Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков

   Збита стояла рядом с ним, но слова застряли у нее в горле, из него вырывалось только радостное всхлипывание.

   И оба повели сына в дом, поближе к огню, чтобы увидеть его. Збышек, едва не вскрикнул, взглянув на него при свете. Как же сын изменился за эти два года, побывав в хорошей школе жизни!

   Это уж не был тот разжиревший, ко всему равнодушный человек, который, бывало, два года тому назад возвращался по вечерам из Кракова после попоек; это был настоящий рыцарь. Он стал как-то выше, держался прямо, с сознанием своей силы и достоинства; лицо его покрылось здоровым загаром, в глазах светилось оживление и веселье. А панцирь его так и сиял, хоть смотрись в него, плащ был весь расшит, а пояс и меч из литой меди блестели, как золото; у пояса висел чудесный нож; шлем, сетчатая кольчуга на шее и руках, все это было новое, красивое и сидело на нем, как влитое. Так он стоял во всей красе перед родителями, давая им полюбоваться на себя и как бы говоря:

   - Ну видите, что я даром времени не терял? И, смеясь, показывал два ряда белых зубов.

   - Мартик, Мартик! - повторяли вокруг него.

   Збышек с победоносным видом обернулся к жене. Исполнилась его мечта, именно таким надеялся он увидеть сына!

   Воронок, свернувшись у ног его, обнюхивал его, радостно повизгивая, и выражал такой восторг, как будто у бедного песика была человеческая душа.

   Тут вдруг все спохватились и принялись усаживать гостя и расспрашивать его. Особенно горячо интересовался всем Збышек, но Мартик, словно кто замазал ему рот, ни на какие расспросы не отвечал. Улыбался плутовски и немножко насмешливо, но что-то таил про себя. Едва-едва можно было выцедить из него несколько слов.

   - Повоевали мы с паном, - сказал он, - видел и холод, и голод. Спасались мы бегством и скрывались у Амадая, дай ему Бог здоровья. Он-то нам и помог больше всех. Прежде чем пристали к нам свои, наняли мы венгерское войско. А когда уж нас было порядочно, тогда и шляхта стала к нам подходить, особенно из тех, что похрабрее. Сначала взяли мы Пелчиск, потом скоро сдалась и Вислица. Чехи убежали из нее. За нею взяли Млев.

   Он весело рассмеялся.

   - Ха, ха, теперь уж у нас есть и друзья, и войско, а там воеводы и каштеляны, с тех пор как не стало Вацлава.

   Наклонившись к отцу, он прибавил, понизив голос:

   - Того и гляди, Краков будет в наших руках.

   Збышек поднял кверху молитвенно сложенные руки, а потом принялся обнимать сына.

   - Так ты, верно, вырвался, чтобы нас повидать, и долго не останешься с нами?

   Отец и сын взглянули в глаза друг другу.

   - Гм! - загадочно произнес Мартик. - Кто знает? Пан отпустил меня, чтобы я немного отдохнул.

   Збышек возразил с неудовольствием:

   - Или ты обманываешь меня, или ты что-нибудь набедокурил. Кабы ты был хорош, князь бы не отпустил тебя так легко, потому что теперь он особенно нуждается в лучших людях!

   Мартик громко и весело рассмеялся.

   - Избави Бог, батюшка! Пан так мною доволен, что сулил мне золотые горы. Я у него самый первый, самый верный слуга, но вот...

   Он вдруг оборвал, как будто ножом отрезал, и изменившимся голосом прибавил, садясь на лавку:

   - Видите ли, после двух лет мне следовало бы немного отдохнуть.

   Но Збышек недоверчиво качал головой.

   - Что же ты был бы за воин, если бы тебе надо было отлеживаться, пока другие бьются? Кто втянется в эту жизнь, тому сидение в душной хате покажется горше смерти.

   Мартик, видимо, не обращал внимания на выговоры отца и не терял веселости. Он обнимал старика, ласкал Воронка, улыбался матери, смеялся над Марухой, что она не вышла замуж, поддразнивал Хабера соседской девкой, а о себе ничего не хотел говорить и даже не пытался оправдаться.

   - Я должен остаться здесь на некоторое время! - говорил он отцу. - Я соскучился по Кракову и по сводницкому пиву у Шелюты или в погребке под ратушей. Хочется мне немного пожить прежней жизнью.

   Отцу это, видимо, не нравилось, но мать, обрадованная, одобрительно кивала головой, соглашаясь с сыном, что так будет лучше. Хотела наглядеться на него.

   Тихий, печальный дом зажил новой жизнью, все в нем ожило и повеселело. Даже Воронок, объятый несвойственным его возрасту весельем, хватал зубами щепки и играл с ним. Недоставало только, чтобы он захватил, как щенок, собственный хвост и завертелся волчком.

   Видя, что из сына силой ничего не выпытаешь, Збышек перестал расспрашивать его о настоящем и забросал вопросами о том, как ему жилось у милого его сердцу пана.

   Теперь и Мартик всем сердцем разделял отцовское обожание малого князя.

   - Вот это пан! - восклицал он. - Другого такого нет на всем свете! С ним пошел бы на край света! Если бы он в ад пошел, то и там с ним нечего бояться, он отовсюду сумеет вырваться. Если бы видели его во время битвы, когда он, захватив зубами узду, начинает работать обеими руками.

   - Да я с ним ходил в бой, - прервал его Збышек. - Знаю я его. Сил-то у него к старости не убавилось.

   - Странный он человек, - вскричал сын, - хоть и мал ростом! Сквозь стены видит... гонит неприятеля по следу, как будто заранее знает, куда тот пойдет, откуда надо заходить и где схватить. А как скажет, так все и сбудется. С ним шутки плохи! Злому он не потатчик; если что прикажет, должен исполнить или не жди пощады! Он никого не помилует. А к кому добр, хоть к ране прикладывай.

   - А что я тебе говорил! - с торжеством вскричал Збышек. - Таким он был при мне, таким и остался.

   Кроме этих восторженных рассказов о князе, старик ничего больше не услышал от сына. Он повторял только, что должен прожить у них некоторое время, а завтра с утра поедет на целый день в Краков.

   Збышку и это не понравилось.

   - Зачем это в Краков? - заворчал он. - Теперь чехи всего боятся, всех людей остерегаются. Думаешь, не знают они, где ты был и с кем дружбу водил? Увидят, пронюхают и еще схватят...

   Мартик потряс головой.

   - Не возьмут они меня, - сказал он. - Я не так глуп, чтобы лезть им на глаза. Я знаю Краков, как собственный карман, есть У меня там приятель, и знаю я, куда мне там пойти, а идти я должен. Если бы меня заметили и спросили, скажу, что я был в Силезии и служил там. Ничего они мне не сделают. Подпою стражу и сбегу от них.

   И повторил с особенным ударением:

   - Я должен, должен ехать в Краков.

   Этот вечер и ночь прошли почти без сна. То один, то другой снова и снова начинал разговор, и прерывавшаяся было беседа опять завязывалась.

   И только под утро, выпив согретого пива, все улеглись спать. Около полудня крепко спавший Мартик проснулся. Старики уж пообедали без него, не решившись разбудить усталого и тяжелым каменным сном спавшего воина.

   Протерев глаза и убедившись, что было уж поздно, Мартик пришел в дурное настроение и принялся бранить Хабера за то, что не разбудил его раньше и испортил ему весь день.

   Но делать было нечего. Одевшись, сел за стол и, наскоро поев, оседлал коня и приоделся: день уж склонялся к вечеру. Отец очень не советовал ему ехать в такую позднюю пору в город, но он, не слушая его, повторял свое.

   - Хотя и поздно, но я должен ехать.

   - Уж, верно, сегодня не вернешься?

   - Вернусь или нет, но заглянуть туда мне необходимо.

   Тут мать вмешалась и, грозя ему, заворчала, что ему, верно, не терпится увидеть поскорее немку Грету, о которой он раньше говорил, что очень ею увлекается.

   Мартик рассмеялся.

   - А почему бы нет? - сказал он. - Хотя за эти два года мало ли что могло с ней случиться? Девка была веселая, живая, красивая, и отец у нее богатый, за ней давали полдома и лавку, а потом и еще обещали! За нее сватались чехи и немцы, и всякая шушера, а я ей всегда говорил, что она должна быть моей. И так и будет! Если ее выдали замуж, я ее мужа убью.

   Он говорил это со смехом, но видно было, что эта Грета очень ему пришлась по сердцу.

   - Страшно я тосковал по ней! Хоть бы мне раз взглянуть в эти ясные очи, что мне улыбались иногда.

   - А что тебе в немке? - рассердился отец. - Хоть бы она была самая красивая на свете, что немка, что жидовка - другое племя, и напрасно ты о ней думаешь.

   Мартик разразился смехом.

   - Ну нет! - воскликнул он. - Женщина, хоть бы была язычницей, если красивая, обращается в христианство поцелуем. Я, если полюблю, сделаю из нее, что захочу. А эта Грета будет моей.

   Збита перекрестилась и принялась выговаривать сыну, но это его нисколько не трогало. Мартик, солдат, не один раз участвовал в завоевании городов, а в городе, схватив девушку, понравившуюся ему, не спрашивал никогда, какой она крови, и потому уговоры отца и матери ничуть не убеждали его. Он был одной из тех отчаянных голов, за грехи которых расплачивался Локоток и даже ходил на покаяние в Рим; так безобразничали они в женских монастырях.

   Збышек знал эту черту в характере сына, но, может быть, и у него лежало что-нибудь на совести, а он на старости лет не хотел об этом упоминать, и потому он первый замолчал.

   Несмотря на уговоры родителей, Мартик под вечер поехал в город.

   Как только он скрылся из виду, старики вернулись домой опечаленные: ведь только что они снова нашли его! Сула не скрывал перед женой своего беспокойства за сына. Чехи были злы, жестоки, подозревали каждого в измене; немцам тоже нельзя было верить, да и среди своих не все внушали доверие.

   Долго ждали Мартика родители; уж петухи пропели во второй раз, когда он вернулся на рассвете. И хоть времени в дороге было достаточно, чтобы выветрить запах пива, легко можно было узнать, что он загостился у Шелюты.

   Старик вздохнул свободно, заметив, что он возвращается в добром расположении духа, напевая и улыбаясь сам с собою.

   Мартик живо обратился к матери.

   - Я видел-таки Грету, матушка, - сказал он. - Еще не скоро она будет моей, а все-таки будет в конце концов! Никто меня не остановит! Ее уж выдали без меня замуж, но, слава Богу, мужа ее убили во время ссоры на пивоваренном заводе. Отец ее умер, она вдова, стала еще красивее и сама себе госпожа!

   - Что тебе за дело до нее! - возразила мать. - Не пойдет за тебя замуж богатая мещанка, да и ты не поженишься с ее лавкой!

   - Ну поженюсь не поженюсь, я об этом не думаю, - весело отвечал Мартик, - а время проведу с ней весело. Она и покутить, и посмеяться любит, а если кто и дальше пойдет, она из этого шума не сделает. Правда, мне до нее мало дела, но вот люблю ее, что бы там ни говорили, и она должна быть моей.

   Не понравились эти легкомысленные речи старику, и он перевел разговор на самого Мартика, радуясь, что чехи не захватили его. Мартик на это пренебрежительно махнул рукой.

   - Чехи! - сказал он. - Да они сами едва ли выберутся живы оттуда! Уж скоро будет им там тесно!

   Мартик, проголодавшись в дороге, попросил, чтобы ему дали поскорее поесть перед тем, как идти спать. Родители осторожно расспрашивали его о том, что он делал в Кракове.

   - Да еще ничего не делал, надо сначала оглядеться, - отвечал он. - Почти никого не видал и ни с кем не разговаривал, потому что засиделся и застрял у вдовы.

   - Да ну ее к Богу, эту проклятую немку, - проворчал Збышек. - Что, мало тебе других? Все это только глупости! Еще чехи и немцы застанут тебя у нее и побьют.

   Но Мартик оставался при своем мнении и не внимал уговорам.

   - За что же они будут набрасываться на меня? - сказал он. - Каждый имеет право поговорить по-хорошему с красивой женщиной. Да она к тому же вдова, никому за себя не отвечает, сама себе госпожа. Я уж встретил у нее и немцев, и других, и все мне были рады!

   Слова эти удивили родителей, но так как они относились к Мартику все с большим уважением, то и теперь решили, что он Уж знает, что делает.

   На другой день Мартик, несмотря на то, что поздно лег спать, встал рано, с вечера отдав приказание Хаберу разбудить себя. Наскоро поел и, оседлав коня, тотчас же поехал в город, как будто его там ждали неотложные дела.

   Эта поспешность и молчание навели старика на мысль, что у сына были в городе дела поважнее свидания с Гретой. Но он не посмел расспрашивать его, потому что тот явно не хотел ничего рассказывать, значит, так было надо. Он всегда отличался словоохотливостью и, если уж отмалчивался, ясно, что на то была какая-нибудь причина.

   Збышек нашел большую перемену, происшедшую за эти два года в характере сына. Появилась твердость, быстрота соображения, видно было, что у него было достаточно жизненного опыта, и даже по наружному виду он уж не был похож на простого наемника в военной службе. Он привез с собой много прекрасных нарядов, хотя и не все были ему впору, а некоторые, видимо, сильно поизносились на войне. В то время никто не считал предосудительным такое присвоение чужой собственности, потому что воины, особенно же те, что не получали жалованья, грабили, где только могли, и не только не стыдились этого, но даже гордились. И кошелек Мартика, который он отдал отцу на хранение, был туго набит крупными пражскими монетами; кое-что перепало и родителям. Матери он привез также золотую цепочку и кольца. Родители гордились сыном, который рассказывал им, как любил его князь. Збышек догадывался, что, может быть, по его приказанию он и ездил в Краков на разведку. Это подтверждалось и тем, что он, хотя и стремился ночевать дома, приезжал поздно и рано утром снова возвращался в Краков.

   Так продолжалось с неделю. Родители уже успокоились, что ему не угрожает в Кракове никакая опасность, если он так смело ведет себя, когда однажды, вернувшись поздно ночью, Мартик отозвал отца в дальний угол для тайной беседы.

   - Послушайте-ка, - сказал он, - может случиться, что кто-нибудь приедет ко мне из Кракова. Правда, мы не можем устроить хорошего угощения, но это не беда, самое важное, чтобы мы могли поговорить свободно, без помехи. Я завтра рано уеду, а к полудню вернусь кое с кем. Приедут несколько немцев из Кракова. Пусть бы матушка испекла белый хлеб и приготовила сыр и пиво, чтобы гости не уехали от нас голодными.

   Збышек почесывал у себя в голове, вспоминая, как приехали к нему босковичевы люди и как их с Топором схватили и арестовали. Боялся он, как бы и теперь не случилось чего-нибудь подобного. Старик догадывался, что готовился заговор.

   Но Мартик, угадав его мысль, принялся весело уверять отца, что ему решительно нечего бояться. И Збита, хотя и неохотно сначала, стала приготовляться к приему обещанных гостей, жалуясь только, что ей придется стыдиться за свое убожество. Но она и не подумала противоречить Мартику; надо было повиноваться ему, оба они угадывали, что через него говорит с ними сам пан.

   Едва только рассвело, Мартик сел на коня и исчез.

   В доме все убрали, пол хорошенько подмели, накрыли стол, Збышек привез из города, что только мог достать, расставлял мед и пиво, белые калачи и мясо для гостей.

   В полдень услышали ржание коня Мартика. С ним вместе приехал невысокий худощавый человек, более похожий на сельского ксендза, чем на рыцаря, в плохом вооружении, сутуловатый, с маленькими подслеповатыми глазами, которые он щурил, когда хотел что-нибудь рассмотреть.

   На вид он был уже немолод, казался оробевшим и неловким в обществе новых людей, как будто он где-то засиделся и отвык от движения и от разговоров.

   И хотя одежда его не отличалась изысканностью, но Мартик оказывал ему величайшее внимание и усадил на первое место, что его нисколько не удивило; видя это, Збышек догадался, что перед ним какой-нибудь очень важный человек. Сидя на лавке, гость не обнаруживал никакого желания вступить в разговор, он щурил глаза, покашливал, поправлял пояс и чего-то ждал.

   Збышек готов был дать присягу, что это переодетый ксендз: на ногах у него не было шпор, а меч висел так, как будто он сам не знал, что с ним делать.

   Когда его стали угощать пивом, он отказался, выпил только маленький кубок меду и съел кусочек белого хлеба, но и то без особого удовольствия.

   Несколько раз он беспокойно поглядывал на Мартика, и тот шепотом успокаивал его и выходил в сени поглядеть и послушать, не едет ли кто.

   Наконец приехали на телеге гости из Кракова. Хотя они были все скромно одеты, но Збышек, часто проходивший мимо ратуши возле рынка и знавший знатнейших лиц города, так как ему часто показывали их, узнал в них богатых мещан, купцов и членов городского совета, Павла с Берега и Журдмана из Писар.

   Они накинули на себя в дорогу старые плащи, надели полинявшие шапки, но когда их ввели в комнату и они скинули с себя верхнюю одежду, под ней оказалось дорогое и хорошее платье, какое носят богатые люди. Они были одеты по немецкой моде и не имели оружия, только в руках у них были дубинки, а за поясом ножи.

   Павел с Берега, силезец родом, давно уж переселившийся в Краков, был полный, высокий мужчина с круглым лоснящимся лицом и выпуклыми глазами; Журдман - худой и длинный, с широкими ногами, расставленными, как утиные плавники, был более похож на шваба. Оба они с некоторым страхом войдя в дом Мартика, подошли прямо к лавке, на которой ждал их приехавший раньше гость с прищуренными глазами.

   Тогда сын без долгих разговоров приказал всем, даже отцу и матери, выйти из комнаты и оставить их одних. Приказание было тотчас исполнено. Двери закрыли, и Мартик остался на страже.

   Новым гостям Мартик представил молчаливого человека, как судью Смилу.

   Как иногда в лесу собака и хищный зверь, если встретятся неожиданно лицом к лицу, долго стоят и смотрят друг на друга, скаля зубы и меряя свои силы, так и краковские гости молча приглядывались несколько минут к судье Смиле, а он - к ним.

   Наконец Мартик сказал с нетерпением:

   - Ну что же, господа советники! Может быть, вы поговорите о дальнейшей судьбе города?

   Осторожный толстый Павел буркнул:

   - Не знаю, время ли говорить о судьбах города, когда им правят в замке, хотя и обгоревшем, чехи, которые и не думают уступать его.

   - Это верно, - подтвердил Журдман, - город ничего не может сделать, пока не выяснится дело короля Вацлава. Чехи еще сильны.

   Судья Смила тоже оказался осторожным в словах и долго жевал их и мямлил, пока решился сказать вполголоса:

   - Но ведь город не будет предоставлен самому себе, если этот пан, который уже выгнал чехов из многих городов, подойдет к городским воротам и интересы города свяжет со своими.

   Советники молчали, оглядываясь, не подслушивает ли кто. Беседа, как ледяная глыба, требовала известного времени, чтобы растаять, но она же могла вспыхнуть огнем: все поглядывали друг на друга с недоверием.

   Павел пробурчал, что город пользовался привилегиями века Черного; надо было подтвердить ему, что у него будет по-прежнему свой суд, самоуправление и все права, без которых он не может обойтись.

   Смила не возражал на это, но не хотел входить в подробности. Тогда Журдман заявил, что они не могут быть первыми, но и не останутся последними. Что они не будут силою защищать чеха, но и не изменят ему первые, потому что он тогда мог бы отомстить им, а он еще силен. Павел проворчал, осмелившись осудить чехов, что они требовали от города слишком больших налогов, что на околе они строили новый город, понемногу соединяя его со старым, а это угрожало старой части города, которая желала остаться тем, чем была раньше. Замок не играл для него никакой роли, город только присягал на верность князю или королю. Слова эти он произносил с таким выражением, как будто хотел дать понять, что они не были расположены к чехам, потому что те их притесняли, но не привяжутся и ни к кому другому, если это будет связано с потерей для них свободы.

   Смила внимательно слушал.

   Советники упорно стояли на том, что если чехи ослабеют, то они их защищать не будут, но и на сторону Локотка первые не перейдут.

   Тогда судья возвысил голос и стал обещать им подтверждение прежних прав и дарование новых. Журдман отвечал на это, что гласные примут это с удовольствием, лишь бы не пришлось слишком дорого платить за это.

   Эта первая встреча княжеского посланника с представителями города Кракова принесла только ту пользу, что были выяснены условия. Судья Смила хвалил своего пана Владислава и обещал всякие милости; те что-то бормотали в ответ, но ничего не обещали, готовы были идти за другими, но не подавать примера. Разговор продолжался очень долго. Мартик в нетерпении подгонял словами то ту, то другую сторону, чтобы заставить их прийти к соглашению. Но Смила и советники делали вид, что не понимают его уловок.

   Наконец толстый Павел и длинный Журдман переглянулись между собой, встали с лавки, довольно приветливо попрощались с судьей и пошли к выходу.

   Смила не удерживал их, но Мартик, уже проводив их за ворота, принялся живо выговаривать им за то, что они не довели дело до конца и только провели его.

   - Но ведь время терпит, - возразил Журдман. - Мы по крайней мере узнали друг от друга, чего каждый хочет и на что мы можем надеяться.

   И приказали кучеру ехать назад в город.

   Смила все так же молча сидел на лавке.

   Мартик, вернувшись в дом с неудовольствием, хотя и почтительно, спросил у судьи, почему он не постарался привлечь немцев обещанием больших милостей.

   Но судья только покачал головой.

   - Лучше будет, если немцы не будут многого ждать от нас, - молвил он сухо. - Наш пан не потерпит рядом с собой другого пана.

   Мартик, рассуждая, как воин, думал, что можно было обещать много, чтобы вырвать согласие, а там вовсе не спешить с выполнением обещанного. Но Смила понимал дело иначе и не хотел забегать перед немцами.

   - Когда в наших руках будет земля, и шляхта будет с нами - то они сами придут к нам, а платить дорогими привилегиями за то, что можно получить и без них - не годится.

  

  

   Была ночь, и хотя ясное небо искрилось звездами, а месяц, близкий к полнолунию, лил на землю серебристое сияние, в городе среди стен, заборов и крыш, везде, где не падали его белые лучи, - Царил еще более глубокий, чем обыкновенно, мрак. Казалось, лунный свет для того только и существовал, чтобы еще больше оттенить тьму. Резко выступали части стен, обмазанных глиной, на которые падал свет от остальной стены, погруженной в холодные и черные тени ночи.

   Квартальные и их помощники давно уже заставили жителей гасить огни и закрывать двери домов, а как только спустился мрак, в городе показались пешие отряды вооруженных стражников, которые подслушивали под окнами, не затевается ли где-нибудь ссора или драка.

   Кроме них на улицах почти не было прохожих; городские ворота были закрыты. Только ночные воры и грабители крались в тишине вдоль улиц, да пьяницы, засидевшиеся в трактирах и пивных, возвращались домой.

   Главные улицы города имели очень оригинальный и живописный вид. Там и здесь стояли дома с высокими крышами, а тут же рядом с ними встречались незастроенные пространства, отгороженные забором, за которым лежала сложенная груда камня и дерева: Далее шли низенькие хатки, окруженные садами, и над заборами садов высились верхушки деревьев с обнаженными сучьями.

   Среди деревянных домиков, там и здесь виднелись стены не вполне отстроенного костела или монастыря, еще окруженного лесами, а дальше возвышалась квадратная тяжелая башня - белое каменное здание, кусок стены и деревянные леса. Улица с виду как будто прямая, загибалась во многих местах, то суживаясь, то расширяясь, и там, где падали лучи месяца, видны были на ней глубокие колеи, лужи, ямы, небрежно забросанные хворостом, камни и глубокие выбоины от колес тяжелых возов. На одной стороне улицы, освещенной месяцем, ясно вырисовывались подъезды высоких домов с резьбой на крыше, столбы, подпирающие входное крыльцо, крепко запертые окна лавок и квартир и приставленные к стенам лотки, которые служили днем для продажи различных товаров.

   В некоторых небольших домиках, где падала тень от широкого навеса, неплотно прикрытые ставни пропускали золотые полоски непогашенного света из комнат. Свет этот падал на затененную сторону и ложился на земле, вытягиваясь на неровном грунте и прорезая мрак красноватыми пятнами. В полутенях все сливалось в одну серую массу, от которой слегка отделялись выбеленные части стен.

   Среди глубокой тишины, царившей на улицах, на дорогах и обезлюдевших площадях, из некоторых домов доносились восклицания и заглушённые голоса. Но, как бы боясь выдать тайну своего местопребывания, сейчас же затихали.

   Среди глухого молчания ночи можно было явственно различить отдельные звуки. Бездомные псы с опущенными книзу мордами разрывали мусорные кучи, добывая кости, которые валялись повсюду, потому что хозяева не заботились о чистоте и порядке. Стук дверей, скрип тяжелых ворот, писк флюгера на крыше и лай дворовых стражей свидетельствовали о том, что не все еще спали.

   На рынке было тише, чем где-либо, и только в пивной под ратушей, хотя она и была для виду закрыта, было еще много засидевшихся за кружкой пива завсегдатаев.

   Ночные сторожа то и дело проходили мимо длинных рядов лавок и купеческих домов, давая знать о себе звуками трещотки.

   В небе неясно вырисовывались очертания еще строившегося костела Панны Марии, окруженного, как и большая часть других строений, деревянными лесами, стены ратуши и еще других каменных домов. Город, с виду спящий, в действительности, только затаил в себе жизнь, как черепаха под панцирем. Об этом лучше всех знали ночные сторожа, ходившие из квартала в квартал, везде подсматривавшие и подслушивавшие. Их не обманывало это вынужденное молчание, они знали обитателей каждого дома, знали и то, что могло укрываться в этих домах. Около некоторых строений они замедляли шаги, приближались к стенам, даже ухо прикладывали к ставням и ждали, не раздастся ли чей-нибудь подозрительный голос.

   Их чуткий слух ждал только крика, призыва на помощь, сдавленного стона или внезапного стука, чтобы вторгнуться в дом и схватить виновных. Они не брезговали никакой добычей. Особенно около бань, трактиров, многочисленных пивных, где продавали пиво, усиливалось внимание ночного дозора и его начальника.

   Там, где раздавались их тяжелые шаги и бряцанье оружия, которое они носили, можно было заметить скрывавшиеся в темноту человеческие тени: это были ночные бродяги, остерегавшиеся попасть им на глаза. Они прятались в тесных закоулках, прижимались к заборам, а иногда искали безопасного убежища на кладбищах, окружавших костелы. При свете месяца город с его разнообразием построек, среди которых терялся взор, не различавший ничего, кроме ломаных линий и впадин, напоминал шахматную доску из света и тени.

   Посторонний человек с трудом нашел бы здесь дорогу. В некоторых местах улицы как будто обрывались, город кончался, и начиналась деревня, но вдруг снова вырастала, как островок, черная масса строений и стен или костел, обнесенный каменной стеной. Некоторые дома отделялись один от другого полосой полей и выгонов. Строения, тесно прижатые друг к другу в центре города, на окраинах отделялись небольшими, по мере удаления от города, расстояниями и стояли одиноко.

   Около Николаевских ворот особенно выделялось одно строение, которое могло бы поспорить с ратушей. Оно было довольно высокое, причем нижняя часть его из толстого камня казалась вытесанной в скале. Небольшие башни на углах придавали ему сходство с замком. Углубления, в которых помещались маленькие окна, давали понятие о толщине стен. Со стороны улицы к дому примыкала в ширину всего фасада огромная каменная лавка, и ее гладкая поверхность была, как снегом, залита лунным светом. Самая дверь, ведшая вовнутрь, вся окованная железом, с замком, окруженным художественно сделанными украшениями, представляла собой как бы ворота крепости. Камни, вделанные в дверь, служили для гашения походных факелов. Внизу, под лавкой, были окна, окруженные такой частой решеткой, что вряд ли они пропускали внутрь дома много света. Наверху узенькие окна, закругленные кверху, также были прикрыты ставнями изнутри.

   С одной стороны этого строения возвышалось на крыше что-то похожее на квадратную башенку, но она казалась неоконченной, и ее плотно прикрывали доски и леса.

   От главного корпуса, горою возвышавшегося над городом, шли толстые и высокие стены, окружавшие двор. К ним примыкали амбары и клети. Это величавое строение действительно господствовало над городом. Это был дом войта - городского головы Кракова, пользовавшегося в нем высшей властью, собиравшего доходы в сосредоточившего в своих руках управление и суд. Он являлся как бы удельным князем немецко-польского мещанства столицы и имел влияние и в других городах.

   Альберт, нынешний краковский войт, или, вернее сказать, истинный хозяин Кракова, принял эту власть по наследству из рук отца и властвовал неограниченно, не имея над собою никого, кроме немецкого права, толкователем которого был он сам. При нем состояли городские советники и лавники, выбор которых вполне зависел от него.

   Родом он был немец, как и большинство новых поселенцев, прибывших в столицу, возрождавшуюся после татарского нашествия.

   Владетельные князья должны были считаться с его влиянием, так как ему было подчинено городское войско, и, кроме того, он располагал огромным богатством, как городским, так и лично ему принадлежавшим, а по значению своему был равен наместнику в замке. В замке сидел князь или его наместник, а в городе он, городской голова.

   Это был богатый и могущественный пан, настолько уверенный в своей силе, что держал себя наравне с царствующими особами и ни перед кем не сгибался.

   Войт мог принимать у себя и князей, потому что его дом не уступал по великолепию обстановки княжескому замку. Принадлежа к купеческому сословию и ведя торговлю в самых благоприятных условиях, Альберт мог иметь у себя весь комфорт, какой только был доступен в то время знатным людям. И средства его позволяли это, и самое его звание требовало от него представительства.

   Этот царек Кракова имел свой и довольно многочисленный двор, своего канцлера, нотариусов, подкомориев и коморников, множество слуг и собственную охрану.

   В тот день, поздно вечером, к боковой калитке дома войта подошел толстый, круглый мужчина, закутанный в плащ, и ударил в нее несколько раз.

   Привратник, который помещался в маленькой каморке у самого входа, тотчас же отворил ему, держа в руке огарок свечки. Узнав гостя, он поклонился ему почтительно, но приветливо, как постоянному посетителю дома, и повел его, освещая дорогу, по узенькой каменной лестнице, как бы выдолбленной в толстой стене.

   Наверху были вторые двери, в которые тоже надо было постучать; их открыл юноша в костюме пажа, высокий и красивый. Разглядев гостя, он просиял и что-то сказал ему по-немецки. Гость вошел вслед за ним в маленькую комнатку, в которой потолок был подразделен резными балками на квадраты.

   Здесь не было никого. Мальчик повел гостя дальше. Спустившись по лестнице вниз и пройдя низкие сени, они очутились у дверей в обширную залу с разукрашенным богатою резьбою потолком.

   В камине пылал огонь, и яркое пламя освещало роскошную обстановку комнаты. Посередине ее стоял, видимо, ожидая гостя, мужчина в длинной черной верхней одежде, прикрывавшей нижнюю, более короткую, и перехваченной у пояса цепью. В его суровом лице с насупленными бровями и во всей его фигуре сказывались гордость и привычка повелевать. Это и был наследственный войт Кракова - Альберт. Видно было, что здесь он чувствовал себя властелином; на низкий поклон гостя он отвечал легким кивком головы. Но сквозь высокомерное и гордое выражение лица войта проступало беспокойство, которого он не умел скрыть под миной равнодушия. Может быть, именно в эту минуту он не чувствовал себя таким сильным, каким желал казаться. Но тем более он напускал на себя важности.

   Довольно правильные черты его лица были уже сильно изменены возрастом и жизнью. Около глаз скопились морщины и складки кожи, щеки запали около рта, на лбу надулись толстые жилы. Но на этом страшном лице лежала печать большой энергии, и в глазах еще светилось много огня.

   Он смотрел так пристально, как будто хотел по самому виду гостя и по выражению его лица узнать, с какими вестями он приходит.

   Комната, где они были, служила в одно и то же время спальней войта и его излюбленным приютом. В углу находилась резная кровать с колонками и шелковым балдахином, покрытая мягкой удобной постелью и уже приготовленная на ночь. На столике у изголовья стоял золотистый кувшин и такой же кубок с питьем, Для ночи.

   На другом столе больших размеров стоял крест, лежало несколько книг, несколько пергаментных свитков с привешенными к ним печатями и разные мелкие вещи.

   Резной шкаф, этажерка с резьбой, лавки, покрытые подушками, бронзовая люстра в несколько свечей у потолка, роскошные ковры на стенах - все говорило о богатстве хозяина, который ни в чем себе не отказывал.

   Толстая золотая цепь, только что снятая, лежала тут же на краю стола.

   Сквозь узкие двери, которые вели во внутренние комнаты, виден был темный коридор, соединявший спальню войта с остальной частью дома, слабо освещенной.

   Тишину комнаты нарушал только треск огня. Немцы взглянули друг на друга. Взгляд Альберта требовал ответа.

   Толстый гость с круглым лоснящимся лицом, Павел с Берега, медленно приблизился к нему.

   - Ну, что хорошего скажете мне? - спросил войт, делая шаг к нему навстречу.

   Павел слегка пожал плечами.

   - Ничего хорошего и ничего дурного, - не спеша ответил он. - Ездили мы с Журдманом на разведку. Они хотели бы взять город без всякой борьбы.

   - Мы тоже были бы рады обойтись без осады, - возразил войт. - Ни в каком случае нельзя подвергать его разгрому и грабежу. Мы знаем людей Локотка!

   - Но ведь чехи еще в замке, - покачав головой, сказал Павел. - Если нам удастся избегнуть осады Владислава, то нас могут ограбить чехи; я так ему и сказал.

   - А кто был? - спросил Альберт.

   - Судья Смила.

   Войт сделал легкую гримасу.

   - Правда, он торжественно обещает подтвердить все наши права, - сказал Павел, - но сделал это неохотно, как бы по принуждению. И в глаза прямо не смотрит.

   Войт сделал несколько шагов по комнате.

   - Вацлав и чехи начинают нас притеснять, - сказал он раздумчиво. - Все, что до нас доходит из замка, и что передают с той стороны, - как будто говорит за то, что они здесь не удержатся. Вацлав слишком молод, чтобы справиться со всем. Он уже оттолкнул от себя шляхту. Локоток безумно смел - может быть, он и победит! Конечно, нам тут нечему радоваться, - прибавил он. - Но придется покориться. Нам было бы приятнее видеть в Кракове силезских князей, чем этого бродягу, который верит в силу своего оружия и ни перед чем не остановится. С ним нам будет, пожалуй, хуже, чем с чехом. У него нет денег, и он вечно в них нуждается, а всех чужеземцев и немцев ненавидит.

   - Да, конечно, любой силезец был бы для нас лучше него, но те не отважатся пойти, а за Владислава - вся шляхта.

   - Ну, те пошли за ним скорее со страха, чем из приязни к нему, - сказал Альберт. - Его любит только одно рыцарство, потому что он среди них первый воин. Духовенство боится его. Наш епископ очень к нему не расположен. Он будет заодно с нами, нас поддержит.

   - Да, - повторил Павел, - силезец был бы для нас лучше, но Владислав своей храбростью и стремительностью опередит его. Что делать?

   - Надо хорошенько взвесить, как поступить, - сказал Альберт.

   - Придется уступить, если нас к тому принудят, - хочешь-не хочешь, а надо спасти город.

   Наступило долгое молчание. Павел переступал с ноги на ногу, а Альберт ходил по комнате и смотрел в огонь.

   - Договора не заключали?

   - Нет, мы стояли на том, - сказал Павел с Берега, - что первыми быть не хотим, но и последними не останемся.

   - Хорошо! Вы повторили им мои слова, - прервал войт. - Уж скоро все эти сомнения разрешаться, и мы узнаем, на чьей стороне перевес.

   И, помолчав еще и подумав, прибавил:

   - В замке получены, должно быть, плохие вести, но их скрывают. Я это вижу по их лицам, они лгут мне. Сначала они говорили, что молодой Вацлав идет с большим войском, но теперь молчат об этом. Лица у них нахмуренные и пасмурные. Знаю еще, из Оломюнца прискакал гонец, но они его посадили в тюрьму. Наверное, он принес недобрые вести.

   - Ну, если тут w есть тайна, - прибавил Павел, - то она скоро откроется. Ждать недолго.

   Разговор продолжался еще некоторое время и перешел на городские дела. Павел наконец откланялся войту, который, как удельный князь служащему, только кивнул ему головой.

   За дверями гостя ожидал паж, который проводил его прежним путем до каморки привратника и выпустил на улицу. Вздохнув свободно после того как отданы были отчеты в порученном ему деле, Павел размеренным шагом медленно пошел домой. Но по дороге он останавливался, что-то взвешивал, обдумывал, припоминал и, казалось, все еще не мог успокоиться.

   Такое же тревожное и выжидательное настроение замечалось и во всем городе. В подожженном недавно замке, который чехи только что начали вновь отстраивать, заметно было даже ночью какое-то необычное движение. Оттуда доносились странный шум и возня, непонятные в эти часы ночного покоя. Неподалеку от дворца войта, на Мясницкой улице, Павел с Берега постучался у ворот собственного дома, не такого величественного вида, как дом войта, но очень чистого и приличного. В окнах был еще свет, потому что в лавках, которые принадлежали Павлу, приготовляли для продажи на завтра мясо только что убитого вола.

   Павел в своем деле играл только роль главного руководителя, а всю черную работу нес молодой служащий Ганс, который вышел к нему в переднике, с привешенным у пояса окровавленным ножом и засученными рукавами. Он, видимо, хотел его о чем-то спросить, но Павел только махнул рукой и поспешил в комнату, где еще светился огонь.

   Ганс с любопытством посмотрел ему вслед и вернулся в сортировочную комнату, где разделывали мясные туши и откуда доносились веселые голоса и смех рабочих.

   Дом Павла с Берега не имел ни малейшего сходства с каменными палатами войта. Он был деревянный, очень просторный и удобный, но без всяких претензий на барские затеи. Большая комната внизу, в которой горел теперь яркий огонь, служила одновременно столовой, гостиной и даже кухней. Ближе к огню висела на стене кухонная утварь, сковороды, блюда и горшки были расставлены на полках.

   В этот день все уже было убрано, и немолодая хозяйка в черном обтянутом платье сидела на лавке, спокойно сложив руки. Служанка дремала в углу за пряжей.

   Когда Павел вошел в комнату, старуха, услышав его шаги, молча встала и, вспомнив, что она еще не приготовила ему воды на ночь, стала полоскать стакан.

   Пора уже было гасить огонь и идти спать. Но Павел не спешил пройти в открытую дверь спальни, где еще было темно; он задумчиво прошелся по комнате, погрелся у огня и, как будто теперь только заметив старуху, тихо спросил:

   - А Грета не приходила?

   Вопрос этот был ей, по-видимому, неприятен, ее увядшее лицо сморщилось и, взглянув на хозяина, она отвечала:

   - А зачем вам нужна эта Грета?

   - Ах, - беспечно возразил Павел, - старая ты моя Анхен! Грета нужна не только мне, своему опекуну и родственнику, но еще многим людям на свете. Она бы всякому пригодилась.

   - Да, еще бы! - сердито отвечала старая Анхен, вытирая кубок и не глядя ему в глаза. - Грета всем бы пригодилась - на ваше горе! Все вы, и ты старый, дядя ее и опекун, с тех пор как она потеряла отца и мужа, - все вы пляшете под ее дудку, а ей ни до кого из вас нет дела!

   Павел рассмеялся.

   - Ах, ты моя Анхен! - сказал он. - Ну есть ли еще кто-нибудь, кроме тебя, кто бы мог сказать, что женщина может закружить голову такой старой бочке, как я.

   - А все-таки это правда! - упрямо повторила старая Анхен. - Ты так же потерял голову, как и другие - мне за тебя стыдно!

   Павел, которому, по-видимому, доставляли удовольствие эти упреки, продолжал смеяться, а глаза его блестели.

   - Ох уж эта ваша Грета! - насмешливо и гневно заговорила Анхен. - Эта Грета только на то и годна, чтобы весь свет дурачить. Все по ней с ума посходили: и чехи, и поляки, и немцы - никто не уцелел! Даже этот глупый Ганс!