Купер Джеймс Фенимор - В Венеции

>   - Благородный синьор, я повинуюсь. Герб этот принадлежит роду Монфорте, последнему сенатору из этой фамилии, умершему приблизительно пятнадцать лет тому назад.

   - А это кольцо с печатью?

   - Оно в числе других драгоценностей, должно быть, досталось его родственнику и преемнику (если Сенату будет угодно, чтобы был преемник этого старинного имени) - дону Камилло.

   - Дай мне перстень, его надо рассмотреть как следует. Что ты мне еще скажешь?.. Да вот, я слышал, что наша благородная молодежь часто обращается к ростовщикам Риальто за деньгами, которые они им дают под проценты. Обрати внимание на то, о чем я тебе говорю, потому что может выйти очень серьезное дело, если недовольство Сената падет на кого-нибудь из вас! Тебе не приносили еще других драгоценностей неаполитанца, кроме этой?

   - Очень много под залог, но ничего выдающегося.

   - Посмотри вот,- продолжал синьор Градениго, вынимая из потайного ящика маленький листок бумаги, к которому был приклеен кусок воска.- Что ты можешь сказать о том, кто употребляет эту печать?

   Ювелир взял бумагу и поднес ее к свету, чтобы разглядеть отпечаток на воске.

   - Это выше моей мудрости!- сказал он.- Здесь ничего нет, кроме галантного девиза, который молодые люди часто употребляют, чтобы обольстить дам.

   - Это - сердце, пронзенное стрелой; а вон надпись: "Думай о сердце, пронзенном любовью"...

   - И больше ничего! Я не думаю, чтобы эти слова имели много значения, синьор.

   - Может быть. Ты ни разу не продавал вещи с такой надписью?

   - Да нам приходится их продавать каждый день. Я не знаю более распространенного девиза.

   - Я бы не пожалел ста цехинов тому, кто откроет мне хозяина этой именно печати.

   Осия хотел было уже вернуть печать, когда синьор Градениго объявил это. Услышав эти слова, торговец опять приблизил бумагу к лампе.

   - Я продал сердолик посредственной ценности с этим девизом жене испанского посла, но, продавая, я не отметил камня. Потом один молодой человек из фамилии равеннского легата {Легат, или нунций - дипломатический представитель папы. (Прим. ред.)} купил у меня аметист с такой же надписью... А вот, кажется и значок, сделанный моей рукой на камне.

   - Ты нашел примету? О каком значке ты говоришь?

   - Ничего особенного, благородный синьор, кроме маленькой черточки в одной из букв.

   - И ты продал эту печать...

   Осия медлил ответом; он боялся лишиться обещанной награды, если выскажется слишком скоро.

   - Ну, если это так необходимо знать вашей светлости, то я посмотрю в моих книгах. В таком важном деле Сенат не должен быть введен в заблуждение.

   - Конечно, дело это важное, награда служит доказательством этому.

   - Ваше сиятельство изволили говорить о ста цехинах... Но меня это мало интересует, когда дело касается блага государства...

   - Я в самом деле обещаю сто цехинов.

   - Изволите видеть, ваше сиятельство, я продал кольцо с печатью и с этим девизом женщине, служащей у первого дворянина из свиты папского нунция... Но это кольцо не может быть оттуда, потому что женщина по своему положению...

   - Ты уверен?- вскричал с живостью синьор Градениго.

   Торговец украдкой посмотрел на сенатора и, угадав, что это уверение ему приятно, поспешил подтвердить:

   - Так же верно, как то, что я Осия. Эта безделушка долго оставалась непроданной, и я ее уступил по своей цене.

   - Это рассеет все мои сомнения. Ты будешь награжден, и если у тебя записано еще что-нибудь на этот счет в твоей секретной торговой книге, дай мне немедленно знать. Ступай и будь аккуратен, как всегда, Осия. Я начинаю уставать от беспрерывных забот этого вечера.

   Торговец, торжествуя в душе, почтительно раскланялся с сенатором и исчез в той двери, откуда пришел.

   Вечерний прием сенатора был закончен. Он тщательно осмотрел замки потайных ящиков, потушил огни, запер двери и вышел. В продолжение некоторого времени он оставался еще в главных покоях своего дома, затем в обычный час улегся спать.

  

  

   В то время, как заканчивались секретные свидания синьора Градениго, площадь святого Марка начинала заметно пустеть. Кофейни были наполнены богатыми бездельниками, но те, которые должны были позаботиться о нуждах завтрашнего дня, возвращались в свои скромные жилища. Только один человек, казалось, не собирался покинуть площадь. По его неподвижности можно было подумать, что его босые ноги приросли к камню площади. Это был Антонио.

   Луна освещала его мускулистую фигуру и загорелое лицо. Лицо его выражало страдание; но это было страдание человека, чувствительность которого притуплялась привычкою к несчастиям. Глубокий вздох вырвался, наконец, из груди старика, и, поправив оставшиеся еще на его голове волосы, он поднял с мостовой шапку и, повидимому, собирался уходить.

   - Слышишь, часы бьют пятый час ночи, а ты не торопишься итти спать,- послышался около рыбака чей-то голос.

   Рыбак повернул голову к замаскированному человеку, говорившему это, и посмотрел на него с равнодушным видом, ничем не выдавая ни любопытства, ни волнения.

   - Так как ты меня знаешь,- ответил он,- то тебе должно быть известно и то, что, уйдя отсюда, я вернусь в мое осиротелое жилище. Ведь ты должен был слышать о моем несчастии.

   - Кто тебе причинил его, достойный рыбак, и как ты решаешься так смело говорить почти под самыми окнами дожей?

   - Государство.

   - Вот непривычная речь для уха святого Марка! Так в чем же ты обвиняешь республику?

   - Приведи меня к тем, которые тебя послали, и тогда не будет надобности в посреднике. Я готов высказать все перед самим дожем, потому что может ли бедняк в моем возрасте бояться их гнева?

   - Ты думаешь, что я послан, чтобы выдать тебя?

   - Тебе лучше знать, что ты должен делать.

   Неизвестный снял маску, и луна осветила его лицо.

   - Джакопо!- вскричал рыбак, рассматривая выразительные черты браво.- Человек твоего положения не может иметь со мной никакого дела.

   Румянец, заметный даже при лунном свете, покрыл лицо Джакопо, но он ничем больше не показал своего смущения.

   - Ты ошибаешься; у меня есть к тебе дело.

   - Разве Сенат считает какого - нибудь лагунского рыбака человеком, достойным удара кинжала? Если так, то делай, что тебе приказано.

   - Антонио, ты меня оскорбляешь. Сенат не имеет вовсе этого намерения. Я слышал, что у тебя есть причины быть недовольным, и что ты откровенно говоришь в Лидо о делах, про которые патриции не позволяют рассуждать людям нашего сорта. Я не хочу причинить тебе никакого вреда; наоборот, как друг, предупреждаю тебя о худых последствиях твоей невоздержанности в речах. И в самом деле, к чему могут привести бесплодные жалобы на республику? Они принесут зло как тебе, так и юноше, твоему внуку. Перестань раздражать правителей своим недовольством и постарайся заслужить расположение дона Градениго; я слышал, что твоя мать была его кормилицей.

   Антонио пристально посмотрел в лицо своего собеседника и покачал тоскливо головой, словно желая выразить этим, как мало надежды он возлагал на сенатора.

   - Я ему рассказал все, что может сказать человек, выросший в лагунах,- сказал он наконец.- Но ведь он сенатор, и у него нет жалости к тем страданиям, которых он сам не испытывает.

   - Ты не прав, старик, осуждая человека за то, что он не испытал бедности, которую ты сам охотно бросил бы, если бы была возможность. У тебя есть своя гондола, сети, ты здоров, силен, и ты счастливее многих, у которых ничего этого нет.

   - Ты прав, говоря о нашем труде и о нашем положении. Но когда вопрос идет о наших детях, то закон должен быть равен для всех. Я не понимаю, почему сын патриция свободен, а сын рыбака обязан итти на верную смерть.

   - Ты знаешь, Антонио, что государству нужны солдаты. Если бы офицеры стали искать во дворцах крепких моряков, то много ли таких нашли бы они там? Несмотря на твой возраст, ты еще справляешься с своей работой, и вот такие, как ты, привычные к труду, и нужны государству.

   - Ты должен добавить: и такие, грудь которых покрыта шрамами. Тебя еще не было на свете, Джакопо, когда я сражался с турками. Но они этого не помнят... Между тем, дорогой мрамор в церквах гласит о подвигах тех знатных, которые здравы и невредимы вернулись с той же самой войны.

   - Да, я помню, как отец говорил то же самое,- ответил браво взволнованным голосом.- Он тоже был ранен в той войне, и о нем также не вспомнили...

   Рыбак посмотрел вокруг и, заметив, что на площади есть еще народ дал знак своему собеседнику следовать за собой на набережную.

   - Твой отец,- сказал он,- был моим товарищем. Я стар и беден, Джакопо, я всю жизнь провел на лагунах, днем работая и лишь часть ночи отдыхая, чтобы набраться силы для работы следующего дня; но я с большой грустью узнал, что сын человека, которого я очень любил, и с которым вместе мы делили радость и горе, выбрал такое занятие, какое, говорят, выбрал ты. Деньги, как цена крови, не принесут счастья ни тому, кто их дает, ни тому, кто их принимает.

   Браво молча слушал своего собеседника, который заметил, что мускулы лица браво судорожно вздрагивали, и бледность покрыла его лицо.

   - Ты допустил, что бедность довела тебя до больших ошибок в жизни, Джакопо,- продолжал старик,- но никогда не поздно оставить кинжал! Конечно, для венецианца позорно иметь такую репутацию, как твоя, но друг твоего отца не оставит того, кто искренно раскаивается. Оставь свой кинжал и иди со мной в лагуны. И хотя ты никогда не будешь мне так дорог, как дитя, которое они отняли у меня, я все же буду видеть в тебе раскаявшегося сына моего старого друга. Идем со мной в лагуны; если я сделаюсь твоим другом, то, несмотря на мою нищету, я не буду от этого больше презираем.

   - Что же, в самом деле, говорят обо мне люди, если ты так сурово обращаешься со мной?

   - Я бы не хотел верить тому, что о тебе говорят, потому что тебя считают виновником каждого тайного убийства.

   - Как же это терпят власти, что такой бесчестный человек, как я, открыто показывается на каналах и смешивается с толпой на Большой площади святого Марка?

   - Мы не знаем и не понимаем соображений Сената. Что касается меня, то я все бы сделал, чтобы вывести на хорошую дорогу сына моего друга. Ты привык, Джакопо, иметь дело с патрициями. Скажи мне, возможно ли человеку моего положения быть допущенным к дожу? Если да, то я дождусь его здесь до завтра на мостовой этой площади и постараюсь тронуть его сердце. Он стар, как я, он был тоже ранен на службе, и, что важнее всего, он отец.

   - А разве синьор Градениго сам не отец?

   - Ты сомневаешься в его жалости?..

   - Попробуй! Дож Венеции должен выслушать просьбу. И я думаю,- прибавил Джакопо так тихо, что его едва возможно было услышать,- я думаю, что он выслушал бы даже меня.

   Браво простоял еще несколько минут около старика, который, скрестив на груди руки, приготовился провести ночь на площади, но, заметив, что Антонио видимо желал остаться в одиночестве, ушел, оставив рыбака с его грустными мыслями.

   Ночь проходила; на площади оставалось уже совсем мало гуляющих, Джакопо направился к набережной. Лодки гондольеров виднелись на воде, привязанные к причалам, и глубокая тишина стояла над всем заливом. Воздух был неподвижен, и поверхность воды была совершенно спокойна. Браво надвинул маску, отвязал одну из лодок и поплыл серединой гавани.

   - Кто гребет?- спросил человек с фелуки, стоявшей на якоре поодаль от других судов.

   - Тот, кого ждут.

   - Родриго?

   - Он самый.

   - Ты что-то запоздал,- сказал калабриец в то время, как Джакопо поднимался на палубу "Прекрасной Соррентинки".- Мои люди давно уже внизу, и мне, пока я ждал тебя, три раза снилось кораблекрушение и два раза сирокко.

   - Тебе, стало быть, оставалось больше времени, чтобы обманывать таможенных.

   - Что касается таможенных, то в этом жадном городе нельзя много рассчитывать на заработок. Сенаторы выговаривают все права на прибыль себе и своим друзьям, и выходит, что мы, моряки, работаем много, а выручаем очень мало. Я отправил дюжину бочек на каналы. Вот единственный источник дохода. Но все-таки осталось порядочно и для тебя. Хочешь выпить?

   - Я дал обет трезвости. Надеюсь, лодка твоя готова для работы?

   - А думает ли Сенат платить мне? Вот уже четвертая поездка по его делам, и он, надо полагать, доволен работой!

   - Он доволен, да и ты ведь был хорошо награжден.

   - Не очень-то; я больше заработал на перевозке фруктов с островов, чем со всех ночных поездок, которые я делал в угоду ему. Вот если бы господа сенаторы дали моей фелуке некоторую свободу на въезд в городские каналы, тогда бы мне можно было рассчитывать на барыши...

   - Из всех преступлений святой Марк суровее всего наказывает контрабанду. Будь осторожен с твоим вином, иначе ты лишишься не только лодки, но и свободы.

   - Вот это-то меня и возмущает больше всего, синьор Родриго. Иногда Сенат справедлив к нам, а иногда нам все запрещает, и мы должны прятаться от него в темноте ночи.

   - Не забывай, что ты не в Средиземном море, а у входа в каналы Венеции... Такие разговоры были бы неосторожны, если бы ты говорил при ком-нибудь другом.

   - Спасибо за совет, хотя вид вон того старого дворца - такое же спасительное предупреждение для болтуна, как для пирата - виселица на берегу моря. Я встретил старинного знакомого на Пьяцетте в то время, как там стали появляться маски, и мы с ним имели уже по этому поводу разговор. По его мнению, в Венеции пятьдесят человек на сто получают жалованье, чтобы итти и доносить о том, что делают другие пятьдесят. Досадно, Родриго, что Сенат оставляет на свободе столько негодяев, людей, одно лицо которых заставило бы покраснеть камни от стыда и гнева.

   - Я не знал, что такие люди показываются открыто в Венеции. То, что сделано тайно, может оставаться безнаказанным некоторое время, потому что трудно доказать, но...

   - Ну, а я знаю наверное, что есть тут один,- наемник Сената республики,- который ничего не боится... Слыхал про браво Джакопо?.. Что с тобой, братец? Якорь, на который ты опираешься, не раскаленное железо.

   - Но он и не из пуха.

   - Так вот этот самый Джакопо не должен бы шататься на воле в честном городе; а его можно встретить на площади разгуливающим с такой же уверенностью, словно он патриций, гуляющий в Бролио.

   - Я его не знаю.

   - Это делает тебе честь, Родриго. Но среди нас в порту он хорошо известен, и при виде его мы все думаем с угрызением совести о наших грехах. Я удивляюсь, почему инквизиторы {Инквизиция - церковный католический суд, прославившийся в средних веках своими жестокостями.} не предадут его публично проклятию в назидание другим.

   - Разве его преступления так уж несомненны, что можно произнести над ним приговор без всяких доказательств?

   - Спроси об этом первого встречного! Ни один человек не умрет в Венеции без того, чтобы не подумали прежде всего: не от руки ли Джакопо он умер? Ах, Родриго, ваши каналы - очень удобные могилы для скоропостижно умерших!

   - Мне кажется, что есть противоречие в том, что ты говоришь. То у тебя "верный удар кинжала" наемного убийцы Джакопо, то каналы поглощают жертвы. Ты несправедлив к Джакопо; может быть, он случайно оклеветанный человек?

   - Ну, уж нет: можно оклеветать кого угодно, но на Джакопо нет клеветы даже на языке адвоката. Стоит ли заботиться о том, будет ли рука более или менее красной, когда она ежеминутно в крови?

   - Положим, ты говоришь правду,- ответил мнимый Родриго, сдерживая вздох,- для осужденного на смерть безразлично, произнесен ли приговор за одно или за несколько преступлений.

   - Однако, сними маску, синьор Родриго, чтобы морской ветерок освежил твои щеки; пора бросить секреты между старыми друзьями.

   - Мой долг по отношению тех, кто меня послал, запрещает мне снять маску; не будь этого, я давно разрешил бы себе это ради тебя, друг Стефано.

   - Несмотря на твою осторожность, хитрый синьор, я держу с тобой пари на десять цехинов, которые ты еще мне должен, что завтра я тебя встречу без маски на площади святого Марка и безошибочно назову тебя по имени.

   - Я уже тебе сказал, что я обязан делать то, что мне приказано, а так как ты меня знаешь, то смотри - не выдай меня.

   - Будь покоен, ты можешь мне довериться. На самом деле, я могу сказать, что во время мистраля или сирокко {Мистраль и сирокко - морские ветры. (Прим. ред.)} никто из моих товарищей не может похвалиться таким хладнокровием, как я, и что касается того, чтобы узнать товарища в толпе во время карнавала, то хоть сам чорт перерядись, я его тотчас узнаю.

   - Да. Это ценные качества и для моряка и для хитрого дельца.

   - Вот, не дальше как сегодня ко мне приходил мой старинный приятель Джино; он гондольер дона Камилло Монфорте; он привел с собой замаскированную женщину и представил мне ее за иностранку; но я сразу узнал в ней дочь виноторговца, и мы с ней сторговались насчет нескольких бочек вина, которые спрятаны под балластом. А Джино тем временем обделывал дела своего хозяина на площади святого Марка.

   - Тебе известно, какие такие у него дела?

   - Нет, Джино едва успел со мной поздороваться. Но Аннина!

   - Аннина?

   - Она самая. Ты знаешь дочку старого Фомы; и я не говорил бы о ней так при тебе, если бы не знал, что ты сам, пожалуй, не прочь получить вина, которое не проходит через таможню.

   - Относительно этого будь покоен; я тебе побожился, что ни один секрет этого рода не будет открыт. Но эта Аннина!.. У нее ума и смелости хоть отбавляй. Только вот кто этот Джино, о котором ты сейчас говорил? И каким образом этот твой земляк калабриец мог сделаться здешним гондольером?

   - Этого я совершенно не знаю. Его хозяин,- я могу его назвать моим, потому что я родился в его владениях,- молодой герцог, тот самый, который предъявляет Сенату свои права на титул и имения покойного сенатора Монфорте. Этот процесс тянется так долго, что Джино успел за это время сделаться гондольером, перевозя своего хозяина из его дворца к здешним патрициям, у которых он ищет поддержки.

   - Я вспоминаю этого человека. Он носит ливрею своего хозяина. Что, он не глуп?

   - Синьор, никто из калабрийцев не может похвалиться этим преимуществом. Джино достаточно ловок в своем деле, но он только гондольер, не больше.

   - Хорошо! Держи наготове свою фелуку, потому что она во всякое время может нам понадобиться.

   - Чтобы окончить торг, вам остается только доставить груз.

   - Прощай! Я тебе хочу еще посоветовать держаться подальше от других торговцев; и смотри, завтра в праздник держи на судне всех твоих матросов...

   - Будьте покойны, синьор Родриго, все будет в исправности.

   Браво вернулся к гондоле и стал быстро удаляться от фелуки. Он махнул рукой на прощанье, и вскоре гондола исчезла между судами, заполнявшими порт.

   Хозяин "Прекрасной Соррентинки" прошелся несколько раз по палубе фелуки, вдыхая ветерок, дувший с Лидо; потом он пошел отдохнуть. В этот час все было спокойно на воде. Не слышно было музыки на каналах. Венеция, которая никогда не была особенно оживленной, кроме ее главной площади и Большого канала, спала мертвым сном.

  

  

   На следующий день, едва успело солнце подняться над Лидо, как на площади святого Марка раздался звук труб и рогов. Из отдаленного арсенала тотчас ответил выстрел пушки. Тысячи гондол понеслись вдоль каналов, и открытое море сразу покрылось бесчисленными судами, направлявшимися от фузины и от островов к столице.

   Городские жители в праздничных нарядах раньше обыкновенного стали показываться из домов, и, когда кончился трезвон колоколов древнего храма святого Марка, площадь уже была заполнена густой, оживленной толпой. Масок в этой толпе не было видно, но она была шумлива и весела, как в самый разгар карнавала. Знамена побежденных наций с шумом развевались вверху, на триумфальных мачтах. На башнях и колокольнях были вывешены изображения крылатого льва, и дворцы пестрели богатыми драпировками над окнами и на балконах.

   Стоял гул стотысячной толпы, слышалась музыка, раздавались аплодисменты.

   Пышные гондолы, богато украшенные золотом и резьбой, сотнями выходили из каналов в залив.

   Толпа все увеличивалась. Несколько застенчивых и как бы нерешительных масок смешалось с гуляющими; это были монахи, воспользовавшиеся масками, чтобы внести несколько светлых минут в свою монотонную жизнь. Явились, наконец, богатые гондолы послов разных государств; потом среди всеобщих криков и трубных звуков выплыл из арсенального канала корабль "Буцентавр" и направился к пристани святого Марка.

   Алебардщики и другие стражники, состоящие при главе республики, расчистили дорогу через толпу, и в то же время звуки сотни инструментов возвестили выход дожа... Толпа сенаторов в своих пышных одеяниях, в сопровождении бесчисленных лакеев в ливреях, прошла под галлереей дворца и, спустившись по Лестнице Гигантов, вышла на Пьяцетту, и все разместились на крытой палубе "Буцентавра". Посланники, высшие сановники государства и тот старец, который в ту пору, по выбору венецианской аристократии, считался главой государства, оставались еще на берегу, с привычным терпением ожидая момента, когда, по церемониалу, и они должны были вступить на палубу корабля. В это мгновение человек с смуглым лицом и с обнаженными ногами пробрался между стражей и упал к ногам дожа на камни набережной.

   - Я прошу справедливости, великий дож!- вскричал смельчак.- Справедливости и сострадания! Выслушайте человека, который пролил свою кровь за Венецию! Эти шрамы могут быть тому доказательством!

   - Правосудие и милосердие не всегда идут рука об руку,- заметил спокойным голосом старец в головном уборе дожа, делая знак офицерам, чтобы просителя оставили в покое.

   - Великий государь, я к вашей милости.

   - Кто ты такой?

   - Бедный лагунский рыбак Антонио; я прошу свободы для дорогого мне юноши, которого силой вырвали из моих рук.

   - Это, должно быть, не так: в правосудии не должно быть насилия. По всей вероятности, юноша нарушил законы, и он наказан потому, что он этого заслуживал.

   - Ваше высочество! Он виновен только в том, что он молод, силен и ловок в морском деле. Он взят без его согласия, без предупреждения на службу в галеры, и я остался одиноким на старости лет.

   Жалость, показавшаяся на лице дожа, сменилась сомнением и недоверием. Его взгляд, смягчившийся было состраданием, словно оледенел, и глаза его многозначительно остановились настраже. Дож с достоинством поклонился внимательной и любопытной толпе и дал знак своей свите двинуться вперед.

   - Пусть удалят этого человека!- сказал офицер, понявший взгляд своего повелителя.- Нельзя задерживать церемонию подобной просьбой.

   Антонио не выказал никакого сопротивления и, уступая напору стражи, отступил назад в толпу.

   Вскоре эта сцена была всеми забыта. После того, как дож и его свита разместились на палубе "Буцентавра", адмирал взял в руки руль, и огромный роскошный корабль с золочеными галлереями начал удаляться от набережной. Его отплытие было возвещено звуками труб и рогов. Прежде чем "Буцентавр" достиг середины порта, вся поверхность воды вокруг него оказалась покрытой гондолами.

   Когда "Буцентавр" остановился, и вокруг его кормы образовалось свободное пространство, дож появился на галлерее, устроенной таким образом, что он был виден всей толпе. Держа в руке блестящее кольцо, усыпанное драгоценными камнями, он произнес слова обручения и бросил кольцо в воду {Церемония венчания дожа с Адриатикой, как символ морского могущества Венеции, была установлена дожем Севастианом Зиони в 1177 году и получила "благословение" папы.}. Раздались громкие аплодисменты, заиграли трубы. Вдруг одна лодка проскользнула под кормовой галлереей "Буцентавра". Ею управляла ловкая и сильная рука, хотя голова гребца была уже покрыта сединою. Маленький рыбацкий буй упал из лодки, которая так быстро исчезла, что это маленькое происшествие прошло почти незамеченным.

   "Буцентавр" двинулся обратно к городу.

   Венеция разделялась на две почти одинаковые части каналом, который как по ширине, так и по своему значению был назван Большим каналом {Большой канал, длиною в четыре километра, имеет местами ширину до шестидесяти метров. (Прим. ред.)}. Окруженный дворцами главных сенаторов, этот канал представлял все удобства для устройства на нем гонок, которыми должен был закончиться праздник.

   Гребцы, явившиеся на состязание, собрались уже на канале; их глаза были устремлены на толпу, ища одобрения в лицах друзей. Наконец, все формальности были соблюдены, и состязавшиеся заняли свои места. В каждой гондоле помещались по три гребца; гондолы управлялись еще четвертым, который, стоя на маленькой палубе кормы, греб рулевым веслом, направляя и в то же время ускоряя ход судна. На носу развевались флаги: одни из них носили отличительные знаки правящих фамилий республики, другие были просто украшены вымышленными девизами их хозяев. По пушечному выстрелу гондолы устремились вперед. Их отъезд сопровождался аплодисментами, которые, пронесясь по всему каналу, перенеслись на галлерею "Буцентавра".

   Вначале все гондолы скользили по воде с легкостью ласточек, слегка касающихся воды. Через некоторое время сплошная масса выехавших лодок начала мало-по-малу редеть, и они образовали посередине канала длинную колеблющуюся линию. По мере приближения к цели расстояние между гондолами все увеличивалось, и, наконец, три гондолы друг за другом примчались под корму "Буцентавра". Приз был взят, победители награждены, артиллерия дала сигнал, музыка ответила залпами пушек.

   Герольд возвестил начало нового состязания. Для первой, можно сказать национальной, гонки выбраны были, следуя старинному обычаю, гондольеры из коренных венецианцев. Награда была назначена государством, и все это состязание носило в известной степени политический и официальный характер. Во второй гонке могли, как было объявлено, принять участие все желающие, независимо от их происхождения и занятий. Сам дож должен был вручить золотое весло на такой же цепи победителю в этом состязании; точно такое же украшение из серебра должно было быть второй премией, а третья премия состояла из маленькой лодочки, сделанной из менее драгоценного металла. Так как цель этой гонки была - показать особенный талант гребцов Королевы Островов, то в каждой гондоле должен был находиться только один гондольер. Никто из принимавших участие в первой гонке не был допущен ко второй, и все, кто хотел в ней участвовать, должны были собраться под кормой "Буцентавра", где должны были быть удостоверены их личности.

   Перерыв между обеими гонками был непродолжителен.

   Первый из гондольеров, выступивший из толпы соперников, был хорошо известен всей Венеции своей ловкостью и пением.

   - Как тебя зовут, и кому ты вручаешь свою судьбу?- спросил его герольд.

   - Меня зовут Бартоломео; я живу между Пьяцеттой и Лидо, и, как верный венецианец, я возлагаю упования мои на святого Феодора.

   - Займи место и жди своей судьбы.

   Ловкий гондольер коснулся веслом поверхности воды, и легкая гондола, словно лебедь, вынеслась на середину пространства, оставленного свободным посреди Большого канала.

   - Кто ты такой?- спросил герольд следующего.

   - Энрико, гондольер из Фузины; я вверяюсь покровительству Антония Падуанского.

   - Мы одобряем твою смелость. Займи место в ряду состязающихся.

   - А ты кто?- спросил герольд третьего.

   - Меня зовут Джино из Калабрии, гондольер на частной службе.

   - У кого ты в услужении?

   - У знаменитого и высокочтимого дона Камилло Монфорте, владетельного герцога святой Агаты в Неаполе и по праву - сенатора Венеции.

   - По твоей претензии на знание законов ты как-будто из Падуи. Вверяешь ли ты свою судьбу патронессе твоего хозяина?

   Когда Джино обдумывал ответ, ему казалось, что среди сенаторов произошло какое-то волнение, и недовольство выразилось на многих лицах. Джино поворачивался во все стороны вокруг и искал глазами помощи того, чьей знатностью он только что хвалился.

   - Что же ты не хочешь назвать, кому ты вручаешь твою судьбу?

   - Покровительнице моего господина, а также святому Януарию и святому Марку,- прошептал растерявшийся Джино.

   - У тебя хорошая защита: если тебе двух последних будет мало, ты всегда можешь рассчитывать на первую.

   - Синьор Монфорте - имя знаменитое, и он будет всегда желанным гостем на празднествах в Венеции,- заметил дож, склоняясь в сторону герцога святой Агаты, который находился недалеко от "Буцентавра" в красивой гондоле и с интересом наблюдал эту сцену.

   Камилло ответил глубоким поклоном. Церемония продолжалась.

   - Займи твое место, Джино,- сказал герольд.- Желаю тебе успеха.

   Потом, обернувшись к следующему, он вскричал с удивлением.

   - Ты как здесь?

   - Я хочу тоже попробовать быстроту моей гондолы.

   - Ты слишком стар для такого состязания. Побереги свои силы для ежедневных работ. Не надо поддаваться безнадежному честолюбию.

   Новый кандидат пригнал под галлерею "Буцентавра" рыбацкую лодку довольно красивой формы, но со следами ежедневной работы. Он спокойно выслушал насмешку и хотел уже повернуть гондолу назад, когда дож сделал ему знак остаться.

   - Расспросите его, как и других,- сказал дож.

   - Как твое имя?- спросил пренебрежительно герольд.

   - Меня зовут Антонио; рыбак из лагун.

   - Ты уже очень не молод.

   - Синьор, мне это известно лучше всех. Прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как я первый раз забросил сети в море.

   - Ты одет слишком бедно, чтобы участвовать в гонках Венеции.

   - На мне все, что я имею лучшего.

   - Ты даже босой, грудь у тебя открыта; по всему видно, что ты устал. Ступай, напрасно только ты прерываешь развлечение благородных господ...

   Антонио опять хотел было скрыться от толпы, но спокойный голос дожа вновь пришел ему на помощь.

   - Состязание доступно всем,- сказал дож,- но я все-таки советую старцу подумать. Пусть ему дадут денег; нужда толкает его, вероятно, на эту бесполезную борьбу.

   - Слышишь, тебе дают милостыню, уступи место более крепким и одетым более прилично, чем ты.

   - Повиноваться должен каждый, рожденный в бедности; но ведь говорили, что доступ сюда открыт для всех. Я извиняюсь перед господами, я не хотел их оскорбить.

   - Справедливость должна быть повсюду,- заметил дож.- Если он хочет, он может остаться.

   - Слышишь? Его высочество изволил разрешить тебе остаться, но все-таки тебе лучше бы удалиться.

   - Если так, то я посмотрю, насколько я еще силен,- ответил Антонио, смотря с грустью на свое изношенное платье, хотя его лицо выражало затаенную гордость.

   - Кому ты себя вверяешь?

   - Святому Антонио.

   - Займи место! А! Вот кто-то не хочет быть узнанным! Интересно, кто это явился, закрыв свое лицо маской?

   - Маской просто и назови меня.

   - Судя по красивым рукам и ногам, видно, что ты сделал оплошность, спрятав лицо. Угодно ли будет вашему высочеству допустить маску к состязанию?

   - Без всякого сомнения. В Венеции маска священна. Наши прекрасные законы разрешают каждому, желающему спрятаться от любопытства посторонних, появляться беспрепятственно везде в маске. Таковы преимущества граждан великодушного государства.

   Со всех сторон раздалось одобрение, и из уст в уста начали передавать весть, что под маской скрывается, должно быть, дворянин, желающий попытать счастья в гонках ради каприза какой-нибудь красавицы.

   - Такова справедливость!- вскричал герольд громким голосом.- Счастлив тот, кто родился в Венеции! Кому ты вверяешь свою судьбу?

   - Собственной руке.

   - Но это неблагочестиво. Такой самонадеянный человек не может принимать участия в состязании.

   Это восклицание герольда произвело сильное волнение в толпе.

   - Для республики все ее дети равны,- сказал дож,- но все же непристойно отказываться от покровительства святых.

   - Назови твоего покровителя или уступи свое место другим,- сказал герольд.

   Незнакомец подумал минуту, потом ответил:

   - Иоанн Пустынник.

   - Ты называешь почитаемое имя.

   - Может быть, он пожалеет меня: мое сердце - пустыня...

   - Тебе лучше судить о состоянии твоей души.

   Наконец было объявлено, что список участников гонки заполнен, и гондольеры, как и в первый раз, направились к месту старта, оставляя свободное пространство под кормой "Буцентавра".

   На этом празднике было много дам в сопровождении кавалеров; они сидели в собственных гондолах. Особенное внимание обращала на себя одна дама. Грацией и простотой наряда она выделялась среди разряженной толпы. Лодка, гондольеры и дамы,- так как их было две,- отличались строгой простотой внешности. Их сопровождал монах-кармелит. Сотни гондол пытались сопровождать эту лодку, но оставляли ее, чтобы справиться у других об имени юной красавицы. Но вот великолепная лодка поровнялась с этой гондолой. В ней был только один мужчина; он с непринужденностью хорошо знакомого, но с глубоким уважением поклонился маскированным дамам.

   - В этой гонке принимает участие мой слуга, на искусство и ловкость которого я очень надеюсь,- сказал он вежливо.- Все это время я напрасно искал даму, за улыбку которой я бы мог пожертвовать успехом своего слуги. Теперь я ее нашел.

   - У вас очень проницательный взгляд, синьор, если вы под нашими масками находите то, что искали,- отозвалась старшая из дам в то время, как кармелит ответил вежливым поклоном на комплименты, которые допускались в подобных случаях.

   - Бывают случаи, когда узнаешь не только глазами. Закройтесь как вам будет угодно, но вы мне не помешаете утверждать, что около меня самое красивое лицо, самое доброе сердце и самая чистая душа Венеции.

   С этими словами кавалер поднес молчаливой красавице букет прекрасных живых цветов, среди которых виднелись цветы, воспетые поэтами, как символ постоянства и любви. Та, которой было сделано это подношение, колебалась - принять ли его - со скромностью девушки, не привыкшей еще к подобным проявлениям галантности.

   - Не отказывайся принять эти цветы, моя милая,- сказала ее компаньонка.- Молодой человек предлагает их тебе только ради учтивости.

   - Это будет видно позже,- ответил живо дон Камилло.- До свиданья, синьора, мы с вами уже встречались в этих водах, и тогда между нами было меньше принужденности.

   Он поклонился и дал знак своему гондольеру. Вскоре его лодка затерялась среди других. Но, прежде чем две гондолы разошлись, маска молодой девушки приподнялась, и неаполитанец был вознагражден за свою любезность, увидев прекрасное лицо Виолетты.

   - У твоего опекуна недовольный вид,- заметила донна Флоринда.- Я удивляюсь, каким образом нас могли узнать.

   - А я бы больше удивилась обратному. Я бы могла узнать неаполитанца среди тысячи молодых людей. Разве ты забыла, чем я ему обязана?

   Донна Флоринда ничего не ответила. Она обменялась быстрым взглядом с монахом. Ни тот, ни другая не нашли нужным заговорить.

   Пушечный выстрел, оживление, начавшееся на Большом канале, и военный марш напомнили о начале состязания...

  

  

   Для того, чтобы гондольеры могли сохранить свои силы для состязания, гондолы, допущенные к гонке, были отведены на буксире на место, откуда начинались гонки. Лодка рыбака была привязана к одной из больших галер-буксиров. В то время, как Антонио медленно двигался вдоль канала мимо разукрашенных балконов, со всех сторон раздавался презрительный смех, который бывает обыкновенно тем сильнее и смелее, чем очевиднее бедность предмета насмешки.

   Старик слышал замечания по своему адресу. Он окидывал взглядом эти бесчисленные лица на балконах и, казалось, искал сострадания. В это время гондольер под маской очутился рядом с Антонио.

   - Публика к тебе неблагосклонна,- заметил он, когда послышались новые насмешки над рыбаком,- ты не позаботился о своем костюме. А мы в таком городе, где роскошь в почете, и тот, кто хочет сорвать апплодисменты, должен, появляясь на каналах Венеции, скрывать свою бедность.

   - Я хорошо знаю венецианцев,- ответил рыбак,- они слишком горды и считают ниже себя тех, кто не может разделить их тщеславия. Но я не стыжусь показаться здесь, хотя я стар и загорелое лицо мое покрыто морщинами.

   - У меня есть причины, которые заставляют меня носить маску. И хотя лицо мое скрыто, но по моим рукам и ногам, надеюсь, видно, что у меня достаточно силы, чтобы рассчитывать на успех. А тебе, старик, надо бы хорошенько подумать, прежде чем решиться на такое чрезмерное напряжение.

   В это время они поровнялись с группой рыбаков, товарищей Антонио; те казались возмущенными его смелостью, которая могла принести поражение всей их корпорации.

   - А, почтеннейший Антонио,- крикнул один из толпы,- тебе мало твоего рыбацкого заработка, и тебе недостает золотого весла на шею.

   - Он скоро будет заседать в Сенате,- усмехнулся другой.

   - Нет, он добивается шапки дожа,- решил третий.- И мы вскоре увидим адмирала Антонио плавающим на "Буцентавре" вместе с патрициями республики.

   Эти шутки вызвали взрыв смеха среди толпы и заставили улыбнуться даже дам на балконах. Старик почувствовал, что энергия его оставляет. Но какие-то тайные побуждения заставляли его упорствовать. Приблизившись к месту начала гонки, гондольер в маске снова обратился к Антонио:

   - Еще есть время удалиться отсюда,- сказал он.- Охота тебе подвергаться насмешкам твоих товарищей и омрачать последние дни своей жизни.

   - Я не хочу колебаться в тот момент, когда я должен быть решительным.

   Маскированный моряк, видя бесполезность попыток убедить рыбака в бесцельности его попытки, умолк.

   Узкие каналы Венеции и их бесчисленные изгибы оказали свое влияние на форму гондол. Это - длинное, узкое, легкое судно. Недостаток ширины каналов не позволяет пользоваться двумя веслами с обеих сторон. Необходимость каждую минуту сворачивать в стороны, чтобы уступить дорогу другим, и множество мостов заставили устроить на корме гондолы небольшую площадку для гребца, который гребет все время стоя. Прямое положение гондольера требует, чтобы опора, на которой лежит середина весла, имела соответствующую высоту, и поэтому с одной стороны гондолы устраивается высокая рогатая уключина. Эта точка опоры известной вышины, сделанная из гнутого дерева, имеет несколько надрезов, устроенных один над другим, чтобы быть пригодной для всякого роста гондольера.