Красницкий Александр Иванович - Гроза Византии

устранить со своей дороги, я назову тебе его имя!" - подумал он.

- Теперь скажи, народ очень скучает по ристалищам? - снова заговорил Михаил.

- Он ждет их с нетерпением, как твоей великой милости.

- И народ получит ее!..

- Тогда он будет счастлив, как в тот день, когда после дождя и бури из-за туч появляется солнце на небе.

- Ты как думаешь?.. Разве уж народ так любит ристалища?

- Он любит солнце...

- Какое?

- Его освещающее, оживляющее, ободряющее...

- Что ты говоришь? Что за солнце?

- Ты, несравненный! Кто же, кроме тебя, может быть для Византии солнцем?

Эта новая лесть окончательно расположила Михаила к македонянину.

- Так, так, ты хорошо говоришь, я очень люблю правду, - закивал он головой. - Но скажи мне, ты это должен знать, за кого народ?

= За кого ты, великий.

- Мы и все наши предки всегда были за зеленых... Это - хороший яркий цвет, мы любим его, но разве есть вкус у низменной черни?

- Ты справедлив, как всегда, несравненный!.. Ведь, победы зеленых знаменуют собой урожай.

- Так, так! Хлеб - это богатство страны, но чернь не понимает этого... Она за голубых?

- Не думаю... теперь так мало мореходов в Византии.

- Тогда примут ли "голубые" состязание?

- Они никогда не отказывались...

- Так, вот, ты все это узнай и мне сообщи... Но ристалища во всяком случае будут, я извещу об этом сегодня же протоскафория [24] и великого эпарха [25], пусть они будут наготове к моему выходу, а ты теперь иди, узнай все и сообщи мне. Вот, тебе мой перстень... с ним и эпарх [26], даже сам великий логофет [27] окажут тебе помощь... иди... а мы, отдохнув немного, будем заниматься государственными делами...

Василий, преклонив колена, поцеловал протянутую ему в знак особой милости руку и быстро скрылся.

 

XV. Голубые и зеленые

Василий вышел из покоев императора окончательно переродившимся.

Еще так недавно, всего только за час до этой беседы, никто во дворце не счел бы для себя нужным удостоить его взглядом, не только обращать внимание, а, вот, теперь со всех сторон неслись к нему заискивающие поклоны, улыбки. Не только что протостратор, даже сам куропалат [28] поспешил к нему навстречу и сам первый заговорил с ним.

- Что слышно, мой друг? - вкрадчиво спрашивал он его.

- О чем? - с надменностью спросил равнодушно македонянин.

Он прекрасно понимал, что значат и чего стоят все эти заискивания, и невольно увлекся желанием отплатить за то унижение, которое так недавно ему приходилось выносить от этих теперь так подобострастно склоняющихся перед ним людей.

- Там, у нашего несравненного императора? - смутился придворный.

- А? Ты говоришь про это? Прости меня, я имею некоторое поручение от Михаила и пока должен его держать в тайне... Ты понимаешь, что это необходимо.

- Да, да... но, может быть, одно слово...

- Не могу ничего... спешу.. прощай!

Голова македонянина кружилась. Мысли одна смелее другой волновали его.

"Удача! несомненная удача!" - шептал он, - "я верю в себя, я буду близок к этому, потерявшему облик человеческий, существу... Недаром я пожертвовал ему Ингериной! Я пожертвую всем ради власти... Может быть, завтра я буду великим логофетом, а там кто знает?"

Даже дыхание сперлось в груди Василия, когда эта мысль промелькнула в его голове.

"Что же, были, ведь примеры!.. Сам великий Юстин"...

Громкий окрик прервал его размышления.

Василий остановился и оглянулся. Позади него стоял средних лет богато одетый царедворец. В одежде его, широкой и богато украшенной, преобладал зеленый цвет.

Это был цвет одной из двух наиболее сильных партий константинопольского ристалища.

Конные ристалища, известные еще в древнем Риме, особенно развились в Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены Юстиниана, сумевшей придать им даже политическое значение. Вначале явились четыре партии, разделявшиеся по цветам своих одеяний: были красные, белые, голубые, зеленые.

Красные обозначали собой силы солнца и, вообще, огня, белые - зиму и ее влияние на землю.

Эти две партии не пользовались никаким значением среди константинопольцев.

Нельзя сказать того о зеленых и голубых.

Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые - народ, море...

Эти партии постоянно боролись между собой и не только в цирке, но и в жизни. Народ видел в голубых олицетворение самого себя и всегда стоял за них. При Феодоре эта вражда достигла крайних пределов и едва не закончилась народным восстанием, успокоило которое только необыкновенное присутствие духа императрицы.

Всем же доступное состязание партий обыкновенно происходило на ипподроме.

Ипподром состоял из продолговатой выравненной арены, одной своей стороной примыкавшей к крутому склону холма, на котором были устроены места для зрителей. С противоположной стороны была искусственная терраса также с местами для зрителей, изгибавшаяся в своем конце в виде полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по жребию, и в константинопольском цирке их допускалось на ристалища неограниченное количество.

При установке колесниц всегда соблюдалось следующее правило. Перед каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к началу ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались. Когда выехавшие из них колесницы достигали следующих ближайших стойл, отворялись и эти последние, и так до конца, пока все колесницы не выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.

После этого начиналось самое ристалище.

Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища сперва мимо его правой террасы и, достигнув заключающего террасы полукружия, поворачивали и продолжали путь вдоль левой террасы. Место поворота обозначалось особым столбом - кампером, от которого шел барьер, ограниченный на другом конце величественной статуей Гипподамии.

Длина арены была в тысячу двести футов, а ширина в сто.

Начало ристалищ возвещалось поднятием на воздух бронзового орла, а конец их - спуском на землю золотого дельфина.

На ристалища собирался от мала до велика весь Константинополь. Приходили даже из окрестностей.

Но чернь не стеснялась во время состязаний присутствием императора. Она стояла всегда за своих любимцев голубых, и очень часто императоры должны были вступать в спор на состязаниях с народом.

Красные и белые никогда не привлекали к себе особенного внимания. У них были худшие кони, менее искусные возницы и, если они выступали, то обыкновенно только для начала состязания...

Зато борьба голубых и зеленых всегда приковывала к себе внимание зрителей. За тех или других ставились огромные заклады. Чернь отдавала в азарте свои последние гроши, рискуя остаться в тот же день без необходимого пропитания. Победа той или другой партии встречалась бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями и угрозами с другой. Борьба с ипподрома, как уже сказано выше, нередко переходила на улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.

По своему политическому значению, голубые и зеленые были так могущественны, что нередко возводили даже на престол императоров.

 

XVI. Василий и Марциан

В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных придворных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого порфирогенета, но и его дяди Вардаса.

Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как этот последний имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый нашел нужным заговорить с ним, как со старым приятелем.

Звали этого куртизана Марциан.

- Куда ты так спешишь, Василий? - говорил он, - я едва мог остановить тебя... Поклон тебе от прекрасной Зои.

- Благодарю тебя, Марциан, - ответил Василий, - твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.

- Бедное, ты говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?

- Нет... нет... - быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. - Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь?

- Уж будто?

- Право...

- А та, из-за которой наш великолепный порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?

- Что же она мне?

- А прошлое?

- Оно забыто!

- Так скоро?..

- Меня ты удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема... Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее у меня может закружиться моя бедная голова.

- Ты не искренен...

- Я говорю, что чувствую... Она недосягаема для меня.

- Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться...

- Не понимаю твоих слов...

- Ингерина может вспомнить тебя... Порфирогенет не вечен, народ и войско всегда за того, кто им понравится... Примеры на лицо: Анастасий был рабом, Юстин - простым солдатом...

Василий ясно видел, о чем заведена была речь. Заговоры вошли в плоть и кровь византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в него несколько слов о возможном для каждого достижении высшей власти. Кроме того, Марциан был придворный до мозга костей. Он, как и другие, в одном только знак милости императора к совершенно неизвестному лицу уже видел в этом лице нового фаворита, будущего временщика, и, кто знает, может быть, и будущего повелителя судеб Византии. Ведь, такие примеры бывали уже не раз. Во всяком случае, ничто не мешало заручиться расположением вероятного будущего светила, тем более, что около императора было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого безвестного македонянина, выведет его в большие люди...

Этим лицом была новая фаворитка Михаила - красавица Ингерина.

Кто она, откуда она? - этого не было известно. Знали только, что, вот, этот самый македонянин, который и ко двору то попал случайно, был ей одно время очень и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вместе, хотя и не были женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила...

Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он даже помог сближению своей Ингерины с порфирогенетом. Никто ничего, благодаря существовавшей легкости нравов, не видел в этом дурного, а, напротив того, опытные царедворцы считали такой поступок македонянина весьма ловким выходом, который, в конце концов, должен был привести его к могуществу и власти,а, может быть, и к императорской короне.

Все это прекрасно понимал Василий, но на первых порох, вступив в разговор с Мацианом, он решил держать себя по возможности скромнее и даже не подавать виду, что он питает какие-либо надежды на будущее.

- Перестанем говорить об этом, благородный Марциан, - тихо сказал он. - Мне ли безвестному думать - о чем? - о власти!.. Нет, я доволен тем, что имею, хочу остаться таким, каков я теперь... Больше мне ничего не надо...

- Ого! Ты скромен!

- Что еще поручила передать тебе несравненная Зоя?

- Да больше ничего... Ведь, ты знаешь, эта красивая славянка стала теперь приближенной к Ингерине...

- Опять Ингерина?

- А что же? Ну, не буду, перестань сердится!.. Ты спешишь?

- Неособенно...

- Так пойдем со мной... У нас в темнице Демонодоры случилась беда: оттуда убежал один из заключенных там варягов. Уже посланы во все стороны гвардейцы, чтобы отыскать его.

Василия нисколько не интересовал этот беглец, но из вежливости он все-таки не замедлил спросить Марциана.

- Что же, этот варяг - знатное лицо?

- Нет, не то... Он ровно ничего не стоит, как и все они, вместе взятые, эти варвары. Но дело в том, что тут вмешалась любовь...

- Неужели?

- Разве ты не знаешь? Впрочем, да! Ты недавно при дворце. Дело в том, что этот жалкий варяг пришелся очень по сердцу Склирене. Ты, наверное, слыхал про нее - это приятельница Зои... Что только она нашла в нем хорошего?.. Грязный, дикий варвар и больше ничего... Впрочем, о вкусах не спорят... Наши матроны капризны... Ну, понравился, так понравился, каждый волен выбирать себе игрушку по своему вкусу... Если это позволено и доступно даже детям, так отчего же не может быть доступно и для наших взрослых красавиц?.. Только представь себе, этот варвар - у него, кажется, были не выколоты - осмелился пренебречь несравненной Склиреной...

- Он отвергнул ее?

- В том то и дело! Вот позор!.. Ничего такого не слыхано было с тех пор, как Визант, сын Посейдона, положил первый камень в основание этого города! Как ты находишь?

- Ужасно!

- Я тоже думаю так!..

Разговаривая таким образом, Василий и Марциан уже вышли из дворца и шли по улицам Константинополя. Был жаркий день. Константинополь казался вымершим. Все попрятались в тени домов.

- Куда же мы идем? - спросил Василий.

Погоди, ты это скоро узнаешь. Но я продолжаю о варяге... как его звали то? Да ! Изок! Какое варварское имя! Оно может сломать нам уши... Посуди сам, разве могла перенести подобный позор гордая Склирена?

- Конечно же, нет... Что этот Изок, как ты его назвал - мне, и что - она!

- Очень рад, если ты держишься моего мнения... Склирена приказала бросить его в темницу Демондоры [29], надеясь, что там он смирится... Ведь, с этими дикими зверями делать более нечего... Его, конечно, немедленно бросили...

- И что же он? Смирился..

- Вовсе нет! Говорю, что это - дикий зверь... Он рвался, метался, отказывался от пищи и, в конце концов, нашел возможность убежать.

- Его поймают!

- Нет сомнения... Только будет ли милостлива к нему Склирена?.. Но бросим об этом варяге. Что слышно у императора?

- О чем?

- Скоро он кончит свое затворничество?

- Не знаю я...

- Опять неискренность, Василий, и с кем же? С твоим искренним другом!..

- Но откуда я могу знать?

- Всей Византии уже известно, что ты только что вышел от порфирогенета, с которым беседовал о чем-то с глазу на глаз. Ведь, правда?

- Да, это было!

- Так я и прошу тебя, скажи мне, скоро ли ристалище?..

- Не знаю...

- Опять "не знаю"... Ты смеешься...

- Разве могут быть мне известны мысли великого Михаила?

- Ну, да, конечно! Это только он один знает, "все знает"... Перестань скрытничать, скажи!..

- Император не назначил еще дня...

- Но, может быть, он говорил, что скоро...

- Вероятно!

- Это - радостная весть! Пора, давно пора! Народ скучает, и долго ли до греха... Наша чернь не должна знать скуки, иначе она сразу может превратиться в очень опасного зверя... Пример великого Юстиниана на лицо... Итак, император решил, что выйдет на ристалище... И мы скучаем. Признаться, я обезденежил и не прочь взять заклад... За кого ты ставишь на будущем ристалище?

- Ни за кого!

- Вот как? Ты не только скрытен, но и скуп... Однако, чьи это носилки?..

Марциан заметил впереди чьи-то носилки, на которых видна была женская фигура. Носилки поддерживали четверо рабов - эфиопов, рядом шли невольницы с зонтами и опахалами.

- Кто это может быть? - размышлял вслух Марциан, - такое время... все отдыхают! Ба, да, ведь это - Зоя... Она, она!.. Пойдем скорее, догоним ее... кстати, ты поблагодаришь ее за внимание и спросишь об... Ингерине... Идем скорее!

 

XVII. Матрона Зоя

Они быстро догнали носилки.

Марциан оказался прав: в них действительно была Зоя. Василий узнал ее при первом взгляде.

Это была уже не первой молодости, но замечательно сохранившаяся матрона. Тип ее был не южный, Марциан уже сказал, что Зоя была славянка по происхождению. Черты ее лица были несколько крупны, но очень гармоничны. Фигура ее была также крупная, мощная. Одета она была со всей возможной по тому времени роскошью.

На поклоны Марциана и Василия она ответила легким наклонением головы, при этом взгляд ее, скользнув по первому, несколько дольше остановился на македонянине.

- Великолепная Зоя, - вскричал Марциан, - сегодня для нас обоих счастливый, как никогда в жизни, день!

- Почему? - лениво спросила матрона.

- Ты спрашиваешь?

- Откуда же я могу знать, что сделало вас счастливым?!..

- А эта встреча? Разве могли мы, смели ли даже думать, что появившись в такое глухое время, мы здесь встретим нашу великолепную, нашу несравненную Зою?.. О, я уверен, что даже древний Пизистрат - в зените своего счастья...

- Льстец! - перебила его, улыбаясь, матрона, - перестань... твой язык в разладе с твоей головой. Бери пример с твоего товарища, он молчит в то время, когда ты сыплешь словами.

- Каждый выражает свой восторг по-своему... Я уверен, что у этого почтенного македонянина от восторга встречи с тобой прилип язык к гортани.

Зоя засмеялась.

- Так ли он говорит, Василий? - обратилась она к угрюмо молчавшему македонянину.

- Он прав, великолепная, - серьезно отвечал тот, - но на моей угрюмой скалистой родине и в самом деле не привыкли выражать волнующую душу чувства словами... для этого необходимы дела.

- Я понимаю тебя, Василий... Но вы не сказали, куда вы идете?

- Он идет со мной, - отвечал Марциан, кивая на македонянина, - а я иду сообщить поскорее моим зеленым радостную весть: скоро ристалище...

- Вот как! Это, в самом деле, прекрасная весть... Откуда ты знаешь это?

- От него!

Василий во время этого разговора отошел несколько поодаль и стоял с смиренным видом, потупив в землю голову. Он скорее почувствовал, чем увидел обращенный к нему полный удивления взгляд Зои.

Матрона, очевидно, не была осведомлена еще о происшествиях дня. Марциан сделал ей едва заметный знак, из которого она поняла, что в императорских покоях случилось нечто такое, что в самом недалеком будущем обещает Византии нового временщика.

- А Вардас? - чуть не шепотом спросила она Марциана.

Тот пожал плечами.

- Что же Вардас? Он стар и надоел вместе со своим Фотием порфирогенету...

- Кто же за него при дворе?

- Ингерина.

- Вот как! Я и не знала... сожалею!

- Я поправил эту беду, великолепная...

- Как?

- Передав ему от тебя поклон и сообщив, что ты близка с этой Ингериной.

- Благодарю!

- За что? Мы должны помогать друг другу...

- С каких это пор? - оправившись окончательно, насмешливо спросила Зоя, - разве ты меняешь свой цвет?

- Нет! Я был и буду зеленым.

- А я была и буду голубой!

- Ну, это для ипподрома!

- Что в ипподроме, то и в жизни... А он за кого?

- Не знаю пока! Он скрытен и скуп, но, может быть, последнее - от бедности...

- Теперь его кошелек скоро будет битком набит золотыми солидами. Однако, мы долго оставляем его одного... Подойди же сюда, благородный Василий!

Василий, слух которого был с малых лет изощрен до тонкости, слышал весь этот разговор, как ни тихо вели его собеседники. В душе он очень был рад ему. Хитрый и сообразительный македонянин прекрасно понимал, что все эти таинственные переговоры, сообщения знаменуют собой его несомненных успех. Как крысы покидают корабль пред его близким крушением, так точно они стадами являются на судно, недавно оставленное, но снова снаряжаемое в далекий путь, благо ожидают, что на этом корабле собрана будет масса всевозможных запасов, которыми можно будет вдоволь поживиться. Точно так же и в роскошной Византии ее пышные царедворцы всегда покидали того, на кого падала хотя тень немилости императора, и в то же время курить фимиам всякому, кто только сумел привлечь к себе внимание правителя. Македонянин был простого происхождения. Детство, юность, молодость он провел на приволье своей родины. Только 25 лет от роду появился он в этом великолепном городе. Поэтому он не совсем еще был опошлен придворной жизнью, хотя природный ум его ясно представлял ему общую картину положения дел. Василий знал прекрасно цену этим ухаживаниям, а потому и не особенно льстился на них.

Но внимание Зои было ему дорого.

Эта матрона, ведь, была очень близка ко двору. Марциан только что сказал, что она близка и к Ингерин. Если это так, то через нее Василий мог знать все о дорогой ему женщине, пожертвованной им ради удовлетворения своего честолюбия. Может быть, она даже поможет ему хотя изредка видеться с ней. После это устроится само собой, если ему только удастся создать себе прочное положение около порфирогенета, но пока не мешает запастись расположением этой Зои.

Кто была Зоя? Марциан сказал, что она была славянка. Да это было и видно при одном только взгляде на нее. В Византии говорили, что она сперва была рабой и куплена уже умершим теперь патрицием Романом на рынке невольников. Роман был стар, развратен, пресыщен жизнью, но Зоя так повела с ним себя, что успела окончательно овладеть стариком. Ради нее Роман позабыл все на свете. Он был увлечен молоденькой славянкой настолько, что не задумался даже жениться на ней и сделать ее, таким образом, полной госпожою в своем доме. Однако, он скоро умер, оставив Зою полной своей наследницей. Та недолго горевала по старику и вышла замуж за фаворита императрицы Феодоры, вдовы покойного Феофана и матери уже царствовавшего тогда малюткой Михаила порфирогенета. Благодаря этому, она попала ко двору и держала себя так удачно, что когда возмужавший Михаил заключил в монастырь свою энергичную мать, она сумела остаться на высоте, а не пала вместе с Феодорой, как этого можно было ожидать. С тех пор она постоянно была при дворе, хотя и второй ее муж скоро умер. Злые языки Византии поговаривали, что всем своим положением она безусловно обязана была Вардасу, дяде Михаила порфирогенена, ставшему еще при жизни второго мужа Зои ее неизменным покровителем. Теперь Вардас был болен. Зоя знала, что, если он умрет, рушится и ее могущество. Она не показывала виду, но в душе сильно беспокоилась за свою будущность... Вот, почему она и обратила особенное внимание на македонянина, предчувствуя в нем так же, как и Марциан, новое яркое светило византийского двора.

- Я вижу, ты очень скромен, - заговорила она, - неужели все мужи твоей родины похожи на тебя?

- Не знаю, что и сказать тебе, великолепная? - ответил, походя, Василий. - Действительно, у нас в Македонии говорят, что скромность - лучшее украшение мужей.

Зоя улыбнулась.

- Что хорошо в Македонии, то никуда не годится Константинополе, - сказала она. - Но, вот, что, хотя Марциан и сказал мне, что оба вы идете сообщить вашим друзьям радостную весть о начале ристалищ, я вижу - вы все-таки не особенно спешите. Если это так, пойдемте со мной, я отправляюсь к Склирене и тебе, Василий, советую, заслужить ее расположение... Идем!

- К Венере подобной Склирене! - вскричал Марциан. - О, если бы там меня ждала сама смерть, я готов был бы и с нею встретиться в покоях Склирены.

- Прекрасно! Ты согласен, а ты, Василий?

- Я тоже готов последовать за тобой, несравненная...

- Тогда идем, Склирена заждалась меня...

- Она утешилась? - спросил Марциан, - радостью или горем блещут ее чудные очи?

- Разве может утешиться женщина в положении Склирены? В этом вопросе я не узнаю тебя, Марциан!

- Прости, несравненная!.. Но женское горе - что весенняя гроза. Прогремит гром, соберутся тучи, сверкнет молния, а затем снова все ясно и светло, снова светит радостное солнце... Но что там за шум?

Действительно, из одного из переулков доносились бряцание оружия, громкие голоса, хохот и отчаянные крики о помощи.

Крики эти были так громки, что Зоя испугалась.

Однако, опасности не было.

Из-за поворота дома показалась толпа вооруженных солдат. Среди них виден был связанный крепко-накрепко веревками какой-то человек, для которого императорские гвардейцы не жалели пинков и самых отборных ругательств.

Несколько в стороне от солдат, сбоку, шел человек в богатой одежде таких же цветов, какая была и на Марциане. Около него двое солдат скорее тащили, чем вели молоденькую девушку.

Ого, - воскликнул Марциан, увидев эту группу, - мы принесем несравненной Склирене приятную весть! Ведь это - ее варяг! Молодец Никифор!

Действительно, императорские гвардейцы вели Изока. Девушка же была Ирина, внучка старого Луки.

 

XVIII. Мимолетное счастье

Предчувствие недоброго недаром овладело старым Лукой, когда он, повинуясь желанию внучки, с одной стороны, а с другой - влечению своего сердца, решил оказать помощь несчастному беглецу.

Да и как он мог отказать в этом Изоку? Ведь, он был ему родной по духу, по крови, по родине... Ведь, он был славянин.

Стар был уже Лука, всякая надежда когда-нибудь увидеть родину давно уже покинула его. Он состарился здесь, переменил даже веру отцов, но ничего не могло заставить его забыть родной Днепр, с его беспредельными береговыми равнинами. Постоянно не выходил он из головы старика, который грезил, мечтал о нем... И, вот, теперь перед ним явился сын родной ему страны и просит о помощи...

Лука не решился ответить отказом.

Он прекрасно понимал, что в случае, если погоня найдет здесь Изока, ему, жалкому рабу, придется плохо, но не за себя он боялся, а только за Ирину.

В жилах девушки текла чистая славянская кровь. Старик знал, что его внучка смела, отважна, сумеет постоять за себя, не дать себя в обиду, но он не рассчитал только одного того, чему его, казалось бы, должен был научить опыт всей его жизни: Ирина была сильна и смела, но она была одна, а не одной же ей было бороться и одолеть целую Византию...

Раз решившись приютить и укрыть у себя Изока, Лука разом откинул все свои сомнения и думы. Его решение было твердо, и оставалось только привести его в исполнение, то есть, другими словами, во чтобы то ни стало, укрыть беглеца.

Но, прежде чем сделать это, ему нужно было дать отдохнуть, подкрепить свои силы, а потом уже и спрятать его.

Скромный ужин, поданный Ириной, был моментально уничтожен голодным Изоком. Не осталось даже крошек, которыми внучка Луки кормила обыкновенно своих любимцев птиц. Рыба была обглодана до костей. Первое чувство голода было утолено. Сытым себя Изок далеко еще не чувствовал, но силы все-таки были несколько подкреплены.

Теперь его стало клонить в сон, но он не хотел казаться невежей и не узнать, кто так радушно приютил его и разделил с ним более чем скромную трапезу.

- Скажи мне твое имя, старик? заговорил Изок, стараясь преодолеть дремоту.

- Лука.

- Лука? Она сказала - ты с Днепра.

- Да!

- Но там нет таких имен?

- Ты прав... Это имя я получил уже здесь.

- А как звали тебя раньше, у нас на Днепре?

- Я готов тебе сказать это. Там, у себя на родине, я носил имя Улеба...

- Улеба, Улеба!.. Знакомое имя! - проговорил задумчиво Изок, - у нас на Днепре до сих пор свято хранится память одного Улеба.

- Какого?

- Старейшины полянского... Он взят был в плен варягами, и с тех пор ничего не слышно об нем.

- Что же говорят об Улебе?

- Что это был один из лучших старейшин на Днепре, и боги покарали полян, отняв их у него... Но ты плачешь, старик, ты может быть, знал Улеба...

- Знал... О, Боже! Благодарю Тебя!.. Юноша! Ты после стольких горя, тоски, первый приносишь мне счастье! Ведь, тот самый Улеб, о котором только что сказал ты, что его память на родном Днепре не забыта, этот Улеб - я!

- Ты!

- Да, мальчик... Ты первый узнаешь это...

Изок вскочил. Сон разом отошел от него. Глаза его загорелись радостным огнем.

- О, боги! Боги! Великий Перун! Ты дал мне встретиться с ним!.. Ты, ты - Улеб?.. Скажи мне еще раз это!

- Да, я... Но что с тобой, я не узнаю тебя, ты весь переменился... как-будто весь горишь...

- Да, я горю... горю от счастья... Еще спрошу тебя. Эта девушка, которую ты зовешь своей внучкой, кто она?..

- Как кто?

- Имя ее отца... ради богов, ради Перуна... Ведь, ее отец - твой сын?

Ирина, слушавшая весь этот разговор из угла хижины, теперь встала и подошла. Женским чутьем она поняла, что, вот, сейчас должно совершится что-то очень важное, что произведет окончательный переворот в ее жизни.

- Скажи ему, Лука, как звали моего отца, - произнесла она. - Ты только что называл мне его имя...

Старик, однако, молчал. Он не понимал этого странного восторга, охватившего юношу.

- Скажи, Улеб, как имя ее отца? - по прежнему настойчиво говорил Изок. - Или ты забыл?

- Нет...

- Не Всеслав ли?

- Да, Всеслав! Но откуда ты можешь это знать?

- Откуда? О, боги, о, Перун! Да как же мне не знать имени моего родного отца?!

- Родного отца? Что я слышу! Отца? Всеслава?

- Да, да! Всеслава, сына Улеба, полянского старейшины, увезенного в плен варягами... Если это - это его дочь, - Изок указал на Ирину, - то она - моя сестра!

- Вслед за этим признанием в хижине разом воцарилось мертвое молчание. Все трое стояли и молча, в каком то изумлении, смотрели друг на друга.

Первым пришел в себя старик.

- Бог христиан и вы - боги моей родины, - полным восторга и слез голоса заговорил он, - за что посылаете вы мне такое неслыханное счастье? Или для того, чтобы скрасить скрывающееся за ним новое горе?.. Изок - сын Всеслава, того Всеслава, которого я давно считал мертвым... Всеслав жив... О, Боже, Боже!.. Ирина, что ты молчишь? Ведь, это - твой брат! И как же я сразу не узнал тебя... ведь, ты так похож на твоего отца... Приди же, обними меня!..

Чуть ли не первые счастливые минуты переживал старик с той поры, как потерял все дорогое для человека на свете: родину, свободу, жену, детей...

Радость его не знала пределов. Ирина и Изок тоже сияли восторгом. Спать уже никто не ложился, до сна ли было счастливцам в эту ночь?

Изок рассказал деду, что его сын, Всеслав, так полюбившийся варяжскому вождю, был взят этим последним к себе. Сперва он был у него рабом, но потом варяг увез его в свою родную страну, где он был освобожден и стал свободным воином. Вместе с норманскими викингами бывал Всеслав в их походах, приобрел славу и честь и стал известен даже самому Рюрику, приемному сыну короля Белы. Вместе с ним он ходил войною на Ильмень, а затем, когда приильменцы призвали Рюрика княжить и владеть ими [30], он пошел в родную землю вместе с варяжскими дружинами. Потом, когда Аскольд и Дир ушли на Днепр, он ушел с ними и теперь живет на родной стороне и в большом почете у норманских витязей. Еще до прихода на Ильмень, он женился на норманке, и Изок родился там, в суровой Скандинавии. За отцом он пошел на его дальнюю сторону, полюбил приволье Днепра, но злая, как он думал, судьба привела его сюда, в Византию...

Юноша воодушевлялся, когда говорил о Днепре...

Видно было, что в его жилах текла славянская кровь. Норман по матери, он все-таки был славянин по отцу. Славянское простодушие сливалось в нем с скандинавской суровостью.

Он был силен, храбр, любил отца, князей, свой Днепр, свою вторую родину, и, вот, теперь он, встретив этих людей, к которым его, очевидно, привела судьба, был просто сам не свой и не знал, что и подумать о таком странном стечении обстоятельств.

Он остановился на минуту.

- О, говори, говори! - восклицал старик, - Я так давно не слышал родного наречия, что твои слова мне кажутся музыкой.

И Изок снова говорил, не утомляясь и не уставая.

 

XIX. Горе

Поднявшееся снова на небо солнце застало всех троих бодрствующими.

Изок и Ирина говорили без умолку, их дед молчал, и только радостная улыбка свидетельствовала о том великом счастье, которое он переживал в эти мгновения.

- Мы должны бежать все трое на родимый наш Днепр, - говорил восторженно Изок.

- Да, да! Мы бежим отсюда, - вторила Ирина, - там ждет нас отец... Но как это сделать?

- Найдем возможность... Улеб, отчего ты не вернулся на родину? Ведь, ты пользуешься свободой...

- Ты спрашиваешь меня об этом, дитя? Я готов тебе сказать это. Когда я первое время жил здесь, я был рабом. Цепи тяготили мое тело, а потом, когда меня освободили от них, я уже чувствовал себя настолько дряхлым и слабым, что побег мне и одному был не по силам...

- Ты был не один?

- Здесь умерла мать твоего отца... Кроме же нее, у меня была на руках, вот, она, Ирина. Не мог же я бросить их и бежать один!.. Да и как бежать, с кем? Варяги же, какие бывают здесь, меня не взяли, а пробраться одному - разве это было мыслимо?..

- И ты остался?..

- Да, ради жены и внучки.

- И изменил своим Богам?..

- Не я им изменил, а они мне изменили, - Бог же христиан помогал мне во многом. Я бывал в его храмах, и мое сердце было им тронуто. Я решил жить и умереть здесь, а потому и крестился. Она - тоже христианка.

- Но теперь, когда мы вернемся на родину, на наш Днепр, ты оставишь Бога христиан?

Старик печально, в знак отрицания, покачал своей седой головой.

- Нет! - произнес он.

- Но ты должен!

- Пусть! Но что мы будем говорить об этом!..

- Это правда! Скажи мне лучше, как вам жилось здесь?

- Не скажу, что плохо... Я даже думаю, что там во дворце мне кто-то покровительствует... Куропалат всегда добр ко мне, отдает мне почти все остатки с кухни императора, дарит мне одежду, потом живем мы здесь - нас никто не трогает. Мало этого, никто даже не заходит сюда. Мне покойно, и в этой тишине я даже не боюсь за мою Ирину.

- Но кто этот покровитель?

- Не знаю!..

День уже совсем начался, когда счастливцы почувствовали усталость и новый призыв ко сну. Разговоры прекратились.

Старый славянин заметил это.

- Усни, Изок, и ты Ирина! - сказал он.

- А ты?

- Я не могу...

- Тогда и мы не будем спать.

- Нет, нет!.. Вам, особенно тебе, Изок, необходим отдых. Ирина, ты останешься здесь, а я укажу ему место, где он будет в полной безопасности.

Сказав так, Лука увел юношу.

- Его никто не найдет, если даже придут сюда, - сказал он Ирине, возвратившись в хижину.

- О, Лука, скажи мне, мы уйдем отсюда? - спрашивала девушка.

- Что и сказать тебе - не знаю... Кто знает волю судьбы?

- Но мы должны уйти!

- Пусть вернется на Днепр Изок, он там найдет способ выручить нас, особенно если этого захочет Всеслав.

- Мой отец! Как сладко мне это слово!..

Лепеча так, Ирина заснула. Она не помнила, долго ли ей пришлось спать, только громкий шум, крик, бряцанье железа о железо разбудили ее.

"Что там такое? Верно, пришли за Изоком", - подумала Ирина и выбежала из хижины.

Она не ошиблась. На поляне, перед хижиной, она увидала надменного вида патриция, громко спорившего с ее дедом. Около патриция стояло двое вооруженных воинов, ожидавших приказаний своего начальника.

- Ты должен был видеть его, - кричал патриций.

- Нет, благородный господин, здесь никого не было! - смиренно отвечал Лука.

- Лжешь!

- Я никого не видал...

- Следы показывают, что варвар скрылся здесь...

- Пусть благородный господин прикажет осмотреть все кругом, и, если он найдет кого, я готов ответить жизнью!..

- Твоей жизнью! Кому она нужна, собака? Ну, смотри, я ухожу, мы уже все обшарили кругом, и, если ты только осмелился солгать, то берегись, горе тебе!

Говоривший обвел глазами вокруг, и взгляд его остановился на вышедшей из хижины Ирине.

- Это кто? - отрывисто спросил он.

- Моя внучка, благородный господин!

Патриций так и впился глазами в девушку.

Ирина смутилась под этим совершенно новым для нее взглядом, в котором так и отражалась - она инстинктом чистой неиспорченной души чувствовала это - какое-то неведомое для нее скверное чувство.

- Внучка, ты говоришь? Подойди сюда, красавица!.. Вот, цветок, который так пышно расцвел в нашем парке, и я не знал об этом. Как твое имя?

- Ирина!

- Чудное имя! Вот что, старик: я уже сказал, что я тебе не верю, но что же делать! Если ты и скрыл варвара где-нибудь, то, признаю это, скрыл ты его очень ловко... Ты упорствуешь и не хочешь мне выдать его, так вот что: я, чтобы сломить твое упорство и заставить тебе быть искренним, эту девушку беру заложницей!

- Нет, нет, - закричал Лука, - ты не посмеешь этого!..

- Отчего?

- Она - моя внучка!

- Ну, так что же?

- Я не отдам тебе ее...

- Посмотрим, как ты это сделаешь... Эй, вы!.. Взять ее!..

- А старика? - спросил один из солдат.

- Оставьте эту падаль!

Ирина отчаянно отбивалась от солдат. Лука кинулся к ней на помощь. Он с ожесточением вцепился в одного из воинов, но тот, чтобы избавиться от него, ударил его мечем...

С рассеченной на двое головой покатился Лука...

Дикий крик Ирины, видевшей это злодеяние, огласил парк, но ей в ответ раздался другой крик.

Это Изок, вырвав с корнем молодое деревцо, кинулся на помощь сестре.

- Вот он, вот, держите! - закричал патриций, кидаясь сам в сторону и укрываясь за первым деревом.

Изок бешеным ударом свалил с ног солдата, державшего Ирину, другой отскочил сам, но в это же мгновенье привлеченные криками другие воины из отряда появились на поляне.

После недолгой борьбы Изок был схвачен и крепко опутан веревками.

Ирину пришлось тоже связать...

Поляна скоро опустела...

Лука, мертвый уже и похолодевший, остался на том месте, где он упал.

 

XX. Начало борьбы

Ирина эту ужасную сцену, так неожиданно разыгравшуюся перед ее глазами и участницей которой она стала сама, сперва не приняла даже за действительность. Ей казалось, что она видит какой то ужасный сон, и, вот, стоит ей только сделать усилие проснуться - и все это мигом развеется, как дым от дуновения ветра, то снова, но уже наяву, возвратятся сладкие мечты и грезы.

Но, увы, страшная действительность скоро дала себя почувствовать. Веревки резали ее тело, грубые толчки императорских гвардейцев, помимо ее собственной воли, заставляли ее передвигать ноги и идти вперед, а этот противный начальник солдат, лишивших ее самого дорогого на свете существа, шел рядом и шептал ей на ухо слова, смысл которых заставлял ее краснеть даже в такую минуту.

Впрочем, она плохо понимала, что говорит ей этот человек. Отдельные фразы достигали до ее слуха, поражали ее, заставляли краснеть невольно, но общий смысл все-таки ускользал. Пониманию этого ребенка-полудикаря мало было доступна витиеватая, полная фигурных оборотов, речь византийца.

Она так была поражена постигшим несчастьем, что все еще жила душой в страшной сцене, разыгравшейся на берегу Босфора, в том мирном уголке, где она провела всю свою жизнь.

"Как прав был Лука!" - говорила сама себе Ирина. - "Еще вчера он говорил мне, что в счастье скрыто горе... Явилось счастье и тотчас же оно затмилось горем!.. Неужели все так бывает на свете?.."

Машинально она стала прислушиваться к тому, что говорил шедший рядом с ней византиец.

- Ты была, - шептал он ей, - среди всех цветов парка нашего императора самым роскошнейшим, самым пышным, но это было в лесной глуши, вдали от всего живого... только птицы да солнце любовались твоей красотой, но теперь, о, радуйся же, радуйся, теперь все изменится, все пойдет по другому! Мой дом полон золота, серебра и багряниц. Сотни рабов будут стремиться выполнить каждое твое желание, каждую твою прихоть; все, что на земле есть великолепного, роскошного, все будет готово к твоим услугам, и в моем доме ты, скромный цветочек, распустишься еще пышней, станешь еще прекраснее... И все это будет тебе за один только твой ласковый взгляд, за твою улыбку, за ласковое слово...

- Что тебе нужно от меня? - невольно вырвалось у расслышавшей эти слова Ирины.

Она вся дрожала.

- Любви, твоей любви... - услышала она.

- К тебе? К убийце?

- Какой же я убийца? Что ты!

- А Лука...

- Так это вовсе не я... виноват вон тот гвардеец, а я тут ни причем... Да что тебе в этом старике? Он достаточно пожил, на что ему была жизнь? Пожил на свете и умер - таков уже вечный закон природы, а как умереть - от болезни ли, от меча ли - не все ли равно...

- Отпусти меня!

- Конечно! Разве ты могла в этом сомневаться?.. Ты будешь свободна! В этом мое слово...

- Когда?

- А, вот, когда ты навестишь мой дом... Ты побудешь у меня немного. Поглядишь, как живут у нас в Византии, а потом, если угодно, если тебе у меня не понравится, иди... я не осмелюсь задерживать тебя...

- Тогда прикажи развязать веревки.

- Нет, прости... когда птица попадает в клетку, дверцы всегда остаются закрытыми...

- Презренный! Теперь я вижу, что ты все лжешь.

Византиец расхохотался.

- Как ты прекрасна в своем гневе! - воскликнул он. - Я поспешил бы отдать дань твоей красоте и расцеловать тебя, если бы не эти приближающиеся сюда люди, среди которых я вижу великолепную матрону Зою, моего милого Марциана и еще кого-то... Увы, эта встреча несколько мешает моим намерениям, но верь мне, что мой поцелуй останется за мной и не пропадет... Я немедленно, как только мы будем дома, с излишком наверстаю все, теперь мною потерянное...Мы будем счастливы, мой цветочек! Но что это значит?.. Великолепная Зоя направляется в нашу сторону. О, я предчувствую, что она перехватит у меня радостную весть о поимке варвара и прежде меня принесет ее первою к очаровательной Склирене!..

Носилки Зои, действительно остановились по ее знаку. Матрона с любопытством и изумлением глядела на связанных юношу и девушку.

- Привет тебе, несравненная Зоя, - подошел к ней начальствовавший над гвардейцами патриций, - привет тебе, Марциан, и тебе...

Он низко поклонился, придав своему лицу возможно более подобострастное выражение.

Зоя внимательно посмотрела на него.

- И тебе мой привет, благородный Никифор, - ответила она, - вижу, что сегодняшний день был для тебя удачным... Где нашел ты такую прекрасную добычу?

- Ты говоришь про девушку или про этого варвара?

- Про обоих...

- Я могу тебе сказать только про варвара... Ты видишь, он смотрит как-будто во все глаза, между тем, он слеп, как, впрочем слепы все они...

- Перестань говорить загадками, я плохо понимаю тебя! Что ты хочешь сказать этими словами?

- Никифор намекает, - вмешался Марциан, - что этот варвар слеп потому, что его глаза не оценили всех прелестей венеро-подобной Склирены...

- Вот как! А эта девушка?.. Что она могла сделать? Или она осмелилась вступить в соперничество с моей несравненной Склиреной?

- О, нет! Эта дикарка вместе с каким-то стариком укрыли у себя моего дикого зверя, но, благодаря мне, он был все-таки найден. Старик зачем-то нашел нужным умереть...

- Какой старик, о ком ты говоришь, Никифор? - с заметным волнением и тревогой в голосе воскликнула Зоя, приподымаясь даже на носилках.

Василий внимательно посмотрел на матрону и сразу заметил это ее волнение.

"Что это может значит?" - подумал он. - "Зоя интересуется каким-то варваром! Не понимаю!"

- О каком старике говоришь ты? - повторила снова свой прежний вопрос Зоя.

- Ах, почем я знаю! Какой-то варвар, живший в чаще парка, у самой воды... Его, кажется, я видел во дворце... Его называли там Лукой...

- Он умер, ты говоришь?

- Я в этом уверен, и рассуди сама, несравненная Зоя, мог ли я оставить этот цветок, - он указал на Ирину, - одиноким! Нет, тогда я считал бы сам себя в этом случае самым грубым из варваров.

Он хотел еще что-т