Коллинз Уилки - Черная ряса

p;  - Повторяя рассказ пастора, мне придется говорить о жене, - сказал я.

   Она взяла мою руку.

   - Вы пожалели и простили ее, - ответила она. - Говорите же о ней и ради Бога не думайте, что мое сердце жестче вашего.

   Я поцеловал руку, которую она подала мне, - это ведь мог сделать и "брат".

   - Началось с того, что мальчик из благодарности привязался к моей жене. В тот день, когда она диктовала свою исповедь пастору, он ни за что не хотел отойти от ее постели. Так как он совсем не знал по-английски, то, казалось, не было необходимости препятствовать ему. Когда пастор начал писать, мальчик стал вдруг задавать разные вопросы и надоедал ими пастору. Чтобы угомонить его, моя жена сказала, что диктует свое завещание. Из того, что ему приходилось слышать прежде, он вывел заключение: с завещанием всегда связаны денежные дары, поэтому он удовлетворился объяснением и замолчал.

   - Пастор понял это? - спросила Стелла.

   - Да. Подобно многим англичанам его положения, он, хотя и не говорил по-французски, но мог читать на этом языке и понимал его в разговоре. После смерти моей жены пастор поместил мальчика на несколько дней под надзор своей экономки. Эта женщина провела в молодости несколько лет на Мартинике и поэтому была в состоянии разговаривать с мальчиком на его родном языке. Когда он исчез, только она одна была в состоянии пролить слабый свет на похищение бумаг. В первый день, когда он поселился в доме пастора, экономка застала его у замочной скважины двери в кабинет. Он, вероятно, видел, куда положили исповедь, и цвет старинной синей бумаги, на которой она была написана, дал ему возможность узнать ее. На следующее утро в отсутствие пастора он принес рукопись экономке и просил перевести ее на французский язык, чтобы он мог знать, сколько денег ему отказано "в завещании".

   Она сделала ему строгий выговор, велела положить бумаги обратно в ящик, откуда он их взял, и пригрозила рассказать пастору, если он еще раз вздумает взять их.

   Он обещался не делать этого, и добродушная женщина поверила ему. Вечером бумаги были запечатаны и спрятаны под ключ, утром же оказалось, что замок сломан, бумаги и мальчик исчезли.

   - Как вы думаете, показывал он еще кому-нибудь исповедь? - спросила Стелла. - Я случайно узнала, что он скрывал ее от матери.

   - После выговора экономки, - продолжал я, - он едва ли стал бы показывать бумаги кому-нибудь. Очень вероятно, что он собирался выучиться английскому языку, чтобы самому прочесть их.

   На этом разговор прекратился. Мы помолчали минуту. Она задумалась, а я смотрел на нее. Вдруг она подняла голову, и ее серьезные глаза остановились на мне.

   - Это очень странно! - сказала она.

   - Что странно?

   - Я думала о Лорингах. Они мне также советовали не доверяться вам и молчать о случившемся в Брюсселе. И они отчасти виноваты в том, что мой муж бросил меня. Он в первый раз встретился с отцом Бенвелем у них в доме.

   Она снова склонила голову и последующие затем слова произнесла шепотом:

   - Я еще молода! Боже мой, что ждет меня в будущем!

   Этот мрачный взгляд опечалил меня. Я напомнил, что у нее есть близкие и преданные друзья.

   - Никого у меня нет, кроме вас, - ответила она.

   - Вы не виделись с леди Лоринг? - спросил я.

   - Я получила от нее и ее мужа весьма любезное письмо: они приглашали меня поселиться у них. Я не имею права упрекать их - намерения у них были хорошие, но после случившегося я не могу вернуться к ним.

   - Мне грустно слышать это, - сказал я.

   - Вы говорите о Лорингах? - спросила она.

   - Я их даже не знаю. Я могу думать только о вас. Я все продолжал смотреть на нее - и боюсь, что глаза мои высказали больше, чем слова. Если она сомневалась в этом прежде, то теперь должна была понять, что я люблю ее все так же, как прежде. Но, по-видимому, мой взгляд скорее опечалил, чем смутил ее. Я сделал неудачную попытку поправиться.

   - Брат ваш имеет право говорить с вами откровенно? - спросил я.

   Она ответила утвердительно, но тем не менее встала, собираясь идти, и стала ласково прощаться, желая показать - как я, по крайней мере, надеялся, - что на этот раз она прощает меня.

   - Не зайдете ли вы к нам завтра? - спросила она. - Можете ли вы простить мою мать так же великодушно, как простили меня? Я по крайней мере постараюсь, чтобы она отнеслась к вам справедливо!

   Она протянула мне руку на прощание. Как мог я ответить ей? Если бы я был человеком решительным, я бы вспомнил, может быть, что для меня было бы лучше редко встречаться с ней. Но у меня слабый характер, и я принял ее приглашение посетить ее на следующий день.

  

   30 января.

   Я только что вернулся от нее.

   Мысли у меня путаются - виной тому ее мать. Лучше было бы, если бы я не ходил к ним. Я думаю, уж в самом деле не дурной ли я человек, но только до сих пор не знал об этом?

   Когда я вошел в гостиную, мистрис Эйрикорт была там одна. Судя по развязности, с которой она встретила меня, казалось, что несчастье, обрушившееся на ее дочь, не укротило эту ветреную женщину.

   - Дорогой Винтерфильд, - сказала она, - я поступила безбожно. Я не стану говорить, что, по-видимому, все в Брюсселе было против вас, но скажу только, мне не следовало доверять обстоятельствам. Вы - потерпевшее лицо, прошу вас, простите меня. Будем продолжать рассуждения на эту тему или протянем друг другу руки и прекратим разговор?

   Я, конечно, протянул руку. Мистрис Эйрикорт заметила, что глазами я ищу Стеллу.

   - Садитесь, - сказала она, - и будьте столь добры довольствоваться моим обществом взамен более приятного. Если я не устрою всего, то - с лучшими намерениями - в свете вы и моя дочь поставите себя в неловкое положение! Сегодня вы не увидите Стеллу. Это невозможно - и я скажу вам почему. Я старая светская женщина и все могу сказать. Моя невинная дочь умерла бы скорее, чем призналась в том, что я скажу вам. Могу я предложить вам что-нибудь? Завтракали ли вы?

   Я просил ее продолжать. Ее слова привели меня в недоумение и даже испугали.

   - Хорошо, - произнесла она, - вы, может быть, удивитесь, услышав, что я скажу вам, но я не допущу, чтобы все шло так, как идет до сих пор. Мой презренный зять вернется к жене.

   Ее слова поразили меня, и я, вероятно, выказал свое удивление.

   - Подождите, - продолжала мистрис Эйрикорт. - Пугаться тут нечего. Ромейн слабохарактерный безумец, а загребущие руки отца Бенвеля, наверное, глубоко погрузились в его карманы. Но, если я только не ошибаюсь, в Ромейне есть еще остатки стыда. Вы возразите, что после его поступка на это мало надежды. Очень может быть. Но тем не менее я взываю к его чувствам. Он уехал в Рим, и - излишне прибавлять - не оставил адреса. Конечно, отец Бенвель позаботился об этом. Но это ничего не значит. Кто так много вращается в обществе, как я, имеет определенную выгоду: у того всюду есть хорошие знакомые, которые всегда готовы помочь, если только не просишь у них денег взаймы. Я написала письмо Ромейну, адресовав его на имя одного из моих знакомых в Рим. Где бы он ни был, мое письмо дойдет до него.

   До сих пор я слушал довольно спокойно, естественно, предполагая, что мистрис Эйрикорт надеется на силу своих собственных доводов и убеждений. Со стыдом признаюсь в этом даже самому себе: мне было приятно чувствовать, что с таким фанатиком, как Ромейн, в ста случаях против одного нельзя было ожидать успеха.

   Следующие слова мистрис Эйрикорт тотчас же заставили меня изменить свой недостойный образ мыслей.

   - Не думайте, что я пыталась убеждать его, - продолжала она. - Мое письмо немногословно. Стелла имеет право, против которого он не сможет устоять. Я буду справедлива к нему. Он, уезжая, не знал об этом. Я сообщаю ему в своем письме, об отправке которого дочь моя и не подозревает, какого рода это право.

   Она остановилась. Глаза ее смягчились, и голос стал тише - она уже не походила на ту мистрис Эйрикорт, которую я знал.

   - Через несколько месяцев моя бедная Стелла станет матерью. Мое письмо призывает Ромейна к жене и ребенку.

   Мистрис Эйрикорт замолчала, видимо, ожидая, что я выскажу какое-нибудь мнение.

   В первую минуту я не мог говорить. Мать Стеллы никогда не была высокого мнения о моих умственных способностях. Теперь я, вероятно, показался ей глупейшим из ее знакомых.

   - Вы плохо слышите, Винтерфильд? - спросила она.

   - Нет.

   - Вы поняли меня?

   - О, да.

   - Так почему же вы ничего не говорите? Я хочу знать, что думает мужчина в этом случае? Боже, какой вы трус! Поставьте себя на место Ромейна и выскажите свое мнение. Если бы вы бросили Стеллу...

   - Я бы никогда не бросил ее, мистрис Эйрикорт.

   - Молчите. Вы не знаете, что могло бы случиться. Приказываю вам вообразить себя слабохарактерным, суеверным, эгоистичным, словом - фанатиком-безумцем. Понимаете? Теперь скажите мне: могли бы вы устоять и не вернуться к жене, если бы вас призывали к ней во имя вашего ребенка? Могли ли бы вы устоять против такого зова?

   - Вероятно, нет.

   Я старался отвечать спокойным голосом, но мне было нелегко. Я завидовал, сердился, был эгоистом - никакими словами нельзя передать моих мыслей в это мгновение. Никогда я никого так не ненавидел, как ненавидел Ромейна в эту минуту.

   - Черт возьми! Он вернется.

   В этих словах выразилось мое глубокое чувство.

   Мистрис Эйрикорт была удовлетворена. Со своей обычной легкостью и доверчивостью она перешла к другому предмету разговора.

   - Теперь, конечно, вам понятно, что, во избежание сплетен, вы не должны видеться со Стеллой иначе, как в моем присутствии. Моя дочь не должна подавать своему мужу - ах, если б вы знали, как я ненавижу этого человека! - я говорю, не должна подавать своему мужу никакого повода для ответа, что он не вернется к ней.

   Если только мы дадим этому старому иезуиту хотя бы малейшую возможность, он сделает Ромейна священником прежде, чем мы успеем оглянуться. Дерзость этих папистов действительно неимоверна. Помните, как они, обходя наши законы, поставили здесь епископов и архиепископов? Отец Бенвиль последовал их примеру и обошел наши законы о браке. Я в таком негодовании, что не могу объясняться с обычной ясностью. Говорила вам Стелла, что он действительно поколебал веру Ромейна в его брак? А, понимаю! Она умолчала об этом и имела на то причины.

   Я вспомнил о загнутой странице письма. Мистрис Эйрикорт открыла мне то, что дочь ее, по деликатности, пожелала скрыть. Она сообщила мне, как возмущался ее зять моим гражданским браком с ее дочерью.

   - Да, - говорила она, - эти католики все на один покрой. Моя дочь - я говорю не о моей милой Стелле, а о выродке-монахине - воображает себя выше матери. Говорила я вам, что она имела дерзость сказать, что будет молиться за меня? Та же история, что с отцом Бенвелем и папской пропагандой! Теперь скажите мне, Винтерфильд, не находите ли вы сами, принимая во внимание все обстоятельства дела, что вам, как умному человеку, следует возвратиться в Девоншир, пока мы находимся в нашем настоящем положении? Если вы возьмете с собой в вагон теплый плед, газеты и журналы для развлечения, путь покажется вовсе не таким длинным. А Бопарк, прелестный Бопарк, как в нем удобно жить зимой! Вам невольно позавидуешь - такой популярностью вы пользуетесь в окрестности. Возвращайтесь-ка домой! Возвращайтесь!

   Я встал и взялся за шляпу. Она потрепала меня по плечу.

   Я готов был задушить ее в эту минуту. А между тем она была права.

   - Вы извинитесь за меня перед Стеллой? - спросил я.

   - Друг мой, я сделаю больше, я буду воспевать вас, как говорят поэты.

   В неудержимой радости, что ей удалось справиться со мной, она начала говорить самые несуразные вещи.

   - Я люблю вас как мать, - уверяла она меня, прощаясь, - и почти готова поцеловать вас.

   Но на всем лице мистрис Эйрикорт не было ни одного местечка неподкрашенного, ненапудренного, я не поддался искушению и отворил дверь. Уходя, я не мог удержаться, чтобы не высказать одну, последнюю просьбу:

   - Дайте мне знать, когда получите вести из Рима, - сказал я.

   - С большим удовольствием, - весело ответила мистрис Эйрикорт. - Прощайте, друг мой, прощайте!

   Я пишу это в то время, когда слуга укладывает мой чемодан. Странник знает, что это значит. Во всяком случае собака рада, что уезжает из Лондона. Я думаю, не нанять ли мне яхту и не отправиться ли в кругосветное плавание? Лучше было бы никогда мне не видеть Стеллу!

   Бопарк, 10 февраля.

   Наконец пришло письмо от мистрис Эйрикорт.

   Ромейн даже не прочитал его, оно было возвращено ей отцом Бенвелем. Мистрис Эйрикорт, конечно, разозлилась. В унижении, перенесенном ею, ее утешает только то, что дочь ничего не знает о всей этой истории. Она просит меня - совершенно без нужды - хранить секрет, и посылает мне копию с письма отца Бенвеля:

  

   "Милостивая государыня, мистер Ромейн не может читать ничего, что отвлекает его внимание от приготовлений к принятию священнического сана и что вызывает воспоминание о заблуждениях, от которых он отрешился навеки. При получении письма мистер Ромейн, как обычно, посмотрел сначала на адрес, а затем передал мне ваше письмо, не прочтя, и просил переслать его вам обратно. Тотчас же в его присутствии оно было переложено мною в другой конверт и запечатано. Ни он, ни я не знаем и не желаем знать, о чем вы писали ему. Мы покорнейше просим вас не беспокоить нас более своими письмами".

  

   Дело действительно плохо, но то, что меня касается, имеет и хорошие стороны. Мои недостойные сомнения и зависть являются мне в еще худшем свете, чем прежде. Как ревностно я защищал отца Бенвеля! И как он обманул меня! Доживу ли я до того времени, когда иезуит попадется в свои собственные сети!

  

   11 февраля.

   Вчера мне было грустно, что я не получил известия от Стеллы. Сегодня утром я был вознагражден: получил от нее письмо.

   Она нездорова и не знает, что делать с матерью. По временам оскорбленная мистрис Эйрикорт побуждает ее принять крайние меры, она желает поставить свою дочь под защиту закона и добиться восстановления ее супружеских прав или развода. Но временами она совершенно падает духом и объявляет, что не может при ужасном положении Стеллы встречаться с обществом и советует немедленно уехать в какой-нибудь городок на материке, где можно жить дешево. Стелла не только согласна, но рада принять это последнее предложение. Она доказывает это, обращаясь в приписке за советом ко мне, без сомнения, вспоминая счастливые дни, когда я ухаживал за ней в Париже и нас посещали в отеле мои многочисленные иностранные знакомые.

   Эта приписка к письму дала мне предлог, которого я искал. Я прекрасно знал, что лучше бы мне вовсе не встречаться с ней, а между тем с первым же поездом поехал в Лондон с единственной целью увидеть ее.

  

   Лондон, 12 февраля.

   Я застал мать и дочь в гостиной. Это был один из дней, когда мистрис Эйрикорт упала духом. Взглянула меня, она попыталась придать своим маленьким глазкам выражение трагического упрека, покачала своей крашеной головой и сказала:

   - О, Винтерфильд, я не ожидала от вас этого! Стелла, принеси мне флакон.

   Но Стелла сделала вид, что не поняла намека. Она так ласково приняла меня, что я чуть не заплакал. О, если б ее матери не было в комнате! Но она была здесь, и мне ничего не оставалось, как тотчас же приступить к делу, будто я был поверенным в делах этих дам.

   Мистрис Эйрикорт начала с того, что стала выговаривать Стелле, зачем она спрашивала у меня совета, и затем стала уверять меня, что не имеет намерения уезжать из Лондона.

   - Как же мне тогда быть со своим домом? - спросила она раздраженно.

   Я знал, что она называла "своим домом" квартиру в верхнем этаже, которую всегда могла оставить, но не сказал ничего, а обратился к Стелле:

   - Я припомнил несколько мест, которые могли бы вам понравиться, ближайшее из них - дом одного французского семейства, - старого джентльмена и его жены. У них нет ни детей, ни квартирантов, но я думаю, что они охотно бы приняли моих знакомых, если только их свободные комнаты не заняты. Они живут в Сен-Жермене около самого Парижа.

   Я поступил хитро - подобно самому отцу Бенвелю - и, сказав последние слова, посмотрел на мистрис Эйрикорт.

   Париж оправдал надежды, возлагаемые мною на него, она не могла устоять против искушения и не только уступила, но даже назначила плату, которую могла бы предложить за квартиру.

   Когда я стал прощаться, Стелла шепотом поблагодарила меня.

   - Мое имя не названо, но о моем несчастье рассказывают газеты, - сочувствующие мне знакомые уже начинают приезжать, чтобы утешить меня. Я умру, если вы не поможете нам уехать в город, где меня никто не знает.

   Сегодня ночью я отправляюсь с почтовым поездом в Париж.

  

   Париж, 13 февраля.

   Вечер. Я только что вернулся из Сен-Жермена. Прибегая к различным хитростям, мне наконец удалось все устроить. Я начинаю думать, что я иезуит по природе, вероятно, между мною и отцом Бенвелем имеется какое-нибудь отвратительное сходство.

   Мои друзья, месье и мадам Вилльрэ, охотно примут двух леди-англичанок, которых я знаю уже много лет. Они могут за неделю приготовить для приема мистрис Эйрикорт и ее дочери вместительную и хорошенькую квартиру в нижнем этаже дома, доставшегося мадам Вилльрэ в наследство от одного из ее предков.

   Все сложности заключались в денежном вопросе: месье Вилльрэ, получающий пенсию, стеснялся назначить плату за квартиру, а я настолько несведущ, что не мог помочь ему. Кончилось тем, что мы обратились к агенту по найму квартир в Сен-Жермене. Цена, назначенная им, показалась мне вполне справедливой, но она превосходила средства мистрис Эйрикорт. Я уже так давно знаю семейство Вилльрэ, что мог, не рискуя обидеть их, предложить им тайное соглашение, позволявшее мне уплатить часть суммы. Таким образом, это затруднение было устранено.

   Мы направились в большой сад за домом, и здесь я еще раз выказал свою хитрость.

   В одном прелестном тенистом уголке я увидел необходимую принадлежность французского сада - "павильон" - прехорошенький домик, - в три комнаты, точно игрушка. Было заключено еще условие о найме этого домика мною. Мадам Вилльрэ улыбнулась.

   - Могу поспорить, - сказала она, применив все свое знание английского языка, - одна из этих дам очаровательно молода.

   Добрая старушка и не подозревает, как безнадежна история моей любви. Я должен видеть Стеллу хоть изредка - больше я ничего не требую и ни на что не надеюсь. Никогда еще я так не чувствовал свое одиночество.

   Лондон, 1 марта.

   Стелла и мать ее сегодня отправились в Сен-Жермен, не позволив мне сопровождать их.

   Мистрис Эйрикорт настойчиво требует соблюдать правила приличий. Если бы это было единственным препятствием на моем пути, я бы устранил его, последовав за ними во Францию.

   Какое может быть неприличие в том, что я буду видеть Стеллу как ее брат и друг - особенно если я не буду жить в одном доме с нею, и она будет находиться под постоянной охраной матери или мадам Вилльрэ?

   Нет! Меня удержала от поездки в Сен-Жермен сама Стелла.

   - Я часто буду писать вам, - сказала она, - но прошу вас, ради меня, не следовать за нами во Францию. Ее взгляд и тон заставили меня повиноваться. Как ни глуп я, но после происшедшего между мною и ее матерью, мне кажется, я могу догадаться, что она хотела сказать.

   - Мы никогда более не увидимся? - спросил я.

   - Неужели вы считаете меня черствой и неблагодарной? - ответила она. - Неужели вы сомневаетесь, что я буду рада, более чем рада видеть вас, когда...

   Она отвернулась и не сказала больше ни слова.

   Пора было проститься. Мать ее следила за нами, мы пожали друг другу руки - тем и ограничились.

   Матильда - горничная мистрис Эйрикорт - пошла вниз отпирать мне дверь. Вероятно, вид у меня был расстроенный, так же, как и душа. Добрая девушка старалась успокоить меня.

   - Не тревожьтесь о них, сэр, - сказала она, - я привыкла к путешествиям и буду заботиться о них.

   На нее можно положиться, она верная и преданная женщина. На прощание я сделал ей небольшой подарок и просил писать мне время от времени.

   Многим это покажется недостойным с моей стороны поступком. Я могу сказать только, что это получилось у меня само собой. Я не знатная особа, и, если вижу, что человек хорошо относится ко мне, я не спрашиваю: выше он или ниже меня, богаче или беднее. По-моему, мы равны, если нас соединяют одинаковые симпатии. Матильда была достаточно знакома со всем случившимся, чтобы предвидеть, что в письмах Стеллы ко мне будет известная сдержанность.

   - Не сомневайтесь во мне, сэр, я буду вам писать чистую правду, - шепнула она мне.

   Я поверил ей. Когда на сердце грустно, дружба женщины всегда может утешить меня. Будь это леди или ее горничная женщина, она одинаково драгоценна для меня.

  

   Гов, 2 марта.

   Я договорился с агентом, что найму у него яхту.

   Я должен найти себе дело и уехать куда-нибудь. О возвращении в Бопарк не может быть и речи. Люди, у которых на душе спокойно, могут находить удовольствие в обществе соседей. Но я несчастный человек и постоянно волнуюсь. Образцовые отцы семейств станут разговаривать со мной о политике, образцовые матери предоставят мне случай сочетаться браком с их дочерьми - вот что мне предложит общество, если я вернусь в Девоншир. Нет, я лучше поеду на Средиземное море и возьму с собой единственного друга, обществом которого не тягощусь, - свою собаку.

   Судно найдено - красивая шхуна в триста тонн, только что вернувшаяся из плавания на Мадейру. Шкипер и экипаж пробудут на берегу всего несколько дней. Тем временем ревизор осмотрит корабль и груз будет отвезен на берег.

  

   3 марта.

   Я написал Стелле письмо и приложил к нему список адресов, по которым письма могут попасть ко мне, другой список я отправил к своей союзнице, горничной. Из Гибралтара мы отправимся в Неаполь, оттуда в Чивиту-Веккию, Ливорно, Геную и Марсель. Из каждого этого места я легко смогу добраться до Сен-Жермена.

  

   7 марта.

   В море Половина шестого вечером. Мы проехали мимо Эддистонского маяка, ветер был попутный. Мы идем десять узлов в час.

   Неаполь, 10 мая

   Прекрасные надежды в начале путешествия не исполнились. Из-за противного ветра, бурь и остановки в Кадиксе по случаю ремонта мы только сегодня прибыли в Неаполь. Яхта оказалась превосходной и выдержала все испытания. Я не видел лучшего и более изящного судна.

   Мы добрались слишком поздно, почтамт был уже закрыт. Завтра утром пошлю на берег за письмами. Следующий мой рейс будет зависеть от известий, которые я получу из Сен-Жермена. Если мне придется остаться здесь на более продолжительный срок, то я дам своему экипажу отпуск, который он вполне заслужил во время своего пребывания в Чивита-Веккии. Рим мне никогда не надоедает, но я не любил и не полюблю Неаполь.

  

   11 мая.

   Мои планы совершенно изменились. Я раздосадован и сердит, чем дальше я уеду от Франции, тем приятнее мне будет.

   Я получил письма от Стеллы и от горничной. Оба письма сообщают мне, что ребенок родился и это мальчик. Неужели они думают, что я интересуюсь этим мальчиком? Пока он в пеленках, он будет моим худшим врагом.

   Письмо Стеллы довольно приветливо. Но ни одним словом она не приглашает меня и даже не намекает на возможность приглашения в Сен-Жермен. О матери она упоминает мимоходом, только извещая, что мистрис Эйрикорт здорова и наслаждается удовольствиями в Париже. Три четверти письма посвящены ребенку.

   Когда я писал ей, я подписался "преданный Вам". Стелла подписывается "Ваша". Это пустяки, правда, но, тем не менее я чувствую, что это мне приятно.

   Матильда верна своему обещанию, из ее письма я узнал всю правду.

  

   "Со времени рождения "бебе", - пишет она, - мистрис Ромейн ни разу не произнесла вашего имени, она только и думает, только и говорит о маленьком. Это, конечно, весьма извинительно для леди в ее грустном положении. Но, по-моему, не совсем благодарно забывать мистера Винтерфильда, сделавшего для нее так много и не требующего ничего более, кроме позволения проводить невинно несколько часов в ее обществе. Может быть, как незамужняя, я ничего не понимаю в материнских чувствах и детях. Но я тоже могу чувствовать и, извините меня за фамильярность, чувствую за вас. По-моему, ребенок еще наделает много бед. Уже теперь он является источником споров. Мистрис Ромейн знает свет, и у нее доброе сердце. Она советует известить мистера Ромейна о рождении сына и наследника. Мистрис Эйрикорт утверждает, и, вероятно, не ошибается, что этот ненавистный старый патер завладеет имением мистера Ромейна, если только не будут приняты меры, которые заставят отца быть справедливым к сыну. Но мистрис Ромейн горда, как Люцифер, она и слышать не хочет о том, чтобы заискивать перед мужем, как она говорит.

   - Сердце человека, бросившего меня, не тронет ни жена, ни ребенок, - считает она.

   Мистрис Эйрикорт не согласна с ней. Они поссорились, а милый джентльмен-француз и его жена стараются помирить их. Вы засмеетесь, если я скажу вам, что они для успокоения прибегли к конфетам. Мистрис Эйрикорт уже несколько раз была в Париже с месье и мадам Вилльрэ. Если в заключение дать вам указание, то посоветовала бы попробовать, как подействуют на мистрис Ромейн ваше отсутствие и молчание".

   Письмо проникнуто чувством. Я последую совету Матильды. Стелла никогда не упоминает моего имени, а у меня не проходит дня, чтоб я не подумал о ней!

   Полагаю, что человек может закалить свое сердце. Попробую я закалить свое сердце и забыть ее.

   Экипаж в Неаполе отправится на берег, затем мы поплывем в Александрию. Там яхта подождет моего возвращения. Я еще не видел нильских порогов и не видел прекрасных нубийских женщин мышиного цвета. Палатка в пустыне и экономка из смуглолицых дочерей природы - вот новая жизнь для человека, которому надоела пошлая европейская цивилизация! Начну с того, что отпущу себе бороду.

   Чивита-Веккия, 28 февраля 1863

   После девятимесячного странствования по морю и суше я снова вернулся к берегам Италии!

   Какую пользу принесло мне мое путешествие? Я загорел, похудел и полюбил слабый табак. Помогло ли оно забыть мне Стеллу? Нисколько - мне еще больше, чем когда-нибудь, хочется видеть ее. Когда я просматриваю свой дневник, мне самому становится совестно своего нетерпения. Какое тщеславие с моей стороны предполагать, что она будет думать обо мне, когда она вся охвачена новыми заботами и радостями материнства, особенно священными для ее бедной и грустной жизни! Я беру назад все, что писал о ней, и от всей души прощаю ребенка.

  

   Рим, 1 марта.

   У своего банкира я нашел несколько писем на мое имя.

   Мне больше всего, конечно, хотелось получить известия из Сен-Жермена. Сообщая о получении моего последнего письма из Каира - вскоре после отъезда из Неаполя я нарушил свой обет молчания, - Стелла наконец прислала мне давно желанное приглашение:

  

   "Постарайтесь вернуться к нам еще до дня рождения моего мальчика, 27 мая, когда ему исполнится год".

  

   После этих слов ей нечего бояться, что я опоздаю к назначенному дню. Страннику - собака теперь вполне стала достойна своего имени - придется проститься с яхтой, которую пес полюбил, и отправиться в обратный путь по железной дороге, которую он ненавидит. Я не хочу более подвергать себя бурям и остановкам. Прощай, море, на время!

   Я отправил по телеграфу известие о благополучном возвращении. Я должен спешить уехать из Рима, иначе сделаю серьезную ошибку - не исполню поручения матери Стеллы.

   Мистрис Эйрикорт серьезно просила меня в случае моего возвращения через Италию доставить ей какие-нибудь сведения о Ромейне. Ей интересно знать, заставили ли его все-таки стать священником. Следовательно, я должен, если только будет возможно узнать его планы, выяснить также и то, так ли он несчастен, как того заслуживает, разочаровался ли он в своих ожиданиях и есть ли, таким образом, надежда на его возвращение на путь истинный, а главное - с ним ли еще отец Бенвель. Я думаю, что мистрис Эйрикорт еще не оставила своего намерения известить Ромейна о рождении сына.

   Я думаю, скорее всего мне удастся получить необходимые сведения от моего банкира. Он двадцать лет живет в Риме, но слишком занят, для того чтобы такой праздный человек, как я, мог беспокоить его в часы занятий. Я пригласил его завтра пообедать со мной.

  

   2 марта.

   Гость мой только что ушел от меня. Боюсь, что мистрис Эйрикорт сильно огорчится, услышав мое сообщение.

   В ту минуту, когда я назвал Ромейна, банкир с удивлением взглянул на меня.

   - Об этом человеке говорит весь Рим, - сказал он. - Удивляюсь, что вы раньше не слышали о нем.

   - Он священник?

   - Конечно! Замечательно, что обычное время искуса было значительно сокращено для него особым распоряжением высших властей. Папа принимает в нем величайшее участие, а итальянцы уже прозвали его "молодым кардиналом". Не думайте, как многие из ваших соотечественников, что благодаря своему состоянию он получил эту высокую степень. Состояние его играет здесь незначительную роль. Он соединяет в себе два противоположных качества, весьма драгоценных для церкви и редко встречаемых в одном человеке. Он уже приобрел себе здесь всеобщую известность как чрезвычайно красноречивый и убедительный проповедник...

   - Проповедник! - воскликнул я. - Он приобрел себе известность у вас? Каким же образом итальянцы понимают его?

   Банкир смотрел на меня с изумлением.

   - Почему же им не понимать человека, говорящего с ними на их родном языке? - спросил он. - Ромейн, прибыв сюда, уже говорил по-итальянски, а с того времени он, постоянно упражняясь, привык и думать по-итальянски. В продолжение последнего сезона он проповедует в Риме попеременно то по-итальянски, то по-английски. Но я говорил о двух редких противоположных качествах этого замечательного человека. Даже не находясь на кафедре, он с успехом может служить церкви в ее политических интересах. Говорят, он приобрел глубокие знания, занимаясь в былые годы историей. Как-то, по случаю возникших дипломатических недоразумений между церковью и государством, он написал записку, про которую секретарь-кардинал сказал, что это образец применения опыта прошлых дней к современным нуждам. Если он только не изнурит себя, прозвище, данное ему итальянцами, может оказаться пророческим. Может быть, и мы доживем до того дня, когда новообращенный сделается кардиналом Ромейном.

   - Вы лично знакомы с ним? - спросил я.

   - С ним не знаком ни один англичанин, - ответил банкир. - Рассказывают о каком-то романтическом приключении в его жизни, вследствие которого он покинул Англию и старается избегать знакомств со своими соотечественниками. Справедливо ли это или нет, не знаю, но известно только, что для англичан в Риме он недоступен. Я недавно слышал, что он отказывается принимать письма, приходящие из Англии. Если вы желаете видеть его, вы должны последовать моему примеру - пойти в церковь и увидеть его на кафедре. Он, кажется, будет проповедовать по-английски в следующую среду. Зайти за вами, чтобы вместе отправиться в церковь?

   Если бы я последовал собственному желанию, я, вероятно, отказался бы. Ромейн вовсе не интересен для меня - могу даже прямо сказать: я чувствую к нему антипатию. Но я не хочу быть невежливым с банкиром, и прием, который ожидает меня в Сен-Жермене, зависит главным образом от того, как мне удастся выполнить поручение мистрис Эйрикорт. Итак, мы условились, что я отправлюсь слушать знаменитого проповедника, про себя же я решил уйти из церкви, не дождавшись конца проповеди.

   Но еще не увидев его, я уверен в одном - особенно после рассказа банкира: Стелла верно определила характер Ромейна: "у этого человека сердце не способны растрогать ни жена, ни ребенок". Они расстались навеки.

  

   3 марта.

   Я только что видел хозяина своей гостиницы, он может помочь мне ответить на один из вопросов мистрис Эйрикорт. Его племянник занимает какую-то должность в здешнем иезуитском генеральном штабе, при их знаменитой церкви Jl Gesn. Я просил молодого человека узнать, не упоминая моего имени, в Риме ли еще отец Бенвель. Трудно было бы мне сдержать себя, если б я повстречался с ним на улице.

  

   4 марта.

   Для мистрис Эйрикорт у меня есть утешительные вести. Отец Бенвель уже давно уехал из Рима и вернулся к исполнению своих обычных обязанностей. Если он продолжает еще влиять на Ромейна, то это может быть только посредством писем.

  

   5 марта.

   Я только что вернулся с проповеди Ромейна. Этому отступнику, вдвойне изменившему - религии и жене, не удалось убедить меня, но он до такой степени взволновал мои нервы, что, вернувшись в гостиницу, я приказал подать бутылку шампанского, что очень позабавило моего друга, банкира.

   По плохо освещенным улицам Рима мы приехали в маленькую церковь, по соседству с Пиаца Нуова. Человек, одаренный более пылким воображением, чем я, был бы не в состоянии описать словами ту эффектную картину, которая представилась нам при входе в церковь - ее можно только нарисовать. Весь внутренний интерьер храма таинственно освещался единственной восковой свечой, горевшей перед занавесью из черного сукна и тускло озарявшей скульптурное изображение распятого Христа в рост человека. Впереди этого изваяния находилась кафедра, также покрытая черным сукном. Мы смогли только войти в церковь, остановиться у дверей, но не смогли продвинуться дальше. Вся церковь была полна стоящими, сидящими и коленопреклоненными фигурами, исчезавшими в таинственном полумраке. Раздавались унылые звуки органа, сливавшиеся иногда с глухим шумом ударов, которые кающиеся фанатики наносили себе в грудь.

   Вдруг орган замолк, ударов не стало более слышно. Среди воцарившейся тишины на кафедру, обитую черным, взошел человек в черной рясе и обратился с речью к собравшимся богомольцам. Волосы его преждевременно поседели, лицо было мертвенно-бледным, как лицо распятого Христа рядом с ним. Мерцание свечи, упавшее на него при повороте им головы, резко обозначило глубокие впадины на щеках и отразилось в его сверкающих глазах. Тихим и дрожащим сначала голосом он изложил свою проповедь. Неделю назад в Риме умерли две замечательные личности. Одна из них была благочестивой женщиной, отпевание которой происходило в этой самой церкви. Другой был преступником, обвинявшимся в убийстве, он умер в тюрьме и отказался принять священника - остался без раскаяния до конца жизни. Проповедь последовала за душой умершей, получившей отпущение грехов, в небесные обители, где она получила свою награду и описывала встречу с дорогими сердцу, отошедшими раньше нее. Все это было выражено в таких благочестивых и трогательных выражениях, что женщины и даже многие из мужчин плакали. Совершенно иное происходило, когда проповедник с той же верою, которая внушила ему описание райских блаженств, стал рисовать путь погибшего человека от смертного одра до его вечного местопребывания - ада. Страшные вечные муки казались вдвое более ужасными в пламенной речи проповедника. Он описывал, как голоса матери и брата убитого будут преследовать его, вечно раздаваясь в ушах убийцы.

   - Я, говорящий вам это, слышу эти голоса! - воскликнул он. - "Убийца, убийца, где ты?" Я вижу его, вижу, как убийцу втолкнули в ряды никогда не знающих сна осужденных, вижу, как его жжет вечный огонь, вижу, как он извивается от непрерывных мук, которым нет конца.

   Эта ужасная напряженность воображения достигла крайних пределов, когда, упав на колени, он стал молиться перед Распятием, прося для себя и своих слушателей смерти кающихся грешников, которым грехи отпускаются все искупляющим именем Христа. По церкви раздались истерические крики женщины. Я не мог вынести дольше, выбежал на улицу и вздохнул опять свободно, взглянув на прекрасное безоблачное ночное небо, усеянное мирно сверкающими звездами.

   И этот человек был Ромейн!

   В последний раз я видел его среди его великолепных произведений искусства, он увлекался литературой и был гостеприимным хозяином удобного и до мельчайших деталей роскошного дома. Теперь я видел, что из него сделал Рим.

   - Да, - сказал мне мой спутник, - церковь не только умеет найти людей, наиболее пригодных ей, она еще развивает в этих людях качества, которых они сами в себе не сознавали. Этой весьма понятной причиной объясняются те успехи, которые всегда делала и поныне делает католическая религия. Благодаря великой реформации скандалы папской жизни прошлых столетий искупились образцовой жизнью духовенства начиная с низших и кончая высшими ступенями. Если бы между нами явился теперь новый Лютер, где бы он нашел достаточно вопиющие и распространенные злоупотребления, которые возмущали бы христиан? Он не нашел бы ничего подобного и, вероятно, снова примкнул бы к римской пастве.

   Я слушал, не делая никаких возражений. Говоря правду, я думал о Стелле.

  

   6 марта.

   Я был в Чевита-Веккии, чтобы на прощание угостить офицеров и экипаж до отплытия яхты в Англию.

   Расставаясь, я сказал, что желал бы купить яхту и что позже мы еще поговорим об этом с моими гостями. Это заявление было встречено с энтузиазмом. Я действительно полюбил экипаж яхты, и, мне кажется, я, не ошибаясь, могу сказать, что все, начиная от шкипера и кончая каютным юнгой, отвечали мне тем же. Судя по всему, мне суждено вести в будущем бродячую жизнь, разве только... Нет! Мне необходимо иногда думать о возможности более счастливой будущности, но лучше не записывать подобные мысли. У меня есть на примете прекрасное судно, денег у меня много.

   По возвращении в Рим сегодня вечером я нашел там письмо от Стеллы.

   В нем она высказывает ту же просьбу, что ее мать. Зная, что я в Риме, она также желает иметь известие об одном иезуитском священнике, миссионере по имени Пенроз.

  

   "При встрече я вам расскажу, как должна ценить его доброту. А пока скажу только, что он - совершенная противоположность с отцом Бенвелем и что я была бы крайне неблагодарной, если б не желала ему счастья".

  

   Это странное, но, по моему мнению, вовсе неудовлетворительное объяснение. Кто такой Пенроз? И чем он заслужил такую благодарность? Если бы кто-нибудь сказал мне, что Стелла могла подружиться с иезуитом, я, чего доброго, ответил бы ему весьма резко. Подожду дальнейших объяснений и еще раз обращусь за справками к племяннику хозяина.

  

   7 марта.

   Кажется, мне не удастся лично убедиться в достоинствах мистера Пенроза. Он за тысячи миль от Европы и подвергается таким опасностям, что его благополучное возвращение крайне