Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков

- обратился он к ней.

   Грета покачала головой.

   - Красавица, да не твоя, - отвечала она, подперев руками бока. - Дом мой занимаете насильно, хотя войны нет. Так не удивляйтесь же потом, что вы с вашим князем не найдете приверженцев в городе, если уж сразу начинаете с насилия над нами! Вы сюда приехали с польским правом, а мы здесь управляемся немецкими законами.

   Винцент слушал ее, обменивались взглядами, и он заметно смягчался, да и она окончила уже не таким гневным тоном.

   - Я над вами не употребил насилия, прекрасная хозяюшка, - отозвался гость, - потому что я слышал, что вы приказали впустить нас, а тот наглец не хотел считаться ни с вами, ни со мной.

   - Он уж получил за это, - сказала Грета, - оставьте в покое его и его людей.

   И, сказав это, медленно пошла в горницу, а Винцент - за нею.

   Мартика положили напротив, в отдельной горнице, старая экономка обвязала ему голову платками, но он метался и бредил - так встряхнул ему мозг этот сильный удар.

   Грета, едва взглянув на него, принимала нового гостя. Соскучившись за день одиночества, она рада была этому человеку, который, оценив, как и другие, ее красоту и изящество, поддался ее кокетству, забывая понемногу обо всем на свете. Новый гость обладал той барской изысканностью манер, которая всегда нравится женщинам, заставляя предполагать в обладателе существо высшего порядка, хотя чаще всего весь этот блеск оказывается только гладкой скорлупой пустого ореха. И Грета уже улыбалась ему и ласково на него поглядывала, а прежний гнев сменился врожденным стремлением к кокетству.

   Наконец, когда был уже поздний вечер, Грета тихонько выскользнула к себе наверх, заперла за собою все двери и расставила около них караульных.

   В то время, как все это происходило, Мартик, успокоившись, крепко заснул. И только утром, проснувшись и придя в сознание, увидел около себя своих людей и вспомнил вчерашнее приключение.

   Он настаивал на том, чтобы его непременно поскорее вынесли отсюда, хоть бы на улицу, хоть на сорную кучу, только бы не оставаться под одной кровлей с вдовой. Но не было возможности исполнить его желание, потому что всюду была страшная теснота; а он был ранен. И как он ни сердился, его не послушали.

   На другой день с самого утра в городе началось еще большее движение, чем накануне.

   Погода благоприятствовала новому государю, поэтому все помещики, съехавшиеся с разных сторон, могли собраться на рынках и около ратуши, так как другого более удобного места не было приготовлено.

   Съезд начался с раннего утра.

   Всем уж было известно, что краковяне, сандомирцы, куявяне и рыцарство других областей должны были провозгласить Локотка не только краковским князем, но и наследником польской короны. Недоставало только послов из Великой Польши с заявлением о ее присоединении, а это было очень важно для Локотка, потому что корона находилась в Гнезне. В доме войта Альберта целый день с нетерпением ожидали их прибытия.

   Винцент Шамотульский, приехавший поздно вечером, утомленный дорогой, а потом увлеченный прекрасной вдовой, только на другой день, одевшись с большой пышностью, сел на коня и поехал к князю. Хотя было еще очень рано, Грета, полуодетая, вошла в горницу, чтобы открыть ставни и при свете дня рассмотреть своего гостя. Она велела приготовить себе на этот день самый красивый наряд, какой у нее был.

   Князь с радостью встретил посла Великой Польши, но после первых же его слов нахмурился и крепко сжал губы. Представитель Великой Польши готов был присоединиться к князю, но за других не ручался. Большая часть его соотечественников отдавала предпочтение силезцам, а князь, чтобы расположить в свою пользу епископа и духовенство, обещал наследственное канцлерство по-знанской кафедре.

   Выслушав это, Локоток, не отвечая ни слова, отвернулся и велел подать себе шлем и рукавицы, чтобы ехать на рынок, но в это время Вержбента стал уговаривать его послать за Мускатой и постараться привлечь его на свою сторону.

   Локоток, казалось, и этому не придавал большого значения и не желал долго ждать. Он послал каштеляна и канцлера в дом к епископу, но тот оказался запертым.

   Сторож, заставив посланных долго ждать у ворот, высунул наконец голову и на вопрос о Мускате заявил, что его нет дома. Никто не знал или, может быть, не хотел говорить, где он укрылся.

   Князь, как только увидел возвращавшихся и узнал от них, что епископа не нашли, тотчас же сел на коня.

   Зрелище было торжественное и великолепное. Сам князь надел на этот день позолоченные доспехи и специально для него изготовленный шлем, на плечи он накинул плащ, подбитый белым мехом; золотые шпоры, меч в ножнах, украшенных драгоценными каменьями, довершали его наряд. Конь, весь покрытый богатым чепраком, имел перья на голове и позолоченную уздечку. Воеводы, каштеляны так и сверкали пурпуром и золотом.

   На рынке знатнейшие помещики образовали огромный круг. Представители каждой области стояли отдельно под своими знаменами, а свободные профессии под собственными знаками. У тех, кто имел щит, эмблема звания была изображена на щите, у других была вышита на платье на груди. За шеренгами самых знатных и богатых толпились беднейшие горожане. Когда вдали показался Владислав со своей свитой, сначала глухой шум пронесся в густой толпе ожидавшего его народа, потом раздались громкие восклицания, и шапки, и колпаки полетели в воздух.

   - Едет, едет!

   Медленно, с просветлевшим лицом, приближался Локоток, приветствуя стоявших знаками руки и головы и улыбаясь знакомым. В середине круга для него было оставлено место, там ожидала его небольшая группа духовенства.

   Некоторые хотели сейчас же провозгласить его князем, но более видные представители польского народа удержали толпу. С непокрытыми головами двинулись навстречу князю знатнейшие помещики и горожане, к которым, скрепя сердце, должен был примкнуть и войт Альберт.

   Маленький князь стоял в середине этой толпы, опершись на меч, и ждал.

   В качестве представителей от своих областей Вержбента, Войцех Змигродский, Жегота и Прандота Сандомирские, один из Топорчиков, Лелива, Канева, Остоя, Ружиц и Шренява выступили вперед; первым начал говорить каштелян.

   Князь не любил долгих речей, поэтому он ограничился несколькими словами.

   - Милостивый государь, - начал он, - все помещики и рыцарство единодушно просят и призывают тебя, чтобы ты княжил над ними. Тебе по праву принадлежит столица и власть над нами. Мы присягаем на верность тебе. Правь и суди справедливо.

   Тут и другие выступили с приветствиями, а народ едва сдерживался от крика, так сильно было его волнение. Махали руками и знаменами, чтобы дать им знак молчания и удержать преждевременные крики; стоял такой шум, что с трудом можно было расслышать слова приветствия.

   Князь отвечал так же кратко.

   - То, что вы решили с Божьей помощью, я приму как волю Бога. Клянусь править и судить по справедливости, владеть и охранять мои владения, сколько сил хватит, не жалея пота и крови. Чтобы быть сильными, мы должны держаться вместе, тогда мы дадим отпор врагу и будем наслаждаться миром.

   Зазвонили в колокол у Панны Марии, и тотчас раздался веселый перезвон в других костелах, возвещая людям радостную весть, и все заглушили громкие, как ураган, клики народа. Князь, окруженный своим двором, с воеводами, каштелянами и всей знатью направился в костел Панны Марии благодарить Бога.

   Клики народа не прекращались; иногда как будто начинали ослабевать, но тотчас же вновь подхватывались толпою и сразу крепли, усиливались и неслись по всему городу, так что страже, стоявшей на валу в Вавеле, звуки эти должны были казаться угрожающими и вызывающими.

   Но в замке было тихо, как в могиле, в то время как в городе звон колоколов, звуки труб и цимбал и крики народа не умолкали ни на минуту.

   Когда в костеле окончилась служба, и князь вышел оттуда вместе со своими приближенными, вновь раздался гром приветствий. У всех словно камень спал с души.

   После этого начался пир. Порядку было мало, но зато все происходило весело и шумно. На улицах расставили лавки, столы, а там, где их не хватило, их заменили доски от ворот и дверей, положенные на бочки; со всех сторон несли хлеб, жбаны и все съестное, какое только попадалось под руку. Мещане доставляли припасы довольно охотно, кто что мог, не заботясь о том, что будет потом с городом, лишенным провизии.

   Одни угощались в домах, другие - на рынке; во дворах и садах люди разместились на голой земле.

   Город имел такой вид, как будто он был взят штурмом, а женщины виднелись только в окнах и то где-нибудь на чердаке: все, кроме служанок и старух, попрятались, где кто мог. Большие магазины, лавки и ларьки, кроме тех, где продавались съестные припасы, были закрыты. Мещане смешались с гостями.

   До поздней ночи на улицах слышны были песни и смех. Вин-цент Шамотульский, не встретив особенного сочувствия у нового пана, которому он немного и принес, очень скоро оставил двор князя и вернулся в дом, где он остановился,

   В небольшой горнице напротив лежал раненый Мартик и на свое счастье не видел и не слышал, как разряженная Грета весело принимала нового гостя, как охотно разговаривала с ним, играла на цитре и пела ему песенки.

   Шамотульский пан все больше терял голову, увлеченный прелестями кокетливой вдовушки и ее женским искусством привлекать и отталкивать, допускать некоторую приятельскую близость и строго защищать границу излишней фамильярности, быть попеременно гордой и нежной, гневной и приветливой.

   В продолжение суток она чуть не свела с ума своего гостя, так что он наконец перестал понимать, отвечала ли она ему на его чувство или издевалась над ним.

   Под вечер он хотел снова идти к князю, чтобы заручиться его расположением, потому что ради этого он и приехал. Но Грета как вцепилась в гостя, так и не выпустила его, а в конце концов, когда уж был слишком поздно, она еще и посмеялась над ним.

   Гость был молод, очень красив, смелого и веселого нрава, но мещанка, конечно, не могла рассчитывать, чтобы такой знатный пан мог серьезно увлечься ею, однако она вела себя так, как будто задалась целью вскружить ему голову.

   Измучив его пустым кокетством, она поздно вечером потихоньку ускользнула от него и побежала к дяде Павлу, где и укрылась. Напрасно искали ее по всему дому, хозяйка исчезла.

   А в горнице напротив той, которую занимал гость, лежал в полубеспамятстве Мартик, и хотя голоса и смех доходили до его сознания, он был ко всему глух и равнодушен. За ним ухаживали, он послушно позволял делать с собой все, что требовалось, и ничем не интересовался.

   И только послал одного из своих людей к князю с жалобой на то, что на него напали и изрубили так, что он чувствовал себя не в силах продолжать службу, а просил отпустить его на Охотничий хутор, чтобы подлечиться.

   Локоток, жалея своего верного и преданного слугу, послал к нему, чтобы осмотреть его раны, не только канцлера, но и каноника, доктора Рацлава, которого доставили из-под Скалка, где у него был свой дом с садом.

   Князь наказал через канцлера передать Мартику, чтобы он старался скорее поправиться, потому что был ему очень нужен, и чтобы он не уезжал из города. Так и остался Мартик у Греты.

   На другой день утром новая радостная весть облетела Краков. Случилось то, чего не ожидали еще так скоро.

   Сторожевые отряды, стоявшие у валов Вавеля, ночью не слышали ничего, в замке не было никакого движения. Когда же рассвело, все увидели, что хотя ворота были по-прежнему закрыты, над замком уже не развевалось чешское знамя со львом, а на валах не видно было стражи. Предполагали какую-нибудь засаду или измену и потому послали сказать князю, что чехи что-то притаились.

   Узнав об этом, Локоток прямо с постели, наскоро надев доспехи и сев на первого попавшегося коня, поскакал к замку. У ворот он остановился и послал герольда со знаменем и рогом вызвать для переговоров начальника стражи.

   Долго трубили, вызывали, но никто не являлся.

   Между тем день уж наступил, надо было на что-нибудь решиться.

   Отряд краковян во главе с Топорчиками и Мечиком среди них, стремившимся вернуть себе милость Локотка, бросились, очертя голову, к воротам и принялись рубить их секирами и ломать. Никто не защищал их, и уже решено было вывалить их или подложить под них огонь, когда в одном из окошечек показался бледный, болезненного вида человек, который, не будучи в состоянии говорить, знаками показывал, что в замке не было никого. Тогда все, кто мог, полезли на валы, разрушая укрепления и устремляясь к замку, чтобы с великою радостью отворить его для князя.

   Веселые крики донеслись и до города, и все толпами побежали поглядеть на это чудо. Особенно радовались мещане, которых больше всего пугала борьба с чехами.

   Когда ворота эти, уже столько лет охранявшиеся чужими, раскрылись наконец, и Локоток, осеняя себя крестным знамением, вошел в замок праотцов, лицо его, прояснившееся было сначала, снова омрачилось.

   Глазам его представилось зрелище горестное и удручающее. Лучи утреннего сентябрьского солнца, пробиваясь сквозь туманную мглу, отчетливо освещали замок, он был совершенно пуст. У ворот лежал один только больной нищий, встретивший победителей окаменелым взглядом. Везде заметны были следы недавнего пожарища. Костел был в развалинах, кое-где подправленных, два другие, только что строившиеся, едва возвышались над землею. Единственным остатком былого величия были обгорелые столбы, груды развалин и пепла.

   Оставляя жилища, которые они построили для себя в замке, разгневанные чехи все разрушали и уничтожали. Поломанные и содранные крыши, выломанные ворота, разрубленные стены и двери, кучи мусора и грязи рядом с грудами наваленных досок и камней - вот что представилось глазам князя. Все наследство нового владельца заключалось в груде развалин да в воспоминаниях о прежних лучших временах, когда пышность и веселье украшали этот древний замок.

   Остановившись у костельных дверей, небрежно сделанных из гладких досок, князь приказал отворить их и вошел внутрь костела, немного уже подновленного после пожара.

   Помолившись перед крестом в алтаре, князь пошел дальше по двору. Его приветствовали конские трупы и кости, белевшие под валами, да безмолвные груды обломков, но все же он был здесь властителем! Нахмуренное чело князя понемногу разглаживалось.

   В эту минуту прибежал один из его рыцарей с княжеским знаменем и водрузил его на вершине горы, а весь народ приветствовал его громкими кликами, которым радостно вторили войска, оставшиеся в городе.

   Бежал народ, спешили воины, шли целые полки занимать замок, не стоивший никому ни капли крови, и все были полны веселья, как будто там ждали их целые сокровища.

   Локоток вошел внутрь замка, в котором еще сегодня ночью спал Павел из Паулыптина, прошелся по пустым горницам, носившим следы поспешного бегства и опустошения, и снял шлем.

   - Теперь мое место здесь! - бодро воскликнул он. - И я не уйду отсюда, пока буду жив.

   Он не пожелал ехать на обед к войту или вернуться в город и приказал тотчас же очистить и приготовить себе несколько горниц.

   В одно мгновение полетели гонцы в город за плотниками, рабочими и слугами.

   За паном потянулся и весь его двор и служащие поближе к замку.

   На улицах толпы поредели, и мещане вздохнули свободнее. Краков и Вавель были в руках Локотка. Почти четверть века боролся он, пока дождался наконец этого дня.

   Через несколько дней после этого отец и мать Мартика, узнав о постигшем его несчастьи, приехали за ним и увезли на мягко устланной телеге на Охотничий хутор.

   Когда его увозили из дома Греты, он даже не спросил о ней, не оглянулся вокруг и не хотел знать, что с нею делается.

   Грета, несколько обеспокоенная, с румянцем на щеках, выглянула в окно, но так как ее еще занимал пан Шамотульский, без памяти влюбившийся в нее, то она обернулась к нему и успокоилась.

   Несколько недель хворал Мартик, рана долго не подживала, хотя каноник Рацлав, по приказу князя навещавший больного, старательно лечил ее мазями и пластырями.

   Мать тоже приводила к нему знахарок, приготовлявших разные снадобья, а так как Мартик был человек крепкий и сильный, то он справился со своей болезнью и начал понемногу двигаться по горницам, хотя и с повязкой на голове.

   Отец очень страдал за него, но и радовался в то же время, что беда приключилась с сыном в доме Греты и даже по ее вине, надеясь, что сын излечится от своего глупого увлечения легкомысленной мещанкой.

   Во время своей болезни Мартик совершенно не вспоминал о ней, но постоянно твердил о том, что он рад был бы поскорее вернуться к своему пану и снова служить ему.

   Когда рана начала уже хорошо подживать, Суда стал обнаруживать все большее беспокойство, стремясь скорее попасть в Краков. Долго сдерживали его, но под конец ничего не могли с ним поделать. В голове у него еще кружилось и шумело, но он все же сел на коня и поехал.

   Дома говорил, что поедет прямо в замок к князю, но не сдержал слова и свернул на Мясницкую улицу, к тем несчастным воротам, за ненужную защиту которых едва не заплатил жизнью.

   В воротах белели новые, недавно вставленные доски, а около ворот стоял сам жирный румяный, но нахмуренный Павел с Берега.

   Узнав Мартика, он кивнул ему головой.

   - Что же выздоровел? - спросил он.

   Сула показал ему кровавый, едва заживший рубец на голове.

   - Разбойник! - пробормотал Павел.

   - Ударил меня мечом, - сказал Мартик, - но я еще жив, и счеты нами не окончены! Что же Грета дома?

   На этот вопрос Павел выпятил губы, поправил шапку, посмотрел на него, как бы удивляясь, и не сразу ответил.

   - Но жива и здорова? - спрашивал неисправимый Мартик. Дядя Греты пожал плечами.

   - В настоящее время ее нет здесь, - сухо отвечал он. - Она уехала к своим, во Вроцлав.

   Он поклонился и вошел в дом. Мартик пришпорил коня и поскакал к замку.

  

  

  

   На пути, ведущем из Гдова через Лапанов до Бохнии, есть старинное селение Верушицы.

   Когда Локоток после изгнания чехов взял власть в свои руки, селение это никому не принадлежало и было всеми заброшено. Прежний его владелец за какую-то измену поплатился головой, а так как у него не было наследников, то Верушицы перешли в собственность князя.

   Хотя имение это было большое и богатое, но поселяне почему-то не могли там ужиться. И когда хозяина не стало, крестьяне тоже куда-то разбрелись.

   Духовенство очень было не прочь присоединить к своим владениям этот кусок земли с принадлежащим к нему лесом, но Локоток, помня верную службу Мартика, который вернулся к нему с пораненной головой, стал наводить справки, не найдется ли для него участка земли, который можно было бы отдать ему в награду за его усердие.

   Канцлер Клеменц как раз вспомнил о Верушицах, а Локоток, задержав Сулу в замке, приказал записать Верушицы на имя Мартика, Збигнева сына, своего воина, с тем, чтобы земля эта на вечные времена считалась за ним и его потомством.

   Дар этот был неожиданностью для Мартика, да он и не особенно заботился теперь о приобретении имущества, которое не с кем было поделить.

   Когда ему на другой день по приезде велено было явиться к князю, Локоток, видя его опущенную голову и унылое выражение лица, прежде всего спросил его:

   - Что же ты так упал духом от какой-то царапины на голове. И тебе, и отцу твоему не раз приходилось бывать в гораздо худшем положении.

   - Да я вовсе и не забочусь о своей ране, - отвечал Мартик, - есть другое, что меня дома разогорчило.

   - А ты не позволяй себе распускаться, - начал князь. - Тебе еще рано отправляться на отдых, и мне ты еще нужен, но для того чтобы тебе было, где под старость преклонить голову и чтобы отец с матерью успели приготовить тебе гнездо... я хочу дать тебе землю...

   Мартик ответил низким поклоном, но не выразил особенной радости, так что князь, который подавал ему заготовленный заранее пергамент с дарственною записью, спросил с удивлением:

   - Что же ты не рад?

   - Благодарю вашу милость, как отца родного, за всю вашу доброту ко мне, особенно за моих стариков, которые до сих пор сидели на чужой земле, в чужом доме. А для меня награда будет там!

   - Почему же тебе так опостылел свет? - спросил князь. Мартик еще со времени лагерной жизни был всегда откровенен

   с князем.

   - Дорогой мой пан, - сказал он, - все зло от этих проклятых баб!

   Локоток улыбнулся.

   - Что же, околдовали тебя?

   - Да уж верно, что околдовали, - печально отвечал Мартик, - иначе я бы давно плюнул и забыл.

   - Ну рассказывай, - сказал князь и сам сел.

   - Да и рассказывать не о чем, милостивый князь, - вздохнув, сказал Сула. - Любил ее, когда была девушкой, вышла замуж, овдовела, а я все-таки не перестал ее любить. Какая-то она особенная: любит посмеяться, раздирает людям сердце, а сама над всеми насмехается. Ну пусть бы со мной одним, а то со всеми одинаково. Когда мы брали Краков, а я хотел уберечь ее от непрошенных гостей, пан Шамотульский едва не убил меня. Она и его так завлекала, как меня, но тот, видно, хотел силою увезти ее, а она, догадавшись об этом, сбежала от него во Вроцлав и насмеялась над ним так же, как надо мной. Довольно уж я натерпелся из-за нее, клятву дал, что я не хочу ее ни знать, ни видеть, а сердце все-таки болит.

   Мартик вздыхал так забавно, что князь едва удерживался от смеха, но в утешение ему он сказал:

   - Вот Бог даст, пойдешь со мной в Поморские земли... В Гданьске много красавиц... найдешь себе другую.

   Князь вручил Мартику бумагу, а тот упал ему в ноги и хотя сначала принял эту милость довольно равнодушно, но когда почувствовал у себя за пазухой панский дар и подумал о том, что будет иметь свой собственный кусок земли, а на нем - лес, рыбу, грибы, выгон для скота и пахотную землю, на которой можно будет поселить крестьян, и что он из бедного воина станет паном, как и другие, зашумело от радости и в его пораненной голове! А какое же это счастье для старых отца с матерью!

   И когда Локоток отпустил его, он, даже не заглядывая на Мясницкую улицу, поспешил прямо на Охотничий хутор.

   Был уже поздний вечер, когда он туда добрался. Конь заржал, и Хабер вышел, чтобы отвести его в конюшню. Збышек, который, провожая его, был огорчен его печальным видом, обрадовался, увидев его теперь возвращающимся с более веселой и даже какой-то торжественной физиономией.

   Поздоровавшись с родителями, Мартик сел за приготовленный ему ужин, но прежде чем начать есть, огляделся вокруг и сказал:

   - А что бы вы сказали, если бы нам пришлось бросить Охотничий хутор, этот чертов угол? Жить здесь совсем плохо!

   Збышек удивился.

   - Что ты задумал? В город хочешь переехать? - сказал он недовольным тоном.

   - Мне этот городишко надоел хуже Охотничьего хутора, - живо прервал его Мартик. - Я бы хотел только отсюда уехать... Как вы думаете? Не поселиться ли где-нибудь под Бохнией или еще где-нибудь?

   - Что же тебе здесь соли мало? - засмеялся Збышек.

   Тогда Мартик не в силах более сдерживаться тоже громко рассмеялся и, достав завернутый в платок пергамент с привешенной к нему печатью, развернул платок и поднял кверху бумагу.

   - Смотрите! - вскричал он. - Какой добрый пан наш князь! Дай ему Бог получить корону, которой он так добивается! Батюшка дорогой мой, смотрите, он подарил нам участок земли... наше имение называется Верушицы!

   Збышек не верил своим ушам, Збита стояла, окаменев от изумления.

   - Что еще там за Верушицы? - отозвался старший Сула. - В голове у тебя завертелось! Что ты там болтаешь глупости? Не годится стариков обманывать!

   - Да я вовсе не обманываю, не лгу и не болтаю глупостей! - вскричал несколько обиженный Мартик. - Вот этой бумагой пан передает мне за верные услуги на вечные времена земли около Бохнии. Там было, а может быть, есть и теперь поселение, и много земли, и леса. Теперь нам остается подпереть колом Охотничий хутор, поблагодарить Мечика за его доброту, которая нам уж стала поперек горла, и двигаться на свою землю.

   Ни сам Збышек, ни сын его не умели читать, но этот пергамент с непонятными знаками на нем, эта печать на шнурке, которую старик прижал к своим губам, произвели на них неотразимое впечатление: Хабер, Маруха, мальчик-работник прибежали посмотреть на эту бумагу, как на какую-то святыню, дававшую право на землю.

   Збышек, убедившись, что сын не обманывал его, пришел в состояние какого-то радостного опьянения. Нужда, которую он переносил долго и терпеливо, жизнь из милости в чужом доме, все это так угнетало его, что даже это маленькое счастье совершенно вывело его из равновесия. В воображении его рисовалась привольная панская жизнь, хотя он и не имел понятия о том, что именно было им дано.

   Тому, кто так долго ничего не имел, земля - это волшебное слово кружило голову: земля, лес, вода, пашня, поля, пчельник, а может быть, крестьяне и слуги, и при этом собственный дом и свой хлеб! Все это словно с неба упало.

   Старый Збышек, если бы только были силы, так бы сразу и поехал в свои Верушицы, к которым даже не знал, как и проехать, о которых никогда в жизни не слышал. Мартик не так торопился, но и ему хотелось взглянуть на свои владения. Збита уже в мечтах обдумывала свое будущее хозяйство и горевала только о том, откуда она возьмет все, что нужно для домашнего обзаведения.

   Порешили на том, что Збышек возьмет все на себя, будет устраиваться и работать на своей земле, а Мартик в благодарность за дар пойдет вместе с князем в поморские земли или куда он захочет, хоть на край света.

   Пока шли разговоры между панами, молчаливый Хабер уверился, что и он там получит хатку с несколькими моргами земли, строила планы и Маруха, мечтавшая иметь работницу под своей командой и полоску льна для пряжи.

   Когда на другой день отец с сыном, подкрепившись в дорогу согретым пивом, рано утром отправились в путь на розыски своих Верушиц, они узнали только около Бохнии, что земля эта лежала по Страдомке, и на другой день добрались до нее.

   Имение выглядело давно заброшенным, никто не мог наверное указать его границ, а о колодцах для питьевой воды говорили, что когда-то как будто собирались их устраивать.

   Соседи со всех сторон забирали себе участки лугов и лесных пространств. Из поселян, когда-то живших здесь, не осталось никого, кроме старика с сыном, который считал себя здесь хозяином, да еще глухого, одичавшего и оборванного деда в полуразвалившейся избушке, с которым невозможно было и столковаться.

   Из соседнего села некоторые жители предложили новым владельцам указать границы их имения, которые были уже едва заметны под покрывавшими их молодыми деревьями. Но каждый из соседей указывал иначе.

   Дом представлял груду развалин на холме над Страдомкой, среди обломков стен зеленела молодая поросль. Некоторые стены еще уцелели от падения, и между ними поднялись молодые березки, и густо разрослись зеленые побеги.

   Опечалились Сула с сыном; все здесь надо было строить самим, а все-таки земля была своя!

   Так как около Кракова, Велички и Бохнии всегда было много разного народа, то Мартик надеялся переманить к себе поселенцев, А пока должна была прокормить земля. В лесах были пчелиные ульи, в Страдомке и в ручье, который в нее впадал, водилась рыба, на лесных лужайках можно было пасти скот, но надо было работать, и трудно было решить, с чего начать.

   Так как вблизи проходила проезжая дорога от Бохнии до Гдова, и по ней всегда ехало много народа, то старому Збышку пришло в голову поставить прежде всего корчму с постоялым двором.

   И здесь было особенно людное место, и по старому обычаю Збышек здесь и должен был вбить тот кол с кружками, которые обозначали число вольных лет, предоставляемых им своим поселенцам.

   Прохожие, искавшие себе пристанища и земли, останавливались, считали число кружков и соображали, стоит ли селиться здесь, и какой участок земли был бы для них наиболее удобен.

   - Только бы земля была, - говорил в утешение себе Збышек, - а люди для нее найдутся.

   Переселяться сейчас же из Охотничьего хутора не имело смысла, пока не была построена хоть какая-нибудь хатка для житья, а для этого надо было привезти дерева из леса и нанять плотников из соседнего местечка.

   Мартик, не отличавшийся терпеливостью, разглядев свои владения, пришел в полное отчаяние и уж готов был отказаться от них, хотя здесь было, где поохотиться, и ему уже рассказали о водившейся в этих местах дичи. Но Збышек был иного мнения.

   - Черт побери! - говорил он сыну. - Если бы пришлось спать на крытом возу, под голым небом, все-таки это было бы на своей земле, и что-нибудь уж устроилось бы! Не боги горшки обжигают.

   Единственный поселянин, которого они здесь застали, старый Дыгас с сыном Андреем, имевшим вид настоящего разбойника, не выказывали особого усердия по отношению к новому владельцу. Они помогали ему немного, но и сам владелец, и новые порядки, которые он собирался вводить здесь, не очень-то им нравились. Почесывая головы и отплевываясь, они должны были покориться своей участи и прислуживать пану. Так прошел этот первый день в обетованной земле, которая доставила столько огорчений Мартику, что он, не желая снисходить до роли батрака, объявил отцу, что вернется назад в Краков и будет при дворе князя.

   Збышек взялся все устроить сам.

   На другой день Сула сел на своего коня, оглядел еще раз свои владения, попрощался с отцом, оставшимся у Дыгаса и не терявшим мужества, и поехал обратно в Краков.

   В это время и Локотку предстояло много хлопот со своим государством, как Збышку с Верушицами.

   Князь Генрих Силезский отвоевал у него Познань, а бранденбуржцы и крестоносцы зарились на Поморские земли.

   Мартик присоединился к дружине князя и уехал с ним, чтобы забыть и о Кракове, и о неблагодарной Грете.

   В Поморье было столько дела, что Мартику очень редко приходилось приезжать в Краков, и он, изредка давая о себе знать отцу через других, провел так, вдали от родины, несколько лет.

   Трудно было князю Локотку воевать с этими упорными людьми.

   Суле некогда было и думать о себе. Все время в разъездах, в вечной спешке, чему он, может быть, был даже рад, он служил своему пану лучше других и пользовался все большим у него Доверием.

   В течение этого времени поморские земли оторвались от Польши, а Великая Польша, которою владел Генрих Глоговский, настоящий немец, не имевший уже в себе ничего польского, затосковала по собственному князю. Налэнченские паны, которые вместе с Зарембами за измену и месть Пшемыславу, за убийство короля, лишены были шляхетского звания и права носить пурпурный плащ, пожелали вернуть себе прежние привилегии.

   Доброгост Шамотульский, по прозванию Маленький, начал с того, что собрал людей и повел их против Силезца с намерением изгнать его из Польши, что ему и удалось: после победы над Янашем Баберштейном наступил конец владычеству силезцев.

   И только в самой Познани мещанин Пшемек устроил неприятность князю, укрепившись вместе со своими единомышленниками в замке в костеле, так что пришлось силой выбивать его оттуда, что, конечно, не обошлось без кровопролития.

   Во всех этих передрягах. Мартик всегда с готовностью служил своему пану, не упуская ни одного случая, чтобы проявить свое усердие. И за это он пользовался любовью и уважением князя.

   При осаде костела в Познани он, принимая в ней деятельное участие, получил довольно глубокую рану в руку. Сначала он не обращал на нее внимания: это была уже не первая и не самая тяжелая из его ран; но оттого ли, что стрела была отравлена, или оттого, что уже кровь у него была не та, что раньше, только рана начала сильно нагнаиваться, и Мартик вынужден был ехать домой и полечиться. И он поехал за советом к своему знакомому, приветливому канонику Рацлаву из Кракова.

   С того времени ему пришлось несколько раз приезжать в Краков с поручениями от князя к княгине Ядвиге, которая недавно родила сына, окрещенного Казимиром, но он приезжал ненадолго, останавливался всегда в замке и не имел времени оглядеться и подумать о себе.

   Теперь, когда он приехал в Краков раненым и должен был искать себе помещение, ему особенно ярко вспомнились прежние годы и Грета, ради которой он так много выстрадал.

   Должно быть, судьба устроила так, что он, не найдя себе нигде пристанища, должен был остановиться на Мясницкой улице у своего знакомого Хинчи из Свадницы, которого он случайно встретил на улице, и тот усиленно звал его к себе в гости.

   Домик Хинчи стоял почти напротив дома Греты, которую Мартик давно уже потерял из вида.

   Улица была настолько узка, что при открытых окнах можно было видеть, что делается внутри дома.

   Хинча, отлично знавший, как ценил князь Мартика, принимал его с большим почетом. Сам он был полусилезец, немец по отцу, но поляк по матери, и от нее он унаследовал многие черты, отличавшие его от немецких соотечественников. От отца он получил в наследство пивоваренный завод, которым сам и управлял, выделывая пиво и продавая его, кроме того, он торговал еще железом и другими металлами; но натура у него была не купеческая, а скорее склонная к военным занятиям, он мечтал о конях и об охоте и охотнее всего сходился с воинами. Поэтому-то он особенно обрадовался Мартику, с ним он мог досыта наговориться о том, что его интересовало.

   В ожидании приезда каноника Рацлава, которого нелегко было заполучить, потому что он считался самым лучшим врачом во всем городе и при дворе, Хинча усиленно кормил и поил раненого.

   Когда взгляд Мартика случайно упал на окна Греты, Хинча, подмигнув ему, спросил:

   - Помните еще Грету? Не перестали любить ее?

   Мартик махнул рукой и сплюнул.

   - А что с нею сталось?

   - Да ничего, - отвечал Хинча, - какой была, такой и осталась. Какой родилась, такой и помрет. Вы знаете, что она одно время исчезла из города. Об этом разные ходили слухи, но Павел с Берега клялся, что она сбежала к своим родным во Вроцлав, спасаясь от преследований того панка из Великой Польши. Она уже давно вернулась, а с нею вернулись и ее обожатели, число которых, кажется, еще увеличилось. Забавляются по-прежнему

   Он пожал плечами.

   - А замуж не собирается? - спросил Сула.

   - Давно бы собралась, если бы захотела, - отвечал Хинча, - да разве ей так худо? Опекун не торопит, потому что сам любит сидеть подле нее рядом с Курцвурстом. Люди смеются над нею, а она - над ними.

   Мартик призадумался, ему не хотелось больше спрашивать. На другое утро приехал каноник Рацлав, перевязал руку, дал примочку и мазь и велел серьезно полечиться. Старая мачеха Хинчи, добрая и услужливая женщина, взялась ухаживать за ним, а так как она была болтливого нрава и знала все, что делается в городе, то от нее Мартик узнал все, что говорилось о Грете.

   Женщины высмеивали ее и называли легкомысленной и сумасбродной за то, что она не шла замуж из боязни потерять свободу.

   О путешествии во Вроцлав ходили разные слухи, но видно было, что все Грету за это осуждали. Дядя Павел защищал ее, да в сущности и все другие знали, что она была легкомысленная только на словах, а на самом деле была горда и недоступна.

   Стояла теплая пора. Мартик со скуки подолгу просиживал у окна в отсутствии Хинчи. Грета, которая в конце концов должна была узнать о его приезде, так как на этой улице, если бы у кого дверь скрипнула, то и об этом сейчас же знали бы все обитатели, очутилась в один прекрасный день в окне против него.

   Она стояла, опираясь обеими руками на балюстраду и высовываясь так, чтобы Сула мог хорошенько разглядеть ее. За эти годы она нисколько не постарела и не подурнела, была все такая же розовая и свежая, только пополнела немного.

   У Мартика сильно забилось сердце, но в то же время в душе его закипел гнев.

   А вдова, как будто теперь только рассмотрев соседа, склонила головку и запела сладким и веселым голоском:

   - Что же вы забыли о старой знакомой? Не удостаиваете внимания?

   Хотел Сула ответить ей какой-нибудь резкостью, да язык не послушался его, и, сам не зная как, он с рукою на перевязи, без шапки, выскочил на улицу и вошел прямо в дом Греты.

   Потом он, наверное, и сам стыдился своего поступка, но дьявол попутал! Дрожал весь, очутившись у порога знакомой горницы, где так жестоко с ним обошлись.

   У Греты все было по-старому, только гордая хозяйка, оттого ли, что захотелось ей лучшей жизни, или от скуки увлекла ее пышность, гораздо наряднее убрала теперь свои приемные комнаты. На полках стояло серебро, по стенам было много пестрых ковров, вывезенных с востока, раскрашенной посуды и безделушек. И сама она среди всей этой роскоши смотрела королевой, гордой, нарядной - не подступись к ней.

   Курцвурст, тоже очень мало изменившийся, только в новом костюме с позолоченным поясом, на котором висел мешочек для денег, держа в руках новую трость с шелковым шнурком, сидел все на том же месте в углу....

   Грета поздоровалась с Мартиком так, как будто между ними ничего не произошло.

   - Вам везет на раны, - сказала она, - я вижу, вас опять кто-то порезал.

   - Это правда, что меня режет всякий, кто только хочет, и тело, и душу, - возразил Мартик, - но, как видите, я держусь крепко.

   Она попросила его сесть, а Курцвурст пододвинул ему кубок, в который она сама налила вина своей белой рукой, унизанной перстнями. Она имела к ним слабость, так что пальцы ее были наполовину закрыты ими. Рубины, бирюза и другие драгоценные камни сверкали на них, оправленные в золото. Чувствуя к ним пристрастие, она меняла свои кольца каждый день, а иногда и по два раза в день, чтобы люди знали, что у нее их много.

   Но Мартик смотрел не на кольца, а на руки, а она в тот вечер была с ним так мила, как будто и вправду он был ей дорог.

   Не было ничего удивительного в том, что он очутился в когтях у этой чародейки. Как это случилось, он и сам не знал, но теперь, сидя около нее и глядя на нее, он чувствовал, как трудно ему поддерживать с ней разговор. Он пожирал ее глазами, краснел, пылал и весь дрожал, и она тоже обливалась румянцем, отлично понимая его чувства и - кто бы этому поверил - радуясь тому, что он снова в ее власти. Она очень искусно навела разговор на то, где он был все время и что делал, а Мартик, раз попав на эту тему, разговорился охотно. Рассказал ей и о княжеском даре, о своих Верушицах, где хозяйничал пока его отец, и похвастался, что он уже теперь не бедняк, которому негде преклонить голову.

   Похвастался и тем, что он командовал целыми отрядами, а князь давал ему самые важные поручения.

   Рассказывая о том, как он был в Познани и брал там костел с укрывавшимися в нем бунтовщиками, он упомянул об убитом в этом доме канонике Николае Шамотульском. Услышав это имя, Грета засмеялась и, пристально глядя на Мартика, промолвила:

   - Этих Шамотульских вы, верно, хорошо помните?

   - Пока жив, не забуду, - отвечал Сула, - с Винцентом у меня еще счеты не кончены, а уж, если мне кто должен, я этого никому не прощаю.

   - Да с ним нелегко справиться, - сказала Грета, - я слышала, что этот гордый панок приобрел большое расположение у князя, а особенно после того, как он вместе с маленьким паном Налэнчем помог ему отвоевать Познань.

   - До его отношений к князю мне нет дела, - отвечал Мартик, - а как я к нему отношусь, это уж другое дело. Кажется, и вы с ним в дружбе?

   - Я? - смеясь, подхватила Грета. - Не угадали, потому что я его терпеть не могу!

   Сула не верил своим ушам.

   - Если бы я была мужчиной, - продолжала она, - то уж не знаю, был ли бы он жив теперь!

   - Да что вы? Неужели же он так вас оскорбил?

   - Нет, оскорбить себя я бы не позволила ни ему, ни кому другому, но он был слишком дерзок, и я должна была бежать от него, а этого я ему не