Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков

о пане войте?

   - Я не скрываю того, что не верю ему, - отвечал Сула, не замечая знаков, которые делала ему Грета. - Да не только я, а все в замке не верят ему и остерегаются его.

   Отченаш, маленький и гибкий, как волос, поморщился.

   - Вижу только одно, - сказал он, - что это его неприятели распускают про него разные сплетни. Он уважает князя и желает ему добра, а если при этом он охраняет и защищает свой город и его жителей, то что же тут удивительного? На то он и войт, мы за это платим ему.

   Мартик вместо ответа громко выругался. Отченаш нахмурился.

   - Не дай, Боже, никому, - тихо проговорил он, - сидеть на высоком месте; и сверху, и снизу все падает на человека, так и с войтом.

   Проговорив это, Отченаш вынул из-под стола шапку, сделал общий поклон и тихонько вышел.

   Как только за ним закрылись двери, Грета сердито набросилась на болтуна.

   - Вот уж распустил язык! - вскричала она. - Будто не знаете, что этот сидит у войта за ухом?

   - А мне что за дело! - возразил Сула.

   - Он его предупредит, чтобы был осторожен.

   Но Мартик решительно не хотел ни с чем считаться.

   - Пусть предупреждает, пусть делает, что хочет! - хрикнул он. - Все равно этот изменник не уйдет от нас.

   Павел с Берега тоже был недоволен тем, что все это случилось у них. С войтом никому не хотелось ссориться, он умел мучить и преследовать своих недоброжелателей, а Грету он давно уже подозревал во враждебном к себе отношении.

   Одним словом, все разгневались на Мартика, а он, заметив это, надел шапку и вернулся в замок.

  

  

   После описанного нами вечера прошло несколько дней. Войт Альберт как раз в это время вернулся из своего таинственного путешествия. Рано утром собрались лавники, и писарь Фрич собирался записывать, что ему прикажут. Сегодня должно было слушаться дело Гамрота.

   Как только войт вернулся, квартальные, должно быть, по чьему-либо приказанию, схватили в одной пивной дерзкого юношу, который был изобличен в обмане, когда играл в кости с немцем. Парень, подвыпив и осмелев еще больше, схватился за саблю и одному из квартальных рассек лоб, а другого тяжело ранил. Быть может, ему удалось бы скрыться, но сам начальник стражи Фейт был поблизости со своими людьми. Шестеро из них бросились на убегавшего, повалили его, избили и связали, а потом с торжеством повели среди белого дня, привязанного на веревке, в тюрьму, в здание ратуши. Толпы людей сбегались полюбоваться на это зрелище.

   Мартик, ехавший как раз по той улице, натолкнулся на эту процессию, узнал своего Гамрота и страшно разозлился, потому что понял, что его нарочно подкарауливали, чтобы так или иначе погубить.

   Человек, которого ненавидел войт, попадая на суд лавников, мог быть уверенным, что его ожидает верная смерть. Только в виде особой милости, снисходя к заступничеству княгини, смертная заменялась розгами, после чего виновного изгоняли из города навсегда. Если же он отваживался вернуться назад, хотя бы в княжеской свите, его сейчас же схватывали и казнили.

   За игру в кости, даже если они были не настоящие, и за нанесение хотя бы и не смертельных ран грозила виселица; но когда схватили Гамрота, в городе тотчас же распространились слухи, что одна женщина, по имени Гануся, обвиняла его в том, что он увез ее дочку, а мельники с Герлаховской мельницы подтверждали это.

   Получив эти недобрые вести о Гамроте, Мартик тотчас же поспешил к Грете, которая пришла в полное отчаяние.

   - Войт вернулся, - сказала она, - и вот вам лучшее доказательство, что на Гамрота донесли как на вашего соглядатая... Теперь и вы берегитесь!

   - Хо, хо! - крикнул Сула. - Меня, княжьего слугу, посмел бы кто-нибудь тронуть?

   - Если вы мозолите ему глаза, - возразила вдова, - то он доберется и до вас.

   Грета была бледна и вся дрожала от гнева.

   - Неосторожный и самонадеянный, - начала она, - послушайтесь доброго совета, не ходите ночью по городу один, имейте при себе всегда оружие и никогда не вмешивайтесь ни в какие ссоры и свалки. Он пошлет убийц, а те, покончив с вами, убегут с его помощью во Вроцлав или в Сандомир. Там посидят тихонько месяца два, а потом вернутся, и никто им слова не скажет. А если ему удастся поймать вас, то посадит в такую тюрьму, в которую никогда не заглядывает глаз человека.

   Грета старалась напугать его, а он слушал равнодушно и бормотал:

   - Меня? Это меня-то?

   - И вас, и многих таких, как вы, - прибавила вдова. - Он здесь хозяин. Он будет держать вас в тюрьме в ратуше, а не в каком-нибудь заключении, куда квартальные сажают кого попало; у него есть свои собственные подземелья, о которых не подозревает ни одна живая душа, а кто туда попадет, тот должен проститься со светом Божьим.

   Она говорила, а Павел, который сидел тут же, подтверждал ее слова знаками головы и рук. Сула был не робкого десятка, но в конце концов и у него пошел мороз по коже. Это таинственное подземелье, где наемный убийца мог каждую минуту убить или удушить и тут же зарыть тело, поразило и его воображение.

   В городе ходили таинственные слухи о колодцах во дворе вой-това дома; уж наверное, предназначенные не для воды, они были выстланы внутри камнями, утыканы железными кольями и закрыты железными дверями: в эти колодцы бросали людей. Не всех ведь можно было судить и наказывать публично, за некоторых могли заступиться князья, и вот таких-то сживали со света незаметно, без огласки.

   - Нет сомнения, что Гамрота все время подкарауливали, что его взяли умышленно, а теперь поставят обвинительницей против него какую-то обманщицу Ганусю, которая будет говорить, что ей прикажут. Войта уже предупредили. Остерегайтесь теперь вы! - еще раз повторила ему вдова.

   После такого предупреждения Сула в дурном расположении духа вернулся домой в замок. Проезжая мимо ратуши, он слышал разговоры о том, что Гамрота, если и не казнят, то во всяком случае высекут и выгонят из города.

   Игра в кости и нанесение ран могли бы еще сойти с рук, но похищение девушки, в котором обвиняла Гамрота Гануся, неминуемо каралось смертью. Свидетели, собравшиеся около ратуши, кричали, что Гамрот был профессиональный шулер и что многие матери и девушки жаловались на него за причиненные им обиды.

   Общественное мнение подготовлялось таким образом к тому, что Гамрот не мог отделаться легким наказанием. Но и Мартик в свою очередь собирался попросить княгиню, чтобы она замолвила слово за виновного и спасла ему жизнь.

   Правда, в законах не было нигде упомянуто о случаях такого посредничества, но городское управление и суд не смели отвергать такого заступничества и личной просьбы.

   Доступ к княгине был так же прост, как и к Локотку. Испытав в жизни много горя, княгиня была жалостлива к людям. Вся ее жизнь принадлежала детям: прелестной девочке Елизавете и маленькому, недавно родившемуся сыну Казимиру. Князь редко бывал дома, и дети были ее единственной радостью; тихо и спокойно текла ее жизнь в заботах о них.

   В то время княгиня была уже немолода. Высокая, прекрасно сложенная, с удлиненным овалом лица, покрытого преждевременными морщинами, она приковывала внимание печальным выражением глаз. Неизгладимый след оставили в ее душе годы изгнания Локотка, когда она, укрываясь у сердобольного мещанина, кормившего и поившего ее, жила, как бедная женщина, пригретая из милости, обливаясь горькими слезами, часто сама себе стирала мелкие вещи. И хотя Бог вернул ей мужа, порадовал детьми и дал ей первое место в столице, обещая еще корону впереди, она так и осталась по внешнему виду прежней печальной изгнанницей.

   На земле, изрытой железным плугом, как бы густо ни покрыли ее трава и цветы, всегда останутся борозды.

   Двор княгини не отличался ни величиной, ни пышностью. Женщины не падали перед нею на колени, а говорили с нею попросту и смеялись в ее присутствии. Комната ее была уставлена прялками, колыбельками детей и их игрушками, по стенам висели картины религиозного содержания, вот и все ее украшение. По несколько раз в день ксендз Станко, ее духовник, приходил к ней и читал молитвы.

   В ту минуту, когда Мартик, попросивший свидания с княгиней по важному делу, входил к ней, она сидела с маленьким Казимиром на руках, а ксендз читал что-то по книжке с молитвами. Она не удивилась его приходу, к ней часто обращались с различными просьбами.

   - Милостивая государыня, - еще с порога начал Сула, - я осмелился просить пропустить меня сейчас же, потому что дело идет о человеческой жизни. Мещане и войты хотят погубить человека, который служил нашему князю, именно за то, что он был ему верен. На него возвели вымышленные вины. Надо спасти его!

   - Уже судили? - спросила княгиня.

   - Если не сегодня, то завтра, наверное, вынесут приговор, - сказал Мартик, - они, верно, будут спешить, чтобы никто не мог вырвать жертву у них из рук. Может быть, ваша милость заступится за него...

   Ксендз Станко начал расспрашивать о деле Гамрота. Он часто бывал послом от княгини к мещанам, когда надо было спасать кого-нибудь, и теперь княгиня возложила на него избавление Гамрота.

   Мартик горячо просил и убеждал.

   В то время, как все это происходило, войт Альберт, только что вернувшийся из своего путешествия, уже знал обо всем, что выследили в его отсутствие его люди, и отдавал соответствующие распоряжения.

   Действительно, Гамрот был схвачен по его приказанию, и по его же приказанию спешили с обвинением юноши в приписываемых ему злодеяниях. Клевреты Альберта собрались к нему на совет: тут были снова Герман из Ратибора, Зудерман, Пецольд и Хинча Кечер.

   Хмурое лицо войта свидетельствовало о том, что он перенес немало за эти дни.

   Все его посланные один за другим возвратились из своих поездок и дали ему отчеты. Доставленные ими вести были не очень утешительны. Это-то и озаботило войта.

   Посол из Сонча привез очень слабую надежду на поддержку мещан. Они не захотели даже и слушать тех, кого считали своими врагами и соперниками.

   Сонч был явно предан Локотку и ни о ком другом не хотел и слышать.

   И только из Силезии пришли хорошие вести: Болеслав, к которому обратились послы, еще помня унижение, испытанное им двадцать с лишком лет назад в борьбе с Локотком, взявшим его в плен, готов был отомстить ему тем же. Охота к тому была у него большая, но и страх перед Локотком - немалый. Он хорошо знал князя и не заблуждался в том, что победа достанется нелегко. Он хотел сам говорить с войтом и убедиться, что мещане не подведут его. И с ним также ничего еще не было решено.

   Когда очередь дошла до войта, ездившего в Чехию с предложением отдать Краков и другие земли, которые должны были признать власть Болеслава и пойти в ленное владение королевскому роду Вацлава, Альберт начал свою речь так:

   - Мне не удалось выполнить все так, как я задумал. Как вы знаете, я ехал, положившись на обещание Ульриха Босковича и его единомышленников, - выхлопотать мне помощь короля Яна Люксембургского. А случилось как раз так, что король сам предпринял поход против Босковича, завоевывая их замки и принуждая зачинщиков к послушанию. Король Ян был так разгневан на своих взбунтовавшихся подданных, что с ним трудно было сговориться. Он очень грозил маленькому князю. С силезцами он тоже не хочет иметь дела и говорит, что сам придет и возьмет назад то, что ему принадлежит.

   Войт помолчал немного и прибавил:

   - Чехи для нас не так важны, да у них и дома много дел... Скоро не соберутся. С нас было бы довольно Болеслава, я должен уговорить его.

   Все собравшиеся также подтвердили, что никто не сумеет так подействовать на Болеслава, как войт, и стали уговаривать его ехать без промедления. Ему действительно необходимо было ехать самому.

   - Да, - возразил Альберт, - но за мной уже следят, уже о чем-то догадываются, и мне трудно выбраться.

   Он опустил голову и задумался.

   - Ну будь, что будет, - закончил он, - я сделаю, что должен сделать.

   Герман из Ратибора предложил по делу Гамрота выслушать Отченаша, который ждал внизу около лестницы. Его тотчас же провели. Вкрадчивый, улыбающийся, подмигивающий услужливый доносчик, стараясь всем угодить, как только вошел в горницу, так и начал говорить о своем деле, да так быстро, что невозможно было ничего понять. Альберт приказал ему молчать и отвечать только на вопросы.

   Стали его спрашивать, и тогда оказалось, что Гамрот был доверенным опасного разведчика из замка, Мартика Сулы, любимца князя, который имел связи в городе, всюду расхаживал, наблюдал за всем, устраивал заговоры, втянул в свои интересы Павла с Берега и его племянницу и постоянно засиживался у них.

   Отченаш знал и о том, что еврей Муша был на услугах у Мартика, а все евреи вообще были настроены против мещан.

   Выслушав все, войт Альберт холодно заявил, что для примера всем следует наказать Гамрота смертною казнью. На общем совете было решено торопиться с этим делом, потому что все понимали, что в замке заступятся за виновного.

   Хотя не все присутствовавшие держались одного мнения, но все соглашались с войтом и расходились только в выборе способа казни. Но это уже был вопрос второстепенного значения, и Отченаш скоро был отпущен, а заговорщики продолжали обсуждать без него.

   Было решено сдать город. Силезцы должны были подойти к Кракову в то время, когда Локоток уедет из города, оставив в замке лишь слабую охрану. Княгиня одна не сможет отстоять замка, в котором окажется епископ и поможет открыть ворота. .

   Решено было также заранее вызвать в город Мускату, а Силезца предупредить, чтобы он был наготове и мог прибыть во всякое время. Оставалось еще много невыясненного и неподготовленного к решительному выступлению. Многие трусили и колебались, только войт твердо верил в задуманное дело и в то, что он доведет его до благополучного конца. Пренебрежение, которое явно показывал ему Локоток, раздражало его самолюбие, железная рука маленького князя давила его, и он во что бы то ни стало хотел сбросить с себя это ярмо. Он верил в свой ум и силы и надеялся при помощи Силезца избавиться от своего противника.

   Не скоро господа городские советники, выходя по одному, разошлись из дома войта и разбрелись по своим домам. Решено было, не теряя времени, продолжать начатое дело.

   Мартик, не внимая предостережениям Греты, больше времени проводил в городе, чем в замке. Он стал только более осторожным и почти всегда брал с собой двух сильных оруженосцев, а своего оружия никогда не снимал с пояса. И образ жизни его не изменился: он по-прежнему ходил к Шелюте, засиживался в пивной под ратушей и в других шинках и завязывал знакомства, с кем пришлось.

   Пока войта Альберта не было в городе, все сходило ему с рук, но с его возвращением изменилось и отношение к нему людей. Мартика стали избегать, при нем неохотно вступали в разговор.

   Но он этим не смущался, всюду расхаживал и ко всему прислушивался. В пивной под ратушей говорили, что Гамрота будут еще не скоро судить, потому что за ним находили все новые преступления, и выискивались все новые свидетели. Из Бохнии привезли дочку Гануси, с различных мельниц собирали бывших свидетелей-мельников, которые успели с того времени разбрестись и нанялись в других местах.

   Ночью при Мартике всегда были оруженосцы, потому что он не верил войту. Теперь ему приходилось реже бывать у Греты, так как Павел с Берега сказал ему, что за домом следят, и просил его не приходить так часто. Грета за себя не боялась, но Мартику велела приходить к ней через боковую калитку, чтобы избегнуть людских толков.

   Прошло три дня, и дело Гамрота как-то заглохло, казалось, оно было отложено. Сула пробовал было подкупить надзирателя тюрьмы и квартальных, чтобы они позволили ему хоть поговорить с заключенным, но их никак невозможно было уговорить: страх перед Альбертом был сильнее искушения.

   В то время когда Мартик, несколько успокоившись, не предчувствовал ничего дурного, еврей Левко уведомил его утром, что в этот день Гамрота будут судить, а после суда сейчас же казнят. Не теряя времени, Мартик побежал в город и потянул за собой духовника княгини, но распоряжения войта и послушание лавников и городского управления сделали то, что на рынке, куда они прискакали галопом, была такая толпа и такая страшная давка, что не было возможности пробраться вперед.

   Ксендз Станко для скорости сел на коня и взял с собой княжеского герольда со знаменем, приказав ему махать им в воздухе, трубить и призывать народ к вниманию: но все эти меры не привели ни к чему.

   Жадная до кровавых зрелищ чернь залила огромной волной весь рынок, оставив в середине пустое пространство.

   Они видели издали, как оруженосцы вывели бедного Гамрота со связанными позади руками; за ним шел палач Грегор с засученными рукавами и пуком розог в руках. Двое помощников уже хлестали прутьями по окровавленным плечам и гнали перед собой виновного, который, как говорили кругом, должен был три раза обежать рынок под ударами розог, прежде чем свершится над ним последняя кара.

   Ксендз Станко, явившийся послом от княгини, напрасно добивался, чтобы его пропустили. Густая толпа народа заняла дорогу от замка, и невозможно было пробраться сквозь нее, как будто эти люди были глухи и не слышали окриков. Тут же стояли возы и лежали целые груды бревен, как будто намеренно преграждавшие путь.

   Уж в третий раз преступник, которого тащили на веревке, обегал рынок, падая от изнеможения на колени, а жестокая чернь рукоплескала и одобрительным окриком поощряла это кровавое мучение осужденного. Наконец ксендз Станко пробрался вперед, громко крича, что несет милость осужденному от княгини и что он должен видеть войта. Войт из окна ратуши наблюдал, как истязали его врага. Ксендз Станко напрасно добивался прекращения наказания.

   Тогда оскорбленный в своем достоинстве духовного лица и посла княгини Станко крикнул, что княгиня требует милости для виновного.

   Альберт выслушал его холодно и даже с оттенком пренебрежения.

   - Какой же от меня ожидают милости? Ведь этот негодяй не был приговорен к смертной казни. Вот только высекут хорошенько этого разбойника, от которого не было покоя в городе ни мещанкам, ни честным женщинам, и выволокут на конях за ворота, чтобы он не смел больше здесь показываться.

   Ксендз Станко хорошо знал, что способ изгнания из города при помощи коней, к которым привязывали осужденного, в большинстве случаев кончался удушением и смертью; поэтому он стал усиленно упрашивать и требовать, чтобы наказание розгами было тотчас же прекращено. Но прежде чем войт успел нехотя согласиться на это требование, на другом конце рынка, напротив костела Девы Марии, помощники палача, вскочив на коней, привязали к ним веревкой Гамрота, обливавшегося кровью и едва державшегося на ногах, и потащили, как труп, на глазах возмущенного и призывавшего Божий гнев на палачей ксендза Станко.

   Городские советники, окружавшие войта, казались такими же равнодушными к происходившему зрелищу, как и он сам. Ксендз Станко, в котором закипела вся кровь, обратился к ним и громко воскликнул:

   - Смотрите и бойтесь, как бы в день Суда Божьего и вас также не выволокли за город!

   И, подняв руку к небу, уже не глядя на них больше, Станко вышел, весь дрожа от гнева и сострадания.

   Мартик, который расстался с ним у входа в ратушу и оставался на коне, пробрался сквозь толпу в тот момент, когда палачи тащили бесчувственного Гамрота на Флорианскую улицу. Вынув меч из ножен, Мартик взмахнув им, принудил их остановиться и одним ударом перерезал веревку.

   Тут как раз прискакал слуга войта из ратуши с приказанием отвязать осужденного и выбросить его за город, избавив от дальнейших мучений.

   Связанный, разбитый, покрытый кровью Гамрот лежал без движения. Палачи сошли с коней и хотели уже схватить его, но Мартик, держа над ними обнаженный меч и грозя рассечь им головы, принудил их отступить.

   - Княгиня-государыня приказала взять его в замок! - кричал он. - Если он останется жив, вы успеете выгнать его. Не смейте дотрагиваться до него!

   Подле Мартика очутились его оруженосцы и слуги из замка; они оттолкнули палачей, разогнали народ и, подняв Гамрота, обнаруживавшего еще слабые признаки жизни, понесли его в замок.

   Подле них ехал Мартик с поднятым мечом в руке, не подпуская к себе никого. Правда, из ратуши неслись приказания вернуть Гамрота туда обратно, но Сула, угрожая мечом, твердо заявил, что всякий, кто осмелится подойти ближе, поплатится жизнью. Подозвав стоявшего в некотором отдалении герольда с княжеским знаменем, он приказал ему раскинуть знамя над лежащим, и под этой охраной спокойно продолжал свой путь в замок.

   В Гамроте, измученном голодом и долгим сидением в тюрьме, а теперь жестоко избитом, еще тлела искра жизни. Люди того времени, лучше закаленные, больше и выдерживали, поэтому до тех пор, пока в человеке не угасло дыхание, можно было не терять надежды.

   Добравшись до ворот Вавеля, Мартик почувствовал себя в безопасности, потому что сюда не мог попасть ни один городской служащий. Княжеские люди, вечно враждовавшие с ними, ни за что бы не пропустили людей войта. Тут же, у ворот, в горнице стражников Мартик приказал снять пострадавшего с носилок, попробовать привести его в чувство водой и перевязать. Но прошло немало времени, прежде чем несчастный открыл глаза и издал жалобный стон.

   Весь он, с головы до пят, был заблит кровью, кожа на спине, рассеченная до костей, отпадала кусками. Даже те, что привыкли к ранам на войне, пугались, взглянув на него, потому что таких страшных ран никогда не видели.

   Тотчас же послали за врачом Рацлавом, а пока все советовали, кто что знал, и делали, что могли.

   Замковые служащие недружелюбно смотревшие на мещан, были вне себя от гнева на жестокость войта. Между тем в городе толпа была недовольна, что ей не дали досмотреть кровавого зрелища.

   На радость всем, жаждавшим страшных впечатлений, нашелся другой преступник, стоявший под Пилатом и связанный по рукам и ногам. Это был убийца, отбывавший наказание у позорного столба, на виду у толпы, которая могла вдоволь глумиться над ним и бросать ему в глаза песком.

   Городским Пилатом назывался столб с железным обручем. К нему привязывали виновного и выставляли так часто на целый день, а иногда и больше, на позор и издевательства толпы.

   Двух менее виновных, избавив от наказания розгами, просто вывели на веревке вокруг шеи за город и запретили им под страхом смерти возвращаться назад.

   Нескоро разошлась толпа после всех этих зрелищ по домам и пивным. Большая часть зрителей так же возмущалась самоуправством замковых служащих и вмешательством княгини, как в замке возмущались жестокостью мещан.

   Герман из Ратибора, имевший на рыночной площади свой дом и с полным удобством наблюдавший из окна все происходившее, был очень не доволен вмешательством княжеской власти в городские дела.

   - Оправится этот разбойник, - говорил он писарю Фричу, - а если будет жив, то уж покажет нам себя, потому что он дерзок, находчив и захочет отомстить. Палачи должны были добить его, потому что он заслужил смерть!

   Павел с Берега, угрюмый и молчаливый, был в ратуше во время казни и не скоро вернулся домой. Он застал у себя Грету, которая уже знала все и пылала страшным гневом. Ей было жаль Гамрота, и она бранила Мартика на чем свет стоит за то, что тот сразу не успел спасти его.

   Напрасно дядя нашептывал ей, что войт уж заранее так все подстроил, чтобы не пропустить ксендза, несшего милость от княгини. Грета стояла на своем и твердила, что Мартик должен был спасти того, кто пострадал из-за него.

   Эта кара, примененная к Гамроту, была как бы вызовом замку. Альберт не достиг полного успеха, но он был уверен, что жертва не выживет. И тот, наверное, погиб бы бесславной смертью, если бы не каноник Рацлав, который приехал тотчас же к больному, сам осмотрел его раны, приказал обмыть их и залил бальзамом, секрет которого знал только он один.

   Израненный Гамрот, пока его переворачивали с одного бока на другой, кричал, чтобы его оставили в покое, дали умереть спокойно, но его не слушали. Сделав перевязки, его отнесли в замок и положили в отдельной горнице, поручив заботам Мартика.

   Оставив при больном своего Юргу, Мартик уже под вечер выбрался к Грете, чтобы оправдаться перед нею в том, что произошло, и обнадежить, что Гамрот, вероятно, будет жить.

   Вдова приняла его на пороге, грозя кулаками и бранясь, но Сула, выдержав этот натиск, объяснил ей, как все было заранее подстроено, чтобы не допустить их в ратушу.

   Она понемногу успокоилась, но продолжала грозить войту и его помощникам, а Мартик охотно вторил ей.

   Бранясь и проклиная, они засиделись до позднего вечера, и Сула не заметил даже, как опустилась черная ночь. Он должен был один возвращаться в замок, надеясь только на свой меч и дубинку. Когда он уже собрался уходить, Грета, опасаясь за него, решила дать ему своего слугу в провожатые, но Мартику не хотелось обнаружить перед ней страх и, отказавшись, он, посмеиваясь, вышел из дома.

   И только очутившись на улице, он заметил, что ночь была настолько темна, что трудно было разглядеть дорогу. Глаза с трудом привыкали к этому мраку.

   В большей части домов огни были уже погашены, и только из некоторых окон ложились полосы света на землю, и изнутри долетали голоса. Издалека слышались тяжелые мерные шаги квартальных, которые обходили свои участки. Мартик, много раз ходивший по этой дороге, смело продвигался вперед, стараясь только держаться поближе к стенам домов, чтобы пройти сухими местами по доскам. Он успел уже отойти довольно далеко от дома Греты, как вдруг ему послышался позади себя какой-то шепот и осторожные шаги.

   Чтобы не иметь врага у себя в тылу, он повернулся к нему лицом и ждал, но все сразу стихло.

   Решив, что эти голоса раздались из-за ставень дома, мимо которого проходил, успокоенный, он пошел дальше. Улица, не везде ровная, где более широкая, где более узкая, как раз в одном месте суживалась сильно и, чтобы не попасть в лужу, блестевшую в темноте, Мартик придвинулся ближе к стене дома, и тут ему снова показалось, что он слышит совсем близко около себя чье-то дыхание. Но прежде чем он успел повернуться, ему неожиданно скрутили руки назад, рот заткнули платком и, повалив, связали; веревками ноги. Он рванулся, чтобы сорвать с себя путы, но нападавшие были ловки и сильны; быстро подхватив его на руки, они замотали его большим плащом так, что чуть не задушили, в торопливо двинулись вперед со своей ношей.

   Ничего не видя из-под покрывавшего его плаща, с заткнутым ртом и связанными руками, он был весь во власти нападавших и не мог обороняться.

   Вспомнил тогда Мартик опасения Греты и ее рассказы о подземельях, колодцах и тайных убийствах войта Альберта и потерял всякую надежду уйти из рук палачей, которые сделали его жертвой своей мести! Со вздохом он предал душу Богу, образы отца, матери и Греты мелькали в его воображении, он ждал конца. Несли его быстро, но он уже не мог сообразить, куда несут и далеко ли прошли. Под плащом ему не хватало воздуха, и он лежал со связанный, теряя сознание. Люди, несшие его, вдруг бросались в сторону, бежали некоторое время, потом останавливались совсем и снова шли... Вдруг они куда-то подались, голова его ударилась о что-то твердое, его сбросили на землю... Он услышал торопливый, лихорадочный шепот, взволнованные споры, потом сразу все стихло, двери закрылись.

   Где он находился, невозможно было отгадать. Под собой он чувствовал гладко утрамбованный земляной пол, значит, он был внутри какого-то строения. Час смерти еще не пришел...

  

  

   В замке до поздней ночи ждали возвращения Сулы. Случалось не раз, что ему не удавалось или не хотелось вернуться из города, поэтому не было бы ничего удивительного, если бы он явился утром. Юрга, его любимый слуга, всю ночь не ложился спать и то и дело выходил за ворота или стоял в дверях, поджидая своего пана. И только под утро он лег вздремнуть, уверенный, что днем-то тот уж придет.

   Но наступил полдень, а Мартик не возвращался.

   Обеспокоенный Юрга, зная, где его надо было искать, побежал прежде всего к Грете. Увидев его, вдова вскрикнула в испуге.

   - Мой пан со вчерашнего дня не вернулся еще в замок, - пробормотал Юрга.

   Грета смотрела на него, не в силах вымолвить и слова. Она была уже совершенно уверена в том, что его подкараулили по дороге и убили. Тотчас же она послала Курцвурста за Павлом. Дядя прибежал, бледный от волнения. Положение было безвыходное, не было сомнения, что Мартик погиб.

   Конечно, это было дело рук Альберта. Что делалось с сердцем Греты, тайн которого никто не мог разгадать, оставалось и теперь загадкой для Павла. Он видел, как она ссорилась и спорила с Мартиком, отвергала его ухаживания, смеялась над ним. Но в эту минуту ему показалось, что она его любила. Лицо ее то краснело, то бледнело, но выражение испуга на нем сменилось энергией и решимостью. Она крикнула старой служанке, чтобы подала ей шубку и покрывало, она собиралась выйти из дома.

   - Да куда же ты? Куда? - едва слышно произнес Павел.

   - Не спрашивай! - коротко отвечала она.

   Остановив Курцвурста, который собирался сопровождать ее, она выбежала на улицу с сжатыми губами и горящими глазами и прямо направилась к дому войта. Не всегда его можно было застать здесь: он то заседал в ратуше, то осматривал городские фермы или мельницы, иногда же у него собирались люди для тайных совещаний, и тогда он тоже был неприступен. Но Грета догадалась захватить с собой кошелек, щедро посыпала из него сторожам и разослала их, а сама села ждать на лавку; через полчаса паж провел ее наверх к войту.

   Она бросила быстрый взгляд, чтобы убедиться, один ли он, и смело вошла к нему. Вся ее осанка выражала гордость и мужество.

   - Вы знаете, зачем я пришла к вам, - начала она. Войт презрительно пожал плечами.

   - Да, вы знаете! Я знаю вас, а вы должны знать меня. Человек, ради которого я к вам пришла, много лет ухаживал за мной, и я не хотела его, но жизнь его мне нужна. Скажите, он жив?

   - Кто он? - иронически спросил войт. - Речь, по-видимому, идет о Гамроте. Я знал, что у вас много поклонников, но о Гамроте не слышал. Гамрота вам следует искать в замке, там знают, где он.

   - Я пришла не ради Гамрота, - отвечала Грета. Войт улыбался.

   - В ратуше у меня сидят только два вора да женщина, удушившая своего ребенка, - со злой насмешкой сказал он.

   Вдова подняла на него блестящий гневный взор.

   - Войт! - вскричала она. - Я знаю, что вы сильны, но не надо обижать слабых! И мухи кусаются!

   - Я не боюсь ни волков, ни мух, - сказал Альберт, сморщив лоб, и, встав, начал медленно прохаживаться по горнице. - Что вам от меня надо? Зачем вы ко мне пришли? Поклонников и друзей у вас довольно, я для вас слишком стар. Что я могу для вас сделать?

   Грета уперлась руками в бока.

   - Мартик Сула из замка был у меня вчера вечером, - сказала она. - Он вышел поздно один и пропал на улице, в замке его нет. Это - любимый слуга князя.

   - А мне откуда знать, где он напился и валяется? - гневно крикнул войт. - Какое мне дело до всей этой шушеры? Мне?! Можете спросить Фейта и квартальных.

   Грета мерила его глазами, в которых сверкала молния, и вся Дрожала от гнева.

   - Войт Альберт, - выговорила она твердо, - вы знаете лучше всех, где скрылся этот человек. Если с ним что-нибудь случилось, вы ответите за него!

   - Я буду отвечать за всех разбойников, пьяниц и бродяг, которые шляются ночью по городу! - возмутился войт. - Хоть бы он был сто раз княжеским слугою, какое мне до него дело? Пусть не шляется ночью по кабакам!

   Говоря это, войт отвернулся от вдовы и подошел к столу, желая этим показать ей, что разговор окончен, но Грета была смела и упряма.

   - Я прошу вас о нем, - сказала она, но не тоном просьбы, а тоном приказания, - я прошу вас, войт Альберт. Вы знаете, что с ним сталось. Его убили?

   - Не знаю! - громовым голосом закричал войт. - Не на то я войт, чтобы разбирать все эти глупости! Вы знали этого наемника. Он расхаживал по городу, чтобы подслушивать наши тайны, а потом рассказать их в замке! Если какая-нибудь воровская шайка изрубила его, разве это меня касается? Он получил, что заслужил.

   Грудь Греты поднималась все быстрее, все тяжелее было ей дышать, равнодушие войта еще более усиливало глсв женщины.

   - Ну конечно! - вскричала она. - Вас это не касается! Вы ничего не знаете! Но знали, однако, где он бывал и что делал. Он был для вас неудобен, да? В замке подозрение падет только на вас. Там уже есть у вас враги, а теперь будет еще больше. Не знаю уж, - рассмеялась она, - будет ли это вам в пользу!

   Альберт с презрительной улыбкой отвернулся от нее.

   - О моей голове не беспокойтесь! - сказал он. - Только бы нашелся милый вашему сердцу воин, а я вам его не отдам ни живым, ни мертвым, потому что у меня его нет!

   И рукою указал ей на дверь.

   Грета только взглядом простилась с ним: хлопнула дверью и вышла.

   Альберт долго смотрел ей вслед, задумавшись, потом поспешно выбежал в горницу, в которой всегда ждали его приказаний слуги.

   В замке сильно тревожились о судьбе Мартика. Все знали, что ему был поручен надзор за городом, и когда оказалось, что он исчез, тотчас же разослали людей с приказанием обшарить все гостиницы, шинки, пивные, пивоваренные заводы, бани, дома и закоулки.

   Юрга, заплаканный и огорченный, сам отправился на поиски. В городе уже носились смутные слухи о том, что княжеского слугу захватили и увезли или убили за то, что он был предан своему пану.

   В ратуше городские советники, лавники, Фейт ходили встревоженные, потому что к ним то и дело приходили посланные из замка с грозным требованием выдать княжеского слугу, начальника одного из отрядов стражи, пропавшего в городе.

   Фейт только пожимал плечами, он не знал ничего.

   Квартальные, проходившие в ту ночь по Мясницкой улице, клялись под присягой, что они никого там не встречали и не видали.

   Каштелян явился к войту и заявил, что город будет в ответе, если что-нибудь случилось с княжеским слугой. На это войт отвечал гордо и дерзко:

   - Город не может быть в ответе за пьяниц и шулеров, которые шляются ночью по городу.

   В то время как все это происходило, молодой шляхтич из-под Серадзи, из деревни Бжега на Пилице, по имени Зброжек, из рода Ястшембцов, посланный отцом в Краков для покупки сукна и шелка, сидя у Шелюты и слушая разговоры о Мартике, стал весь внимание.

   Зброжек был еще очень юн, у него еще и усы едва намечались, но в нем кипела старая шляхетская горячая кровь. Высокий, как молодой дубок, в плечах крепкий, как зубр, веселый, жизнерадостный, с быстрым, как стрела, взглядом, он был полон любопытства ко всему.

   Приехав в первый раз в Краков ради покупки приданого и всяких принадлежностей для свадьбы сестры, он был поражен пышностью городских увеселений и старался ничего не пропустить, чего еще не видал, и везде побывал. Везде, где только слышалась музыка и собирались люди, чтобы повеселиться, можно было найти и его.

   В Кракове нетрудно было завести знакомства. Один мещанин пригласил его на званый вечер, другой - на обручение дочери. Повидал он много прекрасных девиц, легкомысленных и кокетливых, как Грета, но немало нашлось и добродетельных. Время шло весело, и он не спешил с возвращением на Пилицу. Если бы отец позвал его, у него уже готов был ответ: конь захромал. Но при всей своей юношеской склонности к развлечениям, это был человек с добрым сердцем. Когда замковые слуги и Юрга стали рассказывать у Шелюты, что пан их пропал по дороге от вдовы к замку, по Мясницкой улице, Зброжек весь превратился в слух.

   - Он шел по Мясницкой улице? - спросил он.

   - Да, от Арнольдовой вдовы, - отвечали ему.

   - Почем я там знаю, какая вдова, - начал Зброжек, - важно, что с Мясницкой улицы. Может быть, я вам что-нибудь и объясню, потому что я вчера поздно вечером верхом на коне находился как раз на углу той улицы, - одна из ваших красоток обещала впустить меня к себе, а потом стала из окон надо мной смеяться, что я ей поверил. Я был зол, как дьявол. Вдруг вижу что-то недоброе творится. Из ворот одного дома, я бы мог даже показать, из которого, выходит человек высокого роста с рыцарской осанкой и идет себе не спеша. Я как сейчас вижу его, хоть было темно. А за ним осторожно крадутся какие-то люди, как будто подстерегавшие его. Я слушаю, что будет. Он идет себе вперед, то остановится, то снова идет, а те за ним ступают неслышно, а он будто не видит и не слышит ничего. Я думал, уж не хотят ли подшутить над ним. Но вдруг они подскочили к нему, и не успел он крикнуть, как они его схватили, заткнули рот, обернули плащом, подняли на руки и понесли. Тут только я сообразил, что это уж не шутка и не забава, и поскакал за ними следом.

   Те, как заметили это, начали со страху кружить по улицам, перескакивая через изгороди, а все не выпускают из рук того человека, все несут его. Шли такими закоулками, что мне на коне невозможно было угнаться за ними. Я только видел, что за Околом они добежали до какого-то пустого строения и исчезли из моих глаз. Но я не отставал от них, - прибавил Зброжек. - Заметив, что я упорно слежу за ними, они выбежали из той избы и разбежались в разные стороны. Что стало с тем, кого они несли, я не знаю. Меня брало любопытство, поэтому я долго стучался в ту избу, но она была, как будто нежилая. Никто не отозвался на стук и, по-видимому, там никого нет, потому что я оставался там почти до утра, думая, что разбойники вернутся, но никого так и не дождался.

   Все внимательно слушали Зброжека, а когда он кончил, к нему подскочил Юрга, умоляя его всеми святыми указать то строение, о котором он говорил.

   Зброжек не был вполне уверен, что узнает его и найдет дорогу, по которой он ехал, но, видя вокруг себя взволнованных, умолявших его людей, он сел на коня и уже заинтересованный сам поехал искать то место, где был ночью.

   Вместе с ним поехали еще несколько человек, а к ним присоединились несколько десятков любопытных, искать, по правде говоря, ветра в поле.

   Строений, подобных описанному Зброжеком, было множество. Он помнил только, что около того дома стояла старая обломанная верба.

   Искали, искали, обшарили всюду за Околом, как вдруг Зброжек крикнул:

   - Да вот он! Он самый и есть. И верба тут же!

   Юрга и другие бросились к дверям.

   Домик стоял на городской земле, в нем квартальные держали сено для коней и разное свое добро; он был построен из крепкого дерева и заперт на засов.

   Открыть замок было невозможно, поэтому приходилось ломать двери, хотя это могло повлечь за собой неприятные последствия. Людей было достаточно; без дальних рассуждений все взялись разом и отбили засов.

   Внутри было темно. Юрга первый вскочил в избу и стал всюду шарить и все осматривать: вдруг он вскрикнул, заметив на полу у своих ног какого-то огромного зверя, который слабо шевелился. Опомнившись немного, он рассмотрел, что под плащом было что-то живое, завернутое в него с головой. Но не сразу нашелся смельчак, который бы решился подойти ближе, черт его знает, что там могло быть! Наконец один из вошедших с Юргой вынул нож, разрезал сукно, и тогда глазам всех предстал связанный человек. Юрга, узнав по одежде своего пана, бросился на колени подле него.

   Да, это был он. Он едва дышал, рот был чем-то заткнут, сам он был весь синий, на лбу вздулись жилы, руки и ноги были связаны бечевками, так что он не мог двигаться.

   Раздались крики ужаса и радости, а Зброжек, который один среди всех сохранил присутствие духа, сейчас же взялся за дело, разрезал веревки, освободил рот от затыкавшего его платка и велел принести воды, чтобы привести Мартика в чувство.

   Сула не мог вымолвить ни слова; только сильная натура помогла ему перенести эту долгую ночную муку. Но он так ослаб, что даже и освобожденный от связывавших его пут не мог двинуться с места. Зброжек был ему очень полезен, потому что остальные, пришедшие с ним, сейчас же разбежались по городу, чтобы разгласить эту важную новость.

   Надо было как можно скорее приняться за спасение несчастного, положить его в постель, напоить и накормить; Зброжек подвел к дверям избы своего коня и при помощи Юрги посадил на него Мартика. Плащ, в котором он был завернут, Юрга взял с собой, как вещественную улику, и так, придерживая ослабевшего воина за руки, они двинулись в путь до первой гостиницы, находившейся поблизости.

   Она принадлежала вдове Канчорке, к которой сходилось всегда много народа, потому что у нее были две красивые дочки, которые вместе с ней прислуживали гостям. Дом ее не пользовался хорошей репутацией, потому что обе девицы были настолько же красивы, насколько смелы и ветрены, но хотя и о них, и о матери ходили всевозможные слухи, а мать их, выдававшую себя за вдову, никто из городских старожилов не помнил замужней, к ни