Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

л заклинать Христину уйти с ним. Она задрожала. Взгляд ее, полный страха, устремлен был на дверь.

   - Возьми меня отсюда. - прошептала она, смертельно боясь, что старуха ее услышит. Тогда Георг повернулся к двери и пошел прямо на рассеченное лицо.

   - Я требую объяснения! - крикнул он. - Что здесь происходит? Что это все значит?

   Старуха завизжала. Осыпала Георга оскорблениями, обзывая Христину непристойными словами. Она ничего не имеет против того, чтобы он забрал с собой эту "даму" - о, напротив! - но сначала надо заплатить. Долги, деньги - двести марок чудовищная сумма! Двести пятьдесят марок! Это ужас!

   Взгляд Христины, закутанный в лохмотья младенец... Георг ринулся из дому, как будто его гнали кнутом.

  

   Обливаясь потом, подбежал Георг к мастерской Штобвассера. Он был в таком исступлении, что рванул дверь, прежде чем Штобвассер мог ответить на его стук. Георг ворвался в мастерскую и отшатнулся: молодая нагая девушка лежала на маленьком диване. Штобвассер стоял и усердно лепил.

   - Нужна твоя помощь, Штобвассер! - крикнул Георг, размахивая руками. - Ты должен помочь!

   Он вытащил скульптора во двор и принялся рассказывать, путаясь, задыхаясь. Но сердце друга - как сердце любящей женщины, и Штобвассер понял все.

   Он задумался и стоял понурив голову, раздвинув ноги.

   - Мы найдем исход, - сказал он. - Главное, успокойся, Вейденбах!

   - О, я очень спокоен, - ответил Георг, растерянно улыбаясь и дрожа всем телом. Он провел рукой по лицу - рука так намокла, словно он опустил ее в воду.

   Штобвассер надел пальто и шляпу.

   - Можете одеваться, - сказал он натурщице, и они вышли. - Не так скоро! - крикнул он Георгу, который уже снова пустился бежать. - Попробуем обратиться к Качинскому. О, как я проклинаю свою бедность! - воскликнул он. - Для себя самого быть бедным - это пустяки, но когда... Ах, как я свою бедность проклинаю!

   Качинский переменил квартиру. Со времени своих успехов в кино он жил в западной части города, в большом пансионе. К несчастью, у него сидели гости. Он вышел в вестибюль и нахмурился, увидев обоих запыхавшихся друзей, у которых капли пота блестели на лбу. Он был в домашней куртке из темно-синего шелка и черных лакированных туфлях.

   - Что случилось? - спросил он и опустился в камышевое кресло. Но в тот же миг встал опять. - Двести пятьдесят марок?! - воскликнул он. - У меня нет ни одного пфеннига, одни только долги!

   - Ты должен раздобыть эти деньги! - крикнул Штобвассер.

   Качинский опять нахмурился и сложил губы в насмешливую улыбку.

   - Как же мне раздобыть такую большую сумму? - спросил он. - Скажите сами.

   - Так отдай все, что у тебя есть! - воскликнул Штобвассер. - Мы снесем все это в ломбард.

   Качинский пожал плечами и направился к дверям.

   - У меня, к сожалению, нет больше времени, - сказал он. - У меня дама в гостях.

   - Ты негодяй! - крикнул Штобвассер, когда Качинский уже закрыл за собою дверь.

   Они оба утерли себе пот со лба.

   - Обратимся в таком случае к Женни, - посоветовал Штобвассер и бросился вниз по лестнице.

   В пышном вестибюле отеля, где несколько тщательно одетых дам и мужчин молча сидели в клубных креслах, швейцар отнесся неодобрительно к их порывистости и торопливости.

   - Дело спешное, - бросил ему Георг и понесся по лестнице вверх.

   Женни была дома, какое счастье! Но мальчик сообщил им, что Женни не одна.

   - Только что приехал господин Шелленберг, - благоговейно прошептал он.

   - Доложите о нас, мы по безотлагательному делу, - сказал Штобвассер, и мальчик нерешительно и робко постучал к Женни в дверь. Прошло немало времени, прежде чем он скрылся за дверью.

   Женни вышла в коридор. Во рту у нее была папироска, и она пошла навстречу посетителям танцующей и легкой, но совсем неторопливой походкой.

   - Что случилось? - спросила она, мило улыбаясь. - И кто это? Вы, Вейденбах?

   - Что случилось?! - переспросил Штобвассер и порывисто все рассказал.

   Женни призадумалась. Она затянулась дымком, покачала головой, потупилась.

   - Как это неприятно! - сказала она. - У меня нет денег. Месяц подходит к концу. Но подождите, что-нибудь придумаем, я надеюсь.

   Тем же медленным, танцующим шагом она ушла в свой номер. Через несколько минут она появилась опять, ликующим жестом поднимая над головой три кредитных билета.

   - Ну вот! - радостно воскликнула Женни. - Ах, Вейденбах, как я рада, что могу оказать вам услугу. Кланяйтесь Христине!

   Оба уже мчались вниз.

   - Мы наймем автомобиль! - решил Георг.

   Только три часа отсутствовал Георг.

   - Я привез деньги! - крикнул он седой женщине с рассеченным лицом, утирая со лба пот.

   Но старуха за это время передумала.

   - Только двести пятьдесят марок? - завизжала она. - Нам следует больше трехсот марок! Мы были милосердны, и вот как нас благодарят за это!

   Но тут Георг вдруг преобразился. Он поднял кулак, и, казалось, вот-вот бросится на старуху. Штобвассер никогда еще не видел его таким.

   - Больше вы не получите! Больше у нас нет! Это все, что мы могли достать! - закричал Георг, и лицо его было грозно. Тогда старуха согласилась отпустить Христину.

   Но Христина была так слаба, что не смогла сойти с лестницы. Георг поднял ее на руки и понес вниз. Штобвассер шел за ним с ребенком, завернутым в старые тряпки. Молодой человек и старуха провожали их наглыми шутками.

   Они поехали в мастерскую к Штобвассеру.

   - Как хорошо, что я сегодня топил! - воскликнул довольный Штобвассер, потирая руки. - Я топлю только в те дни, когда ко мне приходят натурщицы.

   Скульптор так разворошил огонь, что заржавленная труба, пересекавшая комнату, затрещала. Он заварил чай. Потом выбежал из дому за ужином. Купил хлеба, масла, яиц и даже четверть кило ветчины.

   - Теперь у нас будет уютно! - радостно воскликнул он, и на щеках у него выступили от усердия красные пятна. Разумеется, вы проведете эту ночь у меня. Куда же вам деться? Уж как-нибудь строимся. А вы, Христина, должны отдохнуть, - сказал он, убирая со стола, накрывая газетами его грязную доску и сервируя ужин.

   Христина все еще молчала. Георг и Штобвассер заставили ее лечь на кровать. Она лежала рядом с ребенком, бледная и тихая, вперив лихорадочный взор в потолок и чуть заметно качая головой, когда Георг обращался к ней с каким-нибудь вопросом. Губы у нее страдальчески подергивались, и, когда он пытался ее успокоить, дрожь пробегала у нее по всему телу.

   Животные Штобвассера были встревожены необычными гостями "Птицы от любопытства прыгали в клетках. Какаду трещал и просовывал голову сквозь решетку. Зеленый попугай делал гимнастику на своих кольцах и хлопал крыльями. А черная кошка сидела на столбике кровати и не спускала с ребенка больших зеленых глаз. Младенец запищал, Христина дала ему грудь. Она слегка наклонила при этом голову, и легкая улыбка бродила по ее бледному лицу. Рок провел борозды а линии на этом лице, и Христина казалась постаревшею на десять лет. Она выпила чашку чая и опять лежала тихо, глядя в потолок.

   Вскоре она, обессилев, заснула.

   Штобвассер и Георг сидели молча. Скульптор попыхивал своей трубкой, и только изредка они шепотом обменивались несколькими словами.

   - Что с нею? - тихо спросил Штобвассер.

   - Не знаю, она больна.

   - Ну, ничего, все уладится.

   - А ребенок, Штобвассер! Что ты скажешь о моем ребенке? - Глаза у Георга блестели. - Мой ребенок!

   - Ребенок, в самом деле, прекрасный, - убежденно ответил Штобвассер. - На редкость красивый и гениальный с виду ребенок!

   И опять они долго молчали, и каждый думал свою думу.

  

   На следующий день рано утром Георг отправился в правление "Новой Германии" и обратился к управляющему делами с просьбой, чтобы ему разрешено было взять с собой Христину и ребенка в "Счастливое пристанище".

   Здание правления было уже почти, переустроено. Оно кишело людьми. Курьеры и служащие сновали взад и вперед. В передних стояли кучки оборванных и бледных людей, искавших работы.

   Выслушав эту просьбу, управляющий покачал головой.

   - Эго невозможно, - сказал он. Колония ведь еще только строится. Я сделал бы это охотно, поймите меня. Сколько горя, сколько нищеты! - воскликнул он. - Поверьте, я часто прихожу в отчаяние. О таких случаях, как ваш, я слышу сотни раз в день. Горе вливается в этот дом, как поток, и захлестывает меня. Я попытаюсь добиться соединения с господином Шелленбергом или одним из его секретарей.

   Управляющий взял трубку телефона.

   Но Михаэль Шелленберг только что вышел из кабинета и собирался уехать. Какая неудача!

   - Идите за мною, - торопливо сказал управляющий, - может быть, мы его еще настигнем.

   В тот миг, когда они вышли в вестибюль, Михаэль как раз спускался по лестнице. По-видимому, он очень спешил. Управляющий подошел к нему и вкратце изложил просьбу Георга. Михаэль покачал головой и быстро пошел дальше. Проходя мимо Георга, он посмотрел ему в глаза и на секунду задержался.

   - Речь идет о вас? - спросил он.

   - Да, - ответил Георг, - обо мне. - Я убедительно прошу...

   Михаэль взглянул на часы.

   - Я уже опоздал, - сказал он, нахмурившись. - Мне нужно в министерство. Поедем вместе. По дороге вы расскажете мне о вашем деле.

   Порывисто и нетерпеливо толкнул он колебавшегося Георга в автомобиль, и они помчались.

   Георг вкратце рассказал свою повесть. Михаэль смотрел на него ясным, испытующим взглядом.

   - Хорошо. - сказал Михаэль, - спокойно увезите мать и ребенка в "Счастливое пристанище". И будьте счастливы, - прибавил он, пожимая Георгу руку. Он постучал в окно. Автомобиль остановился, и Георг вышел.

   Георг спешно закупил самое необходимое для Христины и ребенка, и затем они уехали.

   Христина не противилась отъезду. Она поставила только одно условие: чтобы Георг никогда не задавал ей вопросов. Когда-нибудь она все расскажет ему сама. Они приехали в "Счастливое пристанище". Стояли некоторое время в смущении на дороге. Дул ветер. Христина держала в руках завернутого в одеяло младенца. Затем Георг сделал Леману доклад и поручил бабушке Карстен позаботиться о Христине и ребенке.

   - Какая прелесть! - воскликнула старуха и подняла ребенка. - Мальчик! Как его зовут?

   - Георг, - сказала Христина.

   - Немного бледна ваша женушка, - сказала затем Георгу бабушка Карстен. - Ну, ничего, мы ее подкормим!

   Мясник Мориц просунул в дверь свою большую голову, затем рассказал про эту новость в бараке. Но она нисколько не заинтересовала мужчин. Женщина, ребенок. ну так что же?

   - Вы вовремя вернулись, Вейденбах, - сказал Леман. - Завтра утром мы приступаем к постройке домов.

  

   Еще не совсем рассвело, когда Леман поднял людей на работу. Пятьсот домов предстояло построить в первую очередь в "Счастливом пристанище", и общество дало понять Леману, что поблажек не будет. Естественно было поэтому, что однорукий был немного взволнован и понукал людей.

   Строительные участки, улицы, площади, - все было точно вымерено и отмечено колышками. Когда солнце взошло над лесом, повсюду уже суетились группы рабочих. Георг руководил теми из них, которым поручена была выемка грунта под фундаменты. На семьдесят сантиметров в глубину и на столько же в ширину предстояло вырыть землю. Все дома, за исключением немногих, проектировались одинаковых размеров: в длину - десять метров, в ширину - четыре с половиной. Первая бригада Георга носила с собой особые измерительные доски. Ее задачей было - точно разметить лопатами план выемки. Вторая бригада копала яму до предписанной глубины, а третья - тщательно проверяла и выправляла сделанное предыдущей. Георг начал вести работу от канала, и уже к полудню проложены были рельсы для вагонеток, которые должны были перевозить наверх строительный материал, выгружаемый из барж, а уже на следующее утро начались собственно строительные работы. Они были так же подразделены, как выемка грунта. Каждая мелочь была предусмотрена и подготовлена. Заработала бетономешалка на барже, и покатились по рельсам вагонетки, доставляя бетон на строительный участок. Собранные из досок формы вставлялись в выемки и заполнялись бетонной массой. Так переходили бригады от дома к дому, и. в то время как наверху бригады были заняты выемкой грунта, внизу, у канала, уже шла трамбовка фундаментов.

   Леман имел в своем распоряжении около двухсот человек, к ним еще присоединялась бригада квалифицированных строительных рабочих, производивших такую работу уже сотни раз в других колониях. С равномерностью и точностью машин бригады Лемана передвигались по участкам. Ни малейшая помеха не ускользала от него, ни малейшая заминка. У людей пот катился по лицу.

   Нечего и говорить, что мясник Мориц, эта гора мускулов, творил поистине чудеса в эти дни. Просто непостижима была быстрота, с какою он врывался в землю. Затем Леман поручил ему руководить бригадами, которые трамбовали бетонную массу, и Мориц с раннего утра и до позднего вечера орал на людей. Ему все казалось, что работа идет слишком медленно.

   Но вот уже новая железная баржа поднялась по тихому каналу и тоже привезла материал. Это были цементные рамы, из которых предстояло собрать стены домов, рамы точно таких же размеров, как у прежних деревянных фахверков, высотою несколько больше двух метров и шириною в метр. Рамы одного типа имели вырезы для дверей, рамы другого - отверстия для окон.

   Все было типизировано, нормализовано, каждая неприметная мелочь. Общество строило дома, как производят сериями велосипеды или автомобили.

   Началась установка и выверка рам, сборка их. Эти цементные рамы для наружных стен и поперечной стены, делившей каждый дом на две комнаты, изготовлялись на особых цементных заводах общества, рассеянных по всей стране, а выкладывать их кирпичом мог всякий необученный человек под руководством обученного. Машина прессовала кирпичи из материала, находившегося на местах постройки. Мясник Мориц все еще с утра до вечера вел свою героическую борьбу с бетонными массами.

   - Не хотите ли вы завести здесь бойню? - спросил его как-то Леман.

   Мясник напустил на себя важность.

   - Я? - ответил он, утирая пот с лица сгибом обнаженной руки. - У меня нет денег, капитала.

   - Капитал найдется. Если вы согласны, - это дело решенное.

   Погода последние недели стояла прекрасная. Дул теплый, приятный ветер, и солнце уже изрядно грело.

   Глядя в сторону "Счастливого моста", где тоже суетились рабочие бригады и вырастали целыми рядами дома, - сощурив несколько глаза против света, можно было различить зеленый налет, заткавший весь огромный простор степи, - всходы!

   Как-то вечером Леман вызвал к себе Георга по спешному делу. Георг застал его в возбужденном состояния. Щеки у него горели. Трубкой он попыхивал вдвое чаще, чем обычно.

   - Вот и пришло это письмо! - воскликнул он, увидев Георга, и радостно рассмеялся.

   - Какое письмо?

   - Садитесь, Вейденбах! Пробил час разлуки. Здесь моя деятельность кончена. Меня переводят на лучшую и более интересную должность, и теперь я обращаюсь к вам с вопросом, Вейденбах: хотите вы быть заведующим этой станцией?

   Георг сидел, разинув рот. Он покраснел.

   - Я?

   Леман кивнул.

   - Да, именно вы, Вейденбах! Я обязан назначить себе преемника. Вы должны подписать контракт с обществом на пять лет, вот и все. Вознаграждение не велико, но в дальнейшем общество предоставит вам большие преимущества.

   - Деньги меня не интересуют, - сказал Георг.

   - Я знаю. Здесь вы самый толковый человек. И больше других вдохновлены делом, а это как раз нужно обществу: ему нужны люди, которых вдохновляют его цели! Робкие, малодушные и ворчливые люди нам не надобны! - крикнул Леман и так ударил по столу, что бумаги запрыгали. - Вот как обстоит дело! Согласны вы?

   - Согласен!

   - Ну, в таком случае разопьем рюмочку на прощанье, Вейденбах, дорогой товарищ! - сказал Леман. Он достал из шкафа бутылку и налил в рюмки вина. - Вы с самого начала здесь, и вы наблюдали, как это происходит. Для этой должности нужно много такта и знания людей. В одном случае требуется снисходительность, в другом - строгость. Вы знаете, к нам приходят люди опустившиеся, люди, извалявшиеся на мостовых, и долг наш в значительной степени заключается в том, чтобы снова внушить им волю к жизни. Вы должны быть поэтому в иных случаях снисходительны, - доброе слово много значит для забитого пса, - а в иных - строги, подчас неумолимы: вон! Наблюдайте, и если нельзя иначе - вон!

   "Тысячи, Вейденбах, тысячи таких молодых людей, как вы и я, служат в обществе "Новая Германия", бедные, как церковные крысы, но любящие труд. Врачи, дантисты, инженеры, архитекторы, химики, агрономы - все мы работаем? за нищенское вознаграждение, но мы работаем в пользу большого дела. Вам ведь известен пароль общества: - "Смерть голоду!" Этот пароль, как вы знаете, изобрел Михаэль Шелленберг. Вам ясно, чего он хочет, но главная цель, которую он преследует, которую преследует общество, состоит в том, чтобы создавать новое народное единство. Подождите год, подождите два года, - общество, как лавина, распространится по всей Германии. Вскоре опять забурлит наша бедная и потерявшая мужество страна.

   "И вот что, Вейденбах, вы построите колонию и отберете лучших из своих людей. Они должны будут образовать ядро колонии. Такие люди, как Мориц и бабушка Карстен И слесарь, превосходно для этого подходят. Вам придется очень осмотрительно составлять это ядро. Из правления к вам направят испытанных людей. А теперь - спокойной ночи, Вейденбах. Завтра у нас опять горячий день. Завтра днем я с вами совсем попрощаюсь.

   На следующий день, во время обеденного перерыва, Леман представил станции Георга в качестве нового заведующего. Потом он произнес небольшую речь, провозгласил "ура" за процветание общества и помахал шляпою. Мужчины кричали и трясли ему руку. Затем он уехал.

   "Славный малый был этот Леман!"

  

   - Что ты скажешь на это, Христина? - сказал Георг. - Я назначен заведующим станцией.

   Христина подняла на него лихорадочный взгляд и тихо улыбнулась.

   - Я рада за тебя, - сказала она.

   Она грелась на солнце перед кухней и резала картофель ломтиками, роняя их в горшок с водой. В ногах у нее сидел маленький Георг, завернутый в старое одеяло. Из грубого одеяла выглядывало его свежее, прелестное личико.

   В обеденный перерыв или вечером Георг часто брал ребенка на руки и носил его по лагерю, или же Мориц носил его, а то и другой кто-нибудь.

   - Э, да вот он, маленький Георг! - говорили люди и грубыми своими, рабочими руками нежно брали ручонку младенца. - Вот он, и как растет, как цветет!

   Ребенок принадлежал всему лагерю. Это был их общий ребенок.

   Христина все еще молчала. Была все так же бледна, как и в тот день, когда Георг привез ее в лагерь. Но прежняя синева на впалых щеках и висках исчезла. И мертвенная бледность ушей, так испугавшая Георга, оттого что он заподозрил у Христины чахотку, сменилась нежной желтизной слоновой кости. Но не обольщался ли он? Нет, бабушка Карстен была того же мнения.

   "Вид у нее лучше, - говорила старуха, - и она уже не кашляет так страшно по ночам". Днем она кашляла редко. И те лихорадочные пятна, которые Георг по временам наблюдал у нее на лице, показывались все реже.

   - У тебя жар? - спрашивал он ее и брал ее руки в свои. - Тебя знобит? Не закутать ли тебя в одеяло?

   Христина качала головой и смотрела на него благодарным взглядом.

   Как счастлив он был, что глаза ее утратили, наконец, этот неподвижный, стеклянный блеск! Раньше она всегда смотрела на него так, словно находится не у него, а в каком-то далеком, незнакомом и страшном мире. Теперь глаза ее как будто начали медленно приобретать прежнее выражение.

   Выздоровление Христины с каждым днем подвигалось вперед. Она стала интересоваться происходившей вокруг работой, которой раньше почти не замечала.

   - Что вы тут делаете? - однажды совсем неожиданно спросила она.

   - Мы строим город с большими мастерскими и фабриками, - ответил Георг, радостно взволнованный ее интересом. - Город возникает мало-помалу. Впоследствии он будет кровом для пяти тысяч человек. А там, вдали, видишь, где снуют взад и вперед маленькие точки, там тоже строится город, рассчитанный на пять тысяч человек.

   Христина начала иногда прогуливаться поблизости, рассеянная, чуждая всему; часто останавливалась и поднимала глаза к солнцу. По воскресным дням она совершала с Георгом небольшую прогулку в нетронутую часть леса. Но она боялась отходить далеко от дороги.

   - Нет, - говорила она, - вернемся.

   Как-то Георг незаметно наблюдал за нею: она играла с ребенком. Стоя на коленях, она нежно держала в руках маленькое тельце, ребенок перебирал ножками по полу, и она шептала ему тихие и нежные слова. При этом она улыбалась, и Георг вдруг узнал в ее лице прежние черты Христины. Теперь он знал, что она спасена.

   Почему она молчала? Почему не говорила?

   Он показал на широкую равнину, простиравшуюся до сутолоки "Счастливого моста". Теперь она вся зазеленела, и солнце озаряло ее мягко и нежно.

   - Смотри, какая дивная зелень! - воскликнул Георг. - Еще полгода назад здесь были только кустарник и песок.

   Но почему же она не говорила, почему молчала?

   Она чувствовала на себе взгляд Георга. Чувствовала все тот же вопрос в его взгляде.

   Однажды она сказала ему с тихим вздохом:

   - Скоро я тебе все скажу, - и прибавила тише: - и тогда мне, наверное, придется уйти.

   - Почему же уйти? - в испуге спросил Георг.

   - Не спрашивай! Я скажу, когда придет время.

   По дороге катили два высоко нагруженных грузовика; казалось, они везут целый лес. Это были деревья, плодовые саженцы, кусты для садоводства "Счастливого пристанища". Огороды и питомники были сердцем всех колоний.

  

   Здание правления "Новей Германии" на Линденштрассе жужжало, как улей в разгаре лета. Толпы входили и выходили каждый день. В сотнях отделений кипела работа, и повсюду видны были веселые, сияющие надеждою лица.

   Спозаранку перед зданием стояли кучки ищущих работы людей и ждали открытия ворот. Приемные еле вмещали их. Теперь, когда перестройка здания была закончена, его оборудование можно было считать образцовым. Принятые на работу проходили через врачебные кабинеты и подвергались тщательному освидетельствованию. Тем самым определялся для них род занятий, более легкая или более тяжелая работа. К врачебным кабинетам примыкали ванны с душами и дезинфекционные камеры, где производилась чистка одежды принятых. Михаэль Шелленберг всеми мыслимыми средствами боролся с грязью и зародышами болезней.

   А ночью на фасаде здания ослепительно сиял огромными буквами девиз общества:

   Каждую ночь озарял темные улицы этот пароль, как маяк во мраке моря. Многим тысячам изнуренных, обессиленных, больных и отчаявшихся людей этот пылающий девиз указывал путь к спасению.

   Михаэль Шелленберг понимал его в буквальном смысле. Он и вправду мечтал покончить с голодом на земле. При правильном применении сил нелепостью было бы допустить, чтобы хоть один человек голодал. Болезни и вправду подлежали полному искоренению, подобно оспе и чуме; насколько это возможно было, им предстояло совершенно исчезнуть с земли. Над всеми религиями и исповеданиями, над всеми расами и нациями и вправду должно было воцариться всемирное исповедание солидарности.

   За каких-нибудь три года создал Михаэль эту гигантскую организацию, которая теперь простиралась уже на всю Германию и привлекала к себе внимание всего мира. Неустанно и без передышки работал он над тем, чтобы сплотить вокруг себя приверженцев, увлечь колеблющихся, собрать разрозненных, сломить сопротивление бюрократии, преодолеть недоверие и ревность политических партий, бесплодных и лишенных творческой силы.

   К чему же сводилось дело?

   Это было очень просто. Дело сводилось к тому, чтобы с помощью всех средств науки и техники извлекать из почвы как можно больше пищи. Оно сводилось к индустриализации сельского хозяйства и садоводства. Оно сводилось к обращению на обработку почвы всех свободных и всех временно свободных сил народа. Оно сводилось к продуктивной утилизации всех не занятых во времена промышленных кризисов рабочих рук, согласно большому, единому плану.

   Такова была в общих чертах вся программа Михаэля, и все свои силы, особенно вначале, он посвятил той части ее, которая касалась продуктивного применения свободных рабочих сил. Нелепым казалось ему в периоды промышленного застоя выбрасывать на улицу сотни тысяч рабочих и выплачивать им незначительные пособия, которых только и хватало, чтобы спастись от голодной смерти. Разумным и естественным казалось, затратив те же денежные средства, творчески извлечь пользу из свободных рабочих сил. И было поле деятельности, не знающее границ и не зависящее от мировой конъюнктуры: почва. Она всем давала работу, даже тем, чьи силы были уже на ущербе, даже стареющим и даже тем, кто еще не достиг расцвета сил молодежи.

   Эти огромные количества выбрасываемых ныне рабочих сил, если их объединить и обратить на внутреннюю колонизацию по обширному плану, должны были создать благосостояние и счастье. В Германии было еще пять миллионов гектаров невозделанной земли. Став плодородной, она могла бы кормить миллионы. Пять тысяч рабочих часов, израсходованных правильно и систематически, обеспечили бы каждому, по подсчетам Михаэля, дом и сад. И Михаэлю казалось своевременным, чтобы человечество так же тщательно и с такой же затратой средств организовало борьбу против голода и нищеты, как оно организовывало войну. Один американский автомобильный заводчик пустил крылатое словечко: если нам надо работать, то давайте работать разумно. Прекрасно сказано. Михаэль дополнил эти слова так: если нам надо работать, то давайте разумно делать разумное. Только это казалось ему истиной.

   Это было нелегко. Напротив, это было трудно, бесконечно трудно. Бесчисленны были проблемы. По мере приближения к ним они непомерно вырастали. Но Михаэль ни на миг не падал духом. Около него образовался круг серьезных и сознающих свою ответственность умов. Он нашел людей, оказавших содействие его планам. Банкир Аугсбургер, старик, американский немец, так увлекся его идеями, что предоставил в его распоряжение все свое состояние. Как только делу было положено начало, со всех сторон нахлынули увлеченные сотрудники. Сотни молодых архитекторов, химиков, техников, инженеров, строителей городов, сельских хозяев, садоводов, врачей предлагали Михаэлю сотрудничество. Он радостно их принимал. Пользовался всеми организациями, способными ему помочь. Красный Крест, союзы молодежи - все. Он объединил различные колонизационные общества и союзы, которые порознь, бессистемно и без большого общего плана преследовали те же цели Во всех германских провинциях общество имело свои отделения. И общество с каждым днем росло.

   Немецкому народу, изнуренному войной и революцией, нужна была большая цель, и эту цель поставил перед ним Михаэль. Он не оглядывался назад, а указывал путь вперед, и к нему сразу же поспешили люди, сознающие ответственность, люди, способные на увлечение, люди, вдохновленные идеей солидарности. Молодежь явилась со своими организациями. Женщины предлагали свои услуги. Огромная задача требовала участия всех сил народа. Даже тюрьмы привлек Михаэль к работе. Арестанты делали кирпич близ Северного моря, транспортировали ил - превосходное удобрение - в песчаные степи. В настоящее время Михаэль боролся за то, чтобы каждое лишение свободы превращалось в трудовую повинность, и все газеты оживленно дебатировали этот вопрос.

   Общество "Новая Германия" приобретало пустоши и возделывало их. Этой возделанной землей оно оплачивало свою рабочую силу и погашало ею свои долги. Из себя самого, из почвы оно извлекало огромные новые ценности. Теперь общество владело бесчисленными полями, лесами, каменоломнями, лесопильными, кирпичными, цементными заводами, мастерскими, землечерпалками, баржами. Владело арсеналом машин, которые могло по усмотрению перебрасывать с места на место. План, метод, экономия были главными его принципами.

   В лихорадочном возбуждении Михаэль работал до глубокой ночи. Лицо у него похудело и вытянулось. Он горел от увлечения своим делом.

   Безмерным и гигантским казалось оно - и в то же время простым и ясным в своих основах.

   Проблема крупных городов, их развитие, их исправление. Города-спутники, окружающие их, сходные по структуре. Зеленая полоса вокруг этих городов. Пояса садов, теснящиеся к их перифериям. Утилизация отбросов этих городов, отбросов, покамест гибнущих по большей части бессмысленно.

   Новые города предстояло создать, промышленные колонии, деревни кустарей, садоводческие поселки. Паровая машина вызвала централизацию, электрический ток давал возможность перейти к децентрализации. Силовые станции, каналы, электрические дороги, автомобильные дороги - работа на десятки лет, на столетие, если угодно, пока вся страна не превратится в один цветущий сад. Проблемы малонаселенных восточных областей, Рейна, Рура - да, поистине, проблем без конца!

   Около трех тысяч квартир уже создало общество, около двухсот колоний, больших и малых, всякого рода и для всяких целей, находилось в стройке. Это было только начало. Но Михаэль уже видел перед собой эту новую Германию, видел, как она врастает в старую, постепенно, вce больше, с каждым днем. Когда-нибудь она станет приютом для двухсот миллионов счастливых и здоровых людей, будет давать им работу, пищу и душевную радость.

  

   Солнце уже клонилось к закату, когда Христина после долгого молчания вдруг сказала:

   - Теперь я хочу говорить! Теперь я хочу тебе во всем покаяться! Покаяться, да... Но обещай мне не прерывать меня! И обещай мне ни слова не говорить в опровержение, когда ты все услышишь. Позже, позже! Покаяться я хочу... Да смилуется надо мною бог...

   Христина закрыла руками лицо и заговорила:

   - В ту пору... когда случилось несчастье, когда я в своей бессмысленной ревности выстрелила в тебя, - в ту пору я, конечно, не владела собой. Я ведь хотела тебе только пригрозить, только запугать тебя, чтобы ты меня боялся! Но выстрелить не хотела, видит бог, это правда. Быть может, чтобы испугать тебя, я хотела пустить пулю в стену. И вот это случилось. Вдруг у тебя хлынула кровь из груди - и я уже ничего не понимала. Ты заклинал меня молчать, ты взял ответственность на себя. Начиная с этого мгновения, я уже не была такою, как все, я уже не была свободна, я всецело принадлежала тебе. Я стала рабыней, такое было у меня чувство.

   "Теперь я уже не знаю, как провела первые недели. Знаю только, что делала все, как машина, как автомат. Стояла за прилавком, показывала белье, слышала чужие голоса, говорила. Все эти недели я непрестанно молилась, - это правда, видит бог, - ходила ли я по улицам, была ли в магазине или дома, непрестанно я молилась о том, чтоб:.! ты остался в живых. Я запиралась у себя в комнате, не выходила, никого не видела, не знаю, когда спала, когда ела, - я жила в какой-то оторопи.

   Только когда мне в больнице сказали, что твоей жизни уже не грозит опасность, только с этого дня я могла опять дышать, а до тех пор у меня дыхание было совсем короткое, как при безумном страхе. Наконец-то я перевела дух!

   "В первые недели я не плакала, теперь же плакала очень часто. Плакала от радости, что ты спасен. И каждый день, утром и вечером, я на коленях благодарила бога за то, что он внял моей молитве. Это правда, видят бог.

   "Так это было в первые недели и месяцы. Это было летом, и я много гуляла. Я избегала всех знакомых, всегда была одна. Люди болтали и смеялись и были веселы. После этих долгих недель меня вдруг охватило желание быть среди веселых людей. Это желание было совсем безобидно, но так это началось.

   "В универсальном магазине, в бельевом отделе, служила молодая девушка, жизнерадостное, веселое создание. Ее звали Сусанной. Я подружилась с нею, и мы вместе посещали танцевальные залы. Мне казалось грехом, что я танцую и веселюсь, между тем как ты по моей вине лежишь больной. Но я не могла пересилить себя. Там я встретилась с одним русским. Он говорил, что был офицером и живет теперь только тем, что продает драгоценности своей матери, которые провез через границу. Он рассказывал много интересных вещей, был мрачен и всегда немного меланхоличен. Это притягивало меня. Он домогался меня, я противилась. Но всегда слышала его голос, когда бывала одна. Тогда я видела его совсем близко перед собою. Так боролась я несколько недель. Но кровь моя не могла устоять. Часто во мне поднималось какое-то неистовство, и так это произошло. Я в ту пору еще навещала тебя, но бывала близка к обмороку от стыда, когда подавала тебе руку. Я презирала себя.

   "Однажды я условилась встретиться с русским, как это уже часто бывало, перед Потсдамским вокзалом. Он не, пришел. Я написала ему. Не получила ответа. Я справилась о нем в доме, по тому адресу, который он мне указал, - он там никогда не жил. Конечно, мне было поделом. Я радовалась этой каре. Но опять на меня нашло это неистовство крови; оно сильнее всех решений, всех клятв и молитв. Я трепетала на улице под взглядами мужчин, кровь мгновенно бросалась мне в лицо, когда кто-нибудь, проходя мимо, касался меня. Опять я стала часто развлекаться с Сусанной. Познакомилась с одним молодым человеком, писателем. Он говорил, что ходит в этот дансинг только для наблюдений. Танцевал он мало и плохо. Но был остроумен и умел интересно болтать. Он пригласил меня на ужин к себе, но стоит ли рассказывать дальше... Я стала его любовницей и начала презирать себя еще сильнее.

   "Теперь ты на хорошем пути, - говорила я себе, - переходишь от одного к другому".

   "Начиная с этого времени, я уже не навещала тебя. Первое твое письмо из тех, что приходили в это время, я еще прочла. Остальные сжигала, не читая. Такое создание, как я, не должно было больше существовать для тебя. Я сама вычеркнула себя из твоей жизни. И все же я еще любила тебя - не забывай. Я сама присудила себя к тому, чтобы исчезнуть из твоей жизни.

   "Однажды я встретила моего друга, писателя, перед его домом. Он вышел из подъезда с девушкой. Взглянул на меня и перешел на другой тротуар, - он больше меня не знал. Мне стало стыдно за него. Но и от этой кары я почувствовала себя легче. Ничего другого я не заслуживала. "Они поступают с тобой по заслугам", - подумала я и почувствовала, хотя и страдала, большое удовлетворение.

   "Дальше, дальше, дай мне договорить! Что со мной сделалось? Не отравлена ли была моя кровь? Не знаю. Неистовство крови нашло на меня, и вдруг мне пришло на ум, что лучше всего мне, несчастной и одинокой, броситься в омут жизни, чтобы в нем потонуть.

   "В эти дни я потеряла службу. Меня уволили. Это меня мало беспокоило. Начала искать нового друга. Нашла его. Это был помещик из провинции. Но он был мне скучен, я взяла другого. На этот раз мне попался робкий человек, привязавшийся ко мне и жертвовавший для меня последними крохами. Я ему изменила. Вот как я жила! Вот до чего дошла! Только в чаду разврата я могла еще чувствовать себя хорошо. Трезвая - была тупа или испытывала отчаяние. Никогда в жизни, еще за несколько недель до того, мне и присниться не могло, что я способна так низко пасть. Я уже перестала себя понимать. Каковы другие женщины? Что интересует их? Лгут ли они, лицемерят ли так, как я лгала и лицемерила? Добрые духи, раньше сопутствовавшие мне, покинули меня, и я погибла. Я уже тогда это чувствовала: долго это длиться не может, я должна погибнуть.

   "Я уже не боролась, уже не имела для этого сил. Только бы наслаждаться, только бы одурманиваться! Однажды я неожиданно столкнулась на станции подземкой дороги с Женни Флориан. По счастью, там было темно Она не могла заметить, какой у меня был вид, не могла увидеть, что я побледнела, как смерть. Она спрашивала о тебе, и я ей сказала, что ты умер. Эта ложь взбрела мне в голову как раз в тот миг, и я не поколебалась ее произнести. Тогда это, в сущности, было мне уже все равно: одной ложью больше или меньше - было безразлично.

   "И в это время случилось самое страшное. Вдруг я убедилась, что стану матерью. Я и на это посмотрела как на небесную кару и сказала себе, что теперь должна еще скорее привести дело к развязке. Я не хотела произвести на свет ребенка, признаюсь и в этом. Этот чудный ребенок, который мне теперь дороже всего на свете, не существовал бы ныне, если бы исполнилась моя воля. Тут я должна сказать тебе, что не считала ребенка твоим. Я пошла к одному врачу с просьбой помочь мне. Но он отказал, уверив меня, что пошел уже четвертый месяц беременности. Непонятно, непостижимо! И вдруг меня осенила мысль: значит, это твой ребенок!

   "Но за этим недолгим светлым промежутком последовал глубочайший мрак. Все ведь было тем ужаснее, тем чудовищнее. Один только оставался у меня исход: убить себя.

   "Наконец ребенок все-таки родился. Сначала я собиралась убить его, ибо что суждено было ребенку столь падшей матери? Но потом я расплакалась над ним. Будь, что будет! Я теряла рассудок, не знала, как быть. В эти дни я написала однажды Женни Флориан. Написала, что солгала ей и что ты жив; что я чувствую себя недостойной называться еще твоей подругой; просила у нее денег, так как очень бедствовала; заклинала ее никому ничего не говорить. Она сдержала слово.

   "Вскоре после рождения ребенка я заболела. Меня сильно лихорадило. Врач сказал, что у меня задеты легкие и что мне надо немедленно лечь в санаторию. Я рассмеялась ему в лицо. "Наконец-то, - подумала я, - теперь уж скоро!" - и я решила, когда почувствую, что мой конец близок, отправить твоего ребенка к Женни Флориан.

   "Но не так это быстро подвигалось, как я рассчитывала.

   "Я с каждым днем слабела. Дошла до того, что уже не в силах была вставать с постели. Денег не было ни гроша. Хозяева продали мои платья, обувь, немногие драгоценности, какие были у меня. Вот когда я попала в ад, который был заслужен мною. Я была в долгах. Отец меня преследовал. Сын меня преследовал. По ночам я лежала без сна, обливаясь потом. Наконец, я снова написала Женни Флориан, потому что была в полном отчаянии и совсем обезумела... и тогда пришел ты!..

   Солнце совсем зашло, настал, полный мрак. Устрашающие черные тучи висели над степью.

   - Так вот я какая, - сказала в заключение Христина. - Теперь ты знаешь меня. Не говори! - крикнула она и зажала уши. - Не говори! Ничего не отвечай! Через несколько недель ответишь!

   - Забудем, - сказал Георг, несмотря на ее запрещение, - забудем все, что было. Будем смотреть вперед, а не назад.

   Он показал на ребенка, спавшего на коленях Христины, и тихо привлек ее к себе.

   Тогда она начала всхлипывать, разрыдалась и кричала во весь голос, как зверь.

  

   Этой весной на бирже и в финансовых кругах прошел слух, будто концерн Венцеля Шелленберга находится в затруднительном положении. Никто не знал, как и где возник этот слух, но он возник. И в самом деле, нельзя было отрицать, что Гольдбаум, главный директор концерна, вел с разными банками переговоры о довольно значительных кредитах. Правдой было и то, что в предложении появились внезапно большие пакеты акций концерна. Бумаги всех предприятий шелленберговского синдиката быстро падали и за месяц потеряли четвертую часть своей курсовой стоимости.