрел на звезды, которые слабо сверкали надо мной и, казалось, то совсем потухали, то снова загорались. Я раздумывал, из чего они могли быть сделаны и как попали на небо. Вдруг громкий крик прервал мои размышления и я ощутил сильный запах гари. Крик повторился несколько раз. Едва успел я подняться на ноги, как мой отец выбежал из каюты, прыгнул через борт баржи и исчез под водой. Когда он пробегал мимо меня, я подметил на его лице выражение ужаса и следы опьянения. Я подбежал к той стороне, где он исчез, но увидел только несколько расходившихся кругов; вода быстро проносилась мимо баржи. Несколько секунд я стоял на месте, окаменев от его внезапного исчезновения, но опомнился от дыма, который окружал меня, и от постепенно замиравшего крика моей матери. Я побежал ей на помощь.

   Сильный, густой дым выходил из каюты и, благо даря тишине воздуха, поднимался прямым густым столбом. Я попытался сунуться вниз, но, попав в дым, понял, что это невозможно: он задушил бы меня через минуту. Я сделал то, что сделала бы большая часть детей в моем положении: сел и громко заплакал. Минут через десять я отнял руки от лица и заглянул в люк. Дым рассеялся; все смолкло. Я подошел к люку, и хотя запах гари был еще очень силен, я все же смог вынести его, спустился с маленькой лесенки в три ступеньки и позвал "Мама!"; ответа не было. Висевшая на стене лампа не потухла, и я мог осмотреть все уголки каюты. Ничего не горело; даже полог на кровати матери не обуглился. Я стоял изумленный, не дыша от страха, и дрожащим голосом снова закричал: "Мама!" Больше минуты я напрасно старался перевести дыхание, наконец раздвинул занавеси: матери не было на кровати, но посредине матраца лежала какая-то черная груда. Я со страхом дотронулся до нее: это было что-то вроде маслянистого, смолистого пепла. Я вскрикнул от ужаса, зашатался, бросился из каюты и упал на палубу в состоянии, близком к помешательству: вскоре меня охватил какой-то столбняк, который продолжался много часов.

   Может быть, у читателя остались сомнения относительно причины смерти моей матери, а потому должен сказать, что она погибла от того странного, неясного явления, которое, хотя и редко, губит людей, потребляющих большое количество спиртных напитков. Правда, такие случаи повторяются однажды в столетие, однако их подлинность засвидетельствована. Моя мать погибла от того, что называют внезапным воспламенением газов, порожденных алкоголем, который был поглощен организмом. Вероятно, пламя, охватившее мою мать, до безумия испугало отца, который тоже много выпил. Так я потерял обоих моих родителей - одного в воде, другого в огне - и в одно и то же время.

  

  

   Когда я очнулся от моего телесного и умственного остолбенения, было уже совсем светло. Некоторое время мне не удавалось хорошенько вспомнить, что случилось накануне, но тяжесть, которая давила меня, говорила, что произошло что-то роковое. Наконец я увидел открытый люк, и во мне ожили ужасы предыдущего вечера. В ту же минуту я сообразил, что на барже я одинок. В полном отчаянии поднялся я на ноги и огляделся: над рекой висел утренний туман, все предметы на берегу виднелись смутно. Я оледенел, так как всю ночь пролежал в сырости, а еще больше, может быть, от предыдущего страшного волнения. Я не мог спуститься в каюту. Меня ужасало то, что я видел на кровати; между тем я еще не вполне уяснял себе мое несчастье и отдал бы все на свете, чтобы только кто-нибудь рассеял эту тайну. От люка мои глаза перешли на воду; я подумал об отце и более получаса смотрел на струи, бежавшие мимо меня; в моем уме была полная пустота. По мере того как поднималось солнце, туман рассеивался, предметы обрисовывались; мимо проходили лодки, и мало-помалу я начал лучше видеть, слышать и соображать. Я понял, что живу в реальном мире и что мне предстоит выполнить данную мне задачу. Слова моего отца и его наставления всегда служили для меня законом. Накануне он сказал: "Помни, Джейкоб, завтра рано утром мы должны быть подле пристани", и я решил исполнить его приказание. Поднять якорь я не мог, а потому просто сбросил канат, привязав к его концу веревку от буйка; баржа двинулась вперед под управлением одиннадцатилетнего мальчика. Приблизительно через два часа я был в сотне ярдов от пристани. Я позвал на помощь; двое судовщиков с барж, привязанных к пристани, спустили ялик, подвели его ко мне и спросили, зачем я звал их. Я ответил, что остался один на барже, без якоря и каната, и попросил их причалить мое судно. Они вошли на мою палубу, и через несколько минут баржа стояла подле пристани. Покончив с этим, они опросили, что со мной случилось, но я не мог ответить им: я упал на палубу в припадке отчаяния и рыдал, точно мое сердце разрывалось на части.

   Удивленные не только моим поведением, но и тем, что я был один, они вышли на берег, отправились к конторщику и сказали обо мне. Он вернулся вместе с ними, чтобы порасспросить меня, но я не переставал плакать, и мои ответы были непонятны. Конторщик и судовщики спустились в каюту, быстро вернулись на палубу и ушли с баржи. Приблизительно через полчаса меня отвели в дом владельца. Так я в первый раз ступил на твердую землю. В гостиной сидел владелец баржи и завтракал вместе с женой и девятилетней дочерью. Я уже немного овладел собой и, отвечая на вопросы, рассказал всю свою историю, хотя крупные слезы так и текли по моему грязному лицу.

   - Как все это странно и как ужасно, - сказала жена владельца, обращаясь к мужу. - Я до сих пор ничего не понимаю.

   - Я тоже; однако, но всему, что видел конторщик Джонсон, мальчик говорит правду.

   Между тем я осматривал комнату, которая мне представлялась голкондой богатства и роскоши. Чутье подсказывало мне, что в этой столовой были ценные вещи; серебряный чайник, изящный котелок для кипячения воды, ложки, картины в рамах, мебель - все поражало меня, и я на короткое время забыл об отце и матери. Однако мои мысли прервал владелец, который спросил, издалека ли я привел баржу один. Я ответил.

   - А у тебя есть друзья, мой бедный мальчик? - задала вопрос его жена.

   - Нет.

   - Как? У тебя нет на берегу родственников?

   - Я никогда и не бывал-то на берегу.

   - Значит, ты круглый сирота?

   - Что это значит?

   - Что у тебя нет ни отца, ни матери, - сказала маленькая девочка.

   - Ну, - ответил я обычной фразой моего отца, не найдя ничего более подходящего, - не стоит плакать, случившегося не поправишь.

   - Но что ты думаешь делать? - спросил владелец который, услышав мой ответ, пристально посмотрел на меня.

   - Не знаю. Я принимаю это спокойно, - возразил я всхлипывая.

   - Что за чудной ребенок, - сказала молодая женщина. - Понимает ли он всю глубину своего несчастья?

   - Следующий раз посчастливится больше, - ответил я, вытирая глаза обратной стороной руки.

   - Что за странные ответы для ребенка, который выказал так много чувства, - заметил владелец, обращаясь к жене. - Как тебя зовут? - спросил он меня.

   - Джейкоб Фейтфул.

   - Ты умеешь читать и писать?

   - Нет, - ответил я опять-таки словами отца. - Нет, не умею. Хотел бы уметь.

   - Хорошо, бедный мальчик. Посмотрим, что можно для тебя сделать, - заметил владелец.

   - Я знаю, что нужно сделать, - подхватил я, - вы должны послать пару рабочих достать якорь и канат раньше, чем они отвяжутся от буйка.

   - Правда, мой мальчик, это нужно сделать немедленно, - сказал он, - но теперь пройди с Сарой в кухню; кухарка позаботится о тебе. Сара, милочка, отведи его вниз в кухню.

   Маленькая девочка знаком позвала меня. Я был изумлен длиной и разнообразием "трапных сходов", за которые принял обыкновенную лестницу; наконец мы остановились внизу; тут маленькая Сара попросила кухарку позаботиться обо мне и убежала к матери.

   Я нашел, что значение слов "заботиться о ком-нибудь" на берегу сильно отличалось от того смысла, который они имели на реке. Кухарка, добросердечная толстая женщина, которая таяла, слушая печальные рассказы, хотя огонь не имел на нее размягчающего влияния, позаботилась обо мне. Я не только видел, но и пожирал такие вещи, которые раньше никогда не занимали ни моих челюстей, ни моего воображения. Печаль не лишила меня аппетита. Время от времени я переставал жевать, плакал, вытирал глаза и после перерыва снова принимался за еду. Был третий час, когда я отложил нож, чувствуя сильные симптомы удушья и желание поспать; через несколько минут я уже храпел, лежа на двух сдвинутых стульях и закрытый передником кухарки, которая набросила его на меня, чтобы спасти от мух. Так я впервые познакомился с новой для меня стихией - с матушкой-землей.

   Может быть, теперь пора рассмотреть капитал, который я принес с собой для нового существования. Я был недурен лицом, хорошо сложен, силен. Что касается до моей одежды, чем меньше говорить о ней, тем лучше. Между прочим, мои брюки сильно порваны сзади, но когда я стоял, этот недостаток скрывался под курткой, сделанной из старого жилета моего отца. Рубашка из грубой шерстяной ткани и меховая фуражка, разорванная, точно шкура кошки, растерзанной на клочья собаками, довершили мой туалет. У меня не было ни башмаков, ни чулок. Мое умственное имущество было немногим богаче: я порядочно знал глубину реки, название мысов и пристаней на Темзе, что не могло пригодиться на суше; знал несколько иероглифов моего отца, которые, как иногда выкликает продавщик с аукциона, "не годились ни для кого, кроме их владельца". Прибавьте еще три любимые изречения моего молчаливого отца, запечатлевшиеся в моей памяти, и у вас получится полный инвентарь всего, чем я владел.

   Я перечислил только наследие отца, и читатель предположит, что от матери я не получил ничего. Непосредственно она, действительно, ничего не дала мне, но непрямым путем она доставила мне некоторые средства, именно благодаря своей странной смерти. Кровать с ее останками и даже полог были перенесены на берег и заперты в сарае. Приехал государственный прокурор, собрались судьи, с меня сняли показания. Явились хирурги и аптекари, чтобы высказать свои мнения, и после долгих споров, долгих разногласий был вынесен приговор, что она "умерла волей Божией", другими словами это значило, что "один Бог знает, отчего она умерла", поэтому было решено закрыть дело, и все остались довольны. Однако вести о необыкновенной смерти матушки разошлись повсюду с должными прикрасами, и тысячи народу стали теперь стекаться во двор судовладельца, чтобы видеть результаты внезапного воспламенения. И добрый человек понял, что он может воспользоваться людским любопытством в мою пользу. Тарелка с серебряными и золотыми монетами стояла в ногах матраца моей бедной матери с надписью: "В пользу сироты". Шиллинги, полукроны и даже более крупные монеты падали в нее из рук зрителей, которые с дрожью отворачивались от ужасного образчика последствий вечного опьянения. Выставка продолжалась несколько дней; в это время я помогал кухарке мыть кастрюли, исполнял ее поручения, не предполагая, что моя бедная мать делала - сбор для меня. На одиннадцатый день выставка окончилась, владелец пристани позвал меня к себе, и я застал его с малорослым джентльменом в черном платье. Это был врач, который предложил известную сумму за останки моей матери. Судовладелец хотел отделаться от них таким выгодным образом, однако считал, что он обязан спросить моего согласия.

   - Джейкоб, - сказал он, - этот джентльмен предлагает двадцать фунтов (что составляет большую сумму) за прах твоей бедной матери. Ты не имеешь ничего против предложения джентльмена?

   - А зачем это вам? - спросил я врача.

   - Я сохраню у себя ее останки и буду заботиться о них, - ответил тот.

   - Хорошо, - проговорил я после легкого раздумья. - Если вы позаботитесь о старухе, берите ее.

   Так окончился торг.

   Я получил около сорока семи фунтов, и достойный владелец баржи спрягал их для меня. Когда меня позвали к хозяину, чтобы переговорить с хирургом, я только что снял куртку, чтобы наколоть дров для кухарки; лакей увел меня в комнаты, не дав мне времени снова одеться. Сказав же о своем согласии врачу, я повернулся, чтобы снова идти вниз; в это время маленький спаниель, лежавший на диване, заметил недостаток в моих панталонах, соскочил, подбежал ко мне и стал яростно лаять на меня сзади. Он был воспитан среди приличных, уважаемых людей и никогда не видел такого беспорядка. М-р Драммонд, владелец, заметил недостаток, указанный собакой, и приказал одеть меня как следует. Через двадцать четыре часа портной с помощью моей приятельницы кухарки втряхнул мою особу в новое платье, и теперь меня могли бы всячески поворачивать и вертеть, не нарушая приличий. Обыкновенно новый костюм льстит тщеславию и молодого, и старого человека, но я не испытывал ничего подобного. Новое платье стесняло меня. Мои ноги, никогда не знавшие обуви, болели от башмаков; гарусные чулки раздражали кожу, и так как я привык получать сброшенные моим отцом оболочки, бывшие слишком широкими для меня, мне казалось теперь, будто я невероятно распух, а мое платье уменьшилось до моих размеров. На каждом шагу я чувствовал, что меня как бы останавливают какие-то привязи.

   Вскоре я совершенно освоился с кухней и всеми ее принадлежностями, то остальные части дома смущали меня. Все казалось мне чуждым и странным, неестественным. Я не понимал употребления многих вещей, многим предметам не находил названия. Я был буквально дикарем, но тихим, добрым и послушным. На следующий день после того, как я облекся в новый костюм, меня позвали в комнаты. М-р Драммонд и его жена смотрели мое новое одеяние, забавляясь при виде моей неловкости и в то же время любуясь моей хорошо сложенной прямой фигурой. Их маленькая дочка, Сара, подошла к матери и шепнула ей что-то.

   - Спроси папу, - был ответ.

   Новый шепот, поцелуй, и м-р Драммонд сказал, что я пообедаю с ними. Через несколько минут я очутился в столовой и в первый раз в жизни уселся за стол, который мог похвалиться некоторыми излишествами. Я сидел на стуле, и мои ноги висели почти до ковра; я весь горел, стесненный платьем, новизной моего положения и всего, что меня окружало. М-р Драммонд дал мне горячего супа, в мою руку вложили серебряную ложку, и я стал кружить ею, разглядывая в ней миниатюрное отражение моего лица.

   - Джейкоб, ты должен ложкой есть суп, - со смехом сказала маленькая Сара. - Мы скоро кончим. Скорее!

   - Надо принимать это спокойно, - ответил я, погрузил ложку в кипящий бульон и вылил его себе в рот. Я обжег горло, суп фонтаном брызнул обратно, а я застонал от боли.

   - Бедный мальчик обжегся, - вскрикнула м-с Драммонд, наливая воды в стакан.

   - Нечего плакать, - ответил я. - Сделанного не поправишь!

   - Бедного мальчика совсем не воспитали, - заметила добрая м-с Драммонд. - Ну, Джейкоб, сядь и попробуй есть. Теперь ты не обожжешься.

   - В следующий раз посчастливится больше, - сказал я, проливая часть супа по дороге ко рту. Теперь он остыл, но я медленно справлялся с делом: ложка кривилась у меня в руке, и я испятнал свое платье.

   М-с Драммонд. ласково показала мне, как нужно действовать ложкой, но се муж сказал:

   - Пусть мальчик ест как умеет, дорогая; только скорее, Джейкоб, мы ждем.

   - Незачем терять его по мелочам, - заметил я, - раз можно нагрузить все сразу, в одну минуту.

   Я отложил ложку, наклонился, прижался губами к краю тарелки, высосал весь остаток супа, не пролив ни капли, поднял голову, ожидая похвал, и очень изумился, когда м-с Драммонд спокойно заметила:

   - Так супа не едят.

   Я делал множество промахов во время обеда, и маленькая Сара хохотала не переставая; я чувствовал себя таким жалким, что от души желал снова очутиться в моей собачьей будке на барже, жевать сухари среди полной благородной простоты. Ведь я в первый раз переживал муку унижения! Наконец, когда маленькая Сара расхохоталась особенно громко, мера переполнилась, и я залился бурными слезами. Я уронил голову на скатерть, не думая больше о приличиях, которые так меня пугали, и сознавал только глубоко оскорбленную гордость; рыдания вырывались из глубины моего сердца. Вдруг я почувствовал на щеке нежное теплое дыхание, застенчиво поднял глаза и увидел подле себя раскрасневшееся красивое личико маленькой Сары. Ее полные слез глаза смотрели на меня так мягко, таким умоляющим взглядом, что я придал себе некоторую ценность и страстно пожелал еще увеличить ее.

   - Я не буду больше над тобой смеяться, - сказала она, - а потому не плачь, Джейкоб.

   - Не буду, - ответил я, ободряясь. Она все еще стояла подле меня, и я почувствовал глубокую благодарность к ней. - Как только мне попадется хороший обрубок, - шепнул я, - я выдолблю для тебя баржу.

   - О, папочка, Джейкоб говорит, что он сделает мне баржу!

   - У этого мальчика есть сердце, - заметил Драммонд, обращаясь к жене.

   - А будет она плавать, Джейкоб? - спросила Сара. - Да, и если станет кренить, назови меня болваном.

   - А что это значит кренить и что такое болван? - спросила Сара.

   - Как, ты этого не знаешь? - вскрикнул я, и в ту же минуту ко мне вернулась уверенность в себе от сознания, что в этом случае я знал больше ее.

  

  

   Раньше чем я ушел из комнаты, мы с Сарой погрузились в оживленный разговор; м-р и м-с Драммонд занимались тем же, сидя за столом. Результатом наших совещаний явилась детская близость; результатом разговора старших - мнение, что, чем скорее меня поместят куда-нибудь, тем будет лучше для меня. М-р Драммонд вел какие-то пела с распорядителями благотворительной "школы милосердия" близ Брентфорда, а потому, раньше чем я окончательно испортил мое платье, проносив его около трех недель, я облекся в новую форменную одежду, в длинную куртку цвета соли, смешанной с перцем, и в желтые панталоны, схваченные у колен; на голову мне надели гарусную шапочку с пучком на верхушке; чулки и башмаки облекли мои ноги; на грудь мне привесили большую оловянную бляху с пометкой: No63. Так как я был последним из поступивших воспитанников, эта цифра обозначала сумму всех мальчиков училища. Я с печалью покинул дом Драммондов, которые не нашли нужным дождаться окончания изготовления маленькой баржи, к досаде мисс Сары. Не доезжая до школы, мы с м-ром Драммондом встретили воспитанников. Меня сразу поставили в ряды, и я получил несколько добрых советов от достойного покровителя, который после этого ушел в одну сторону, а мы направились в другую. И вот последний отпрыск Фейтфулей был поперчен, посолен, занумерован, и теперь мир мог знать, что он ученик благотворительной школы и что в мире есть благотворительность! Если герои, короли, великие, серьезные люди должны подчиняться судьбе, мальчишки с легких барж не могут надеяться избежать этого; поэтому я был осужден получить образование, содержание, помещение и так далее бесплатно.

   В каждом обществе есть глава, и я скоро узнал, что в каждом кружке имеется центр, однако не стоит делать этого сравнения, потому что в нашем круге было два центра или две главы - главный наставник и главная экономка. Один с линейкой, другая со щеткой, и у каждого был свой удел свои помощники. У него имелся помощник-учитель, у нее помощница-служанка. Из этого квартета наставник был не только самым важным членом, но и достоин описания, а потому я буду особенно подробно говорим, о Домине Добиензисе, как он любил, чтобы его называли, или о Докучном Добсе, как любили его называть воспитанники. Считалось необходимым обучать нас пению, письму, арифметике, и попечители возложили обязанности на Домине, находя, что он самый подходящий для этого человек: во-первых, он написал сочинение (которого никто не понимал) о греческих приставках; во-вторых, он был великим математиком, так как будто бы нашел квадратуру круга благодаря алгебраическим методам. Однако он никогда не показывал своего способа. Словом, это был человек, живший в нынешнем веке, но часто уходивший в греческие воспоминания или в алгебру, и раз его увлекала задача или греческие воспоминания, он ничего не видел, не слышал. Мальчики прекрасно знали его особенности и говаривали: "Домине ушел в страну грез и говорит во сне".

   Домине Добиензис предоставил обучение грамоте своему помощнику, несмотря на правила школы; сам же старался учить мальчиков математике, латинскому и греческому языкам. Учитель не был силен в грамоте или в арифметике, а мальчики не особенно стремились узнавать предметы преподавания Домине. Главный наставник был слишком умен и учен; его помощник слишком невежествен, поэтому преподавание приносило мало пользы воспитанникам. Домине был серьезен и раздражителен, но любил пошутить и обладал очень добрым сердцем. Черты его лица не умели смеяться, но в горле трепетал смех, смех не громче звуков в дымоходе, и прерывался вдруг. Домине любил игру слов на английском, греческом и латинском языках, и так как никто не понимал шуток, сказанных на двух последних, он один наслаждался ими Добиензис был более шести футов ростом и весь состоял из костей и сухожилий; его продолговатое лицо отличалось крупными чертами; главной из них был нос - крупный, как и все остальные, он, однако, подавлял их. Его был нос изумительный, смешной. Но Домине утешался. Его звали "Назоном". Нос нашего наставника не был им прямо, ни обратно орлиным. Он не расширялся в конце; не был ни толст, ни тяжел, ни раздвоен. В своем величии он казался интеллектуальным, тонкий, хрящеватый, прозрачный и звучный! Когда Домине втягивал ноздрями воздух, это было многозначительно, его чихание служило пророчеством. Даже вид носа наставника производил большое впечатление; когда же Домине сморкался в учебные часы, такой сигнал дышал пугающими предвестиями. Однако ученики любили предупреждения носа Домине: как постукивание сухих позвонков страшной змеи заявляет о ее присутствии, так и нос Домине указывал воспитанникам, что им нужно остерегаться. Обыкновенно Домине оставался в этом мире и исполнял свои обязанности час, часа два, потом забывал об учениках и классе и отправлялся путешествовать в мир греческой грамматики и алгебры. И вот, пока он отмечал "x" и "z" в своих вычислениях, ученики знали, что от него не ждать опасности, и бросали занятия.

   Читатель, видали ли вы волшебное действие барабанного боя в маленькой деревне, когда вербовщики, украшенные множеством разноцветных лент, с увлечением барабанят? Происходит всеобщее смятение, поднимается невероятный шум. Так вот, сморкание Домине производило совершенно противоположное действие. Оно служило знаком, что он вернулся в класс из своего мысленного странствования, что он покончил с иксами и зетами и ученикам пора обратить внимание на свои тетрадки. Услышав звук предупреждения, все отправлялись на места, недоеденные яблоки прятались в первый попавшийся карман, духовые ружья исчезали, сражения солдатиков прекращались, раскрывались книги, глаза опускались, фигуры принимали наклонное положение над конторками, воцарялись тишина и порядок. М-р Кнепс, учитель, - который тоже замечал такие междуцарствия и пользовался ими, чтобы убежав из класса - предупрежденный знакомым звуком, возвращался на кафедру.

   - Джейкоб Фейтфул, подойди, - были первые слова, которые я услышал на втрое утро, сидя в самом конце класса. Я поднялся и прошел мимо длинного ряда мальчиков, которые выставляли ноги, чтобы свалить меня, и наконец очутился в трех футах от высокого пюпитра учителя.

   - Джейкоб Фейтфул, умеешь ли ты читать?

   - Нет, - ответил я. - Хотел бы уметь.

   - Хороший ответ, Джейкоб; твое желание исполнится. Знаешь ли ты азбуку?

   - А что это такое?

   - Значит, не знаешь. Мистер Кнепс научит тебя. Ты пойдешь к мистеру Кнепсу, который сообщает основы. Мальчик с легкой баржи, у тебя славный вид. - И тут я услышал в его груди звук, напоминавший бульканье, которое доносилось до меня, когда моя бедная матушка пила джин из большой бутылки.

   - Мой маленький речник, - продолжал он, - ты растение, выброшенное на берег, один из обломков среди волн матушки-Темзы, Eluviorum rex Eridanus [царя рек Эридана (лат.); Эридан - в греческой мифологии река, протекающая на крайнем западе; позднее греки отождествляли Эридан с рекой По.]; (буль-буль). Вернемся к твоим занятиям. Будь самим собой, то есть будь верным [Слово "верный" на английском языке звучит "фейтфул", то есть совпадает с фамилией героя.]. Мистер Кнепс обучит тебя грамоте. - Говоря так, Домине запустил руку в правый карман, в который он насыпал нюхательный табак, и, взяв большую щепотку (большая часть которой состояла из волосков и кусочков ваты, скопившихся в углу его кармана), вызвал первый класс, а м-р Кнепс начал со мной первый урок.

   М-р Кнепс был худой, с виду чахоточный молодой человек, лет девятнадцати-двадцати, очень маленький, с красными хорьковыми глазами; тем не менее он был очень свиреп. Ему не позволялось колотить учеников в присутствии Домине, зато без него он оказывался тираном. Он обыкновенно выбирал самого шумного из мальчиков, бросал в него свою линейку и приказывал принести ее обратно; по той или другой причине линейку возвращали. Так м-р Кнепс наказывал мальчиков. Мне немногое остается сказать о Кнепсе, замечу только, что он носил черный широкий плащ и левым рукавом часто вытирал перо, а правым свой влажный нос.

   - Что это такое, мальчик? - спросил Кнепс, показывая на букву "А".

   Я внимательно посмотрел на нее, и мне показалось, что в незнакомом знаке я узнал один из иероглифов отца, а потому ответил:

   - Это половина мешка.

   - Половина мешка? Ты больше чем наполовину дурак. Это буква "А".

   - Нет, половина мешка; так говорил отец.

   - Значит, твой отец был такой же дурак, как ты сам.

   - Отец знал, что такое половина мешка, и я также знаю: это половина мешка.

   - Говорю тебе, это буква "А", - в бешенстве закричал Кнепс.

   - Это половина мешка, - упрямо повторял я, и Кнепс, не смевший наказать меня в присутствии Домине, спустился со своего трона, который возвышался на одну ступеньку, и подвел меня к старшему наставнику.

   - Я ничего не могу сделать с этим мальчиком, сэр, - сказал раскрасневшийся, как огонь, учитель. - Он отрицает первую букву азбуки и настаивает, что "А" совсем не буква, а половина мешка.

   - Неужели ты в своем невежестве хочешь учить других, когда сам пришел учиться, Джейкоб Фейтфул?

   - Отец всегда говорил мне, что такой каракулей обозначают половину мешка.

   - Может быть, твой отец употреблял эту букву для обозначения меры, о которой ты говоришь, как в математике я ставлю различные буквы для определения величин известных и неизвестных, но ты должен забыть все, чему учил тебя твой отец, и начать de nuovo [заново (лат.).]. Ты понял?

   - Нет, не понял.

   - Тогда, маленький Джейкоб, знай, что "А" изображает букву А, и что бы ни сказал тебе мистер Кнепс - верь. Вернись на свое место, Джейкоб, и повинуйся.

  

  

   Я не расстался с м-ром Кнепсом, пока не просмотрел всей азбуки, потом вернулся на мое место и стал раздумывать о странной сложности форм, составляющих ее. Мне было жарко, и меня стесняли мои башмаки, всегда служившие для меня предметом отвращения, с тех пор как я впервые надел их. Я снял сначала один, потом другой и на время позабыл о них. Между тем мои соседи-ученики толкали их ногами от одного к другому, и таким образом они очутились подле кафедры учителя.

   Наконец я стал отыскивать их повсюду и скоро увидел как один из средних мальчиков, сидевших подле Домине поднял мой башмак и тихонько опустил его в карман сюртука наставника, душа и внимание которого отсутствовали. Через несколько времени тот же ученик подошел к м-ру Кнепсу, задал ему какой-то вопрос и, слушая ответ, положил мой второй башмак в его карман, потом вернулся па место. Я ничего не сказал. Наступило время окончания ученья. Домине посмотрел на часы, высморкался, сложил большой носовой платок и торжественно произнес. "Пора порезвиться!" Он ежедневно повторял эту фразу, а потому все понимали ее значение. Воспитанники повскакивали со скамеек, подняли крик, шум. Домине спустился с кафедры, Кнепс тоже, и оба с разных сторон подошли ко мне.

   - Джейкоб Фейтфул, почему ты все еще склоняешься над книгой? Разве ты не понял, что пришло время отдыха? Почему не встаешь ты подобно другим? - спросил Домине.

   - Да у меня нет башмаков.

   - Где же твои башмаки, Джейкоб?

   - Один в вашем кармане, другой, - ответил я, - вот у него.

   - Джейкоб, - сказал Домине, - кто же сделал это?

   - Большой рыжий мальчик, с лицом в ямках, - ответил я.

   - Мистер Кнепс, и с моей и с вашей стороны было бы неуместно, если бы мы пропустили такое неуважение. Позвоните мальчикам.

   Мальчики пришли на звон, мне велели указать виновного. Я сделал это, и Домине беспощадно высек его.

   Когда наказанный Барнеби Брейсгирдл остался наедине со мной, он сказал, поднося один кулак к моему лицу, а другим потирая себе спину:

   - Пойдем-ка на площадку, и ты увидишь, как я отколочу тебя.

   - Незачем плакать, - сказал я ласково (я не желал, чтобы его высекли). - Сделанного не поправишь. Тебе было очень больно?

   Я говорил в виде утешения; он принял мои слова за сарказм и забушевал.

   - Прими это спокойно, - заметил я. Барнеби пришел еще в большую ярость.

   - В следующий раз тебе посчастливится больше, - продолжал я, стараясь успокоить его.

   Барнеби потряс кулаками и побежал на садовую площадку, приглашая и меня за собой. Его угрозы меня не пугали, и, не желая оставаться в комнатах, я минуты через две вышел за ним.

   - Золушка, где твой хрустальный башмачок? - крикнули мне мальчики, как только я вышел.

   - Выходи ты, водяная крыса, - закричал Барнеби. - Выходи, сын золы!

   - Иди, иди и дерись с ним, не то будешь трусом, - закричали все, начиная с No1 и до No62 включительно.

   - Его сегодня достаточно били, - ответил я. - И ему лучше не трогать меня: я умею действовать руками.

   Образовалось кольцо; в его центре очутились мы с Барнеби. Он сбросил с себя верхнее платье; я сделал то же. Он был гораздо старше и сильнее меня и уже знал, как нужно драться. Один из мальчиков, мой секундант, вышел вперед. Барнеби двинулся мне навстречу, протянул руку, и я сердечно пожал ее, думая, что все кончено, но тотчас же получил два удара по лицу - один справа, другой слева - и отлетел назад. Я ничего не понял и рассердился. У меня были сильные руки, и я пустил их в ход. Размахивая ими, точно мельничными крыльями, и нанося удары, падавшие полукругом, я каждый раз попадал в ухо противника. Он же бил прямыми ударами, и скоро все мое лицо покрылось кровью. Я выбросил руки наудачу - Барнеби ударом свалил меня. Меня подняли; я сел на колено моего секунданта, и тот шепнул: "Принимай это спокойно и бей вернее". Изречение моего отца, повторенное другим мальчиком, поразило меня, и я не забывал его в течение дальнейшего боя и, ко всеобщему удивлению, в конце победил противника. Измученный борьбой, он наконец получил два удара по ушам, зашатался, покачал головой и спросил меня - не довольно ли?

   - Не отступай от него, Джейкоб, - сказал мой секундант, - и ты победишь его.

   Три или четыре новых удара, направленных туда же, свалили Барнеби. Он без чувств упал на землю.

   - Готово, - сказал мой секундант.

   - Сделанного не поправишь, - ответил я. - Он умер.

   - Что это? - закричал м-р Кнепс, проталкиваясь через толпу. За ним шла и матрона-экономка.

   - Барнеби и Золушка сводили счеты, сэр, - сказал один из старших мальчиков.

   Экономка подбежала ко мне.

   - Хорошо, - сказала она, - если Домине не накажет этого большого малого, посмотрю, значу я что-нибудь или нет! - И она увела меня за руку.

   В то же время остальные мальчики по приказанию Кнепса внесли Барнеби в дом и уложили его на постель. Позвали врача; тот нашел необходимым сделать ему кровопускание. Меня он тоже навестил и, когда я разделся, обратил внимание на мои руки.

   - С первого взгляда казалось странным, - заметил он, - что этот мальчик так сильно избил своего гораздо более крупного товарища, но у него руки точно молотки. Советую, - обратился он к остальным воспитанникам, - не драться с ним, не то он когда-нибудь убьет одного из вас.

   Этой части совета врача мальчики не забыли, и я скоро сделался петухом нашего курятника. Прозвище "Золушка", которое мне дал Барнеби, намекая на смерть моей матери, теперь отпало от меня, и вообще меня перестали преследовать.

   Ученье мне тоже давалось, и скоро Домине стал считать меня самым способным мальчиком в школе. Не знаю, благодаря ли природной сметливости или тому, что мой мозг так долго бездействовал, я заучивал почти инстинктивно. Раз прочитав задание, я бросал книгу, так как знал все. Через полгода я понял, что под грубой оболочкой Домине в нем крылась чисто отеческая любовь ко мне. Кажется, на третий день седьмого месяца я доставил ему большое торжество и согрел его сердце. Введя меня в свой маленький кабинет, он вложил мне в руки латинский учебник, и я через четверть часа уже знал "первый урок". Отлично помню, как этот неулыбающийся человек заглянул в мои улыбающиеся глаза, раздвинул каштановые кудри, которые матрона не хотела срезать, и сказал:

   - Bene fecisti, Jacob. [Bene fecisti, Jacob - хорошо сделал, Джейкоб (лат.).]

   С тех пор часто по окончании урока его глаза обращались ко мне, он откидывался на спинку кресла и просил меня рассказать все, что я помнил о моей прежней жизни, но мои воспоминания составляли только перечень впечатлений и ощущений.

   Нечего и говорить, что