Купер Джеймс Фенимор - В Венеции

Принимая во внимание все особые условия, можно сказать, что искусство гондольера является одной из наиболее тонких отраслей гребного дела, так как, помимо силы мускулов, гондольер должен обладать значительной ловкостью.

   Большой канал Венеции со всеми его поворотами имеет в длину более четырех километров. Но расстояние, которое должны были проехать гондольеры, выехав из Риальто, было сокращено наполовину. Все зрители столпились на берегу между "Буцентавром" и мостом.

   - Джино из Калабрии!- крикнул герольд, размещавший гондолы. Слуга дона Камилло двинул весло, и лодка плавно проплыла на указанное место.

   - Следующим станет Энрико из Фузины.

   Поставив еще нескольких из состязавшихся, он крикнул:

   - А затем твое место, маска,- и слегка поклонился неизвестному гондольеру, потому что он, как и большинство, был убежден, что это кто-нибудь из патрициев.

   - Ты забыл вызвать старого рыбака,- сказал маскированный, занимая свое место слева от всех уже вызванных участников гонки.

   - Сумасшедший старик все-таки хочет показать свое честолюбие и свои лохмотья перед избранным обществом Венеции?

   - Я могу стать и сзади,- сказал скромно Антонио,- может быть, между гондольерами есть лица, которым нежелательно быть рядом с бедным рыбаком, а несколько лишних ударов весла не имеют значения в такой длинной гонке.

   - Как хочешь, можешь оставаться на своем месте. Теперь, славные гондольеры, слушайте. Вам запрещается пересекать дорогу друг другу, вы не должны прибегать ни к каким уловкам, полагаясь только на весла и крепость ваших рук. Тот, кто нарушит правила гонки каким бы то ни было способом, будет строго наказан. А теперь ждите сигнала!

   Грянул пушечный выстрел, и все гондолы, выстроившиеся в одну линию, кинулись вперед, рассекая волны с одинаковой скоростью. Убогая, но не менее легкая лодка рыбака сохраняла свое место сзади всех.

   Мало-по-малу, однако, линия их начала колебаться, изогнулась, и блестящая корма гондолы Энрико из Фузины выдвинулась вперед. Он скоро долетел до середины канала, избегая таким образом неровностей берега. Этот прием, кроме того, имел то преимущество, что возмущая воду, он затруднял ход других лодок. За ним следовал немного сзади Бартоломео из Лидо, как его называли его товарищи. Гондольер дона Камилло также выдвинулся из строя и, быстро подвигаясь вперед, держался немного сзади Бартоломео. Левее виднелась гондола маскированного, остававшаяся, однако, по неизвестным причинам сзади других. Нисколько этим не смущаясь, неизвестный продолжал спокойно и ловко управлять гондолой. Так как он возбудил общий интерес своим таинственным видом, то в толпе старались оправдать его неудачу; некоторые приписывали ее плохому устройству гондолы, другие обвиняли его за риск участвовать вместе с опытными гондольерами-профессионалами. Вскоре эти рассуждения сменились насмешками, когда с ним поровнялась одинокая лодка рыбака.

   Не раз уже глаза Антонио обращались печально к толпе, как-будто он желал упрекнуть тех, кто так безжалостно оскорблял его природную гордость, которую не могли принизить ни бедность, ни тяжелый труд.

   Энрико был все еще впереди всех; но постоянные посетители гонок открывали уже некоторые признаки усталости в его ослабевших движениях. Гребец с Лидо был вблизи него, а калабриец мало-по-малу нагонял их обоих. В эту минуту неизвестный выказал неожиданную силу и ловкость. Его гондола отделилась от других, перешла в середину канала, и вскоре он стал четвертым в гонке.

   За ним Антонио, перестав обращать внимание на насмешки толпы, разогнал лодку и, опередив прочие гондолы, занял пятое место в борьбе.

   С этой минуты взоры всех были прикованы только к этим пяти соперникам, усилия которых увеличивались с каждым ударом весла, и на которых теперь сосредоточился интерес этого дня. Несмотря на усилия гондольера из Фузины, его гондола отставала. Гондола Бартоломео перегнала ее неожиданно, а за нею и гондола Джино и неизвестного. Ни один крик не выдал возрастающего интереса толпы; но когда и лодка Антонио вынеслась вслед за передними, послышался шопот одобрения, выражавший неожиданную перемену настроения народа.

   Имена побежденных вскоре были забыты: имя Бартоломео передавалось из уст в уста, и его товарищи по Пьяцетте и Лидо криками побуждали его бороться до последних сил. Но неожиданно с ним произошло то же, что с его предшественником. Несмотря на все его усилия, лодка не ускоряла хода, и Джино, маска и Антонио проскользнули мимо него, оставив далеко за собою того, кто только-что был первым. Но он не оставил поля сражения.

   Еще значительное расстояние разделяло гондолы и их цель, когда борьба приняла такой оборот. Джино плыл впереди, и много благоприятных признаков обещали ему успех, как вдруг легкая гондола моряка в маске устремилась вперед и стала во главе соперников. Но только-что неизвестный обогнал слугу дона Камилло, как и лодка Антонио последовала за ним. Расстояние между этими гондолами начало заметно уменьшаться, и даже был момент, когда можно было думать, что рыбак, несмотря на свои годы и простую лодку, опередит соперника. Моряк в маске оглянулся назад, чтобы убедиться в своем преимуществе; потом, наклонившись к рукоятке весла, заговорил так тихо, чтобы не быть услышанным другими:

   - Ты меня обманул, старик; теперь я вижу, что ты сильнее, чем я думал. Придешь вторым. Делать нечего, примирись с своей судьбой.

   - Во что бы то ни стало я хочу быть первым, недаром я не жалел моих последних сил на старости лет.

   Неизвестный замолчал, но его уверенность, казалось, начала изменять ему. Оставалось только двадцать сильных ударов, и он был бы у цели; но мускулы его рук, казалось, стали терять свое напряжение и ноги твердость упора. Лодка старого Антонио проскользнула вперед. Он вложил всю силу в удар весла и опередил своего соперника на несколько футов. Следующий удар весла покачнул лодку на киле, и вода еще сильнее запенилась вокруг ее носа. Его лодка пронеслась между двумя барками, которые служили створом, и в этот момент два флага, обозначавшие конечную линию, упали на воду. Почти в ту же минуту мимо створ проскользнула гондола замаскированного с такой быстротой, что со стороны, пожалуй, трудно было решить, которая из этих двух лодок пришла первой. Джино был недалеко от них; Бартоломео пришел четвертым и последним в этой гонке.

   Заиграли фанфары, и герольд возвестил:

   - Антонио, рыбак из лагун, получил золотую награду, вторая, серебряная, награда присуждена моряку, скрывающему свое имя, и, наконец, третья награда принадлежит калабрийцу Джино, слуге дона Камилло Монфорте, герцога святой Агаты и владельца многих поместий в Неаполитанском королевстве.

   После того, как были объявлены победители, среди глубокой тишины поднялся общий шум. Презрение к рыбаку исчезло под влиянием его успеха. Лагунские рыбаки, которые только что, не стесняясь, оскорбляли насмешками своего старого товарища, теперь восхваляли его силу и ловкость.

   Сам Антонио скромно наслаждался своей победой. Он остановил лодку, когда она пришла к цели, и, ничем не проявляя усталости, оставался все время на ногах. Он улыбался на крики, поднявшиеся со всех сторон, но, казалось, что не гордость, а другое, более глубокое чувство руководило им в этот момент. Взор его блестел надеждой, черты его лица оживились.

   Маскированный незнакомец не казался утомленным больше своего соперника; колена его не дрожали, и он не выпустил весла из крепкой руки. Но Джино и Бартоломео были до такой степени утомлены, что, достигнув цели, тут же упали на дно гондолы и с трудом переводили дыхание. Толпа громкими и продолжительными аплодисментами выразила свою симпатию победителю. Едва шум затих, как герольд приказал Антонио из лагун, моряку в маске и Джино из Калабрии предстать перед дожем, чтобы получить награды.

  

  

   Когда три гондолы приблизились к "Буцентавру", рыбак остановился сзади всех. Однако, ему было приказано подняться на палубу и двум остальным - следовать за ним.

   Все патриции расположились по сторонам палубы от носа до кормы, где, окруженный сановниками государства, находился дож. Едва дож начал говорить, как тихий говор, возбужденный любопытством, сменился глубоким молчанием.

   - Наша достославная республика всем известна справедливостью, с которой она награждает своих подданных. Этот рыбак, заслужив почетную награду на гонке, получит ее так же немедленно и неотменно, как если бы дело касалось наиболее близкого к нам придворного кавалера. Патриции и простые граждане Венеции, учитесь ценить ваши справедливые законы.

   Он остановился, и шопот одобрения пронесся из уст в уста; сенаторы наклонили головы в знак согласия со словами главы, который продолжал:

   - Мой долг, и долг приятный, Антонио, возложить золотую цепь тебе на шею. Это золотое весло - символ твоей ловкости, а среди твоих товарищей оно будет доказательством беспристрастия республики. Возьми награду, старик! Ты доказал сегодня, что старость не отняла у тебя силы и мужества.

   - Ваше высочество!- сказал Антонио, отступая в то время, когда он должен был склониться, чтобы принять из рук дожа драгоценную награду.- Я не избалован судьбою. Эта драгоценность, возложенная вашей рукой на мою обнаженную шею, будет не на месте; блеск золота еще больше подчеркнет мою нищету.

   - Я думаю, что ты принял участие в состязании, имея в виду награду,- сказал удивленный дож.- Но ты прав, золотое украшение мало подходит к твоему ежедневному обиходу. Возьми его сейчас, а позднее передай его моему казначею, и он его заменит более подходящим для тебя золотом.

   - Вы не ошибаетесь, ваше высочество: я рассчитывал на награду. Но не золото и не желание похвалиться перед товарищами этой драгоценностью заставили меня подвергаться презрению толпы и возбуждать недовольство высших. Хотя я беден, но мне достаточно моих заработков на лагунах. Но в вашей власти сделать счастливым человека перед концом его жизни. Верни, великий дож, мне моего внука и прости мою смелость.

   - Да это, кажется, тот самый старик, который уже надоедал нам своей просьбой об юноше, взятом на службу государства?- сказал дож, лицо которого выражало холодное равнодушие.

   - Да, это он,- ответил сурово синьор Градениго.

   - Твое невежество возбуждает в нас жалость и даже смягчает гнев; получи эту цепь и ступай!

   Взгляд Антонио не выразил страха; он стал на колени с глубоким почтением и, скрестив на груди руки, сказал:

   - Сделайте милость, ваше высочество, выслушайте то, что я хочу вам сказать. Вы видите, что я человек бедный, живущий тяжелым трудом. Я стар. Я не обманываю себя надеждой, что скромное имя нашего рода будет среди тех патрициев, которые сражались за республику; этой чести удостаиваются только богатые; но если мои заслуги не будут вписаны в золотую книгу, то они записаны здесь,- сказал Антонио, указывая на шрамы на своей груди.- Вот доказательство моих боев с врагами родины, и, благодаря этим документам, я осмеливаюсь искать защиты перед Сенатом.

   - Но ты не говоришь определенно, чего ты хочешь?

   - Справедливости, ваше высочество. Похищена единственная крепкая ветвь старого дуба, отрезан его единственный отросток, и ввергнут в опасность единственный товарищ моих трудов и радостей. Дитя, в котором была вся моя надежда, еще совсем юное, неопытное в жизни, брошено в среду галерных матросов.

   - И это все? А я думал, что тебе запретили ловлю на лагунах или что твоя гондола стала совсем плоха.

   - Да, это все!- повторил с горечью Антонио.- Дож Венеции, это все, и это выше сил старика с разбитым сердцем.

   - Подойди, возьми эту золотую цепь, будь доволен своей победой, на которую ты не мог рассчитывать, и предоставь управлять государством тем, кто более, чем ты, способен держать в руках бразды правления.

   - Нагни голову, рыбак. Его высочество передаст тебе награду,- сказал Антонио один из стоявших в близи придворных.

   - Мне ничего не надо, ни золота, ни другого весла, кроме того, с которым я ежедневно отправляюсь в лагуны. Верните мне моего внука: или он, или ничего!

   - Пусть его уберут отсюда!- послышалось несколько голосов.- Он возбуждает смуту. Долой его с галеры!

   Антонио свели с палубы "Буцентавра" и столкнули в его гондолу.

   Этот необыкновенный перерыв церемонии возмутил многих; подозрительность венецианских аристократов делала их решительными при подавлении всякого недовольства, хотя гордость повелевала им, обычно, скрывать действительные чувства.

   - Пусть подойдет второй победитель,- сказал дож с самообладанием, сохранить которое ему позволяла только долгая привычка к притворству.

   Неизвестный приблизился, не снимая маски.

   - Ты выиграл второй приз,- сказал дож,- но по справедливости должен получить первый, потому что нельзя безнаказанно отвергать наших милостей. Встань на колени, и я передам тебе заслуженную тобой награду.

   - Ваше высочество, простите за смелость,- сказал, кланяясь неизвестный,- но если вам угодно наградить меня за мой успех на гонках, то я тоже просил бы, чтобы награда была выражена в другой форме.

   - Это что-то неслыханное. Отказываться от наград, присужденных самим дожем!

   - Я не хотел бы быть более докучливым, чем мне это позволяет мое уважение к высокому собранию. Я прошу немногого, и, в сущности, это стоило бы дешевле для республики, чем то, что она мне сейчас предлагает.

   - Ну, говори!

   - Я тоже на коленях прошу исполнить просьбу рыбака и вернуть ему внука, иначе эта разлука пагубно подействует на юношу и омрачит дни старика.

   - Это, наконец, становится скучным! Кто ты такой, чтобы настаивать на просьбе, в которой уже отказано? Сними маску, чтобы я знал, с кем я имею дело!

   - Ваше высочество, я второй победитель на гонках. А относительно маски, я слышал, что в Венеции никому нет дела до имени и занятий человека, скрывшего свое лицо под маскою.

   - Это справедливо, когда не оскорбляет республику; но здесь я должен быть осведомлен. И я тебе приказываю открыться.

   Неизвестный понял необходимость повиноваться и снял медленно маску. Все увидели бледное лицо и блестящие глаза Джакопо. Невольно находившиеся поблизости от браво отступили и оставили его одного перед властителем Венеции, посредине широкого круга удивленных и заинтересованных слушателей.

   - Я тебя не знаю!- вскричал с удивлением дож, посмотрев внимательно на Джакопо.- Вероятно, причины, ради которых ты не хотел снять маску, важнее тех, по которым ты отказываешься от награды.

   Синьор Градениго подошел к дожу и тихо сказал ему несколько слов на ухо. Дож быстро кинул на браво взгляд, в котором выражалось) отвращение и любопытство. Потом он дал знак Джакопо удалиться.

   - Мы займемся на досуге этим делом,- сказал дож,- не надо прерывать праздник.

   - Гондольер дона Камилло Монфорте!- позвал герольд, повинуясь приказанию своего начальника.

   - Я здесь, ваше высочество,- ответил взволнованный Джино.

   - Ты родом из Калабрии, но, как видно, уже с давних пор привык к нашим каналам, иначе ты не обогнал бы наших лучших гребцов. Преклонись и получи награду за твою силу и ловкость.

   Джино преклонил колено и принял награду с низким поклоном.

   В эту минуту внимание зрителей было привлечено шумными криками, раздавшимися на воде в незначительном расстоянии от галеры дожа. Это лагунские рыбаки чествовали Антонио; тот, кого час тому назад они осмеивали, как самонадеянного хвастуна, вызывал теперь крики торжества.

   Если бы торжество рыбаков ограничивалось этой естественной радостью, то неусыпная и подозрительная власть Венеции ничем бы не была оскорблена, но к крикам одобрения примешивались угрозы тем, кто не хотел вернуть внука Антонио. Рыбаки тесной толпой лодок, ничего не опасаясь, продолжали свой путь к Лидо, а в это время то здесь, то там в их толпу втирались уже лодки с агентами тайной полиции. В числе лодок была и лодка виноторговца, а в ней находилась Аннина. Она выехала с большим запасом товара, надеясь получить доход от своих обычных покупателей.

   Гонки продолжались.

   Хотя сенаторы делали вид, что интересовались происходившим перед их глазами, но на самом деле они прислушивались к каждому звуку, долетавшему с Лидо.

   Но этот день прошел, как и все другие. Победители торжествовали, толпа аплодировала, а Сенат, по виду, сочувствовал развлечениям народа.

  

  

   Вечер этого дня прошел так же оживленно и весело, как и его начало. Большая площадь святого Марка была переполнена народом: шуты и плясуны развлекали народ своими прыжками, крики продавцов фруктов и других лакомств смешивались со звуками флейт, гитар и арф; бездельники и занятые люди, заговорщики и полицейские агенты бок-о-бок бродили в толпе... Близился рассвет, когда гондола с легкостью лебедя проскользнула мимо судов, стоявших в порте, и клювом {Венецианские гондолы имеют на передней части поднятый металлический "клюв", в роде тех, которые изображаются на носу древних галер. (Прим. ред.)} коснулась набережной в том месте, где канал святого Марка вливается в бухту.

   - Добро пожаловать, Антонио,- сказал стоявший на набережной человек, подходя к прибывшему,- добро пожаловать, хотя час уже не ранний.

   - Я начинаю узнавать твой голос даже через маску,- отвечал рыбак; - друг, ведь я тебе обязан нынешним успехом, и хотя это не кончилось так, как я хотел, но все же я тебе очень благодарен.

   - Ничего не поделаешь! Сенат не соглашается на уменьшение числа матросов на галерах. А теперь я надеюсь, что ты примешь из моих рук свою награду; я захватил с собой золотую цепь с веслом, вот они.

   Антонио, уступая естественному любопытству, посмотрел на приз, но через минуту сказал решительно:

   - Мне будет всегда казаться, что эта драгоценность - цена крови моего внучка. Тебе ее дали, и возьми ее себе: ведь они отказались исполнить мою просьбу, так и этой цепи мне не нужно... По совести говоря, ведь ты ее выиграл. Не уступи ты мне...

   - Как это ты, рыбак, не придаешь никакого значения разнице в летах и силе мускулов? Я думаю, что, присуждая награду, на это обратили большое внимание; все же видно было, что ты нас всех побил. И вот тебе мое слово: мне еще ни разу не приходилось гоняться с таким гребцом! Ты чуть касался веслами воды, а между тем твои удары были так сильны, что волны от них катились до Лидо.

   - Да, какая-то внутренняя сила толкала меня вперед. Только ни к чему это не послужило!

   - Это еще неизвестно, Антонио. Может быть, наши желания исполнятся. Так бывает иногда, когда мы меньше всего надеемся. Иди за мной, ведь меня прислали за тобой.

   Рыбак с удивлением посмотрел на своего нового знакомца и, привязав лодку, собрался следовать за ним. Джакопо подождал Антонио. Когда тот подошел, он развернул плащ, который висел у него на руке, и, не спрашивая разрешения, набросил его на плечи рыбака. Затем он покрыл голову Антонио шапкой, какую носил сам.

   - Не нужно и маску надевать,- заметил он, осматривая своего спутника,- в этом наряде никто не узнает Антонио.

   - Да и это все лишнее, Джакопо. Я тебя очень благодарю за твое доброе намерение; оно сослужило бы большую службу, если бы богатые и сильные были более сострадательны. А что касается маски, то в ней нуждаются только негодяи да ночные воры.

   - Ты ведь знаешь венецианские обычаи, а в нашем деле осторожность необходима.

   - Но ты забыл, что твои намерения мне неизвестны. Я тебя еще раз искренно благодарю, но, Джакопо, меня печалит то, что ты носишь кличку, такую, что я желал бы, чтобы она не принадлежала тебе. Мне грустно было слышать, когда этой кличкой клеймили в Лидо человека, такого сострадательного к бедным и оскорбленным.

   Молчание было нарушено глубоким вздохом Джакопо.

   - Я не хотел тебя обидеть,- сказал рыбак.

   - Ничего, Антонио,- отозвался Джакопо глухим голосом,- ничего, мы поговорим об этом после, а теперь иди за мной потихоньку.

   - Они покинули набережную и, миновав первые ворота, очутились во дворе Дворца Дожей. Здесь, поднявшись по Лестнице Гигантов и пройдя мимо Пасти Льва, они быстро пошли вдоль открытой галлереи, где их встретил алебардщик придворной стражи.

   - Кто идет?- спросил гвардеец, выставляя вперед свое длинное и острое оружие.

   - Друзья правительства и Венеции.

   - Никто не имеет права проходить здесь в этот час.

   - Остановись,- сказал Джакопо рыбаку и, подойдя ближе к алебардщику, сказал ему несколько слов на ухо. Алебарда была тотчас же отставлена, и часовой попрежнему зашагал по длинной галлерее.

   Антонио, удивленный тем, что видел, следовал быстрым шагом за своим спутником. Он с трудом мог запоминать дорогу, потому что, покинув общий вход, они прошли через потайную дверь в темные коридоры. Наконец, они остановились в мрачной комнате, убранной очень просто.

   - Оказывается, ты хорошо знаешь жилище нашего властителя,- заметил Антонио.- Самый опытный гондольер Венеции менее ловок на ее каналах, чем ты в этих коридорах.

   - Моя обязанность привести тебя сюда, Антонио, а если я берусь за что-нибудь, то стараюсь сделать это как можно лучше. Ты не боишься сильных, но все-таки будь поосторожнее в своих словах; они любят почтительную речь; собери все свое мужество, потому что решительные минуты наступают.

   - Думается мне,- сказал старик, взглянув на товарища с простодушным видом,- что нет большой разницы между сильными и слабыми, если поглядеть на них без их одежд.

   - Эту истину нельзя говорить здесь.

   - Я сомневаюсь, Джакопо, чтобы я мог добиться у них чего-нибудь.

   - Говори с ними так, чтобы ничем не оскорбить их самолюбия; они прощают многое, если ничто не угрожает их власти.

   - Я лучше уйду отсюда, потому что я привык говорить то, что мне подсказывает сердце, и я думаю, что мне поздно учиться кривить душою. Скажи им, что я пришел сюда, чтобы почтительно поговорить с ними, но, предвидя бесплодность моих усилий, вернулся к моим сетям.

   Антонио пожал руку своего неподвижного товарища и повернулся, чтобы уйти. Две алебарды скрестились у него на груди, и тут рыбак заметил, что два вооруженных гвардейца загородили ему проход, и что он стал, таким образом, пленником. Вместо того, чтобы вступать в бесплодный спор и выказывать испуг, Антонио с терпеливым и покорным видом повернулся к Джакопо.

   - Это означает, что знаменитые синьоры желают мне оказать справедливость,- сказал он.- И было бы неприлично скромному рыбаку отказывать им в таком редком случае. Лучше бы, конечно, чтобы в Венеции употребляли меньше силы, решая, кто прав, кто виноват. Но сильные любят показывать силу, а слабые должны ей подчиняться.

   - Увидим,- сказал коротко Джакопо, который не выказал ни малейшего волнения, когда его собеседник хотел удалиться.

   Наступило глубокое молчание. Алебардщики сохраняли свои угрожающие позы, стоя у входа. Джакопо и его спутник помещались в центре комнаты.

   Венецианская "республика" того времени на деле являлась страной слепой и жестокой власти аристократии. Ее правительство обслуживало лишь интересы немногих, пренебрегая нуждами народной массы. Народ был совершенно бесправен. Основанием венецианского управления было чиновничество, совершенно независимое от народной власти. Власть была захвачена исключительно дворянством. Достигнув известного возраста, все сенаторы вступали в число членов одного из государственных советов. Имена лиц знатных фамилий вписывались в так называемую "Золотую книгу", и тот, кто пользовался этим отличием, за малыми исключениями (как, например, положение, в котором находился дон Камилло), мог участвовать в Сенате и добиваться даже власти дожа.

   Так как Сенат был учреждением слишком громоздким, то наиболее важные дела были вверены особому совету, составленному из трехсот членов. Наконец, чтобы избежать медлительности, неизбежной все-таки при такой многочисленности, был избран Совет Десяти, облеченный исполнительной властью. Но государство, благосостояние которого было основано, главным образом, на поборах, собираемых с провинций, и существованию которого одинаково грозила столько же ложность его принципов, как усиление соседних государств, нуждалось в еще более действительном орудии правления. Поэтому в Венеции существовал еще безответственный Совет Трех, облеченный неограниченной властью. Этот Совет ведал секретными делами, которые он вершил в совершенной тайне. Выбор его членов происходил по жребию, и имена их были известны только трем его членам да нескольким чиновникам-исполнителям, вполне преданным правительству.

   Совет Трех собирался тайно. Он выносил свои приговоры, обыкновенно не советуясь с другими государственными учреждениями, и поспешно и тайно приводил их в исполнение. Сам дож не был застрахован от его приговоров; даже больше того - был случай, когда один из Трех был осужден своими товарищами...

  

  

   Комната, в которой находился Антонио, была передней таинственного и страшного судилища - Совета Трех. Рыбак имел лишь смутное представление о существовании Совета, перед которым он должен был предстать. Он с интересом думал о том, кого он здесь встретит. Дверь отворилась, и слуга дал знак Джакопо войти в нее.

   Зала была не велика, пол ее был вымощен в клетку белым и черным мрамором, стены затянуты черным сукном. Единственная бронзовая лампа горела посредине на одиноком столике, покрытом, как и вся остальная обстановка, той же траурной материей. В углах комнаты стояли шкафы, которые, может быть, служили открытыми проходами в другие помещения дворца. Все двери были скрыты под обоями. В противоположной стороне от Антонио сидело три человека, но маски и складки их одежд не позволяли различить ни их лиц, ни фигур. Один из них был в ярко-малиновом одеянии, оба другие - в черном. Все трое молчали, повидимому, чтобы произвести более сильное впечатление на Антонио.

   Наконец судья в малиновом одеянии дал тайный знак начать допрос.

   - Тебя зовут Антонио из лагун?- спросил один из секретарей.

   - Да, ваше превосходительство. Я бедный рыбак.

   - У тебя есть сын, которого зовут тоже Антонио?

   - Вот уже двенадцать лет, как мой сын убит в числе многих в кровавом бою с турками.

   Среди секретарей произошло замешательство; они с удивлением пересматривали бумаги и, как бы прося объяснения, смотрели на трех молчаливых судей. По тайному знаку человека в красном, Антонио и его спутника вывели из залы.

   - Здесь допущена очевидная оплошность,- сказал сурово один из трех замаскированных, когда шаги выведенных затихли.- Венецианской инквизиции непозволительно делать подобные ошибки.

   - Но это касается ведь только семьи никому не известного рыбака, милостивый господин,- ответил, дрожа, секретарь.- А может быть, он хотел нас обмануть с начала допроса.

   - Ты заблуждаешься,- прервал другой из Трех.- Этого человека зовут Антонио Теккио, и он говорит правду. Его сын убит в сражении с турками. Тот, о ком идет здесь речь,- его внук, и он совсем еще ребенок.

   - Благородный синьор прав,- ответил секретарь.- За множеством дел мы ошиблись, но мудрость Совета тотчас сумела это исправить. Венеция должна гордиться тем, что имеет среди своих благороднейших и наиболее старинных фамилий таких сенаторов, которые так осведомлены в делах своих самых последних детей...

   - Пусть введут опять этого человека,- сказал судья, наклоняя слегка голову в ответ на этот комплимент.- Где много дела, там неизбежны ошибки.

   Необходимые распоряжения были сделаны, и Антонио с своим спутником были снова приведены.

   - Твой сын умер на службе республики, Антонио?- спросил секретарь.

   - Да, синьор.

   - У тебя есть внук?

   - Точно так, сенатор, у меня был внук, и я надеюсь, что он еще жив.

   - Разве он не работает с тобой вместе в лагунах?

   - Его у меня отняли, синьор, и в числе юношей, его сверстников, повели на галеры. Ваша светлость, я на коленях прошу вас замолвить слово за моего ребенка, если вам придется увидеть адмирала галерного флота... За все время до того момента, как он попал в когти святого Марка, он ни разу не огорчал меня.

   - Поднимись, не в этом дело. Ты сегодня говорил с нашим славным правителем, дожем?

   - Я просил его высочество дать свободу моему ребенку.

   - И ты это сделал откровенно, без всякого уважения к высокому сану правителя республики.

   - Я поступил как мужчина и, в частности, как отец, и если бы половина того, что рассказывают про справедливость республики, было верно, то его высочество выслушал бы меня, как человек и как отец.

   Легкое движение среди Трех заставило секретаря остановиться. Заметив, однако, что его начальники молчат, он продолжал спрашивать:

   - Ты действовал публично и перед сенаторами. Когда же ты увидел, что твоя неуместная просьба была отклонена, ты стал искать для исполнения ее других средств?

   - Точно так, милостивый господин.

   - Ты явился среди участников гонки в неподходящем для этого костюме, и ты пролез вперед между теми, кто добивался милости Сената и дожа.

   - Я пришел в том, что ношу каждый день; а моим успехом я скорее обязан великодушию вот этого молодого человека, который сейчас рядом со мной, чем силе моего старого тела.

   Снова движение любопытства и как бы удивления среди судей; секретарь прервал свой допрос.

   - Ты слышишь, Джакопо,- сказал один из Трех,- что ты ответишь на это?

   - Синьор, он сказал правду.

   - Как ты осмелился фальшивить в таком состязании и ни во что не ставить волю самого дожа!

   - Славный секретарь, я виновен, если считать преступлением то, что я пожалел старика, оплакивающего своего ребенка, и что уступил ему мой никого бы не обрадовавший успех.

   Продолжительное молчание наступило после этого ответа. Тайный знак заставил секретаря продолжать:

   - Итак, Антонио, ты обязан победой снисхождению твоего соперника, и твоим единственным желанием при этом было снова заявить ходатайство о молодом матросе?

   - Да, синьор, у меня не было другой цели; первенство на гонках и награда за это не могут принести радости человеку моих лет. Золото ведь не залечит моих ран. Сжальтесь, милостивые господа! Верните мне моего ребенка, чтобы я мог своими советами направить его на все доброе, и чтобы он закрыл мне глаза при моей смерти. Что касается золота, то я вовсе не думаю о драгоценностях Риальто. Это не пустая похвальба: я предлагаю суду вот эту драгоценность.

   Окончив это, рыбак несмело подошел к столу и положил на черное сукно блестящий перстень. Удивленный секретарь поднял драгоценность перед глазами судей.

   - Что такое?- вскричал один из Трех.- Если не ошибаюсь, это залог нашего сегодняшнего обручения с морем!..

   - Действительно так, славный сенатор. Этим самым кольцом господин наш дож обручился сегодня с Адриатикой в присутствии послов и народа.

   - Можешь ли ты что-нибудь сказать по этому поводу, Джакопо?

   - Нет, синьор; это для меня совершенно неожиданно.

   Секретарь продолжал:

   - Антонио, ты должен рассказать все подробно, каким образом попало к тебе это кольцо? Но говори только правду, если ты дорожишь жизнью.

   - Должно быть, вам часто говорят неправду, синьор, что вы так угрожаете, но мы, из лагун, не боимся говорить о том, что видели и что сделали. Итак, синьор, между нами, рыбаками, существует предание, что будто в давние времена жил один рыбак. Однажды, закинув сеть в заливе, он вытащил со дна морского тот самый перстень, которым обручился его высочество дож с Адриатикой. Бедному рыбаку, перебивавшемуся с хлеба на квас, кольцо было ни к чему, и он отнес его дожу. Об этом поступке рыбака и теперь часто рассказывают на лагунах и в Лидо и говорят, будто один венецианский художник воспроизвел все это на полотне, которое украшает теперь дворец. Будто дож сидит на троне, а счастливый рыбак стоит перед ним босиком и передает кольцо его высочеству.

   - Да, действительно, все так происходило, и такая картина находится во внутренних покоях дворца.

   - Вот как! А я и не предполагал, что богатые и счастливые помнят заслуги бедняков. А чьей она работы, не великого ли Тициана?

   - Нет, она принадлежит кисти менее известного художника. Но продолжай рассказывать нам, как к тебе попало это кольцо.

   - Ваше высочество, я не скрою от вас, что я часто завидовал моему счастливому собрату и не раз видел во сне, будто тяну сети, а сам думаю все об одном, чтобы мне найти кольцо. И вот, наконец, то, о чем я так долго мечтал, исполнилось. Много уж лет я здесь рыбачу, и все мели от Фузины до Джорджио мне хорошо знакомы. Я хорошо знал то место, где обыкновенно "Буцентавр" бросает якорь во время церемоний, и в этом самом месте я разостлал сети по морскому дну в надежде выловить кольцо. И, чтобы приметить то место, куда упадет перстень, я подплыл к "Буцентавру" и выкинул буек сейчас после того, как дож бросил кольцо. Вот и вся моя история.

   - У тебя была какая-нибудь причина так действовать?

   - Конечно, я думал так: если дож и Сенат пожаловали свою милость рыбаку, нашедшему кольцо, то они охотно наградят и другого, отпустив на свободу его внука, который, по своей молодости, не может еще принести много пользы республике.

   - А когда твою просьбу отклонили, и ты отказался от награды победителя, ты отправился к товарищам и стал возбуждать их, жалуясь на несправедливость святого Марка и на тиранство Сената?

   - Ваша светлость, в этом не было надобности. Товарищи знали о моем несчастии, и все возмущались обращением со мной.

   - Тебя видели во главе бунтовщиков, которые хвалились силой своего флота и угрожали флоту республики.

   - А по-моему, между ними только та разница и есть, что люди нашего рыбачьего флота ездят на лодках с сетями, а другие - на казенных галерах. Чего ради они будут проливать кровь друг друга?

   Движение между судьями проявилось заметнее прежнего, и, пошептавшись между собой, они передали секретарю бумагу, содержавшую несколько слов, написанных карандашом.

   - Итак, ты открыто говорил с товарищами о своих мнимых обидах, и вы сговаривались итти к дворцу дожа, чтобы требовать свободу твоему внуку от имени рыбаков Лидо.

   - Да, синьор, некоторые были до такой степени великодушны, что предложили это. Но я - старик и знаю, как управляет святой Марк. Не мне верить, что какие-нибудь невооруженные рыбаки и гондольеры будут выслушаны с...

   - Как, и гондольеры тоже на твоей стороне? А я полагал, что они завидовали твоему успеху.

   - Гондольеры тоже люди, и им понятно как чувство зависти, так и чувство сострадания. И я боюсь, что будет сильное недовольство, если они увидят моего внука на борту галеры.

   - Это твое мнение? А много насчитывается гондольеров в Лидо?

   - Да, по окончании игр, ваша светлость, они прибывали сотнями, и я должен сказать: они всем пожертвуют ради справедливости. Это вовсе не такое плохое сословие, как многие стараются доказать. Они такие же люди, как мы, и жалеют своего ближнего.

   Секретарь кончил допрос; зловещее молчание наступило в темной зале. Через минуту один из Трех начал говорить.

   - Антонио Теккио,- сказал он,- ты сам служил на галерах, и служил, говорят, честно. Почему же теперь ты имеешь к ним такое отвращение?

   - Да, синьор, я служил на галере и сражался с турками, но я был совсем взрослым. И нет другой службы, которую бы мы исполняли так охотно, как охрана наших островов и лагун от неприятеля.

   - И всех владений республики... Не должно делать никакого различия между владениями государства.

   - Не все одинакового разума, синьор. Я вот не понимаю, почему Венеция имеет право распространять свои законы на Кандию или на Крит, а Турции там распоряжаться вы не позволяете...

   - Смеете вы там у себя, в Лидо, рассуждать о правах республики относительно ее завоеваний! Может быть, вы не признаете за ней и славы?

   - Ваша светлость, я ничего не понимаю в правах, приобретенных силою. И слава, о которой вы изволили сейчас говорить, может быть, легка для сенатора, но она давит рыбацкое сердце.

   - Ты рассуждаешь, дерзкий, о вещах, которых не понимаешь.

   - Очень жаль, синьор, что осужденные на страдание лишены понимания.

   Выразительное молчание последовало за этим ответом старого рыбака.

   - Теперь ты можешь удалиться,- сказал председатель Совета Трех.- Ступай и жди непогрешимого приговора святого Марка.

   - Я повинуюсь вашему приказанию, но у меня так тяжело на душе, что раньше, чем уйти отсюда, я желал бы сказать еще несколько слов о моем внуке.

   - Говори о чем хочешь, о твоих желаниях или печалях, если они у тебя есть. У святого Марка одна забота - исполнять просьбы своих детей. Говори, но воздержись от непристойных речей,- добавил тихо секретарь.

   - Я не привык хвалиться моими заслугами перед государством, но всему есть границы, и отеческая любовь берет верх над скромностью. Благородные синьоры, вы богаты, могущественны, почитаемы и не знаете испытаний, которые выпадают на долю бедных. Я служил на галерах и потерял там сыновей одного за другим. И я решаюсь вам сказать, что если старый служака не имеет никого, кто бы мог прокормить его, то Венеция обязана о нем позаботиться и не должна забывать, что и у лагунского рыбака есть сердце, как и у дожа на троне.

   - Можешь удалиться,- сказал один из Трех.

   - Я еще не кончил, синьор, и мне хочется сказать несколько слов о лагунских рыбаках, до какой степени они возмущаются действиями республики, безвинно отправляющей детей их на галеры.

   - Послушаем, как они возмущаются...

   - Благородные синьоры, я не буду повторять в точности их слова, чтобы не оскорбить ваш слух. Но они говорят, что святой Марк не должен делать рлзличия между своими подданными и обязан выслушивать одинаково самого бедного, как и богатого.

   - Да смеют ли они так рассуждать?

   - Не знаю, синьор, смеют ли, но в этом глубокая истина. Мы, бедные лагунские работники, не роптали бы на свою судьбу, если бы Сенат признавал за нами человеческие права. Не всем на роду написано одинаковое счастье, но человек не имеет права осуждать на гибель невинные создания.

   - Ты можешь удалиться,- сказал судья.

   - Мне бы не хотелось,- продолжал Антонио,- чтобы человек моего сословия сделался причиной взаимного недовольства между правителями и подчиненными. Однако, я не мог не попросить о своем ребенке; но вы остались глухи к моей просьбе, вы даже отвернулись от меня, когда я стал говорить о ваших правах, как-будто я не должен был защищать ребенка, вверенного мне на старости лет. Так в этом справедливость святого Марка! Нет, эта черствость и пренебрежение к правам бедных допустимы только у какого-нибудь судьи из Риальто!

   - Ты кончил, Антонио?- спросил нетерпеливо судья.

   - Я знаю, что я вас утомил; я вам много сказал, потому что, хотя я вас и не знаю, но я предполагаю найти среди вас человека, ответственного перед врученным ему сокровищем. Напрасно вы говорите о справедливости, когда вся тяжесть вашей власти падает на самых слабых! И хотя вы сами можете ошибаться, зато самый бедный из гондольеров знает...

   Джакопо остановил его в это мгновение, закрыв ему рукой рот.

   - Кто тебе позволил прерывать жалобы старика?- спросил его мрачно судья.

   - Непристойно такому собранию слушать неуважительную речь рыбака, сиятельный сенатор. Да и он сам потом поймет, когда будет хладнокровней.

   - Святой Марк не боится правды. И если он хочет еще что-нибудь сказать, пусть говорит.

   Но на Антонио напало раздумье. Он стоял смущенный, с опущенными глазами и молчал.

   - Если я вас обидел, благородные господа,- сказал он, наконец, тихим голосом,- про