Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков

о, чтобы отнять Краков.

   Князь Болеслав все более тяготился своим принудительным гощением в Кракове, становился с каждым днем раздражительнее, а войта и встречал и провожал упреками:

   - Ну что же вы мне обещали? Долго мне еще ждать? Вы меня обманули...

   Епископ старался повлиять на духовенство, но большая часть держалась в стороне. Между епископом и князем шли совещания по целым дням, а тревога в городе все росла.

   Мускате доносили, что Локоток занял епископские земли.

   Если бы кто-нибудь приехал этою весною в Краков в период господства в нем силезцев, с трудом узнал бы город. Если бы не присутствие войска, город казался бы обезлюдевшим. Почти никто из шляхты и рыцарства не заглядывал сюда. Купцы не отваживались ездить по проезжей дороге, потому что там нападали на них люди Локотка, да и многие шляхтичи, пользуясь неспокойным временем, поджидали проезжих на дорогах. Этот обычай нападения на проезжих был почти уже забыт в период господства чехов, потому что они сурово карали жадных до наживы рыцарей, но теперь некому было следить за этим, и рыцари-грабители принялись за прежнюю забаву.

   В торговых рядах на рынке почти не видно было возов со свежими товарами; половина лавок была закрыта, купцы жаловались и роптали. Зато перед Пилатом около ратуши всегда была шумная и взволнованная толпа. Альберт старался угрозами покорить мещан и удержать в своей власти. Не проходило дня, чтобы квартальные не тащили кого-нибудь в тюрьму, и редкий день обходился без наказания розгами и привязывания перед толпой у позорного столба.

   Те, кто посмелее, отваживались говорить Альберту в глаза, что он погубил город, но всякого, кто говорил это, держали в заключении. В городском совете половина собравшихся не выражала своего мнения; но некоторые заявляли о необходимости положить конец такому положению. Альберт злился и бросался на всех, как загнанный зверь, но не находил никакого выхода.

   А тут еще и войско силезское, хотя город и заботился о его пропитании, соскучилось и начало роптать. Фульд, с первого же дня верно оценивший положение, тайком приносил князю все худшие вести. А князь с каждым днем становился пасмурнее и нетерпеливее.

   Время тянулось для него невыносимо долго, но еще труднее было выносить все это княгине. Несмотря на тайную доставку провизии, все-таки ее было недостаточно для всех. Среди защитников начались болезни. О князе Владиславе доходили смутные вести и то через евреев.

   Услужливый и ловкий Гамрот, всегда первый вызывавшийся на самые опасные вылазки, был отправлен в качестве посла и не возвратился еще. Наконец, только в мае, обходя ночью валы, Мартик услышал условный знак, означавший прибытие гонца. Он подбежал к тому месту, откуда слышались звуки, и увидел Гамрота, живого и невредимого.

   Он принес утешительные вести от князя, который обещал прибыть в скором времени и ручался, что силезцы принуждены будут уйти, только бы замок продержался еще немного.

   Разбудили княгиню, и Мартик провел к ней посла. Он повторил и ей, что князь близко и скоро даст знать о себе. Вся именитая шляхта, краковская, сандомирская и великопольская была с ним. Все остались ему верны.

   А в Силезии Гамроту передавали, что там ожидалось возвращение князя Болеслава, которому уж надоело ждать.

   Еще разговор этот не окончился в горнице княгини, куда сбежались многие из ее приближенных, прослышавшие о приезде гонца и желавшие узнать новости, как вдруг со стороны крепостных валов послышался странный шум.

   Мартик и все, кто здесь был, выбежали на двор, хватаясь за оружие.

   Ночь была не особенно темная: присмотревшись хорошенько, разглядел за тыном со стороны Вислы какую-то движущуюся массу. В одну минуту он очутился около тына, где уж собралось много воинов.

   Сторожевое войско, усиливавшее свою бдительность ночью, было все наготове и бежало к крепостной ограде.

   Горсть силезцев, которой немцы указали самые слабые и потому наиболее трудные для обороны места, изменнически подкралась к тыну и пробовала ворваться вовнутрь замковой площадки.

   Большие отряды стояли тут же у подножия Вавеля, готовые ударить со всех сторон, если бы нападение удалось.

   Но оно не удалось, потому что со всех сторон сбежались защитники.

   Мартик колотил дубиной тех, кто успел вскарабкаться по горе до самого тына, других хватали воины, втаскивали наверх, рубили саблями и брали в плен. Камни и бревна посыпались на головы осаждавших, карабкавшихся по холму.

   Борьба, начатая среди ночного мрака, продолжалась недолго; те, что стояли в отдалении, видя неудачу первых отрядов, отступили и обратились в бегство.

   Весь расчет нападавших заключался в том, что осажденные, видя себя в безопасности и не предвидя неожиданного нападения, будут застигнуты врасплох. Немцы могли иметь в замке подкупленных ими сообщников, которые во время тревоги должны были открыть ворота. Но план этот не удался.

   Когда принесли огня, чтобы рассмотреть убитых и взятых в плен, оказалось, что среди них больше всего людей из города, которые были известны как слуги войта. Мартик, выведенный из себя этой изменой, велел без сожаления добивать всех раненых. На валах, обращенных к городу, на возвышенном месте были поставлены виселицы, и когда рассвело, те, что послали их, могли сами увидеть, что с ними сталось. Так прошла в замке эта ночь тревоги и надежды, а когда князь Болеслав, ничего не подозревавший, проснулся утром, к нему явился Фульд с донесением о том, как ночью пытались овладеть Вавелем и как позорно кончилась вся эта история.

   Позвали войта Альберта, но тот от всего отрекся и свалил всю вину на других, отрицая и свое участие в нападении и даже то, что он знал о нем заранее.

   А на следующий день прискакал гонец от брата Генриха с предупреждением, что вся, шляхта не исключая и краковской, присоединилась к князю Владиславу.

   Альберт не торопился принести это известие Силезцу. Он тотчас же велел созвать городской совет, причем квартальным пришлось чуть не насильно вытаскивать советников из их домов и доставлять в ратушу.

   За последние недели, проведенные в тревоге и беспокойстве, войт сильно постарел и осунулся, в волосах прибавилось много седины, лицо пожелтело, а глаза горели недобрым огнем. Собиравшиеся по одному советники застали его сидящим за столом, с опущенной на руки головой и в глубоком раздумье; долго нельзя было добиться от него ни слова.

   Перед ним стояли оба избранные мещанами войта - Ортлиб и Пецольд и советники: Левко, Тыльма, Брант, Винбольд и Павел с Берега.

   Их внешний вид и выражение лиц показывали ясно, что все они пришли сюда сильно озабоченные и не согласные между собою во мнениях. Павел с Берега и Хинча Кечер, держась несколько в стороне от остальных, поглядывали друг на друга, и взгляды их, встречаясь, обращались потом на войта, как бы указывая того, кто был здесь всему виною.

   Оба войта, держась впереди других, как подобало их званию, стояли, заложив руки в карманы, мрачные, как ночь. Герман держался ближе к войту, как бы готовый прийти ему на помощь и ободрить. Остальные, рассеянно оглядывая горницу, прислушивались к шуму, доносившемуся с рынка.

   Войт Альберт не сразу решился заговорить.

   - Надо что-нибудь придумать, - начал он глухо, - князь Болеслав требует, сам не знает чего. Желает иметь при себе шляхту.

   Он дернул плечами.

   Никто не спешил с ответом, ждали, что он еще скажет.

   Альберт обвел всех взглядом, тяжело ему было признаться в том, до чего он довел город; легче было ответить на упреки, чем самому оправдываться.

   Но он напрасно ждал упреков. Войты подняли головы. Герман из Ратибора, человек нетерпеливого нрава, видя, что Альберт медлит, начал за него:

   - Мы должны столковаться между собой, как бы не нажить беды. Все против нас. Кричали сначала, что не хотят Локотка, что он должен быть изгнан; говорили, что только бы Краков сдался, а тогда они все отдадут всю власть и царство Силезцу. Теперь они поют иначе, а мы должны за них отдуваться.

   Альберт молча развел руками и снова крепко сжал их.

   - Беда нам! - пробормотал он.

   Тогда Хинча Кечер подошел к нему ближе и громко сказал:

   - Мы в этой беде невиновны. Кто ее накликал, тот пусть и отведет! Мы не хотели никакой перемены. Это не мещанское дело провозглашать князей и сажать их в замке. Вы пиво заварили, вы и должны его пить. Несчастье в том, что хоть не все кашу варили, а все должны ее расхлебывать.

   Войт сделал гневное движение.

   - Вы все этого хотели! - вскричал он. - Я бы не начал один, если бы не спрашивал вашего совета. Я ни в чем не виноват.

   - А кто же? Не я ли? - выступил вперед Павел с Берега. - Разве мы вас не уговаривали?

   Войт грозно взглянул на него.

   - Если мы и виновны, то все в равной мере. Никто из нас не желал городу зла.

   - Да вы о городе вовсе и не заботились, - уже смелее начал Кечер, - вы думали только о себе. Вам хотелось больше почета и власти. Локоток был для вас слишком властолюбив... вам хотелось взять над ним верх... Это вы вогнали нас в это болото, в эту кровь; теперь думайте, как нам оттуда вырваться!

   Войт заскрежетал зубами.

   - Не все еще кончено, - вымолвил он тоном угрозы. - Князь Опольский еще здесь и у меня еще есть власть. Держить язык за зубами, чтобы не было вам беды!

   Кечер плюнул и повернулся к нему спиною.

   - Не забывайте, - прибавил Павел с Берега, - что мы здесь не у себя дома, не в Силезии и не в немецких землях, мы среда поляков, и нас здесь только горсточка. Они и раньше считали нас своими врагами, а что будет теперь?

   - Польская шляхта сама жаловалась на Локотка, - сказал Альберт.

   - Где? Кто? Какая шляхта? - подхватил Кечер. - Дайте мне хоть одного. Назовите по имени. Кто же из них приехал ко двору Болеслава поклониться Силезцу? Все идут с князем Владиславов Вам казалось, что если вы отдадите город Опольскому, то все испугаются и сдадутся, но с маленьким князем нелегко справиться... это железный человек, его трудно напугать!

   Альберт, не отвечая ему, обратился к другим.

   - У нас есть еще возможность спасения, - сказал он. - Если замок достанется Опольскому, все изменится. Он ободрится. Силезцы ленятся и не хотят брать его приступом, мы должны сами вооружиться и силою или изменою овладеть замком. Когда ми отнимем у него замок, жену и сына, то он должен будет пойти на переговоры и отправиться в свой удел, в Куявы. Тогда и шляхта увидит, на чьей стороне сила, и пойдет с нами.

   - Так же, как пошла теперь, - иронически рассмеялся Кечер. - Хорош совет! Пробуйте, пробуйте! Замка мы все равно не возьмем, потому что у нас нет людей, да и наши люди не привыкли обращаться с оружием. А если маленький князь узнает, что мы хотели еще и замок у него отнять, то он нас вырежет всех до одного. Теперь, если он завладеет городом, может быть, кто-нибудь и спасется, потом никто! Хорош ваш совет!

   - Совет - не мой! - крикнул войт, оборачиваясь к нему. - Не мой. Его дал мне епископ Муската... Тот нам истинно предан.

   - И так же умен, как и мы! - шепнул Павел с Берега. - И судьба его будет та же, что и наша.

   Иероним из Ракоцина выступил вперед.

   - Все эти разговоры ни к чему, - громко сказал он, - надо спасаться и слушать, что приказывает наш глава, - войт. Если мы разделимся, погибнем все!

   - Так или иначе мы уже погибли! - прервал его Павел с Берега. - Пусть каждый спасается сам, как умеет, города мы все равно не спасем!

   Войт сделал презрительную гримасу.

   - Вас спасет прекрасная племянница, за которой ухаживают поляки!

   Павел покраснел до корней волос.

   - А хоть бы и она! У нее больше разума, чем у вас и у нас всех.

   Все стояли в смущении; наконец молчаливый до тех пор Ортлиб, войт по выбору, заговорил замогильным голосом.

   - Вы привели к нам Опольского, - обратился он к войту, - так не выпускайте же его от нас, смотрите, чтобы он нас не покинул. Пока он здесь, мы можем быть спокойны; но если он, не дай Боже, уйдет отсюда, то делать нечего, придется нам собирать свои пожитки и ехать вместе с ним в Ополье или в Свидницы. Здесь нам нечего делать.

   - Это наилучший совет, - подтвердил Тыльман, - другого выхода нет! Поедем с ним, но будем жить милостыней; ведь не можем же мы забрать с собой свои дома и все добро!

   - Если вы и потеряете что-нибудь, - сердито отозвался войт, - то уж я, наверное, больше вас всех!

   - Город важнее, чем войт и все его богатства! - крикнул Кечер. - Войта всегда можно найти, был бы только город. Жили бы здесь внуки и правнуки наши, а теперь! Вспомните-ка, за что мы получили все свои права и привилегии? За то, что защищали Лешка Черного и замок. А теперь мы их потеряем за измену!

   - Никому мы не изменяем! - гневно обрушился на него войт. - Пришел Опольский князь, мы не могли с ним воевать и открыли ему ворота.

   - А кто призвал Опольского? Кто за ним ездил? Кто показал ему дорогу? - начал Кечер, стоявший поодаль.

   - Сочтите-ка, что нам стоит этот новый князь, сколько он из нас денег высасывает! - говорил Павел.

   Шум увеличивался, потому что по примеру более смелого Кечера и другие начали говорить откровенно.

   Войт советовался с Германом из Ратибора, который был смелее его и лучше владел собой.

   Поговорив с ним в сторонке, Альберт обратился к советникам.

   - Я здесь еще войт! - воскликнул он. - Я спрашивал у вас совета, а вы отвечали мне глупыми упреками. С меня довольно! Слушайте же, что приказывают вам епископ и я, а у епископа побольше ума, чем у вас. Собирайте и вооружайте немедленно слуг! Стрелков дадут немцы. Мы должны двинуть все силы на замок!

   Он обвел взглядом слушателей, но те стояли неподвижно. Герман из Ратибора прибавил от себя:

   - Пусть соберутся старшины, распорядитесь по городу. Соберите всех, кого только можно. Народу наберется немало.

   - И закрывайте все лавки, торговые ряды, магазины и мастерские, - насмешливо прибавил Павел с Берега. - Хлеба не печь, мяса не резать, пусть голодные силезцы грабят по домам...

   - Вы слышали приказ! - возвысив голос, повторил войт. - Все будет так, как я сказал!

   И он прибавил торопливо:

   - Силезцы дадут нам еще людей, и епископ пошлет своих. Завтра идем на замок! У Мускаты - свои сторожа в костелах и в замке, они нам помогут.

   Никто из советников не выражал готовности исполнить это приказание, только Кечер смело выступил вперед.

   - Кто желает, - сказал он, - пусть дает своих слуг, а я никого не пущу и не дам ни одного мальчика. Это уж верная гибель.

   - И я не дам, - заявил Павел с Берега.

   Другие переглядывались между собой, но боялись протестовать

   - Нас только двое - это немного, - прибавил Кечер, - но когда мещане пораздумают хорошенько, нас будет больше, мы не дадим людей!

   - Так давайте головы! - заорал войт, в бешенстве ударил кулаком по столу. - Пока ваш Локоток придет, я велю казните бунтовщиков!

   - Попробуйте! - отвечал Кечер и, повернувшись, спокойна пошел к дверям. Павел, не говоря ни слова, последовал за ним.

   Никто их не останавливал, они вышли. В горнице, где собрались советники, настала тишина.

   Войт, до крови закусив губу, обратился к Герману:

   - Прикажите собирать людей и готовить доспехи!

   Проговорив это, он схватил шапку и, обведя присутствовавших советников и войтов грозным взглядом, тяжелыми и неверными шагами двинулся из горницы. За ним поспешил Герман из Ратибора. Оставшиеся стояли в нерешительности, не зная, как поступать.

   - Напрасные усилия, - сказал Ортлиб. - Епископ не может оказать нам большой помощи - что у него есть? Горсточка костельных служек, которые более привыкли носить костельную утварь, чем мечи. А наши слуги хорошо дерутся в шинках, но идти на валы и осаждать замок?!.

   Он горько рассмеялся. Тыльман проговорил угрюмо:

   - Войт совсем потерял голову! Напрасно мы будем отдавать приказания, нас только на смех поднимут!

   Сомнение охватило всех, и, вздыхая, все стали расходиться.

   Альберт вернулся в свой дом, где он был теперь не хозяином, а только гостем. Он оставил себе маленькую темную горницу в нижнем этаже и туда приказал поставить то, что было ему особенно ценно из убранства прежней своей комнаты. Спать ему почти не приходилось, и он только дремал, сидя в кресле.

   Едва только он вошел к себе, как нарядный паж вбежал к нему от Опольского и крикнул ему, как слуге:

   - Князь зовет!

   Предчувствуя, что его ожидает, войт ответил угрюмым взглядом, но должен был повиноваться. Он тотчас же встал с места и начал подниматься по лестнице.

   Князь Болеслав, которому успело страшно надоесть пребывание в Кракове, где он не чувствовал себя повелителем, сидел в своей горнице в обществе нескольких силезцев и скучал. Некоторые стояли подле него, другие сидели в стороне, на лавках. У всех был кислый вид. Князь держал в руке пергаментный свиток. Узнав шаги войта, он поднял голову.

   - Должен же быть этому когда-нибудь конец, - выговорил он глухим голосом. - Вы нас сюда вытянули... говорите же, что будет дальше? Вы обещали мне золотые горы? А шляхта не хочет меня знать, я напрасно жду их. Сандомирцы перешли к тому, и Сандеч в его руках! Где же ваши обещания, что все от него отступятся?

   По мере того как он говорил это, голос его креп и гнев усиливался. Сначала он сидел, наклонившись вперед, но потом выпрямился, выставил грудь, встал и, опираясь обеими руками о стол, вперив взгляд в войта, продолжал:

   - Вы полагаете, что все это сойдет вам с рук безнаказанно? Земли я не получил, а город - очень мне нужен ваш скверный город и кучка торгашей!

   - Все, что у меня было, я отдал вашей милости, - сдерживая гнев, возразил войт. - Мне обещали, и я вам обещал. Но я обманут. Сандомир был бы у вас в руках, и замок, если бы вы приказали взять его, был бы ваш, а за замком пошла бы и вся земля.

   - Я пришел не воевать, - отвечал князь, - но взять то, что само должно было мне отдаться. Если бы я захотел воевать, то сумел бы это сделать и без вас. Я пришел получить то, что мне принадлежало и что мне силою навязывали!

   Альберт долго стоял молча, как осужденный преступник.

   - На завтра, - сказал он, - я приказал собрать людей, и сам поведу их на замок. Больше я ничего не могу сделать.

   Князь тяжело опустился на лавку и, подперев голову руками, долго смотрел на войта. Силезец Лясота, родом поляк, но на службе у немцев, где он занимал важный пост, совершенно онемечившийся, терпеть не мог войта; желая сделать ему неприятное, он сказал пренебрежительным тоном:

   - Много нам наобещал, а здесь только людям нашим мука. Часто им не хватает и сухого хлеба, а пива совсем не видят, пьют воду.

   - Так пусть не просят, - разгневался князь, - а разбивают лавки и берут сами. Что же мы ради них с голоду будем умирать?

   - Давно надо было так сделать! - пробормотал Лясота. Сидевшие в отдалении на лавках тоже ворчали что-то про себя.

   Что происходило в душе гордого человека, принужденного выслушивать эти насмешки и издевательства, не имевшего возможности оправдаться и опасавшегося возражениями еще ухудшить свое положение, - нетрудно понять. Пот выступил у него на лбу.

   - Вы уж, наверное, знаете, - сердито заговорил князь, - что вся шляхта, воеводы, каштеляны, высшие чины и выборные тех земель будут завтра у нас, но не для того чтобы нам покориться!

   - Я ничего об этом не знаю, - едва выговорил войт. - Дай Бог, чтобы они прибыли. Ваша милость может привлечь их добрыми словами.

   - Я! - крикнул князь. - Но я ведь знаю, от кого они едут и с чем!..

   Князь снова встал, взглянул еще раз на войта, потом повернулся к Лясоте и, как бы отпуская войта, заговорил со своими:

   - Некуда даже на охоту поехать! Не брать же с собою целый отряд! Отряды Владислава заняли все окрестные земли. Нельзя головы высунуть за ворота.

   Войт тихо вышел. Последняя новость поразила его, как удар грома. Шляхта и рыцарство, которых он так ждал, ехали послами от Локотка.

   Князь уже давно обнаруживал нежелание удержаться в Кракове при помощи военной силы. Он мог отдать город Локотку на расправу. Пораженный этой новостью войт, не заходя домой, выбежал в город, потом вернулся опять, взял коня и поскакал к епископу.

   Муската был осведомлен обо всем лучше него; на епископском дворе была такая тревога, как будто враг уже вошел в город.

   Бледный и дрожащий епископ вышел ему навстречу.

   - Я должен уходить, - промолвил он слабым голосом, - если меня здесь схватят, я не могу быть уверен, что останусь жив.

   - Куда же? - спросил Альберт, которому хотелось задержать его, как посредника. - Локотковы отряды грабят окрестности. Здесь вам спокойнее, вы можете защитить и нас, и себя!

   И сейчас же спохватившись, что он сказал лишнее, войт поправился:

   - Но нам еще ничто не угрожает.

   - Все угрожает! - в отчаянии прервал его епископ. - Я только что от князя, он не хочет, не думает даже воевать. Возвращается в Силезию.

   Войт стоял неподвижный, как статуя.

   - Отец, - горестно вымолвил он, - отец мой, хоть вы-то не оставляйте нас!

   Муската отступил от него.

   - Я - бессилен, - холодно отвечал он, - я ничего не могу сделать. Дайте мне спокойно уйти отсюда. Здесь страшные совершатся дела! Все против меня. Я бессилен!

   Встревоженный епископ повернулся назад к дому, из которого только что вышел, и повторил опять:

   - Уходить... уходить поскорее!..

   Дрожащими руками он снимал с себя одежду, взглядом искал слуг, ожидая помощи от них, он не мог больше говорить, глаза его были полны слез.

   - Антихрист возвращается, - говорил он тихо. - Надо уходить...

   Альберт, оставшись один, почувствовал себя беспомощным и одиноким и, бессильно опустившись на лавку, погрузился в какое-то оцепенение, в котором потонула даже мысль о возможности собственного спасения.

  

  

   У городских ворот стояла стража из силезцев и городских караульных. Приходилось напрягать все внимание, потому что всем был известен излюбленный прием Локотка - нападение врасплох. Силезцы же не имели никакого желания ни обороняться в городе, ни сдаться в нем Локотку.

   Назавтра день выдался тихий и теплый.

   Страже наскучило стоять на одном месте, они послали в город за напитками и съестным и разбрелись по сторожевым будкам. Шулера и бродяги шли уже к городу, чтобы составить стражникам обычную компанию для забавы, когда вдруг показались на проезжей дороге вооруженные всадники, приближавшиеся к городу.

   Всадники эти в богатых доспехах составляли два больших отряда, которые направились одновременно к двум городским заставам. Испуганные силезцы затрубили в трубы, предупреждая о нападении. Воины, рассыпавшиеся по всему городу, отвыкшие от боевой жизни и обленившиеся, торопливо спешили на эти звуки, призывавшие к сбору. Поднялось такое смятение, как будто враг уже вошел в город. От городских ворот тревога с быстротой молнии распространилась по всему рынку. С криками спешили торговцы закрывать лавки, люди бегали без толку туда и сюда, и никто не знал достоверно, что случилось.

   Но от этого страх только увеличивался.

   От дома князя на неоседланных лошадях, с непобритыми головами и без доспехов неслись, сломя голову, его приближенные.

   На рынке кричали, что Локоток уже стоит в воротах. Не доставало только, чтобы ударили в набат, возвещая о несчастье. Князь Болеслав приказал подать себе доспехи, хотя он был убежден, что приехала шляхта.

   На улицах трубили и созывали войско; воины, не помня себя, выбегали из шинков и бежали за оружием, которого при них не было.

   Между тем два отряда, приблизившиеся одновременно к двум заставам, остановились на некотором расстоянии от ворот, и герольд, выехав вперед, возвестил, что прибывшие желают вступить в переговоры.

   Но пока не подъехали Фульд и Лясота, некому было с ними разговаривать. Когда же они приблизились, герольд спокойно объяснил, что он говорит от имени краковской шляхты из Сандомира, Куяв и Серадзи, и что прибывшие желают быть принятыми и милостиво выслушанными князем.

   Болеслав приготовился к этому. Он не мог отказать рыцарству в приеме. Приказано было только, чтобы воины оставались за воротами, а шляхту велено было проводить к князю.

   И вот медленным, размеренным шагом, на прекрасных конях потянулись от ворот по городу богато одетые рыцари - все люди пожилые, важные, - вероятно, намеренно избранные среди остальных для переговоров с князем.

   Ни один королевский двор не постыдился бы иметь такую блестящую свиту. Почти за каждым из них ехал оруженосец со щитом, а на нем был нарисован красками или сделан из металла девиз рыцаря.

   Впереди всех ехал Жегота Топорчик - храбрый и прославленный рыцарь, а за ним - его сородичи, люди воинственного вида с горделивой осанкой магнатов. Дальше следовали Тренко; бывшие у князя Владислава в большом почете - Якса, Грыфы с Ратульдом, человеком очень старым, но крепким и сильным, как дуб, Ястшембец Мщуй, краковский подкоморий во главе своих сородичей из этих земель и еще нескольких из Мазовца. За ними ехали Петрослав Лис из Мстычева, а с ним молодой еще Прандота Козеглов, Шренявы краковские и серадзские и среди них Кмиты. Потом налэнченские паны, но их было немного, так как многие из них поплатились за смерть Пшемыслава; Абданки и Побуг, Пшедбор Конецпольский с Яковом Серадзским, несколько Бору ев, Лигензы с Бобрка, Броги, Гоздовы и еще много других. Немало было среди них и духовных лиц, которых пропускали вперед и перед которыми расступались с уважением.

   Когда это блестящее шествие показалось на улице Кракова, силезцы, силезское войско и вся их мощь как-то так умалились, что приезжие, не вынимавшие даже оружия из ножен, казались прибывшими сюда, чтобы властвовать на законных правах, а все остальное стало перед ними чужим и наносным.

   Мещане, смотревшие на это зрелище из полуотворенных окон и дверей своих жилищ, невольно почувствовали, что это ехали хозяева и господа этой земли, а с ними шла справедливость.

   Лица ехавших были так спокойны, так прямо и ясно смотрели их глаза, как будто они составляли не маленькую, почти беззащитную горсточку в неприятельском лагере, а целое большое войско.

   Город встречал их молчанием. Немцы попрятались, испуганные женщины плакали; и чудилось неверным подданным, что это не шляхта едет, а сам Локоток - маленький и грозный, - а с ним идет Судный день.

   Рыцари ехали, как бы умышленно медленно, сдерживая коней, разговаривая между собой и смеясь, уверенные в правоте своего дела.

   Доехав до рынка, - так как не было другого места, где бы они могли собраться все вместе, они начали выстраиваться по родам, по землям, по щитам, выделив вперед старших, наиболее знатных и влиятельных. Мещане, сбежавшиеся к ратуше, при виде этой торжественной процессии, помертвели от страха. Войт, стоявший у окна, побледнел, зашатался и отошел прочь.

   Лясота побежал к князю с донесением, что шляхта ожидает его.

   Но Фульд, успевший опередить его, уведомил князя о их численности и о том, из кого состояло это посольство.

   Князь колебался, не зная, на что решиться. Видно было, что он потерял всякую уверенность в себе. Однако он приказал подать себе свои лучшие доспехи с орлом на груди, вызолоченный шлем, княжеский плащ, а придворным велел надеть платье и вооружение, употреблявшиеся в торжественных случаях.

   Он уже собирался сесть на коня, но вдруг передумал и остался во дворе войтова дома.

   - Пусть они выберут из своей среды наилучших и пришлют их ко мне, - сказал он Лясоте. - Не могу же я говорить с сотнею людей сразу. Ведь, наверное же, у них у всех одно в голове, если едут вместе, достаточно нескольких выборных для переговоров.

   Когда Лясота явился на рынке с этим предложением, рыцари поговорили между собой и выбрали Жеготу Топора, Тренку, Мщуя Ястшембца, Петрослава из Мстычева и Лигензу. Младшего Тренко выбрали главным оратором, которому должны были помогать другие.

   Войт Альберт, с утра до поздней ночи не знавший покоя и ночью думавший только о том, что и его могут привлечь к ответственности, теперь оделся, как будто готовясь к торжественному приему, надел цепь, прикрепил меч к поясу и, пройдя задним ходом из ратуши в свой дом, - стал ждать внизу. На улицах он старался пройти незамеченным, потому что все считали его изменником, и он боялся нападения.

   Князь Болеслав в полном вооружении со шлемом в руке, гордый и величественный стоял посреди горницы, придав себе больше мужества, чем у него было в действительности, когда вошли выборные.

   Они приветствовали его низким поклоном, выражавшим уважение к Пясту, хоть в нем было гораздо меньше старой польской крови, чем вытеснившей ее немецкой, и ни одна капля той крови уже не отзывалась в замкнутой груди потомка Пястов.

   Князь принял их любезно, хотя видно было, что он сильно обеспокоен.

   Тренко выступил вперед с такими словами:

   - Мы, исконные обитатели и дети этих земель, явились сюда к вашей милости от своего имени и от имени нашего законного государя, князя Владислава - с поклоном и просьбой. Ваша милость занял часть этой земли, принадлежащую князю Владиславу, с целью приобщить ее к своим владениям, а это не отвечает вашей чести и достоинству. Вашу милость призвали сюда бесчестные люди, недавно здесь поселившиеся, краковские немецкие мещане, которых Болеслав и Лешек осыпали благодеяниями, но благодарности за это не получили. Люди эти никаких прав не имеют, так как они не коренные жители этой земли. И вот из-за них должна пролиться кровь христианская, потому что наш законный государь, которому мы все остались верны до сих пор и будем верны и впредь, - всю жизнь домогался своих прав и теперь тоже не отступит без борьбы и не испугается угроз.

   - Милостивый государь, - прибавил старый Жегота. - Подумайте сами, что бы вы сделали, если бы у вас захотели отнять землю, доставшуюся вам по наследству от предков. Вы защищали бы отцовское наследие до последней капли крови. Так и наш государь будет бороться за свое.

   - А ваша милость хорошо знает, что он умеет защищаться, - сказал Мщуй Ястшембец, - потому что вам приходилось уже бороться с ним.

   Воспоминание о своем пленении Локотком в дни юности заставило покраснеть князя Болеслава, а неосторожного горячку Ястшембца (таков был весь их род), у которого вырвались эти горькие слова, тотчас же оттянули прочь, не давая ему больше говорить.

   Лицо Болеслава то краснело, то бледнело.

   - Я пришел не по своей воле, - возразил он. - Меня просили и уговаривали, уверяя, что вся страна этого хочет. Если есть тут виновные, то это войт и краковские мещане, потому что они ручались мне, что меня призывает народная воля. Я не жаден до чужого добра, но и не отказываюсь от того, что само дается в руки. Я ведь знаю, что краковская шляхта уже не раз выбирала и сменяла своих государей!

   - Но никогда не было случая, чтобы нам их навязывали немцы-мещане, - возразил Жегота. - Они здесь приезжие, а мы коренные жители.

   - Они мне кланялись, просили и уговаривали, - сказал князь Опольский. - Я собрал войско, израсходовал немало денег, а вы хотите, чтобы я теперь со срамом отступился от того, что мне было отдано добровольно!

   - Милостивый князь! - сказал Тренко. - Уступка не позор, а, напротив, благородный и честный поступок. Вашу милость завлекли в эту ловушку негодные люди... Вся вина и стыд падает на изменников. А вашей милости только честь и слава за то, что умели быть справедливым!

   Слова эти польстили князю; он наклонил голову, благодаря за них.

   - Я не ищу ни земли, ни власти, - прибавил он, - но должен беречь свою славу, и никому не позволю умалить ее.

   - Ваша слава не померкнет, но засияет новым блеском, - сказал старый Топорчик.

   Ратульд прибавил:

   - Война - дело неверное. Кому Бог даст в ней счастье. Вся шляхта, сколько нас есть, - краковские, сандомирские и серадзкие, пойдет за своим государем. Он уж немолод - но еще бодр, не знает устали и никогда еще в жизни не отступал перед борьбой. Если ваша милость захочет с ним воевать... от мещан большой помощи не будет, а рыцарей своих потеряете много. Князь Владислав идет на Краков, чтобы вернуть свой город, замок, жену и детей, но он не желает проливать кровь и посылает нас со словами мира.

   Долго в раздумьи стоял князь Болеслав, глядя в землю и борясь с самим собою; все молча смотрели на него.

   Наконец заговорил меховский аббат, земли которого были в аренде у войтова брата Генриха; беспокоясь о своем имуществе, он думал оказать услугу Локотку и стал уговаривать князя покончить дело миром.

   Князь и сам пришел к такому решению и колебался только в выборе формы, считая свое дело здесь совершенно проигранным.

   - Вы сами видите, - сказал он, - что меня сначала заманили, а потом мне изменили так же, как вашему князю, и обманули. Я войны не боюсь, но и не желаю ее; брать силою не хотел, потому и замка не взял, хотя и мог бы... Пришел, потому что меня призвали... За что же я буду расплачиваться?

   - Пусть расплачиваются виновные и изменники, а не ваша милость, - сказал Ястшембец, - и прежде всего войт, который здесь всему виною. Он и должен поплатиться жизнью.

   Князь на это ничего не ответил. Он подумал немного и сказал:

   - Расскажите князю Владиславу, как я вас принял, и передайте ему от меня, что я не хотел завоевывать его землю. Мне ее предлагали, - а я поверил недобрым людям. Вот и вся моя вина.

   - Милостивый государь, - горячо возразил аббат, - вины в том нету никакой! Виновен не тот, кто верит, а тот, кто обманывает.

   Князь Болеслав заметно повеселел, придя к определенному решению, и между ним и посланными завязались беседы в более дружелюбном тоне. Старый Жегота, а за ним и другие подошли к нему ближе, превознося его за его миролюбие и выказывая ему свое уважение и почтение. Все были довольны, что дело кончилось гораздо лучше, чем можно было ожидать. У всех прояснились лица.

   Жегота и Ратульд, имевшие специальное поручение от князя, отошли с князем Болеславом в сторону и тихо обсуждали вместе с ним условия договора, о котором вслух не говорили.

   Никто не знал, какие они обещания давали от имени Локотка, но вся шляхта единогласно ручалась, что условия эти будут выполнены.

   В то время как в верхней горнице войтова дома спокойно решались судьбы не только столицы, но и всех польских земель, войт Альберт ждал внизу, оставленный всеми, мучимый сомнениями, зная наверное, что его не простит ни князь Болеслав, которого он поставил в такое тяжелое положение, ни Локоток, которому он изменил. Он думал только о том, как бы уйти живым и сохранить свои богатства.

   Нервно расхаживая взад и вперед по своей полутемной горнице, он рвал на себе одежду и стонал от боли. Иногда он останавливался и прислушивался к голосам, доносившимся до него из полуоткрытых дверей наверху, стараясь отгадать, что решит Силезец, на чем придут к соглашению и с чем уедут княжеские послы.

   - Он постыдится уступить и уйти отсюда, - говорил он сам себе, - все-таки он князь и не позволит выгнать себя... Он должен будет вести войну, а во время войны и мы, и Краков будем ему нужны!

   Так рассуждал он в утешение себе, но и сам не верил в такой исход дела, и тревога, и сомнения все сильнее овладевали его душой.

   Часы, проведенные им в этой муке и неизвестности, показались ему бесконечными, но чем дольше длилось совещание, тем больше старался он уверить себя, что война неизбежна.

   Так, переходя от отчаяния к надежде, Альберт пришел наконец к решению выйти отсюда и самому узнать о своей судьбе, намереваясь в случае ухода Болеслава бежать в Чехию к Босковичам и обдумывая только, каким способом забрать с собой накопленные богатства, когда наверху вдруг послышался какой-то шум, шарканье ног по полу и громкие возгласы: было похоже на то, что гости прощались с князем.

   Вскоре после этого гости начали спускаться с лестницы, стуча сапогами, теснясь и громко разговаривая.

   Уже первые фразы, долетевшие до него, не оставляли сомнения: в них слышалась радость и торжество победы!

   Альберт закрыл лицо руками.

   Но прежде чем он успел прийти в себя, дверь с шумом растворилась.

   Вбежал Фульд с тремя вооруженными слугами.

   Начальник войск, еще вчера дружески расположенный к войту, сегодня был совсем другим человеком. Он вошел с нахмуренными бровями и сухо сказал:

   - Князь приказал взять вас и отвести в тюрьму.

   После всего, что пришлось Альберту пережить за это время, приговор этот уже не произвел на него впечатления. Фульд, не прибавив ни слова больше, сделал знак слугам и повернулся к дверям.

   Послы возвращались к шляхте, оставшейся на рынке. Когда они выходили из дома войта, огромная толпа поджидала их у ворот, желая узнать, с чем они возвращаются.

   Более смелые задавали им вопросы, но никто из них ни с кем не вступил в беседу; за них говорили довольные лица и веселый блеск глаз.

   Толпа понемногу разбрелась по городу.

   Между тем к рыцарям, оставшимся на рынке, особенно к краковским, подходили их знакомые мещане и вступали с ними в разговор. Некоторые пробовали осторожно побранить прежних руководителей, но шляхта не поддерживала этих речей.

   Возвращавшиеся от князя тоже вслух ничего не говорили, они шептались между собой или объяснялись знаками.

   Но вот раздался клич:

   - Садиться на коней!

   Жегота, не успев даже сойти со своего, повернулся и поехал впереди всех, за ним двинулись и остальные...

   Город остался, как бы сраженный страшным ударом. Немцы чуяли, что настал час расплаты. С жестами отчаянья они бежали к своим домам, женщины охали и громко плакали. Никто еще ничего не знал, но страшное предчувствие тревожило всех.

   В ратуше, в главной горнице находились только войты. Герман Ратиборский, завидев возвращающихся послов, побежал разузнать, чем кончилось дело. На лестнице он встретил писаря Готфрида, бледного, трясущегося со страха, и от него узнал, что войт Альберт взят под стражу.

   Слова эти поразили его, как удар грома.

   Войт взят под стражу! Это был приговор всему городу.

   Он был отдан на месть и разгром Локотку.

   Почти в эту же минуту на улицах послышались звуки труб.

   Это силезцы созывали друг друга. Конные посланные от князя объезжали все улицы и закоулки, крича и сзывая людей, как будто неприятель был уж близко.

   Странное зрелище представлял город. Уже несколько дней перед тем в нем чувствовалась какая-то тревога, раздвоенность и неуверенность в завтрашнем дне... Теперь, словно кто-то кликнул клич, - все бегали, торопились куда-то с одной мыслью о спасении, но и сами не знали, в чем было спасение. Силезцы собрались толпами и, предчувствуя скорый отъезд, хватали все, что попадалось под руку; мещане оберегали свое добро, стараясь не производить большого шума, чтобы не подвергнуться грабежу и насилию. Все запирались по своим у