Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков

глам, более трусливые хватали драгоценности и деньги, ища безопасного места, где бы можно было их спрятать. Соседи сходились вместе, советовались, что делать дальше и как лучше защищаться общими силами...

   Весь город знал уже об аресте Альберта, и никто из его приятелей не мог быть уверенным в своей безопасности. Все хотели бежать, но окрестности были полны отрядами Локотка. Силезцы тоже грабили по дорогам, да и разбойников было повсюду немало. Никто не знал, что делать и где укрыться.

   Среди глухого уличного шума раздавался иногда стук захлопываемых ворот и лязг задвигаемых железных засовов. Испуганные люди бежали в монастыри и в костелы в поисках пристанища и защиты. Те, что составляли раньше партию Альберта и Германа, собрались в одном из каменных домов на рынке и, проклиная Опольского, ругая Альберта, не предвидевшего такого страшного конца, совещались о собственной судьбе.

   Другие - Павел с Берега, Хинча Кечер и все, считавшиеся противниками Альберта, громко заявляли, что город должен защищать себя, жизнь и имущество своих обывателей.

   Хинча кричал:

   - Советники и не советники, все, кто хочет спастись, идем скорее в ратушу... Надо подумать о себе. Когда разгневанный князь войдет в город, поздно уж будет оправдываться. Скорее идем в ратушу!

   Служащие в ратуше совершенно не знали, кого им слушать, но Хинча Кечер и Павел отдавали приказания таким решительным, не допускающим возражения тоном, что никто не смел им противиться. Разослали гонцов к тем, кто не был в партии войта. Призванные явились тотчас же, все понимали, что настал Судный день. От силезцев уже узнали, что назавтра назначен был сбор и отъезд из города, который оставлялся на отмщение Локотку.

   Павлу, к которому ввиду угрожавшей его жизни опасности вернулась вся его живость, пришло в голову заручиться помощью Мартика. Вся трудность была в том, как вызвать его из замка, пока силезцы были еще в городе.

   В ратуше собрались перепуганные Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста, Пецольд из Рожнова и другие. Когда Герман Ратиборский из окна своего дома увидел, как они шли в ратушу, он также в предчувствии недоброго бросился к ним.

   Но едва он показался у дверей, как Павел закричал:

   - А вы здесь зачем? Идите к тому, чью сторону вы держали. Для вас здесь нет места!

   Герман весь затрясся от гнева и хотел отвечать бранью, но все отступились от него, как от зачумленного, и он должен был удалиться прочь, ругаясь и проклиная.

   - Если нам суждено погибнуть, - крикнул он, грозя рукой, - то пусть же погибнем все и город с нами! Подожжем его с четырех концов!

   В это время проходил мимо Гануш из Мухова, тихий и спокойный человек. Услышав эти слова, он остановил Германа и выразительно произнес:

   - Слушай, ты! Если хоть одна искра вспыхнет, я сам тебя притащу и велю повесить под ратушей... Клянусь Богом!

   В ратуше раздавались жалобы и упреки.

   - Охать и проклинать - бабье дело! - во весь голос крикнул Хинча Кечер. - Будем лучше держать совет!

   - Да, если бы можно было что-нибудь придумать, - прервал его Петр Мориц.

   - Есть один выход, - сказал Павел. - Если все не спасутся, то хоть у некоторых останутся головы на плечах. Завтра силезцы выйдут из города, а мы поедем к князю Владиславу, чтобы показать ему, что не все были против него, и будем умолять его и просить, чтобы был к нам милостив.

   - Да, хорошо, - возразил Хинча из Дорнебурга, - а он первых, кто ему покажется на глаза, велит повесить! Я его знаю... У него весь город будет отвечать! Он никому не простит! И месть будет ужасна! Тот, кто нас сгубил, будет увезен в Силезию и сохранит голову на плечах, а из нас никто не может быть уверен в своей.

   - Этого не может быть! - прервал его Кечер. - Конечно, будет много жертв, но не может же он сравнять с землею весь город, он ему нужен!

   - Но всех немцев он прогонит отсюда!

   - Нас слишком много! Город без нас обезлюдеет! Начались споры. Павел настаивал на том, чтобы слать послов,

   и потихоньку прибавлял, что сам он надеется найти посредника, который поможет ему умилостивить разгневанного Локотка.

   Соглашение еще не было достигнуто, когда Фульд, начальник силезского войска, ворвался в ратушу не так, как он приходил сюда раньше для дружеской беседы, но как нападающий. За ним вломилась толпа силезцев.

   - Кто у вас здесь старший? - спросил он.

   - Здесь нет старшего, потому что войт у вас под стражей, - сказал Павел.

   - Но ведь есть еще два войта.

   - Их нет здесь!

   Гануш из Мухова, человек серьезный и спокойный, выступил вперед.

   - Чего вы хотите? - спросил он.

   - Вы должны нам дать денег! - вскричал Фульд. - Ведь мы не получали жалованья. И князь не даст нам ничего... Мы должны получить от города. Так он приказал.

   Присутствовавшие переглянулись. Никто не отвечал.

   Тогда один из наиболее дерзких силезцев схватил за горло стоящего ближе к нему мещанина, а другие по его примеру принялись за остальных. Перепуганные советники бросились к дверям, но там стояла сильная стража, вооруженная бердышами.

   Раздались крики и призывы на помощь, а в конце концов один под угрозой быть задушенным сказал, где находится городская казна. В соседней горнице находился большой железный кованый сундук, прикрепленный к стене вделанными в нее скобами. Но ключей от него не было ни у кого, а их было целых три различных размеров.

   Фульд тотчас же велел отбить замки. Здесь же валялись несколько топоров, как будто намеренно оставленных; силезцы схватили их. Мещане смотрели с какой-то равнодушной покорностью на этот грабеж; никто не пробовал защищать казну.

   Но сундук, который был весь покрыт железом, словно панцирем, не поддавался так легко, как сначала казалось. Топоры не могли разбить железа, а дерева сверху совсем не было видно.

   Стремясь овладеть сокровищем, воины с такой силой набросились на сундук, что в конце концов замки разлетелись, крышка разломалась, полетели щепки, и можно уж было достать содержимое. Сундук был разделен па две части. В одной лежали пергаменты с привешенными к ним печатями, а в другой на самом дне валялось несколько больших пражских монет.

   Силезцы принялись со злобой выбрасывать и рвать пергаменты, резать их мечами на полу и топтать ногами. Некоторые бросились к сундуку и стали доставать оттуда и вырывать друг у друга серебро, так что Фульду пришлось пустить в ход свою дубинку и пощелкать ею по лбам, чтобы принудить зарвавшихся отойти.

   Денег было немного, но тут же были спрятаны принадлежавшие городу серебряные кубки, бокалы, блюда, и все это досталось грабителям. Было еще несколько золотых и позолоченных цепей, отданных мещанами на сохранение, и те забрали, не спрашивая, кому они принадлежат.

   Забрав свою добычу и обшарив все уголки, силезцы, как стадо голодных зверей, направились нагруженные награбленным добром к выходу. Мещане стояли, онемев от горя.

   - Судный день! Судный день! - повторял Гануш из Мухова. - За грех покарал нас Господь. И это еще начало.

   Долго стояли они, опустив головы; наконец, Хинча Кечер, увидев порванные пергаменты, разорванные книги и поломанные печати, наклонился и первый стал поднимать их с полу и в грустном молчании класть обратно в сундук.

   - Пусть хоть останется нам свидетельство, что мы имели все эти права и привилегии, - печально молвил он. - Погибнут они все теперь, да и мы вместе с ними.

   Все вздохнули тяжело.

   Наступал вечер. Никто не заботился о поддержании порядка в городе. Фейт исчез, квартальные тоже поразбрелись и попрятались. Не было войтов, не было ни городского управления, ни правительства. Силезцы грабили жителей. Все, у кого были слуги, вооружили их и поставили у ворот, чтобы отбивать нападение.

   Шелюта и другие раньше времени закрыли пивные, но воины вломились в ворота. Вытащили бочки и пили, не платя за угощение. В замке, куда Муша уже послал гонца с известием о случившемся, все ликовали и радовались. Мартик ждал только ухода силезцев. Ночью Муската, закутанный в серый плащ и переменивший духовную одежду на светскую, хотел выбраться из города, но его предупредили, что отряды Локотка стоят под самым городом. Он должен был вернуться, а утром, пробравшись к доминиканцам, исчез в их монастыре.

   Перед самым рассветом силезцы со свернутым знаменем начали тихо выходить из города, за ними ехали возы и кони, нагруженные всяким добром. Восходящее солнце уже не застало здесь князя Болеслава. Самый большой отряд вышел через Флорианские ворота, увозя с собой под сильной стражей арестованного войта Альберта.

  

   Соловьи распевали на вербах и кустах над рекой, в рощах и городских садах, ничего не ведая и не заботясь о том, что пению их вторили стоны и жалобы во всем городе. Утро всходило веселое, весеннее.

   Мартик, подперев руками бока, стоял на валах, радостно билось в нем сердце. Он ждал только момента, когда можно будет без всякого опасения открыть ворота и выпустить изголодавшихся и измученных людей проветриться на окопе. Ему должны были дать знать, когда последний силезец скроется за воротами.

   В это время Павел с Берега спешил один, не дожидаясь товарищей, к замку.

   Мартик, увидев его издали, сразу узнал его, прежде чем тот его заметил, и обрадовался.

   - Ого! Идет коза к возу! - обратился он к Павлу. - Здорово, Павел! Как поживаете?

   - Ох, плохо у нас: мертвецами пахнет! - со вздохом протягивая к нему руку, промолвил мещанин. - Мартик, старый друг, спасай!

   - Я? - рассмеялся Сула. - Разве я могу спасать тех, которые изменили своему государю. Я маленький человек, что я могу сделать?

   - Прикажи впустить меня через калитку, ради страданий Иисуса, - заговорил Павел. - Нам надо поговорить.

   У ворот уже стояли люди, готовые отворить их по первому приказу. Его тотчас же впустили. Слезы лились из глаз мясника, и он вытирал их вместе с потом.

   - Мартик, дружище! Ты был нашим приятелем, будь же нашим защитником! - начал он умолять.

   - Просите об этом Господа Бога, а не меня! - печально отвечал Сула. - Он один только может вас спасти. А я не знаю, если бы даже сам святой Станислав вышел из гроба и сказал нашему князю: прости им, - я не знаю, послушался ли бы он его? Он дал клятву не щадить изменников.

   Павел со стоном закрыл глаза рукою. Помолчали оба. Мартик смотрел вдаль.

   - Послушай, Сула, - заговорил мясник. - Удастся ли нам или не удастся, про то знает Бог, но все же надо попробовать. Мы - те, что не были заодно с войтом, а вы можете подтвердить это, хотим ехать к нему навстречу и умолять о помиловании. Поезжай и ты с нами!

   Мартик даже вздрогнул.

   - Оставьте меня, я и не могу и не хочу! Он теперь так разгневался, что и меня велит повесить вместе с вами...

   И, прервав самого себя, живо спросил:

   - А что сталось с войтом?

   - Болеслав взял его под стражу и увез с собой. Бросят его в яму, но оставят в живых, а может быть, и отпустят за выкуп, если не он, то брат его устроит это. А нам некуда и бежать. Дома - женщины, дети, - застонал он. - Сула, у тебя всегда было доброе сердце, поезжай с нами... Город тебе...

   Он не докончил, потому что Мартик оборвал его.

   - Что? Город мне заплатит? Вы меня хотите купить? Отирая слезы передником и вздыхая, как кузнечные меха, Павел не знал, как оправдаться.

   - Мартик, - наконец сказал он. - Я считал тебя другом! Много мы съели вместе хлеба и соли, а теперь, когда идет гроза, ты...

   - Да, это правда, - сказал Мартик. - Я ел у вас хлеб и соль, но он был заправлен желчью. Одной только вещи я просил у вас - отдать мне эту негодную Грету, а она только смеялась надо мной да командовала и за нос водила. Из-за нее я всю жизнь себе испортил.

   Задумался мясник, опустил глаза в землю и, медленно подняв их на Мартика, тихо заговорил:

   - Знаете что? Да, знаете что? Я ее знаю. Как только она узнает, что войта нет в Кракове, она, наверное, вернется сюда. Я, по правде говоря, ее опекун, хоть не знаю, кто из нас кого опекает, но клянусь Богом, я поговорю с ней серьезно и заставлю, упрошу ее... будет она твоя, бери ее себе.

   Мартик бросился на радостях обнимать его.

   - Поклянись! - вскричал он.

   - Поклянусь, но ты поедешь с нами к князю?

   - Хоть к самому палачу! Поеду! - крикнул Мартик. - Но Грета моя?

   Павел кивнул головой - жертва для него была немалая, потому что он, может быть, сам надеялся взять ее себе.

   - Постой же здесь, - торопливо заговорил Мартик. - Я сейчас побегу к каштеляну Пакославу и все ему расскажу. Помогу вам, как сумею. Но Грету - вы мне поможете взять, хотя бы пришлось брать силою?

   - Бери, бери, - заворчал Павел, - станет она тебе костью поперек горла.

   - О своем горле я сам позабочусь, - весело крикнул Мартик, - только бы она была со мной.

   Около полудня небольшой отряд людей верхом на конях с Сулой во главе выехал из города. Прошли слухи, что князь уже был на пути к Кракову. Трепка ехал к нему навстречу с вестью о том, что ворота города открыты.

   Надо было только пропустить силезцев, не встречаясь с ними, потому что, если бы два войска встретились, Локоток не ручался за своих, могло произойти столкновение.

   К князю ехали вместе с Мартиком: Павел, Гануш из Мухова, Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста и Амылей из Мухова. С ними ехали всего несколько слуг, - ведь то были послы от города, попавшего в беду. До пышности ли тут?

   По дороге почти не разговаривали между собой, с тревогой смотрели вперед и у каждого придорожного креста снимали шапки, крестились и вздыхали, прося у Господа Бога вывести их живыми из беды.

   Мартик не давал никаких обещаний и ни за что не ручался - говорил только, что будет стараться умилостивить своего пана, и будет горячо просить его за всех добрых людей.

   А Павел всю дорогу то и дело нашептывал ему на ухо:

   - Я тебе ручаюсь за то, что Грета будет твоя.

   Смешной и странной могла казаться любовь этого человека к ветреной женщине. Уж много лет любил он ее, и чем меньше было у него надежд, тем упорнее он добивался своего. Она была для него, словно осажденная крепость: чем сильнее она обороняется, тем яростнее ведется осада. Теперь, получив уверенность в том, что она хотя бы насильно будет принадлежать ему, он был так счастлив, как будто бы становился обладателем целого королевства.

   По дороге мещане усердно собирали вести о Локотке, чтобы не встретиться с ним неожиданно.

   На третий день около полудня, когда они, переждав в лесу грозу, двинулись снова в путь, сами хорошенько не зная, куда надо ехать, Юрга, побежавший вперед разузнавать у встречных о местонахождении князя, вернулся запыхавшись и крикнул, что князь расположился в полумиле от них.

   Мещане, узнав о том, что он так близко, забыли, что именно к нему они и ехали, и перепугались до смерти.

   По дороге, на ночлегах, Мартик рассказывал им, каким грозным и неумолимым бывал иногда Локоток, когда надо было кого-нибудь проучить, и теперь все эти рассказы припомнились им. А Мартик, хотя и обрадовался предстоящему свиданию с князем, но совесть упрекала его за то, что ради одной бабы, которой он настойчиво добивался, он взялся защищать мещан.

   - Останьтесь вы здесь, - поразмышляв, обратился он к Павлу, - я поеду вперед и буду стараться склонить его сердце к вам. Сделаю все, что смогу, и спасу всех, кого сумею защитить.

   Таким образом, мещане остались, а Мартик с Юргой поехали вперед. Но прежде чем они успели проехать полмили, отделявшие их от лагеря, лагерь уже снялся с места, а с ним уехал и князь.

   Пустившись за ним вдогонку, Сула увидел наконец в лесу своего князя, ехавшего между Трепкой, Топором и Жеготой. За ними следовала огромная свита, везли знамена и дальше двигалось многочисленное войско. Сула, соскочив с коня, побежал к своему государю, который издали, заметив его, сделал ему приветственный знак рукой.

   - Сула? Жив? - весело крикнул он.

   Мартик взглянул ему в глаза и перетрусил. Ему приходилось видеть князя в битве, во время бегства, в изгнании - гневным или угнетенным, но таким, как теперь, он не видал его никогда. Бледный, постаревший, угрюмый, страшный, он был весь полон внутреннего гнева и с трудом сдерживал себя до того момента, когда можно будет обрушить этот гнев на тех, кто его вызвал.

   Прежде всего он спросил о княгине и детях; Мартик отвечал, что они здоровы и нетерпеливо ждут его приезда.

   - Я и то спешу к ним, - хмуро отвечал Локоток, - но для многих возвращение мое будет страшным и кровавым. С изменниками я расправлюсь так, чтобы несколько поколений помнило об этом. Ни один немец не останется в городе. Я вырежу все это изменническое племя. Пусть лучше погибнет город, чем останется это паршивое гнездо!

   Сула не посмел возражать ему. Но, выждав немного, он решился вымолвить тихим голосом:

   - Милостивый государь! Не все в городе виновны, и жаль такого красивого города.

   - Все виновны, - закричал князь, ударяя рукой о седло с такой силой, что конь под ним бросился в сторону. - Все, кто не хотел изменять мне, должны были следить за войтом и убить его, прежде чем совершилось нечестивое дело! Я уж думал, что буду управлять спокойно, а эти негодяи снова все напортили... Если бы я не отомстил им, Бог покарал бы меня за это. Завтра начнется то же самое!

   Он говорил с таким жаром негодования, а окружавшие его так решительно поддакивали ему, что Мартик принужден был замолчать. Но немного погодя, поцеловав князя в ногу, он снова заговорил:

   - Милостивый государь, я сам был свидетелем, что не все виновны. В городе есть много преданных вам поляков, и некоторые мещане были также вместе с нами. Евреи тоже нам помогали. Я знаю сам и мог бы назвать по имени таких, которые противились обманщику Альберту, хотя он грозил им и глумился над ними. Со мной приехали те, кто остались вам верны, они просят вас помиловать город.

   Локоток крикнул, оглядываясь назад:

   - Где они? Сейчас же вздернуть их на сук! А если хотят уйти живыми, пусть мне на глаза не показываются.

   Мартик с мольбою смотрел ему в глаза. Князь говорил еще что-то бессвязное, вглядываясь в глубь леса, словно ища в нем своих жертв. Но Сула, раз начав, уже не мог остановиться на полдороге и через минуту начал снова.

   - Милостивый князь, вы знаете, что я ваш верный слуга, и, может быть, вы поверите, если я поручусь за тех, кто едут за мной, что они боролись с Альбертом и никогда не были с ним заодно.

   Капеллан, который находился неподалеку и слышал этот разговор, присоединился к Суле, уговаривая князя такими словами:

   - Господь Бог хотел пощадить город ради нескольких праведников.

   - Господь Бог! - возразил князь. - Ему это можно делать. Но справедливый человек должен не иметь жалости. И я не прощу никому!

   И тут, как будто капеллан напомнил ему другое духовное лицо - епископа, князь вдруг спросил:

   - Альберт ушел... а Муската?

   - О нем я ничего не знаю, думается мне, что он в городе, - сказал Мартик.

   Локоток обратился к шляхтичам, ехавшим с ним.

   - Пока я доберусь до Кракова, - сказал он, - пусть бы кто-нибудь из вас поехал вперед, чтобы взять Мускату. Он опять изменит мне для чеха или силезца - лучше уж я буду держать его под стражей.

   Услышав это, Топоры, желавшие угодить князю и лучше всех знавшие Краков, начали сговариваться между собою.

   Локоток, не расспрашивая больше, продолжал говорить, угрожая изменникам, а Мартик, не отходя от его коня, неотступно смотрел ему в глаза, стараясь уловить более удобный момент для заступничества.

   Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.

   Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.

   - Пока ничего еще не удалось сделать, - сказал он им, - но, лиха беда - начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.

   Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.

   Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, - имел очень внушительный вид.

   Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.

   Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.

   Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.

   Сула велел послам приготовиться к тому, чтобы явиться к князю и упасть ему в ноги, как только ему удастся смягчить его гнев, но князь не внимал его речам и был все время гневен и грозен.

   - Надо непременно растоптать это осиное гнездо, - говорил он, - если хоть один виновный уйдет безнаказанным, то я никогда не буду чувствовать себя спокойно в замке. Они опять потребуют войта, чтобы был, как этот, их князем и правил ими. Нет! Нет! Я сам буду из замка управлять ими железною рукою, посажу советников по своему выбору, которые заставят их слушаться. Никаких прав и льгот они не получат - они потеряли их... своей изменой!

   Шляхта, окружавшая князя, поддакивала ему и осуждала город. Сула, выслушав это, поклонился, отошел в сторону и, вернувшись к мещанам, сказал со вздохом:

   - Еще не пришло время!

   На другой день утром капеллан служил раннюю обедню под дубом перед алтарем, наскоро сложенным из дерна. Сам князь и весь его двор, стоя с обнаженными головами, присутствовал при богослужении. Некому было петь, и служба шла тихо, да и молящиеся не были расположены к пению. Ксендз уж осенил всех крестным знамением, и Локоток собирался отойти в сторону, как вдруг он заметил около своих ног нескольких лежавших на земле людей с головами, склоненными до самой земли.

   Князь побледнел и, вздрогнув, отступил.

   Он еще не видел их лиц, но предчувствовал, кто они были, и, грозно обводя всех взглядом, он искал виновника этого появления, осмелившегося провести их сюда.

   Хинча Кечер первый осмелился поднять голову.

   - Милостивый государь! Ради Христа, не губи невинных за грехи преступных. Смилуйся над детьми нашими!

   Не отвечая ни слова, князь только головой тряхнул, давая им понять, чтобы они шли прочь. Он постоял в молчании, взглянул на крест с изображением Господа Иисуса и отвернулся, чтобы не видеть виновных.

   Так они и ехали за войском, скрываясь среди него, до самого Кракова. Для них это был подвиг мученичества, потому что они вынуждены были слушать, как все эти наемники сговаривались не выпустить живыми из города тех, кто не сумеет на чистом польском языке выговорить некоторых труднопроизносимых слов.

   Воины и оруженосцы заранее радовались тому, что им будет позволено безобразничать в городе.

   Наконец показались башни костелов и стены городских ворот. Локоток, который все время ехал молча, остановился.

   - Нога моя не ступит в город... Прямо в замок!

   Он обратился к начальникам отрядов и выбрал из них тех, кто был наименее склонен к жалости. Указав им на город, как бы отдавая его им на разграбление, он окружной дорогой через Окол проехал на Вавель.

  

   На другое утро до замка долетели стоны, плач и крики несчастных. Князь сидел у себя в замке, окруженный семьей, ни о чем не расспрашивая и ничего не желая знать.

   Приказ был отдан, он не желал быть милосердным. На улицах раздавался глухой топот; кони тащили привязанных к ним полуживых приспешников и помощников войта Альберта к виселицам, воздвигнутым за ворогами.

   В городе повсюду по улицам лежали трупы, палач и его подручные на рынке совершали казни.

   На третий день в городе было тихо, как в могиле.

   Дом войта плотники и каменщики переделали в крепость посреди города, которая должна была охранять то, что в нем осталось.

   В ратуше собрались советники, выбранные самим князем. Воля князя была законом. Каштеляну предоставлялась власть над городом, и его слуги занимали уже в пользу города дома и имущество виновных.

  

   Мартик долго стучал в ворота Павлова дома, никто ему не открывал их. Павел с Берега был назначен бургомистром в ратуше. Боковой калиткой Сула прошел к дому Греты, но и тут была тишина и безлюдье, хотя присутствие на дворе только что отпряженной повозки свидетельствовало о приезде хозяйки. Мартик медленно вошел в горницу. Вдова сидела у окна, бледная, как статуя. Она взглянула на гостя, остановившегося у порога. И он только молча смотрел на нее.

   - Ты пришел получить награду, - сказала ему Грета, - за то, что спас жизнь Павлу и еще нескольким?

   - А хотя бы и за это, - спокойно отвечал Сула. - И я мог поплатиться за них своей жизнью, а вам я так верно служил, что уж, наверное, мне что-нибудь следует за это. А я не хотел другой награды... кроме вас... потому что я уже давно сказал себе - вы должны быть моей!

   Вдова устремила на него внимательный взгляд и долго смотрела ему в лица.

   - Торопитесь взвалить себе беду на плечи?

   - Всякому свое, - сказал он спокойно, - так мне предназначено, и это уж мое дело!

   Он уселся на лавке с видом хозяина, снял шлем и положил его на столе.

   - А Курцвурст? - спросил он.

   Грета указала вдаль, по направлению к костелу Девы Марии.

   - Там, на кладбище, - отвечала она, - заболел со страха и умер от жалости ко мне.

   - И хорошо сделал, - насмешливо отозвался Мартик, - как раз вовремя очистил мне место.

   Вдова усмехнулась. Так, перебрасываясь словами, они дождались Павла. Тот вошел побледневший и похудевший и по знаку, данному Мартиком, обратился к племяннице.

   - Ну, Гретхен, хочешь не хочешь, а ты должна отдать ему руку. Я дал ему слово за тебя и за себя, и мы должны сдержать его. Они теперь здесь полные хозяева.

   И так стало ему жаль ее, что он должен был отвернуться, закрыв лицо руками. Грета не отвечала ничего. Так сидели они с Мартиком, посматривая друг на друга, и наконец воин, пододвинувшись к ней поближе, хотел взять ее за руку, но она вырвала у него руку, тогда он взял ее насильно и держал так крепко, чтобы она не могла ее вырвать снова.

   - Ты должна быть моей, - сказал он громко и, сняв с ее пальца перстень, надел другой, принесенный им и подаренный ему князем из собственной сокровищницы.

   И вот - странное дело - Грета, словно забыв о сопротивлении, не только не сбросила кольца, а стала с любопытством к нему приглядываться. Поднесла к глазам, посмотрела на свет и засунула обе руки в рукава.

   - Когда же свадьба? - спросил упрямый Сула.

   - Как вы без моего согласия устроили обручение, так без меня решайте и о свадьбе, - отвечала вдова, глядя в окно.

   Павел покачал головой. Мартик обратился к нему.

   - Неделю я подожду, больше ни за что! - сказал он коротко.

   Никто ему не ответил. Тогда он снова взял ее за руку, но она вырвала ее. Но Мартик не отчаивался и весело перемигивался с Павлом.

   Не допросившись у нее руки, он смело схватил ее в объятия, и как она там ни вырывалась и ни кричала, поцеловал в лоб. Она вся сжалась, облилась горячим румянцем, но не бранилась. Так дело наладилось.

   Пошли к столу вместе с Павлом. Вдова сначала не вмешивалась в их разговор, но когда произнесли имя Альберта, она вздрогнула и глаза ее загорелись гневом.

   - Этого надо было повесить на самую высокую виселицу! - вскричала она. - А вы позволили ему уйти!

   - Подождите немного, может быть, его ждет та же участь, что и других, - сказал Мартик, - а может быть, еще худшая. Виселица - одна минута мучения, а он будет висеть много лет, и умереть ему не дадут.

   Наступил день свадьбы.

   Грета, все такая же молчаливая и недовольная, позволила вести себя к алтарю, и только когда вернулись домой, где собралась на свадебный пир небольшая компания знакомых и друзей, к ней вдруг вернулись вся ее живость и веселость, полились шутки и смех, словно она хотела вознаградить себя за все это время печали и молчания. Все гости смеялись и веселились до упаду, а нанятый от Шелюты Чемостка забавлял гостей так, как будто он уж забыл о только что пролившейся крови.

   Только Мартик сидел тихий и пасмурный, искоса поглядывая на красивую жену.

   На третий день свадьбы Павел, зайдя утром к новобрачным, был очень удивлен, не застав их дома. Мартик, усадив свою супругу в повозку, увез ее в Верушицы.

   Дядя отер пот с лица, постоял у дверей и пробормотал:

   - Храни его Сила Небесная, немалую он на себя тяжесть взвалил, а я ее до смерти не забуду!