Красницкий Александр Иванович - Гроза Византии

А.И.Красницкий

ГРОЗА ВИЗАНТИИ

С.-Петербург, 1898 г.

 

 

 

Оригинал здесь: Библиотека Олега Колесникова.

 

Часть 1. Голубые и зеленые

I. На берегу Босфора

День догорал.

Ярко-багровый диск заходящего солнца купался уже в позолоченных его же последними лучами волнах Босфора. Он как бы медлил погрузиться совсем в эту беспредельную гладь и, казалось, отдыхал теперь в отрадной вечерней прохладе, сменившей зной дня. Последние лучи его продолжали еще упорно бороться с надвигавшейся темнотой ночи. Они золотили не только воды пролива, теперь безмятежно покойного, но также играли и на куполах императорского дворца, на крестах дворцовых церквей и, золотя яркую зелень густых деревьев парка, полутенями спускались к самому берегу и пропадали в чуть заметной ряби Босфора, подходившего в этом месте как раз к подножью роскошных густолиственных деревьев, которые в свою очередь, как зеленой рамкой, окаймляли берег.

Было очень тихо. Сюда почти что не доносился грохот и гам Нового Рима - его заглушали деревья парка и шум волн. Редко-редко чириканье птиц нарушало торжественную тишину этого покойного уголка всегда так шумной Византии.

Впрочем, не одни только птицы и волны Босфора нарушали эту тишину.

Неуклюжая рыбачья ладья, покачивавшаяся у берега, показывала, что где-нибудь близко были люди.

И, в самом деле, этот уголок был обитаем.

В нескольких шагах от воды видна была покачивающаяся жалкая лачужка. Растянутые около нее для просушки сети, невода, небрежно кинутые у самого входа весла прямо говорили, что хозяин этой лачужки несомненно был рыбаком по профессии.

Около входа хижины, на небольшой прикрытой травой прогалинке, на камне сидел старик, нежась на догоравших лучах солнца. Он был согбен и сед. Волосы на его голове и длинной бороде были белы, как снег. Старчески сморщенное лицо с крупными чертами было очень добродушно. Выцветшие от лет глаза смотрели тепло и ласково.

Одет он был чуть ли не в лохмотья, едва прикрывавшие его пепельно-серое тело.

Впрочем, в этом уголке другой одежды, пожалуй, и ненадобно было. Люди сюда заходили редко, а молоденькая девушка, склонившаяся своей головкой на колени старика, никогда бы его не осудила за недостаток в одежде уже хотя бы по одному тому, что старик, ласково гладя ее рукой по голове, называл внучкой.

Девушка была очень молода и красива. На вид ей нельзя было бы дать более 15-16 лет, и это отражалось в ее невинных, чистых глазах с открытым прямым взглядом, в беззаботном, веселом смехе и шаловливости, которая так свойственна тем переходным годам, когда в ребенке-девочке только что просыпается женщина.

Она была красива, но, очевидно, не сознавала своей красоты. Однако, эта красота была совсем особенная. Среди красавиц Нового Рима блондинки были редкостью, а эта девушка была блондинка с золотистыми волосами, ясными голубыми глазами и ярким румянцем, что полымя, заливавшим ее щечки. Фигура - стройная, статная, с могуче развитым бюстом, несколько приподнятыми плечами и крепкими мускулистыми руками. Она вся, как говорится, теперь дышала не только красотой и молодостью, но совсем несвойственной женщинам юга физической мощью, разлитой во всех ее движениях и придававшей ей какой-то самоуверенный вид.

Она полулежала на траве, опираясь локтями в колени старика, и слушала его тихую речь, перерываемую время от времени нежными обращениями ее собеседника, которого она в свою очередь называла "добрым дедом Лукой."

Они говорили.

- Вот, так и все устроено, внучка, на этом свете, - тихо говорил старец, - всегда так было и будет... Радость и горе постоянно чередуются друг с другом. Хорошо человеку - радуется он, счастлив, думает, так уже до конца его дней будет, а в это время горе сторожит уже его и вдруг, как дикий зверь, кидается на счастливца в тот самый миг, когда он и ожидать этого не мог... И всегда так...

- И меня, стало быть, ждет горе? - вздохнула девушка.

- И ты также, Ирина, не минуешь его... Это - общая участь всех...

- Близко это горе...

- Близко? Откуда ты можешь знать, дитя?... Наше будущее скрыто от нас...

- Так, я это знаю, чувствую... Да, наконец, ты мне и сам только что сказал...

- Я ничего не говорил...

- Нет, ты сказал!.. Ты сказал сам, что горе подкрадывается к людям всегда в то время, когда они чувствуют себя счастливыми, так, ведь?

- Да, это верно...

- Ну, вот, так и со мной... я счастлива, безмерно счастлива, порой мне кажется, что счастливее меня никого нет во всей Византии, а вот, теперь я и думаю, что как раз горе и сторожит мое счастье, пронесется оно, унесет его, и я буду плакать, долго плакать...

- Отгони от себя мрачные мысли, дитя! Кто знает будущее?.. Тебе придется страдать, как и всякому, но что же поделать, если уже так суждено... да и счастлива ли ты теперь?..

- Счастлива, дедушка, я уже тебе сказала об этом... Да и как же я могу быть не счастливой? Все у меня есть: ты выезжаешь на ловлю и всегда привозишь так много рыбы, что мы совсем не знаем голода, а что же еще? Кругом всего так много! Вот, видишь, там журчит наш ручеек, вода его вкусна и холодна, кругом здесь цветы, красивые цветы, и я могу ими украшать свою голову... Я так хорошо умею плести венки... Наконец, ты, когда ходишь с рыбой к дворцовому куропалату, всегда получаешь от его слуг обильные подарки, так что нам даже не нужно заботится об одежде... Видишь, всего у нас вдоволь, все есть, и живем мы тихо и покойно, не трогая других и сами забытые всеми...

Старик тяжело вздохнул.

- Когда бы всегда так было, Ирина! - печально промолвил он.

- Так и будет всегда...

- Нет, нет... так не может всегда быть... Я стар, дни мои сочтены, жизнь моя позади, ты молода, твоя жизнь у тебя впереди... Что хорошо для старца, совсем нехорошо для молодки... Молодость требует другого...

- Чего же, Лука?

- Мало ли чего... В твои годы все так рассуждают, потому что молчит пока сердце...

- Как молчит? Отчего?

- Оттого, что любовь еще не посетила его...

- Вот про что ты, дед! А почем ты знаешь, что я никого не люблю? Если так, то ты ошибаешься, я люблю...

- Как! Неужели? - с испугом в голосе воскликнул Лука.

- Да, да! люблю... люблю, вот, эту хижину нашу, люблю свет солнца и это море, потом люблю нашу лодку, птиц, которые собираются клевать крошки после нашего обеда, люблю, когда звонят в колокола в храмах, а потом и тебя люблю...

- Хвала Создателю! - с облегчением вдохнул старик. - А я думал, что и в самом деле горе уже постигло тебя...

- А разве любовь - горе?

- Да, дитя...

- Я думала, что - счастье...

- Для кого как... Для очень немногих на земле это, может быть, и счастье, только такое смутное, неясное, тревожное счастье, что, пожалуй, горе для человека - лучший удел, если сравнишь их; для остальных же любовь - горе, тяжелое, страшное горе...

- Вот как!

- Это верно... Видишь, я стар, долго, долго живу я на свете и твердо знаю это..

- Ты любил?

- Да, и меня постигло это горе... Оно неизбежно для всех...

- Но ты говорил, что был счастлив с твоей женой.

- Ты права... Мать твоего отца дала мне счастье, какое только возможно на земле, но это-то счастье и было вместе с тем горем...

- Я не понимаю тебя!

- Поймешь сейчас: я боялся потерять это счастье и мучился, а когда потерял мою жену, то, вот, прошло уже тому много лет, я не знаю счастья, а терплю только одни муки...

- Она умерла?

- Да, с тоски по свободе и с горя, что жена ее сына убила себя сама... я до сих пор вижу страшную рану на ее горле...

- Убила? Зачем?

- Ты хочешь знать, дитя? Так я скажу. Она любила нас и решилась скорее умереть, чем расстаться с нами... Хочешь я расскажу тебе все... теперь ты выросла и должна знать, как ты попала сюда... Мне уже не долго жить на свете, и я должен, наконец, рассказать тебе все... Ты будешь слушать?

- Да, дед... Ты много раз обещал мне поведать это, но как я тебя ни просила, ты никогда не был со мной откровенен... отчего это?

- Не приходило время еще?

- А теперь пришло?

Старик задумался.

- Не знаю, что и сказать тебе, как ответить на этот вопрос... Чувствую, что оно не пришло - это время, но тут же чувствую, как какие-то мрачные предчувствия так, вот, и одолевают меня... Откуда это? Почему? Не знаю сам, но чувствую...

- Что же ты чувствуешь, Лука?

- Многое, ох, многое, дитя.

- Тобой недоволен курополат...

- Нет, этого нет!.. А, вот, чувствую я, что жить мне недолго, ох, недолго остается.

Ирина вскочила и с трепетным страхом смотрела на старика.

- Дед, дед! Что ты говоришь! Опомнись, - лепетала она.

- Что, дитя, чего ты так испугалась?..

- Ты сказал про смерть и так сказал, что и я поверила... ты сказал это совсем по особенному, в твоих словах была страшная уверенность...

- Что делать?.. Этот конец неизбежен для всех живущих...

- А как же я?...

- За тебя-то мне и страшно!.. Да, за тебя... Ты - последнее звено, приковывающее меня к жизни... самое последнее... Ради тебя только и живу я... Что я такое? Одинокий, жалкий, затерявшийся среди чужих старик... все равно, как дерево, вырванное с корнем налетевшим вихрем и перенесенное на чужую почву... вот я... Привился, прозябаю, зачем? К чему?.. Только, вот, ты, ты - мой побег молодой, молодая лоза, вот, и жалко мне тебя...

- Лука, дед, старый дед, ты не умирай, ты послушайся меня, не умирай, - с громким воплем кинулась к нему на грудь Ирина.

- Да я и не думаю умирать.

- А сам сказал...

- Сказал только, что тоска меня смертная гложет, может быть, я еще и ошибаюсь... Может быть, все это пустяки из пустяков - так, плохо спалось, а вот, все-таки хочу я тебе рассказать про прошлое, и узнай на всякий случай..

- Лучше не говори, Лука.

- Отчего же, дитя?

- Ты так напугал меня... вот, я и не хочу слушать..

- Полно, успокойся, ну, не плачь-же, прошу тебя, не плачь.

- Я не буду слушать, ты собираешься умирать, вот, и хочешь мне рассказывать про свою прошлую жизнь...

- Ты должна слушать... если что случится, ты должна знать, кто ты ... будешь?

Ирина потупилась.

- Будешь слушать? - настойчиво повторил Лука.

- Говори, буду! - прошептала девушка, отирая рукавом слезы.

 

II.Тень прошлого.

- Слушай же, дитя, слушай и на всю жизнь запомни мои слова, - начал Лука, поудобнее усаживаясь на своем камне. - Ты живешь на свете уже 16-ю весну и помнишь себя всегда, вот, здесь, в этом тихом уголке дворцового парка; но, может быть, смутно, ты припомнишь, что не вся твоя жизнь протекала здесь... не так-ли, Ирина?

- Да, да, дед Лука, как во сне иногда, особенно, когда задумываюсь, припоминаются мне высокие обросшие с вершин до скатов лесом горы, широкая река, то тихая и покойная как, вот, этот наш залив, то бурная и ревущая. Потом помню я и людей, но совсем не таких, каких я видела здесь. Они были высоки ростом, широки в плечах. У них были голубые глаза, как у меня, и белые волосы, как у тебя... Впрочем, таких, вот, людей я видела и здесь - среди варваров... Скажи же, дед, что это такое в самом деле, сон или действительность? Я думаю, что это - сон...

- Нет, память не изменяет тебе, это - не сон, не создание девичьей мечты...

- Но что же?

- То, что действительно было... Ты не здесь родилась, Ирина. Твоя родина - не шумная Византия. Первый раз свет солнца увидела ты не под сенью деревьев этого парка, а далеко-далеко от него...

- Но где же? Где, Лука?

- Сказал, далеко... слушай же и не перебивай. Далеко отсюда, от шумной и развратной Византии, за этим морем, которое кажется тебе безбрежным, есть другая страна. Она не похоже на эту. Нет там таких городов, как эта Византия, и народ там живет совсем другой - крепкий, сильный, здоровый, с русыми волосами и голубыми глазами.

- Варвары! - воскликнула Ирина.

- Здесь так называют их... Здесь, ведь, всех так называют, кто не римлянин или эллин. Только по совести - все варвары, даже дикие, и те добрые и лучше жителей Нового Рима... Я знаю этих варваров близко, потому что я родился там, среди них детство, юность, взрослые годы, начало наконец, старости, провел в этой стране, потому здесь я сам - варвар.

- Ты никогда не говорил мне этого...

- Не приходило время, дитя... да, я - варвар... Моя родина за этим морем, на берегах великой славянской реки Днепра. Там я родился, там жил, любил и был счастлив, но, видно, умереть мне там не суждено... Родина моя, родина, далекая, милая!.. Поля мои зеленые, леса дремучие, непроходимые!.. Не увижу никогда я вас, не вдохну своей старой грудью того воздуха, которым дышал, когда родился... все потеряно для меня, и только в грезах моих да мечтах, да во сне еще вижу я родимую сторону, и болит мое старое сердце, трепещется оно, как подстреленная птица!.. А как позор свой вспомню...

- Говори, дед, говори, я слушаю тебя! - с волнением закричала Ирина, отклоняясь от старика и становясь перед ним на колени.

Лицо ее пылало, как в огне, глаза сверкали, высокая грудь вздымалась, что волна Босфора в бурю.

- Как же ты попал сюда? Каким образом очутился здесь, старый, хилый, ведь, не по своей воле покинул ты родину? - задыхаясь от волнения, спрашивала она.

- Не по своей, не по своей! Кто же решится сам покинуть родную страну и уйти от нее... ты права... Так слушай же! Тяжело мне, а все поведаю я тебе... слушай... Там в родной мне стране, на берегах Днепра, жили наши роды... Мы жили в долинах вокруг высот, на которых стоял наш город - великий Киев. Полянами нас всех звали другие племена. Жили мы мирно, никого не трогали, не обижали, хотя нас было много. Неподалеку от нас в дремучих лесах жили древляне. Нашего корня было это племя. Говорили они одним языком с нами. Мы их понимали, а они нас. Одним богам мы молились и жертвы приносили, только нравы да обычаи у нас были совсем разные: древляне, как звери дикие, лесные, жили - грабежами промышляли, вечно в раздорах между собой были, а наши роды тихие, смирные, хлеб растили, торговали с наезжими гостями в Киеве, сбывали им, что из земли потом да кровью своей добывали, а о битвах, о войнах, не только что друг с другом, но и с обижавшими даже нас племенами не помышляли... Да и к чему эти войны? Все, ведь, мы - родные были, недаром на всем пути великом от варяг в греки и далеко окрест по сторонам все, кто жил там, одним именем - славянами назывались: и у нас на Днепре, и на великом озере славянском Ильмене, и все, все мы, сказал уже я, по одному говорили и одним богам молились. Только одна беда наша была: не могли мы в мире и согласии между собой жить. Вечно между нами ссоры да раздоры шли, и не было между нами правды, что на Ильмене, то и на Днепре кровь братская всегда рекой лилась. Род постоянно враждовал с родом и чаще всего по пустякам, и внимания не стоившим. Оттого-то, хоть и много было нас и сильны были мы телом, зато духом слабее детей были... всякий, кто хотел, мог явиться к нам, воевать с нами и всегда побеждал. Будь между нами согласие, не было бы народа равного нам в целом свете!.. Но что же делать, если судьба не давала нам этого, а оттого и гибли мы... Так, должно быть, предопределено самой судьбой славянским племенам во веки веков... Однако, даже при этих раздорах мы жили счастливо, особенно тот род, к которому я принадлежал. Этот род славен был богатством своим и красотою своих дев голубооких. Все окрест уважали его. К старикам его приходили даже дикие древляне, если хотели ссоры свои разрешить не кровью, а мирным правдивым словом. Не смущались даже тем, что во главе рода не старик стоял, опытом прожитых лет славный, а только что пришедший в зрелый возраст родич... Впрочем, нет, не так я говорю, больше пятидесяти зим было этому старейшине, когда его сородичи над собой во главе поставили. Был он человек добрый, справедливый, хотя и в обиду никогда своих не давал. Знали его не только в родах окрест, но в самом Киеве с почетом встречали, когда он приходил зачем-нибудь туда... Только, сказал уже я тебе, дитя, что не знают смертные, где конец счастья, где начало горя - так они близко друг с другом соединены. Стал думать этот старейшина, что боги всегда будут одинаково милостивы к нему...

- Ты говоришь, Лука, боги? Разве там, на твоей родине, не веровали во Христа..

- Нет, дитя, там не знали Его тогда, а может быть, и теперь не знают...

- Но кому же там молятся?

- Кому? Главе всех богов - Перуну-громовержцу, злому Чернобогу, доброму Волосу, веселому Лелю...

- Истуканам?

- С виду истуканам, пожалуй, но на моей родине этими истуканами изображались великие силы природы. Однако, ты меня перебила... Узнай же, что случилось. Пришли в мой край злые люди, это были варяги, они из-за дальнего моря шли по своему обычному пути сюда. И прежде они часто проходили мимо, но никогда ни мы им, ни они нам зла не делали. Дружно всегда жили. Они выменивали у нас хлеб и сырье не свое железо и оружие. Так шло многие годы. Тут вдруг они явились к нам не с добром, а с мечом... После я уже слышал, что вышли у них распри с приильменскими родами, и покорили они их под свою власть, потом и к нам явились с военной грозой... Ну, могли ли мы им сопротивляться? В ратном деле они очень искусны были, а мы едва умели в ряды построиться. Так и не смогли мы защитить себя от врага. Помощи нам ни откуда не было. Все соседние роды разбежались, и остался один только мой род, один на один с врагом лютым. Кто успел в леса к древлянам убежать, тот спасся. Больше всего побили на месте, а многих в плен забрали и с собой, вот сюда - в Византию, как рабов, увезли. И старейшина увезен был со всей семьей своей, как раб. Были у него жена, с которой он прожил душа в душу, дочь, твоих, вот, лет - красавица, сын с женой и сыном маленьким. Так их всех и взяли. В Византии на рынках рабов семьями всегда охотно покупали. Варяги рассчитывали продать их там или на своих выменять. А тут еще славянский старейшина... за него рассчитывали и взять больше, хотя он и не молод был. По дороге, пока морем плыли, они обращались хорошо со всеми своими пленниками - никого не обижали, кормили, поили, причем от себя не отделяя, работать заставляли - когда вихря не было, грести мы должны были, - да это ничего было, легко. Старейшина пленный только грустил тогда. Еще бы, первым человеком был, а то вдруг жалким рабом стал... Так переменчиво счастье людское!..

- Дед, ведь, этот старейшина был...

- Молчи, дитя, и слушай! Ведь, только начинались беды этого старейшины тогда. Сын его любимый, единственный, Всеслав, вдруг одному из вражеских вождей полюбился. Молодец был этот Всеслав, во всем роде другого такого не было. Силы и удали он был непомерной и лицом пригож, и станом строен. Взял его варяг к себе, отнял от отца и матери, от жены молодой, и больше с той поры не видели они его никогда, и что с ним сделалось, скрыла от них судьба. Да и не суждено им знать, уже свидеться более. Плакала мать и жена, когда их разлучили, да что? Разве слезами поможешь тут чему-нибудь?.. Разлука ли, горе ли повлияли - не знаю, только у оставшейся жены старейшенского сына тут же на варяжской ладье дочь родилась. Варяги-то только смеялись да радовались, одного, говорят, нет, на его место новая пленница явилась, все что-нибудь в Византии и за нее дадут... Впрочем, они мало обращали внимания на пленных, пока, наконец, не прибыли в Византию. Там варяги всех и сковали попарно. Старейшина был скован не только с женой своей, но и с дочерью, и с женой своего сына. Как плакала тогда она бедняжка... Малютка была у нее на руках, чувствовала она, эта бедная мать, что скоро, скоро придется ей навеки расстаться со своими детками! Так это и сталось! Красавица была эта славянка, здесь таких нет, и как она была похожа...

Лука вдруг умолк и пристально посмотрел на Ирину.

- На меня? - тихо промолвила девушка, потупя взгляд.

- Да, на тебя...

- Это была моя мать?..

Но старик, как-будто не слыша этого вопроса, продолжал:

- Нас вывели на рынок. Не одни мы там были. Много, много рабов было выставлено на продажу. Только как совестно было стоять. Мы ничего не понимали, что говорили вокруг, но нас осматривали, как скот какой-нибудь. Меня - славянского вождя, заставляли раскрывать рот и показывать свои зубы... Позор!.. О, какие страданья я тогда перенес!.. Я не заметил, как увели от меня мою дочь, я даже не знал, кто купил ее, в себя меня привел отчаянный крик твоей матери... Она понимала по-эллински. Ей сказали, что ее отдадут в рабыни старому развратнику византийцу, купившему ее по дорогой цене. Закипела славянская кровь тогда. Смерть казалась лучше и слаще позора... Как-то выхватить она успела у близко стоявшего варяга его короткий меч и закололась прежде, чем кто-нибудь смог отнять у нее оружие... Это была твоя мать, Ирина... Но что это такое?

Вблизи от них, в кустарниках, слышен был треск ломившихся ветвей. Как-будто кто-то поспешно пробирался через чащу сюда на берег.

Старик вскочил, Ирина тоже. Треск слышался ближе и ближе.

 

III. Беглец.

Прошло всего несколько мгновений - мгновений смутного и тревожного ожидания, показавшихся Луке и его внучке очень-очень долгими. Ни тот, ни другая нисколько не растерялись. Они знала, что зверей в парке нет, что от воров и грабителей, которыми кишела Византия, парк бдительно охраняется, что он окружал собою императорский дворец. Если же человек идет не прямою дорогой, а пробирается через кусты, то, стало быть, для этого есть какая-нибудь особенная причина.

Но какая?

Сюда, в этот уголок так редко заходили люди, что появление человеческого существа, да еще при таких обстоятельствах, могло грозить Бог знает какими неприятностями. В этом же случае нельзя даже было предугадать, как следовало поступить: встретить ли гостя или обороняться от него?

Однако, все эти недоумения быстро рассеялись.

Из чащи кустарников на прогалину выскочил человек и остановился как-бы пораженный присутствием людей.

Он был очень еще молод, но лицо его все было покрыто загаром. Глаза его были такие же голубые, как и глаза Ирины, а грива густых русых волос, в беспорядке падавших по плечам, также указывала на его невизантийское происхождение. Одежда на нем была вся изорвана - недаром же он пробивался сквозь чащу кустарников. Из-под лохмотьев просвечивалось мускулистое розоватое тело. Руки незнакомца казались чрезвычайно развитыми, да и сам он весь был олицетворением физической мощи.

Он стоял, тяжело дыша, и вопросительно глядел на старика и молодую девушку.

Очевидно, незнакомец соображал, кого он встретил в этих двух существах - друзей или врагов.

Наконец, он решился заговорить.

- Кто бы вы ни были, спасите меня!..

Эти слова были произнесены далеко не чистым византийским говором. Напротив того, незнакомец коверкал и ударения, и окончания, выговаривая все на какой-то особый лад.

В Византии так не говорили, и было видно по всему, что этот человек - иностранец...

Однако, Лука и Ирина сразу поняли незнакомца. Раз он обратился к ним с просьбой о спасении и помощи, он уже не мог быть им врагом. Это было ясно для них. Притом же этот юноша казался утомленным, ослабевшим до последней степени. Бояться насилия с его стороны было нечего.

- Кто ты? - тихо спросил его Лука.

- Все равно... потом... Пока только одно - спасите!..

- Спаси его, Лука, укрой его! - воскликнула Ирина, - посмотри: он изнемогает...

- Но если сюда придут...

- Так что же? Кто найдет, если ты его спрячешь?..

Старик был в нерешительности. Он взглядывал то на внучку, то на так неожиданно появившегося в этом уголке юношу. И тот и другая с мольбою смотрели на него, ожидая решительного ответа. Лука боролся. Он и желал спасти незнакомца, и в то же время боялся, чтобы не пришлось самому пострадать за это. Последнее чувство пересилило.

- Нет, - проговорил он, опуская глаза в землю, - не могу я это сделать, я сам не свой... Из милости только позволяют мне жить здесь, и, если я навлеку на себя гнев курополата, мне придется плохо... Уходи ты, я не буду тебя задерживать, но и не надейся, чтобы я спас тебя... то чего - даже я сам не знаю...

- Лука! - воскликнула Ирина, - ты отказываешь ему...

- Мне нечего больше сделать... Уходи-же, друг, и я никому не скажу, что ты здесь был...

Юноша тяжело вздохнул. Он по тону старика видел, что ему нечего ожидать помощи.

- Постой, Лука, - снова заговорила Ирина, - ты гонишь его, пусть так... но он, может быть, голоден... Позволь же мне накормить его. Тогда уже пусть он идет... Так, ведь, Лука? Я вижу, ты согласен, да? Пойдем же, незнакомец, в нашу хижину и стань хотя бы ненадолго нашим гостем... Знай, что в гостеприимстве даже заклятым врагам не отказывают славяне...

- Славяне? Славяне - вы? - воскликнул юноша с удивлением.

- Да!.. Но что?

- Сами боги привели меня сюда... - Ты, милая девушка, и ты, старик, узнаете: я тоже славянин!..

- Славянин? - воскликнул Лука, - ты?

- Я...

- Откуда, откуда, скажи скорей?..

- С Днепра, старик...

- Из-под Киева?

- Да...

- Вот, видишь, дед, а ты хотел ему отказать в помощи, - торжествующе проговорила Ирина. - Пойдем же! Я не знаю, как тебя зовут?

- Изок... по времени, когда я родился...

- Ну, вот... а меня зовут - Ирина, его - дед Лука...

- Таких имен нет на Днепре...

- Ты прав... но прежде он назывался по другому... не Лукой... Так, ведь, дед?

- Да, да... Но поди же приготовь ему трапезу, дитя... а мы подумаем, что можно будет сделать...

Ирина скрылась в лачуге. Лука и Изок остались одни на поляне.

- Сядь, ты устал, - сказал Лука, указывая на камень. - Скажи, как ты попал сюда?.. Откуда ты?..

- Я скажу тебе, старик, делай, как хочешь... я бежал из темницы...

Лука задрожал.

- Из дворцовой темницы... Ты как попал в нее?..

- Я захвачен был два года тому назад в плен и продан сюда в рабство.

- Но кто же захватил тебя?

- Вблизи от того места, где наш Днепр впадает в море, основаны теперь греческие города... Около одного из них и захватили меня.

- А как ты к нам попал? Я помню, еще на родине я слышал об этих городах, но они никогда не воевали с днепровскими родами...

- Это было при тебе, только если ты - славянин, действительно... теперь на Днепре все не то...

- А что?

- Все изменилось... В Киеве есть князья, которым все приднепровские роды платят дань и дают в их дружины своих сынов...

- Князья... вот диво! Но кто они!..

- Варяжские витязи... Аскольд и Дир - так их зовут на Днепре... Они пришли к нам с Ильменя и прогнали Казар... за это поляне и признали их своими князьями...

- Так, так... И лучше стало жить на Днепре?

- Еще бы! Явилась правда... всякий стал знать, где и у кого искать защиты...

В это время только что завязавшийся разговор перебило появление Ирины.

- Иди, Изок, сюда, - крикнула девушка. - Ты расскажешь дедушке все, что захочешь рассказать, а теперь подкрепи свои силы...

- Иди, и я пойду с тобою, но прежде скажи мне, что я могу для тебя сделать?

- Укрой меня, умоляю тебя, укрой, если будет погоня... не выдай! Укроешь?

- Попробую... только бы удалось... Пока отдыхай. Ирина была права, когда сказала, что славяне никому не отказывали в гостеприимстве.

- И в помощи, Лука, - дополнила девушка, - особенно своим...

Они скрылись в хижине.

Сумрак наступающего вечера быстро сменился мглою ночи.

Все затихло, откуда-то издалека доносился лай сторожевых собак.

Даже гром и гул всемирного города стал тише.

Ночь наступила.

 

IV. Древняя Византия.

Тот шумный город, в тихом и скромном уголке которого мы только что познакомились с стариком Лукой, его внучкой Ириной и молодым варваром Изоком, в описываемое нами время достиг высшего своего великолепия и даже затмил собой в этом отношении Рим, переживавший уже период упадка.

Византия же все украшалась и украшалась.

Целые пять веков скапливались здесь, по воле ее владык, богатства всего мира, и эти богатства являлись не чьим-либо личным достоянием, именно собственностью этой новой столицы уже не древнего, а нового мира.

Она была столицей волшебной по своему великолепию, могущественной по своему положению, как сосредоточие торговли Европы, Азии и Африки, и глубоко испорченной по своим нравам.

Сказочное великолепие востока сменило в Византии утонченную роскошь запада.

Но не всегда Византия была так великолепна.

Пять веков до начала рассказа это был жалкий городишко и даже не городишко, а просто большой поселок, жители которого постоянно трепетали за свою участь, так как каждый день, каждый час, каждую минуту жизнь их висела на волоске.

Однако, даже и тогда жители, особенно те, которые являлись среди других своих сограждан носителями традиций старины, гордились своим происхождением, своей прошлой славой, наконец, тем, что их жалкий разоренный городок, во всяком случае, являлся ключом из Азии в Европу.

Так оно было и на самом деле.

С одной стороны берега Византии омывало Черное море. На берегах его лежала именно та Азия, которая являлась в течение многих веков угрозой не только для Эллады, но даже и для гордого Рима. За этим морем жили таинственные скионы в своих никому еще тогда неведомых землях. Там же лежали страны Гиперборейские. Через это море можно было попасть в таинственную Биармию, о кое-какие сведения известны были и в Византии. С другой стороны омывало ее берега море, приносившее сюда все товары Европы, а вместе с ними иногда и грозные флоты всепобедного Рима.

Итак, коренным обитателям Византии до известной степени было чем гордиться своей родиной...

Пылкая южная фантазия создала массу легенд о первоначальном основании Нового Рима.

Конечно, при этом не обошлось без сказаний, относившихся ко временам самой седой старины.

Так, например, есть предание, что один из вождей аргонавтов - Визант, происходивший по прямой линии от самого Посейдона, возвращаясь из знаменитого похода за золотым руном, так пленился чудной местностью на берегу Пропонтиды, что решил здесь остаться навсегда. К нему примкнуло несколько храбрецов, и они, поселившись здесь, положили этим начало новой греческой колонии, названной, по имени основателя, Византией.

По другому сказанию, относимому уже не к так отдаленным временам, этот Визант вовсе не был одним из аргонавтов, а просто начальствовал над выходцами из Мегары, с которыми он и основал новую колонию в 3-м году 30 олимпиады [1] на европейской стороне Босфора.

Важное значение этой колонии, находившейся в местности, господствовавшей над узким проливом, соединявшим Черное море с Мраморным и имевшим при себе единственную в мире по удобству для стоянки судов бухту [2], сразу обратило на привлекли внимание предприимчивых греков.

Уже Дельфийский оракул указал им устроить город против поселения "слепых", и это указывает какое значение придавали этой колонии умнейшие люди древней Эллады.

В самом деле, Византия должна была собирать пошлины с судов, проходивших из Эгейского моря в Черное, вела торговлю со всеми европейскими и азиатскими народами и играла важную роль в борьбе греков с Персией.

Она первая испытала и приняла на себя удары Азии, так как во время похода Дария на скифов была сразу покорена им. [3]

Но и сама Эллада была злой мачехой для всей этой цветущей колонии.

Находясь под владычеством персов, за участие в ионийском движении она лишилась самостоятельности, обитатели Византии были разогнаны, сама она обращена была в персидскую крепость, и только после битвы при Платее Павзаний, начальствовавший над афинским и спартанским флотом, освободил Византию от власти персов.

Но этим испытания Византии не кончились.

Во время Пелопонесской войны спартанцы и афиняне упорно боролись за обладание ею, и только победа Алкивиада [4] удержала ее в афинском союзе.

Однако, афиняне недаром боролись за Византию.

Овладев ею окончательно, они прежде всего постарались завладеть правами сбора пошлин, не делая в нем участниками византийцев. Этим они вызвали восстание настолько упорное, что Византия в конце концов добилась независимости [5], но, увы! - очень скоро ей пришлось выдержать новую борьбу и на этот раз с врагом более страшным. Филипп Македонский, прекрасно сознавая значение Византии, пытался овладеть ею, но она победоносно отразила все нападения [6] смелого завоевателя и, желая сохранить свою независимость, стала на сторону Рима в войнах его с славным завоевателем.

Рим того времени не остался неблагодарным. Конечно, он не замедлил покорить Византию под свою власть, после того как присоединил к своим владениям Грецию, но дал ей многие права и преимущества, которыми не владели другие римские колонии.

Так, например, Византия под римским господством сохранила свою автономию, с таким трудом отвоеванную у греков. Римские легионы не грабили ее владений, и так продолжалось до первых императоров, при которых она успела достигнуть высокой степени благосостояния.

Однако, в конце концов и Рим обратил внимание на Византию. Как могла под его владычеством существовать страна, соединенная с ним только ровно ничего не представлявшей по прочности связью, признававшей не вещественное, а призрачное владычество Рима!

Такое положение вещей было противно уже установившемуся взгляду Рима на покоренный им мир. Он не мог допустить этого, он должен был заставить Византию узнать, что такое орел на значках римских легионов, и, вот, римские императоры начали подыскивать предлог для окончательного покорения уже и без того подвластной им богатой страны.

Этот предлог нашел Веспасиан.

Он объявил, что Византия слишком "злоупотребляет" в ущерб Риму своей свободой.

Этого предлога было вполне достаточно для начала военных действий. Римский флот и легионы двинулись к стенам обреченного огню и мечу города, но византийцы встрепенулись, в них заговорила прежняя доблесть. Они решили бороться до последних сил, но что они могли сделать против несокрушимой еще в то время военной силы славного Рима!..

Византия жестоко пострадала...

Однако, ее богатство, ее могущество, еще не было сломлено окончательно. В конце II века по Рожд. Хр. Византия все еще обладала огромными средствами. Она на свой риск и страх продолжала борьбу с Римом, и, когда Септимий Север осадил ее [7], византийцы могли выставить против него огромный по тем временам флот в 500 триар.

Три года выдерживала Византия эту осаду и в конце концов пала...

Теперь ее благосостоянию нанесен был окончательный удар. Все ее укрепления были разрушены и даже срыты, политические права и привилегии были отняты, из цветущей колонии Византия превратилась в жалкий, бедный город с второстепенным значением в торговле и без всякого значения в политической жизни подвластных Риму городов.

А в III веке по Рожд. Христ. Византию ждали новые испытания: на нее со всех сторон обрушивались полчища варваров, разоряли ее, а помощи ждать ей было неоткуда...

Так шло время до тех пор, пока Константин Великий, после победы над Лицинием, не обратил внимания на Византию. Он сразу оценил все выгоды ее положения и поспешил основать здесь новый город, который должен был явиться для него второй столицей.

Так он и сделал. Город был основан, и уже сама судьба заставила Константина покинуть Рим и в 330 г. по Рожд. Христ., в мае месяце, перенести столицу римской империи в Византию...

 

V. Обломки языческого мира

Прежде чем продолжить наше повествование, мы считаем необходимым познакомить наших читателей с теми причинами и положением дел, которые создали Византию, разбив окончательно древний языческий мир, его культуру, его верования и создав, вместо прежнего стройного целого, нечто уродливое, такое же расшатанное, как и языческий Рим в свое последнее время, но опирающееся, однако, на такую великую почву, как христианство.

Для этого мы должны прежде всего кинуть взгляд на того, чьим повторением явилась великолепная Византия, превзойдя в своих пороках, однако, даже сам образец.

А этим образцом для Византии был сам великий Рим.

Это необходимо, потому что Византия явилась "Новым Римом" не только по одному своему названию, но и по духу, по порочности и презрению к правам человека, хотя в то же время, по неисповедимой судьбе Промысла, она смогла сохранить в себе в полной чистоте и неприкосновенности заветы первых христиан, которые потом и передала она такими же чистыми и нашей родине... Рим - первообраз Византии, при первых императорах достиг высшей точки своего развития. Он стал господином всего мира. Все страны и народы были покорны ему. Борьба за обладание миром кончилась, кончились все военные тревоги, наступило время воспользоваться плодами многовековых трудов отчаянной борьбы за существование.

"Pigritia est mater omnium vitiorim" - лень есть мать всех пороков - эта прописная мораль оставлена нам самими же римлянами, и на них она подтвердилась, как нельзя больше.

Лень же явилась последствием бездействия.

Простота сменилась роскошью, которую себе даже представить трудно. Вместе с роскошью в римском народе началось и растление нравов, и началось оно именно с роскошного дворца императоров, откуда распространилось в домах патрициев, вызвав, как противника себе, ужасающую нищету плебеев, то есть главной составной части римского народа.

Рим, великий Рим, приходил к концу... Он, развращенный, терял права на свое существование. Сама судьба, казалось, вела его к гибели, награждая его Неронами, Каллигулами, Клавдиями с их Поппеями, Мессалинами и так далее.

Это было заметно, но сами римляне ничего этого не видели, а те из них, которые и не были слепы, не смели говорить, потому что всякое слово, всякий протест против существовавшей разнузданности грозил опасностю для жизни, что и доказал пример первых христиан, выступивших с кротким пассивным протестом...

Самым замечательным временем Рима, с которого, собственно говоря, и начался упадок всемирной империи, должно считать то, которое предшествовало появлению христианства, и затем следовавшее за ним время после гонения на первых христиан при Нероне.

Старый Рим начинал уже клониться к упадку.

Царившая в нем сказочная роскошь растлевала нравы. Народ бездельничал. Пользуясь правами и преимуществами римских граждан, чернь не хотела труда. Но самым пагубным злом явились для Рима преторианцы.

Они до известной степени явились одной из самых явных причин падения всемирной империи.

История рисует нам римскую жизнь в таких непривлекательных красках, что даже теперь, по истечении слишком 16 - 17 веков, стыдно становится за человечество, имевшее своим особенно ярким представителем Рим и его обитателей.

Но, несмотря на внутреннее безобразие, Рим еще три с половиной века был крепок своими традициями. Народы в нем видели не только всепобеждающего властелина, но и важный рынок для сбыта своих продуктов и изделий.

Это до известной степени поддерживало Рим на прежней высоте.

Но чего стоила эта высота!

Рим самого себя принес в жертву миру, потому что и в самом деле, падая все ниже и ниже, он нес свою службу человечеству, если не мечом, то самим собой...

Он утопал в своих собственных пороках, но это противно натуре людей, и стоило только христианству показать новые идеалы жизни, как именно в этом-то самом развратном, порочном и павшем в пропасть Риме они и нашли себе наибольшее число приверженцев и последователей, ярким примером доказавших, что добродетель сильнее порока, а добро - зла...

Римляне сначала считали христианство одной из восточных сект и смотрели на него, как на религию рабов. Но вскоре эта религия, развившаяся быстро за пределами Рима, обратила на себя внимание, и семейство римлянина Праскилла первое отрешилось от древних традиций римского патрициата и высказалось явно за христианское учение, в духе которого матери стали воспитывать своих детей.

Быстрое распространение христианства и его отчуждение от римских городских богов, а также церемоний в честь императоров обратили внимание правительства, и римское языческое общество, заметив развивающийся прозелитизм в своих семьях, обнаружило нерасположение к христианам, к которым особенно стали благоволить римлянки. Многие из них стали оставлять семьи для участия в ночных богослужениях в катакомбах, и поселился в семьях раздор, а последствием его была ненависть к христианам. Да и к тому же христиане, распространяя свою религию, не только убеждали прозелитов в ее превосходстве перед другими религиями, но и открыто нападали на язычество. Такое их воззрение выработало религиозный энтузиазм, составлявший силу христианской церкви, и в то же самое время это возбудило оскорбление национального чувства римлян, и они вступились за свою религию, несмотря на то, что она уже давно утратила свое достоинство в их глазах. Таким образом, враждебное отношение к ней христиан и название новой религии "истинною" вызвало нерасположение всего римского общества, а затем и правительства, которое не замедлило изменить своей обычной политике и вмешаться в дело религии. Поводом к вмешательству правительства в религиозное дело, во-первых, было то, что император, как представитель высшей религиозной власти, обязан был вступиться за свою религию, на которую открыто нападали христиане. Во-вторых, нарушение христианами религиозных, освященных веками, обрядностей признавалось опасным для государства, потому что оно могло раздражить "богов", и, так как христиане отклоняли всякое свое участие в языческих обрядах, то это было язычниками признано за безбожие, и правительство стало недоверчиво относиться к людям, которые отказывались от участия в обычных церемониях, сопровождаемых иллюминациями, украшением статуй и, вообще, от участия во всех государственных праздниках. К тому же христиане, начиная со второго века, образовали многочисленное и прочно организованное общество, которое в глазах римских властей было обществом тайным, а потому опасным для могущества империи. До императоров и сената то и дело доходили самые дикие обвинения христиан, не замедлившие распространиться и в народе. Так, например, цезарь и патриции слышали, что христиане, собираясь тайно на сходки, употребляли в пищу человеческое мясо и кровь, но разве они могли постигнуть, что такое обвинение основано на темных слухах, что христиане за общими своими трапезами вкушали кровь и плоть Христа, под видом хлеба и вина. Считая же их безбожниками, за которых наказывали Рим боги засухой, неурожаями, землетрясениями и другими несчастьями, цезари и начали преследование христиан, убедив народ, что они вступаются за попранных божеств его...

Преследование началось с Нерона, который сжег Рим, приписывая пожар гневу богов и обвиняя в нем христиан. Но все-таки до времен Трояна не было особого закона против христиан, и им приходилось испытывать беды только от разнузданной народной массы.

Наконец, при Деции открылось систематическое гонение за отказ христиан поклоняться статуям богов и не в одном Риме, а во всей империи. Два года продолжалось это гонение, в течение которых христиан подвергали ужасным пыткам, их мучили до смерти, и самой легкой из смертей было обезглавливание. Храмы христианские жгли и разрушали, но это только увеличило число мучеников церкви, и император был не в силах истребить христианство, которое настолько глубоко пустило свои корни в языческую почву в продолжение двух сот лет, что вся свирепость гонителей, несмотря ни на какие усилия, не могла их искоренить.

Но, вот, настало время царствования Диоклетиана, которому жрецы объявили, что присутствие христиан лишает внутренности животных, приносимых в жертву богам, силы прорицания, что подтвердил и оракул Милета, указавший на истребление христиан, как противников богов, и их религии, как на средство возвратить в Рим их милость.

Диоклетиан послушал голоса враждебного христианству и приказал повсеместно в империи разрушать христианские храмы, жечь священные книги, сажать в тюрьмы священников и пытками заставлять всех без исключения христиан приносить жертвы богам, а ослушников императорского повеления наказывать смертью.

Эта угроза императора все-таки не устрашила христиан.

Их мучили, сжигали заживо, привязывали к раскаленным металлическим сиденьям, рубили, травили дикими зверями, лишали зрения, вырывали зубы, сажали в ямы с негашеной известью, рвали кусками их тело еще при жизни.

Не будучи в силах достичь желаемого результата такими мерами, христиан даже склоняли к выборке свидетельств об отступлении от христианства, то есть, предлагали им спасение жизни путем лицемерного обмана.

Но все оставалось втуне.

Ничего не остановило роста христианства, а, напротив, только закаляло его последователей в чувствах и убеждениях, подготавливая окончательное падение язычества и торжество истинной религии...

Это происходило за двадцать лет до вступления на престол императора Константина, впоследств