Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

никак нельзя узнать, которые прячутся, маскируются, умышленно или невольно. Это глупые, самонадеянные, заносчивые, жалкие создания. Других разгадать удается только постепенно, на протяжении многих лет, а есть, наконец, и такие, - они редки, - с которыми сразу чувствуешь себя, как с хорошими знакомыми. И это честные, простые, богатые натуры, не боящиеся широко открывать двери". К этим последним, казалось Женни, принадлежал и Венцель Шелленберг. Он не говорил пустых слов, не старался быть пленительным, казаться остроумным, втирать очки. Он не позировал, был прост, бесхитростен, прям. Смущение Женни скоро прошло, и у нее было такое чувство, словно она с Венцелем давно знакома.

   В первый раз она решилась посмотреть ему прямо в лицо, в первый раз действительно присмотрелась к нему. Это было широкое, грубое, почти крестьянское лицо, но энергичное и значительное. Кожа - потрескавшаяся, смуглая, точно выдубленная. Глаза в нее были вставлены как неправильной формы черепки. И странно. Женни казалось, словно в этот миг она впервые видит настоящее человеческое лицо. Все ее прежние суждения о человеческих лицах казались ей предрассудком и теорией. Теперь только это началось, теперь только она вступает в жизнь и видит лицо человека, каково оно в действительности - без прикрас.

   - Есть ли у вас мужество, фрейлейн Флориан? - спросил Венцель, пристально глядя на нее серыми глазами, выражение которых всегда казалось немного холодным.

   Этот неясный вопрос испугал Женни.

   - Мужество? Какое мужество, господин Шелленберг? - спросила она, смущенно склонив к плечу свою узкую головку.

   - Мужество смотреть жизни в глаза?

   - О, я не знаю, есть ли у меня такого рода мужество. Пожалуй, есть.

   - Так я надеюсь, хотя в наше время мужество сделалось редким качеством. Мелкие общественные масштабы превратили людей, вообще говоря, в жалкий сброд. Я знаю таких, которые боятся, что не смогут заплатить за квартиру, боятся мнения своего швейцара, дрожат при мысли, что их, чего доброго, за что-нибудь упрячут на две недели в тюрьму. Вот какими смешными сделались люди в наш век. Мелкими и мерзкими. Они противны мне. Знаете, что это значит: иметь мужество смотреть жизни в глаза? Это значит - быть готовым и погибнуть, если придется. Этим мужеством вам надо обладать, фрейлейн Флориан. Вы знаете, что даже тигр лежит, как кошка, у ног укротителя, когда чувствует в нем мужество.

   - Я ужасно боюсь тигров!

   - Тем мужественнее вы должны быть, фрейлейн Флориан, так как в жизни вам приходится иметь дело не с тиграми, а с людьми. Тигр - это, несомненно, внушающее робость создание творца. Но он был бы еще страшнее, например, будь он способен протягивать свою пасть за жертвой на расстоянии многих миль. А человек на это способен, и он гораздо страшнее тигра. Своему тщеславию, честолюбию, своей жажде наслаждений он, бровью ни шевельнув, приносит в жертву тысячи своих братьев, своему безумию - миллионы, а это не пришло бы в голову никакому самому дикому тигру.

   - Какое у вас страшное представление о человеке!

   - Но и этот ужасный человек, фрейлейн Флориан, покорно склонился бы к вашим ногам, если бы только у вас было мужество. И это мужество будет у вас. За ваше здоровье!

   Женни подняла бокал. Волнение медленно окрашивало ее щеки в нежный оранжевый оттенок, восхищавший Венцеля.

   - Большинство людей, - продолжал он, - потому терпят крушение в жизни, что они малодушны. Все, стало быть, будет зависеть от того, фрейлейн Флориан, удастся ли вам напрячь и подчинить себе все свои способности. У вас много талантов, не возражайте, я вижу это по каждому вашему движению. Признаюсь вам совершенно откровенно, что живо интересуюсь вашими талантами. Я сам лишен каких бы то ни было дарований, если не называть дарованием уменье стрелять, когда есть в распоряжении пушки. Но владение машинами, - которое теперь непомерно превозносят, - это искусство для детей и слабоумных, не больше. Тем сильнее привлекают меня даровитые люди. Теперь я подошел к цели. Я прошу вас только об одном: разрешите мне быть вашим советчиком, по крайней мере на первых порах. Позже у вас не будет надобности ни во мне, ни в самом черте! Вся ваша жизнь должна быть посвящена развитию ваших талантов, уходу за ними, но при этом она не должна быть извращена, не поймите меня ложно. Сперва вы поработаете для экрана, а затем перейдете на сцену. Несколько лет упорнейшей работы, - слышите ли вы! - и мир будет лежать у ваших ног, я это знаю.

   Женни улыбалась растерянно, блаженно. Неужели так безоговорочна его вера в нее?

   Но Венцель продолжал без всякой паузы:

   - Завтра же мы приступаем к делу, фрейлейн Флориан. Ведь к танцам у вас тоже есть склонность, не правда ли? Отлично, с этого мы и начнем. Я постараюсь подыскать вам выдающегося преподавателя. Разыщу я также актера, который мог бы вам что-нибудь дать. Вы будете каждый день ездить верхом, если это доставляет вам удовольствие. Мои лошади застоялись в конюшне. Вашу теперешнюю квартиру вы смените на хорошую гостиницу или отличный пансион. Все эти вещи имеют большое значение, играют большую роль, чем вы. может быть, думаете Ваш день будет расписан по часам, вы должны себя дисциплинировать. Без дисциплины ничего не выйдет. Не верьте легенде о гениях, которым бог во время сна посылает дары. Хотите вы довериться моему руководству?

   О, хотела ли она? Она чувствовала в нем неслыханную, необычайную силу воли и начала вдруг понимать причину успехов Венцеля Шелленберга.

   - Будьте уверены в себе, горды, не поддаваясь тупому тщеславию... - Венцель вдруг переменил тон. - Только что вспомнил, - сказал он, - где договор "Одиссея"? Разрешите взглянуть на него? Всегда и во всем нужна крайняя осмотрительность. - Он принялся внимательно изучать контракт. - Хорошо, - сказал он затем, - за каждый фильм вы будете получать особый гонорар и сверх того фиксированное жалованье. Двух тысяч марок в месяц вам хватит?

   - Конечно!

   - В таком случае подпишите контракт. Я буду стоять за вашей спиной, как страж, как архангел с мечом. Я не верю в любовь, фрейлейн Флориан, но верю в дружбу и ценю ее выше любви, Я надеюсь, что мы станем добрыми друзьями.

  

   Лиза весь день была в большом волнении. В шесть часов вечера в Берлин должна была приехать фрау фон дем Буш. Хотя Лиза еще днем закончила все приготовления и "прямо-таки замучилась", на вокзал она приехала с десятиминутным опозданием. По счастью, поезд, по-видимому, тоже опоздал на несколько минут. Поток пассажиров как раз в это время струился по перрону.

   Лиза заметила свою мать, укутанную в пальто и меховое боа, перед вагоном. На ней была шляпа с чрезмерно широкими полями и вуаль. Фрау фон дем Буш любила одеваться в дорогу экстравагантно, в стиле блажной английской миллионерши, с опозданием на несколько лет против моды, но дорого в отношении материалов.

   Фрау фон дем Буш махнула ей зонтиком. Этот жест показался Лизе немилостивым и нетерпеливым.

   - Вот и ты, мамочка! - крикнула Лиза и бросилась матери в объятия. - Прости, что опоздала, автомобиль испортился.

   Она солгала в свое оправдание, хотя это было совершенно излишне.

   - Ах, уж этот мне Берлин! - простонала фрау фон дем Буш, не спуская глаз со своего ручного багажа. - Вот, носильщик номер сорок два, возьмите багаж. Запомни номер, Лиза!

   - Какую гадкую погоду ты привезла с собою, мамочка!

   Снег падал большими хлопьями, но они тут же таяли на асфальте.

   Багаж, наконец, был погружен и тщательно пересчитан.

   - Слава богу, одной заботой меньше, - сказала фрау фон дем Буш, и голос ее зазвучал ясно и уверенно. - Прибытие - это всегда самое трудное. Ну, что у вас делается, Лиза? Да, дитя мое, я приехала с тем, чтобы взять немного в свои руки твои дела.

   - Я рада, что ты, наконец, оправилась от простуды, мамочка, - постаралась Лиза переменить тему. Ей не хотелось, чтобы мать уже в автомобиле завязала разговор о столь неутешительных вещах.

   - Не от одной, а от двух простуд, и ревматизма в придачу. Зима была очень плохая.

   "Какой у нее большой багаж! - думала Лиза. - Сколько времени она думает здесь пробыть?"

   Дети, Гергард и Марион, встретили бабушку на площадке лестницы. Они больше получаса прождали ее за дверьми. Увидев бабушку, они испустили громкий, радостный рев.

   - Да не кричите вы так, сорванцы! - успокаивала их фрау фон дем Буш. - Что скажут соседи? Войдем сначала в квартиру! - Она приласкала, расцеловала детей, и ее немного холодное обычно лицо сияло счастьем, покраснело от радости. - Наконец-то я вижу вас, и как же вас красиво нарядили!

   Девочка вся отдавалась ласкам бабушки. Повисла на ней всею своей тяжестью и упала бы, если бы ее не поддерживали.

   Гергард, напротив, был сдержан и застенчив. Он, сколько мог, извивался в объятиях бабушки, избегая ее поцелуев. Он не любил их. Где она целовала его, там оставалось мокрое пятно, а этого он терпеть не мог. "Она усатая", - думал Гергард. И в самом деле, у фрау фон дем Буш росло над верхней губою несколько тонких волосиков, которых, однако, никто обычно не замечал.

   - Разденься же сначала, мамочка!

   Фрау фон дем Буш все еще была в пальто. Сняла только боа. Шляпа у нее съехала немного набок от детских объятий.

   - Не могу наглядеться на них, - воскликнула она. - У Марион - такие же славные красненькие щечки, какие у тебя были, Лиза. Просто яблочки! У Гергарда не такой здоровый вид. Это совсем другое лицо, - нерешительно сказала она, и Гергард, не поняв ее, но почуяв неприятный смысл этих слов, подозрительно взглянул на нее.

   Фрау фон дем Буш положила детям шоколадки в рот.

   - А ты, тебя как зовут? - обратилась она вдруг к горничной.

   - Мари, - ответила та и рассмеялась.

   Рассмеялась она только потому, что фрау фон дем Буш обратилась к ней на ты.

   - Ты чего смеешься? Вздумала бы только служанка в моем доме так смеяться! Принеси нитку и иголку, разве ты не видишь, что у Марион распустилась петля на чулочке? Ах, где только глаза у нынешней прислуги!

   Гергарду пришлось принести бабушке французскую грамматику и показать, сколько он прошел.

   - А как сказать: "я - здесь", Гергард? - спросила она.

   Гергард знал, как это сказать, но ему показалось обидным, что ему в таком повелительном тоне задают глупые вопросы, и поэтому не ответил. Его серые глаза блестели упрямо, то были глаза Венцеля. Кроме того бабушка обнаружила загнутые уголки в грамматике и обещала Гергарду научить его завтра делать обложки для книг.

   - Гордый, своенравный ребенок, Лиза, - сказала бабушка. - Но уже ясно видна большая даровитость отца.

   Лиза была поражена.

   Наконец фрау фон дем Буш отпустила детей и сняла с себя дорожный костюм. Она поцеловала Лизу, долго и нежно смотрела ей в глаза. Затем они обе перешли в столовую.

   - Я распорядилась сейчас же подать на стол, мамочка.

   - Вот это хорошо, я сильно проголодалась! Да, мне давно уже следовало приехать в Берлин, чтобы обо всем этом переговорить с тобою.

   - Не пообедать ли нам сначала, мамочка? - сказала Лиза, хмурясь.

   После обеда, однако, - когда дети пошли спать, - фрау фон дем Буш уже нельзя было остановить.

   - Ну вот. - произнесла она, откинувшись в кресле, и Лиза поняла, что теперь уже мать не даст заговорить себе зубы. - Итак, - начала фрау фон дем Буш, - вы все еще ссоритесь?

   - Ссоримся? - Лиза смотрела на мать в недоумении.

   - Ну да, ссоритесь. Вы ведь оба дети. Венцель - тоже. О господи, какой это ребенок, дикий мальчишка, делающий глупости. Но нельзя отрицать, и я это всегда признавала, что у него много положительных качеств. Например, он смел, мужествен, решителен, - этим достоинством не все мужчины обладают, а лишь очень немногие. При этом он, в сущности, добродушен.

   Лицо у Лизы горело.

   - Мама, - перебила она мать, разволновавшись, - ты, по-видимому, нарочно извращаешь создавшееся положение, оно ведь тебе достаточно известно!

   - Нарочно? Да что ты, дорогая моя?!

   - Да, нарочно! Ты превосходно знаешь, что между мною и Шелленбергом все кончено, раз и навсегда.

   Фрау фон дем Буш снисходительно усмехнулась.

   - Это фразы, Лиза, - ответила она. - Я знавала супругов, по три раза расходившихся и сходившихся. Венцель - натура необузданная, ему надо дать перебеситься. Я уверена, что уже теперь он иначе смотрит на дело. Во всяком случае я попытаюсь...

   Лиза сделала вид, что встает.

   - Я тебе сотни раз повторяла, мама, - сказала она, упрямо морща лоб, - о примирении не может быть и речи. По крайней мере с моей стороны, - ни за что, никогда! Да и Шелленберг...

   Фрау фон дем Буш ласково ухватила Лизу за руку.

   - Я ведь тебе только добра желаю, - заговорила она опять. - Мы можем поговорить обо всех этих вещах спокойно и откровенно. Я для этого и приехала в Берлин. Столько приходится слышать! Еще недавно был у меня полковник фон Карловиц из Берлина. Чего он только не рассказывал! Венцель, кто мог бы это предвидеть, сделал, по-видимому, совершенно исключительную карьеру! Кто мог предполагать в нем такие дарования? Полковник фон Карловиц говорил, что Венцель один из замечательнейших людей в Берлине. Впрочем, скажу прямо, в больших способностях Венцеля я никогда не сомневалась.

   Лиза скривила губы.

   - Это мне тягостно, мама!

   - Но я не понимаю, как это может быть тягостно тебе.

   Нужно же уметь обо всем говорить спокойно. Итак, время для примирения, по-твоему, еще не пришло? Жаль, очень жаль! Я бы это приветствовала. Полковник Карловиц рассказывал, что дела у Венцеля идут положительно блестяще. Он говорил о сказочных богатствах.

   Лиза страдальчески прижала ладони к вискам.

   - Ах, мама, ничего не хочу я знать про эти богатства. Не нужно мне этих понахватанных денег!

   Фрау фон дем Буш разинула рот от изумления.

   - Какая же ты глупая! - воскликнула она. - Ты ведь не перестала быть его законной женою! Как хорошо, что я приехала! Ты - артистка, идеалистка, естественно, что ты не умеешь отстаивать свои интересы.

   - Я довольна тем, что имею, - раздраженно ответила Лиза.

   - Ты довольна? А полковник Карловиц рассказывал, - может быть, он преувеличивает, - будто Венцель купил недавно яхту одной великой герцогини!

   Фрау фон дем Буш хотелось все узнать, все подробности, только для этого она, собственно, и приехала в Берлин.

   Лиза повторила, что она ничего нового рассказать не может. Она ведь письменно и устно сообщала ей сотни раз обо всем. Это была правда. За исключением тех вещей, о которых Лиза умалчивала нарочно, фрау фон дем Буш была посвящена во все.

   Убедившись, что на возвращение Венцеля нет надежды, Лиза примирилась - правда, ценою больших мучений - со своей судьбой. Сперва она играла роль покинутой, оскорбленной жены. Несколько месяцев она в самом деле была очень несчастна. Все достоинства Венцеля внезапно предстали перед нею в ярком свете. Но время проходило, достоинства тускнели, а недостатки выступали ярче. Теперь она уже видела только недостатки Венцеля и сознавала, что такой человек, как он, ей "не подходит". Однако горе и вначале не удерживало ее, по крайней мере внешне, от прежнего, привычного образа жизни. В ее гостиной толпились посетители. Приходили обедать, когда угодно, пить чай. К Лизе Шелленберг всегда можно было прийти, всех она встречала с распростертыми объятиями. Не проходило дня без трех, четырех гостей. Дважды в неделю устраивались квартетные вечера, каждый день она брала урок пения. Концерты, театры, приглашения всякого рода. Лиза замечала, как повышался интерес к ее особе, по мере того как слухи о богатствах Венцеля разрастались. На ней останавливались пристальные взгляды, и ее приятельницы начали ей намекать на эту перемену: "Лиза, приходится слышать такие вещи..." Но Лиза обнаруживала крайнюю чувствительность, мгновенно выпрямлялась и одним взглядом умела положить конец дальнейшим объяснениям. "Не будем об этом говорить, ни слова больше".

   Не в характере Венцеля было скупиться. В душе он не питал к Лизе злобы. Напротив, он знал, что глубоко оскорбил ее. Она была к тому же матерью его детей, и он хотел, чтобы они получили самое лучшее воспитание. Но притязания Лизы с каждым месяцем росли.

   Михаэль в эти годы состоял посредником между Лизой и братом. Венцель, ценивший ясность в отношениях, несколько раз предлагал ей развод, через Михаэля и адвоката, на блестящих, в материальном смысле, условиях" Часто Лиза почти готова была согласиться. Но с тех пор, как его богатство стало легендарным, она упрямо отвергала все предложения.

   Она покупала белье, покупала платье и обувь, покупала шляпы и меха, но все счета велела посылать Венцелю. Он распорядился оплачивать их, но предупреждать фирмы, что впредь по долгам жены отвечать не будет. С некоторыми фирмами у него начались тяжбы. Лиза обратилась к другим поставщикам, - и опять Венцель был засыпан счетами.

   - Жаль, что она вынуждает меня к другим мероприятиям, - сказал Венцель, злобно усмехнувшись. Он поручил заняться этим одному из своих адвокатов, и судьи, окаменевшие от изумления при виде этих счетов, объявили Лизу недееспособной.

   Когда адвокат явился к ней с этим известием, Лиза первый раз в жизни упала в обморок. Три дня она еле передвигалась по комнатам, бледная, как мел.

   - Я не могла думать, что он подлец, - говорила она. - Это самое страшное разочарование, я считала его только легкомысленным.

   Про эту позорную историю с дееспособностью Лиза, разумеется, никогда не писала матери. Намекнула ей только, что Венцель с ней судится, так как оспаривает ее счета - на обувь, платье, белье для детей.

   И из-за этого процесса, который в освещении Лизы как бы еще не был закончен, фрау фон дем Буш в этот вечер снова сильно разволновалась.

   - Как хорошо, что я все-таки приехала навести тут порядок, Лиза! - воскликнула она. - Разумеется, адвокаты делают с тобой, что хотят. Завтра я поеду к адвокату Давидзону. Это старый друг твоего отца. Знаешь, на что я решилась, Лиза, в эту самую минуту?

   Фрау фон дем Буш от волнения встала и отважно глядела на Лизу.

   - На что, мама? - спросила Лиза.

   - Завтра же я пойду к Венцелю!

   - Он тебя даже не примет, мама, - сказала Лиза с насмешливой улыбкой.

   В глазах старой дамы вспыхнул гнев.

   - О, он не посмеет не принять меня! - сказала она, сжав маленький, бледный кулак.

  

   Лиза принимала все меры к тому, чтобы сделать матери приятным пребывание в Берлине. Фрау фон дем Буш собиралась провести тут неделю, а затем отправиться в какую-нибудь санаторию, вернее всего - в "Вейсер Гирш", близ Дрездена. У нее пошаливали нервы, и кишечник был не в порядке. Вообще она чувствовала себя еще не совсем здоровой.

   Мать и дочь ходили в театры и на концерты. Лиза устраивала вечера. Дом был полон гостей. Играл знаменитый квартет. Лиза пела. Лакей из ресторана в белых перчатках разносил чай. Фрау фон дем Буш сидела в своей короне белых волос, окруженная дамами и мужчинами, и сияла от восторга. Ей говорили комплименты насчет ее вида, насчет Лизы и Лизиного голоса. "Ах, какой тон!" Фрау фон дем Буш была еще красивой, румяной женщиной. Особенно красивы были ее выхоленные, украшенные кольцами руки. Левое веко у нее было немного парализовано и прикрывало глаз чуть-чуть больше, чем правое. Это придавало ее лицу выражение задумчивости и таинственной скрытности.

   Неделя давно прошла, а фрау фон дем Буш и не думала собираться в дорогу. "Как долго она еще пробудет здесь?" - спрашивала себя Лиза. Она искренне любила свою мать, но больше нескольких дней с трудом переносила ее присутствие.

   - Тут у тебя все так чудесно, в Берлине, дорогая, - говорила фрау фон дем Буш и похлопывала Лизу по мягкой, полной щеке. Утром она "работала" по хозяйству, то есть давала работу горничным. Стирали гардины, мыли двери и окна. Чинили гардероб, белье. Затем натирали паркеты. Сама фрау фон дем Буш ни к чему не притрагивалась. Она восседала за письменным столом, вела свою обширную корреспонденцию и только появлялась через каждые четверть часа. Но ее распоряжения были так решительны, что никто не смел возражать.

   Как-то утром она таинственно исчезла, и Лиза сразу поняла, что это означало. Поехала к Венцелю! Лиза знала, как упряма ее мать, и полагала, что маленький афронт ей не повредит.

   Надо заметить, что фрау фон дем Буш не только желала защитить интересы своей дочери; к Венцелю влекло ее также любопытство. До нее доходили самые различные слухи и легенды - она ведь два года назад уже приезжала в Берлин, но как раз за последний год эти легенды приняли совершенно фантастическую окраску.

   Дом на Вильгельмштрассе кишел людьми. Лифт сновал вверх и вниз. Люди выскакивали, вскакивали. Кабина беззвучно поднялась. Благовоспитанный швейцар учтиво взял карточку посетительницы и распахнул дверь маленькой, роскошно обставленной приемной. Ни пылинки! Вот где Лиза могла бы поучиться опрятности.

   И все это принадлежало ему, человеку, которого она - в гневе своем после похищения Лизы - называла "подлым преступником", "глупым мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло". Правда, это было много лет назад и объяснялось ее волнением. Теперь она раскаивалась.

   Сперва в приемную вошел молодой человек с красными щеками, по манерам которого сразу было видно хорошее воспитание. Он щелкнул каблуками, поклонился, попросил одно мгновение подождать. Затем появился кривоносый господин весьма изысканного вида, капитан с неразборчивой фамилией, вежливо попросивший посетительницу запастись на одну минуту терпением. Фрау фон дем Буш была близка к тому, чтобы простить Венцелю все его грехи. Но потом в дверь ввалилось нечто грузное, рыхлое, косившее поверх стекол пенсне, красное как свекла, с жидкими рыжими волосами на черепе, с рыжей щетиной на жирных небритых щеках - Гольдбаум. Он испортил Есе впечатление.

   - Меня зовут Гольдбаум, сударыня, - сказала свекла, усевшись в кресло. - Я ведаю личными делами господина Шелленберга. Благоволите, сударыня, изложить мне ваши желания...

   Но фрау фон дем Буш пожелала видеть лично господина Шелленберга. Грузная масса заколыхалась, поднялась, высказала сомнение, удастся ли устроить прием вне очереди, исчезла.

   "Говорили же мне, что его окружают странные фигуры, - подумала фрау фон дем Буш. - В этих рассказах, очевидно, много правды".

   Но тут опять появился краснощекий молодой человек с хорошими манерами и повел ее прямо в кабинет к Венцелю.

   Фрау фон дем Буш собиралась, чтобы не терять времени и услужить дочери, просто подойти к Венцелю и сказать ему, словно ничего не случилось, что между людьми... Но по выражению глаз Венцеля, вежливо поднявшегося из-за большого письменного стола, она сразу решила, что с этим человеком так говорить совершенно невозможно.

   Она не простерла к нему объятий, как собиралась. От всей заученной ею роли остался только простодушный тон вступительных слов, беззастенчивостью своей поразивших Венцеля.

   - Я в Берлине, Венцель, - затараторила она, - и зашла тебя повидать, поздороваться с тобой и поздравить тебя. Да, у тебя превосходный вид! Ты немного пополнел. Не делай такого лица. Венцель, я знаю, нам с тобой случалось ссориться. Но ведь все мы - люди, и ты достаточно умен, чтобы не помнить обид.

   - Я все помню! Я никогда ничего не забываю! - резко остановил ее Венцель.

   Лицо у него на миг омрачилось. Потом он движением руки пригласил ее сесть. Глаза у него были холодные, жестокие, беспощадные.

   - Я очень удивлен, что вижу вас здесь, фрау фон дем Буш, - сказал он затем, пристально глядя в лицо гостье спокойным и бесстрастным взглядом. - Что вам угодно?

   С первого же мгновенья определилось превосходство Венцеля над тещей. Оправившись от первой неожиданности, он был совершенно спокоен, сдержан, деловит, между тем как она дрожала от волнения.

   - Я пришла, Венцель, - сказала фрау фон дем Буш, - чтобы урегулировать с тобою материальное положение Лизы.

   - Оно урегулировано, - холодно и учтиво ответил Венцель.

   Он передал фрау фон дем Буш папку со счетами и выписью из контокоррентной книги.

   - Вот внесенные мною суммы, а вот оплаченные мною счета вашей дочери.

   Фрау фон дем Буш многословно объяснила ему, что его долг - содержать Лизу и детей соразмерно со своим состоянием.

   - Так я и поступаю, - ответил с изумлением Венцель. - Но вы, конечно, согласитесь, что всему есть мера. Я не намерен работать шестнадцать часов в сутки, чтобы потворствовать прихотям вашей дочери. Не намерен я также нести все последствия дурного воспитания, которое вы ей дали.

   Фрау фон дем Буш окинула его оскорбленным взглядом.

   - Вы бессердечный и жестокий человек! - крикнула она в исступлении.

   Ее лицо от волнения стало белым, как ее волосы.

   - Мне приятнее казаться бессердечным, чем слабоумным, - ответил Венцель. - Но теперь прошу вас извинить меня. - Он встал и указал на седого, очень стройного господина, вошедшего в этот миг. - Разрешите представить вам господина генерала фон Зиммерна, готового к вашим услугам.

   Оказалось, что и этот почтенный старый воин является представителем интересов Венцеля.

   - Должен откровенно сказать, - объявил седой генерал, - что шестьдесят пар ботинок за один год и двести пар шелковых чулок - это, как-никак...

   Фрау фон дем Буш перебила его.

   - Простите, я хотела бы вести переговоры лично со своим зятем.

   - Господин Шелленберг уже уехал.

   Бледная, с красными пятнами на лице, вышла из этого дома фрау фон дем Буш. Она наняла автомобиль и немедленно поехала к адвокату Давидзону, которого знала давно и к которому питала чрезвычайное доверие.

   - Он бестактен и груб! - кричала она в автомобиле, сне себя от ярости.

   Давидзон попросил ее успокоиться и рассказать ему совершенно хладнокровно обстоятельства дела.

   - Я прошу вас действовать без всякой пощады, - сказала она адвокату.

   - Шелленберг? - переспросил тот. - Какой Шелленберг? Есть два Шелленберга.

   - Венцель Шелленберг.

   - Ах, Венцель Шелленберг! Продолжайте, сударыня. Есть еще Михаэль Шелленберг, о котором так часто говорят газеты.

   Фрау фон дем Буш изложила дело во всех подробностях. Адвокат внимательно смотрел на нее, но слушал только краем уха. Он обдумывал одну бумагу, которую должен был еще в этот час продиктовать по делу Бергенталя и К⁰. Лишь по временам он рассеянно задавал вопросы.

   - Имела ли ваша дочь приданое?

   - Приданое? О, нет! Мой муж занимал высокий пост в администрации, он любил жить на широкую ногу и обращал большое внимание на гардероб. Это был его долг. Он служил только государству. Копить деньги было невозможно. В ту пору чиновники были совсем другого склада. Вы это знаете.

   - Простите, сударыня, я только хотел уяснить себе положение. Если бы ваша дочь получила приданое, быть может, удалось бы доказать, что только на нем господин Шелленберг мог основать свое состояние. Разумеется, сделано будет все, что находится в моей власти. Ваша дочь, конечно, имеет известные права. И мы будем знать, как эти права защитить. Состояние Шелленберга оценивают теперь уже во много миллионов. Мы заставим его расстаться с частью этих миллионов.

   Лицо адвоката от возбуждения слегка зарделось. Он говорил, расхаживал по кабинету, обещал, внушал большие надежды, разгорячился. И все же, пока он говорил, его мысли заняты были исключительно бумагою по делу Бергенталя и К⁰. Десятью минутами раньше он также возбужденно беседовал с Бергенталем.

   Фрау фон дем Буш рассталась с адвокатом преисполненная надежд.

   "Хорошо, что я приехала и взяла дело в свои руки, - говорила фрау фон дем Буш, садясь в автомобиль. - Лиза одна никогда бы с этим не справилась. Миллионы, - сказал он. - Какое бы это, в самом деле, было счастье, если бы можно было, наконец, не считать грошей. Лиза меня еще благословит когда-нибудь".

   Проносясь по залитым толпою улицам, фрау фон дем Буш предавалась мечтам. Например, она еще никогда не была в Египте. А при ее склонности к бронхиту египетский климат зимою был бы для нее, конечно, благодеянием.

  

   Женни обедала с Венцелем в отеле "Эден".

   - О новой квартире вы уже подумали, фрейлейн Флориан? - спросил Венцель.

   - Нет, - ответила Женни и покраснела.

   Ей показалось, что голос Венцеля прозвучал строго и укоризненно.

   О боже, она не умела так быстро принимать решения!

   - Я покамест все еще занята своим гардеробом. А мне с ним легче справиться в моей старой квартире.

   - Вот и прекрасно, - радостно продолжал Венцель. - Третьего дня я был в этом отеле у одного знакомого шведа, У него был здесь номер, состоящий из двух гостиных, спальни и ванной, поистине - прелестная квартирка, окнами на Тиргартен. Швед уехал, и я нанял эту квартиру для вас.

   Женни изумленно взглянула на него, потом покачала головою.

   - Здесь, в "Эдене"? Что вы, бог с вами, это для меня слишком дорого!

   - Вам она обойдется очень дешево, фрейлейн Флориан, - возразил Венцель. - Я в хороших отношениях с дирекцией. Пойдемте-ка, я покажу вам эти комнаты и уверен, что они приведут вас в восторг.

   В самом деле, помещение было дивное. Особенно была Женни восхищена ванною. Во всех комнатах - так распорядился Венцель - стояли большие букеты цветов. Женни не произнесла ни слова, она только густо покраснела: это была ее благодарность.

   Качинский, вернувшись из Гамбурга и узнав, что Женни переселилась в "Эден", побледнел, как мертвец. Роскошное помещение сказало ему, по-видимому, больше, чем все остальное. Он немедленно отправился к Женни. О, она сделалась важною дамой. Принимала посетителей не иначе, как по докладу!

   Открыв дверь в маленькую гостиную и увидев Женни, он испугался, так она стала хороша собой. Никогда еще не видал он ее такой красивой. На ней было платье, которого он не знал. Держалась она уверенно и спокойно, исполненная неподдельной гордости; ступала как лань.

   Она стояла у окна и медленно подняла на него мягко мерцавшие глаза. Своей легкой, несколько смущенной улыбкой в углах рта она словно говорила: "Ах, вот и ты! Мог бы и подольше оставаться в Гамбурге!" Нет, никогда еще не была она так хороша собою. За эти две недели в Гамбурге все линии ее лица и тела не выходили у него из памяти, все время он видел перед собою блеск ее глаз, непостижимую прелесть ее кротких черт. И все же она была гораздо, гораздо красивее образа, который он носил в себе.

   Но Женни, когда увидела Качинского на пороге, прежде всего подумала, что лицо у него слишком нежное, женственное, чуть ли не бабье.

   Качинский сел, закинул ногу на ногу и оперся подбородком на руку.

   "Каждое его движение - позерство", - подумала Женни. Прежде она часто говорила: "Его дивно сложенное и тренированное тело всегда пластично, он не может сделать ни одного некрасивого движения".

   - Ну, что в Гамбурге? - спросила Женни.

   Какое равнодушие прозвучало в ее голосе! Он возвращается с похорон матери, а она спрашивает: ну, что в Гамбурге! По-видимому, она совсем забыла, что у него умерла мать.

   Женни покраснела. Поняла бестактность своего глупого вопроса.

   Качинский рассказал о своей поездке. Напустил на себя равнодушный и безучастный вид глубоко оскорбленного Друга, которому гордость и великодушие не позволяют обнаружить свою глубокую боль.

   Женни заметила, что он одет с иголочки. Все было на нем ново и модно, даже носки и ботинки. Она вспомнила, что у его матери было небольшое состояние.

   - А как твои дела с "Одиссеем"? - спросил Качинский. - Подписала контракт?

   - Да, подписала.

   - Условия хороши? - продолжал Качинский с крайним равнодушием.

   - Да.

   Качинский оставил эту тему, хотя имел право узнать более подробно эти условия. Он ушел.

   Но на следующий день вернулся. Женки сразу увидела по его глазам, что на этот раз он не будет играть роль равнодушного.

   - Я пришел пригласить тебя на прогулку, - веселым тоном сказал он, словно между ними не было никакой размолвки. - Мы немного пройдемся, а потом заглянем к Штобвассеру.

   Женни покачала головой.

   - Не могу, - сказала она. - Хочешь чаю? В шесть часов я жду режиссера. Мне нужно работать.

   - Ну, пойдем хоть на полчаса! Он может ведь подождать. Доставь мне удовольствие, Женни!

   Он ловил ее за руку, пытался коснуться ее. Он знал, как сильна была раньше его власть над нею. От первого же его прикосновения она слабела, заливалась краскою, теряла всякую способность к сопротивлению. Но Женни избегала его и только повторила, что ей нужно работать, но что полчасика она охотно поболтает с ним за чаем.

   Она позвонила, и сейчас же явился официант.

   - Когда придет доктор Бринкман, скажите, что я жду его. "Она хочет показать, что охладела ко мне!" - подумал Качинский.

   Когда Женни стала разливать чай, слегка изогнув свое стройное тело и придерживая пальцем крышку чайника, какое-то неистовство овладело Качинским. Намерение сдерживаться развеялось, как дым. Он встал, побледнев и тяжело дыша от возбуждения.

   Женни, с чайником в руке, вскинула на него удивленный и отстраняющий взгляд. Но этот взгляд, как бы отодвигавший его, только усилил его возбуждение. Он взял со стола папиросу, сжал ее дрожащими пальцами и спросил, пытаясь закурить:

   - Я был бы тебе признателен за большую откровенность. Ты уже отдалась ему?

   Брови у него поднимались и опускались.

   Женни попятилась.

   - Что это за тон? - тихо спросила она и побледнела. Бледная, она была всегда особенно прекрасна.

   Качинский разволновался еще сильнее.

   - Никогда бы я не поверил, что ты так малодушна, Женни! - крикнул он.

   - На такой вопрос я не отвечаю! - сказала она, и глаза у нее загорелись.

   - Ты знаешь не хуже меня, что он грабитель! - в бешенстве крикнул Качинский.

   Женни, защищаясь, вытянула руки.

   - Молчи! Я не хочу это слышать! - крикнула она и гневно топнула ногой.

   - Это известно всем, а значит, и тебе!

   Качинский взволнованно рассказал несколько эпизодов, изображавших Шелленберга в дурном свете.

   Она не дала ему договорить.

   - Уходи, уходи! - сказала она. - Ты несправедлив, я не хочу тебя слушать, если ты так говоришь.

   - Ответь мне только на мой вопрос - и я уйду... навсегда, - сказал Качинский, и взгляд его с отчаянием приковался к ее чертам.

   Его серые глаза злобно горели, сверкали ненавистью. Да, он ненавидел Женни так же сильно, как любил. Но еще больше, чем ее, смертельно ненавидел он авантюриста, купившего эту женщину, ненавидел его тем сильнее, чем меньше был способен чем-нибудь ему повредить. Да, когда-нибудь он отомстит, о, будьте уверены, час мести настанет! День и ночь Качинский будет думать только о мести.

   В этот миг постучали в дверь. Вошел режиссер, доктор Бринкман.

   Качинский стоял бледный, с дрожащими губами. Ему показалось на миг, что входит Венцель Шелленберг.

   Но к Женни сразу вернулось самообладание. Она поздоровалась с доктором Бринкманом и познакомила обоих мужчин.

   Разливая чай, она весело болтала, и гостиная наполнилась звоном ее голоса.

   - Господин Качинский снимался для экрана, но еще не добился должного признания. Мне кажется, что у него очень большие способности. Вам следовало бы присмотреться к нему, доктор Бринкман!

   Доктор Бринкман прищурил глаза и внимательно уставился на Качинского, как разглядывает барышник жеребца.

   - О, внешние данные превосходны, - сказал он и сговорился с Качинским о встрече.

   "Какую я сделала глупость!" - подумала Женни. На эту мысль она напала только в поисках темы для беседы. Каминский почтительно поцеловал ей руку, улыбнулся и вышел с поклоном.

  

   Для Венцеля Шелленберга существовали две вещи на свете: работа и развлечение. Между ними он вдвигал несколько часов сна. Он непрестанно находился в своего рода опьянении. Работа пьянила его. А по вечерам и ночью он старался одурманиться удовольствиями всякого рода. Ходил в театры, но предпочитал легкую музу: оперетки, обозрения, то, что вызывало смех, что насыщало его, хмель красок и плоти. Серьезные вещи он откладывал на более позднее время. "Придет ведь пора, когда я начну сдавать, как все, - говорил он себе, - успею тогда заняться этими вещами". К ним причислял он также музеи и концерты. О, музыку он любил, но требовал от нее дикости и бешеных ритмов. Он любил цыганскую, залихзатскую музыку. На его вечерах всегда играла цыганско-румынская капелла, открытая им в одном баре и так восхищавшая его, что он тратил на нее большие суммы. "Пусть поют эти песни, когда я буду умирать! Если буду умирать! Но я не умру!"

   К обязанностям маленького Штольне относилось также осведомление Венцеля о берлинских сенсациях, о каком-нибудь замечательном номере в варьете, о прогремевшей танцовщице, пьянящем оркестре, клоуне, смешившем публику до упаду. Эю была для Штольпе нелегкая задача.

   - Это все то же, Штольпе, - говорил Венцель, - вам надо усерднее искать!

   Когда Штольпе повез его однажды смотреть морских львов, которые жонглировали мечами, он чуть было не вспылил. Штольпе объезжал театры в предместьях и в восточной части города. Порою там удавалось открыть что-нибудь превосходное, сильное, бесстыдное, что-нибудь исключительно безобразное, исключительно забавное, какую-нибудь маленькую танцовщицу или певицу, способную заинтересовать Шелленберга.

   Шелленберг часто устраивал у себя вечера. Бывали приемы официальные, на которые являлись директора банков и деловые знакомые со своими женами. Это было необходимо, но Шелленберг безумно скучал на таких вечерах. Бывали также интимные вечеринки для друзей, с музыкой, пением и пьянством. Гости засиживались до утра и шумно веселились.

   В конце октября - погода стояла прекрасная - Венцелю вздумалось вдруг устроить осенний праздник в своем поместье Хельброннене. Его соблазнило ясное небо, рдевшее над ущельями улиц. Штольпе разослал приглашения и поехал вперед, чтобы все приготовить на месте.

   Это поместье досталось Венцелю случайно. До войны, на маневрах, Макентину как-то довелось квартировать. В этом охотничьем замке. От одного товарища Макентин узнал, что барон Мюнхберг, владелец Хельброннена, готов продать усадьбу. Венцель купил ее заочно. У