Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

ею различать отдельные стили, - сказала Женни. - Я только чувствую - это красиво, или это мне не нравится. Вы много купили, господин Шелленберг?

   Этот вопрос опять показался Качинскому бестактным. Глаза его укоризненно блеснули. Какое ей дело, покупает ли что-нибудь Шелленберг, или не покупает? Он не догадался, что Женни только из смущения спросила об этом.

   - Купил кое-что, немного мебели и фарфора, - ответил Венцель. - Я покупаю не столько потому, что считаю себя знатоком старинных вещей, не столько руководясь художественной точкой зрения, сколько потому, что в хороших старинных вещах вижу лучшее помещение капитала, чем в сомнительных бумагах.

   Женни уставилась на него недоумевающим взглядом, так была она озадачена его откровенностью.

   - В каком театре вы теперь играете? - спросил Венцель.

   Краска залила ее лицо несколько раз, и голова у нее еще сильнее склонилась на плечо.

   - Теперь я совсем не играю, - порывисто проговорила она, - здешним антрепренерам я не нужна.

   - Фрейлейн Флориан заканчивает свое сценическое образование, - постарался выручить ее Качинский.

   - Я спросил об этом не из любопытства, фрейлейн Флориан, - продолжал Венцель, - а весьма своекорыстно. Вы бы не пожелали сниматься для фильма?

   Женни сейчас же загорелась.

   - Конечно, пожелала бы!

   - Ну, быть может, я позволю себе вернуться к этому разговору, - сказал Венцель, откланиваясь, - я в настоящее время веду переговоры, с некоторыми большими компаниями, но все это еще совершенно не выяснено.

   Аукцион продолжался.

   - Следите, чтобы мейсенские часы не ушли от нас, - шепнул Венцель на ухо Штольпе.

   - Слушаю, - ответил Шюльпе с коротким, услужливым поклоном.

   Из-за мейсенских часов снова разгорелась чрезвычайно ожесточенная борьба. Снова схватился с агентом Шелленберга на жизнь и смерть бывший спортсмен-наездник.

   Часы были роскошным произведением, большой цены, в стиле ампир. Их особенностью был дивный бой, и, когда поединок между конкурентами достиг крайнего ожесточения, часы вдруг качали бить. Это был колокольный звон. При первых же звуках борьба замерла, и в зале все стихло. Ясные, чистые, неземные звуки слагались в хорал: "Твердыня наша - в небе бог..."

   Когда затихли последние звуки, послышался женский плач. Все взгляды обратились на седую даму, сидевшую посреди зала и прижимавшую к лицу платок.

   Но аукционист уже продолжал торг. Опять раздались голоса обоих борцов, и трескучий, сухой голос маклака снова победил.

   Сейчас же после того, как агент одержал верх, старая дама поднялась и смущенном походкой вышла из зала, опустив на лицо вуаль.

   Венцель кивком подозвал к себе Штольпе.

   - Постарайтесь узнать, кто эта дама, - сказал он своему адъютанту. - Меня интересует, имеет ли она какое-нибудь отношение к мейсенским часам.

   - Слушаю, - ответил Штольпе и стукнул каблуками.

   Такого рода поручения он исполнял блестяще. Как только Венцель вернулся в контору, Штольпе явился к нему с докладом:

   - Эта старая женщина - баронесса фон Грисбах, - сказал он, - вдова ландрата. Часы принадлежали ей. Она живет в сгаро-западной части города, на площади церкви св. Матфея. Ее дела все еще сносны, но, по-видимому, ей нужны деньги.

   - Ну, вот что я вам скажу, Штольпе. Вы лично отвезете ей часы. Вы скажете ей, что мы позволяем себе возвратить их ей. Фрау фон Грисбах может, если ей угодно, предоставить нам преимущественное право покупки на случай, если в дальнейшем все же захочет расстаться с часами. Говоря между нами, - прибавил Шелленберг. - как ни красивы эти часы, этот сентиментальный хорал расстроил бы мне нервы. Я все равно выключил бы бой. Но это вы не должны говорить фрау фон Грисбах!

   Штольпе в тот же день исполнил это поручение.

   У Шелленберга все надо было делать быстро, и Штольне уже несколько раз рисковал вылететь вон за нерадивость. Хотя он был у Шелленберга только своего рода камердинером, все же он считал свою деятельность самой приятной, какую только можно было найти в Берлине. Работа не канцелярская, не изнурительная, никакой особой ответственности, почти весь день разъезжаешь в автомобиле по людным улицам. И Шелленберг платил ему большое жалованье. Венцель вообще был человеком во вкусе Штольпе.

   Всем этим благополучием Штольпе обязан был продаже леса, в которой посредничал три года назад. Правда, Штольпе был не так прост, чтобы этого не понимать, - Венцель Шелленберг заработал на этом лесе целое состояние. Воспользовавшись каким-то параграфом договора, он затеял тяжбу с лесным ведомством. Тяжба длилась два года, и когда Венцелю, наконец, пришлось платить, - марка тогда еще не была стабилизирована, - то оказалось, что эти огромные лесные богатства он приобрел почти даром.

   Штольпе послал свою карточку баронессе фон Грисбах. Его приняла немолодая девушка, застенчивая, отцветшая. Странно, этот Штольпе, такой робкий в обращении с Венцелем и его деловыми знакомыми, держал себя крайне уверенно, когда вращался в своем кругу. Он шаркал, кланялся, картавил, кончиками пальцев подтягивал брюки на коленях, говорил совершенно гладко. - "Странное поручение!" - Девушка покраснела, поднялась и вышла.

   В больших комнатах было холодно и светло. Уже бросалась в глаза их нагота. По нескольким темным четырехугольникам на вылинявших обоях видно было, что со стен были сняты картины. Очевидно, и ковры были убраны. А вот там стояла витрина. На обоях четко вырисовывался призрак шкафа.

   Появилась сама фрау фон Грисбах, в черном, зябко кутаясь в шаль, с острым носом на белом, как известь, лице. Она была чрезвычайно возбуждена. Подношение Венцеля, по-видимому, глубоко оскорбило ее.

   - Мы, - правда, обеднели, - высоким, неприятным голосом воскликнула она. - мы вынуждены продавать вещь за вещью, чтобы жить. Но ведь это не значит, что каждый разбогатевший биржевик, каждый еврей...

   - Мамаша! - нежным тоном перебила ее старая девица.

   Да кто же этот господин Шелленберг, возомнивший... Нет, не желает она никаких одолжений от совершенно ей незнакомого человека.

   Но тут Штольне вскочил, принялся уверять ее, объяснять. Его шеф, господин Венцель Шелленберг, имеет чин капитана, п она в корне ошибается на его счет. Он просто не в состоянии похитить у кого-нибудь любимую вещь. Фрау фон Грисбах вдруг совершенно переменила тон, была тронута таким великодушием. Она согласилась хранить у себя часы хотя бы еще некоторое время. Она привязана к ним всей душой, особенно к их бою, сопутствовавшему ей в более счастливые годы. Это - наследственная вещь в ее роду. Ее отец получил их лично в дар от саксонского короля. Доброта Шелленберга вызвала у нее даже слезы.

   - Только заимообразно, понимаете, господин Штольпе! Господин Шелленберг может во всякое время прислать за часами.

   Она передала своему посетителю для Венцеля серебряную табакерку, чтобы выразить свою признательность. Иначе она часов не возьмет.

   Шелленберг расхохотался, когда Штольпе вручил ему табакерку. На другой день Штольпе привез часы и большую корзину цветов, посланную Венцелем в благодарность за табакерку.

  

   Венцель Шелленберг постепенно занял все этажи в здании на Вильгельмштрассе. Он купил дом и мало-помалу вытеснил всех нанимателей одного за другим. А затем принялся воздвигать еще два этажа и придавать надлежащий вид фасаду.

   Венцель Шелленберг разрастался, как лавина.

   У него был целый парк автомобилей и несколько чистокровных верховых лошадей. Он купил у одной герцогини паровую яхту. Лучшему берлинскому архитектору Кауфгеру заказал виллу в Далеме. Но, когда постройка еще не была вчерне закончена, оказалось, что вила для него чересчур мала. Тогда он приобрел участок земли в Груневальде, дивно расположенный на берегу небольшого озера. Там Кауфгер приступил к постройке шелленберговского дворца, целого замка, каких уже лет сто не воздвигали в Берлине.

   В первые годы Венцель покупал и продавал все, что ему казалось подходящим, что сулило ему какую-нибудь прибыль. И не его была заслуга, что прибыль он получал неизменно. Падение марки забрасывало его сокровищами. Он не забыл пророчества Раухэйзена, что нет на свете силы, способней удержать марку от падения, пока она не раздробится на атомы. Он закупал леса, суда, земельные участки, имения, фабрики, рудники. Когда началась ликвидация кирпичных заводов, он принялся покупать все заводы, которые мог сыскать. Когда парниковое садоводство сделалось убыточным и целые стеклянные города стали продаваться за бесценок, Венцель велел скупать все, что подворачивалось. Целые кварталы в провинциальных городах принадлежали ему. Эти дурни, раздраженные придирчивыми жилищными законами и малой доходностью строений, подпадали чарам цифр. О домах, ему принадлежавших, Шелленберг не заботился. Для этого существовал особый отдел, и два адвоката вели сотни процессов по искам нанимателей к Венцелю.

   Венцель покупал на бумажные марки. Но, когда продавал, требовал уплаты хотя бы части условленной суммы реальными ценностями. Это противоречило закону, но какое ему было до этого дело? Никто, кроме круглых дураков, не считался с законами, которые всем грозили разорением. Договоры же его составлялись так, что не оставалось ни одной щелочки, сквозь которую можно было улизнуть. Затем он начал покупать изобретения и патенты, казавшиеся ему доходными. В какой-то сомнительной компании он свел знакомство с патентным поверенным, совершенно спившимся с круга, но обладавшим великолепным чутьем в отношении сулящих выгоды изобретений. Венцель пригласил его на службу к себе, с полным равнодушием относясь к тому, что человек этот был трезв только раз в неделю. На патенты он тратил много денег, но деньги возвращались к нему в десятикратном размере, когда хотя бы одно из купленных изобретений оказывалось удачным. В Голландии он учредил фабрику, которая стала приносить непредвиденно большие доходы. Об этой фабрике знал вообще только его директор-распорядитель Гольдбаум, больше никто. Она в его книгах не фигурировала.

   Венцель никого не хватал за горло, надо быть к нему справедливым. Когда он узнавал, что какой-нибудь договор слишком невыгоден для контрагента, то шел на большие уступки. У Раухэйзена этого не случалось. Уступок там не знали, хотя бы договор раздавил контрагента.

   Постепенно в делах Венцеля стали обнаруживаться система и план. Некоторое время он увлекался бумажными и целлюлозными фабриками и много их купил. Владел он ими еще в теперь, но они давно уже не были центром его интересов. Большую часть своих капиталов он бросил в химическую промышленность, работая преимущественно на заграничный рынок. В это время он часто и подолгу беседовал с Михаэлем, который давал ему немало весьма ценных советов. Он намеревался завербовать Михаэля в свое дело, но Михаэль отклонял самые фантастические его предложения.

   Работа была совсем не проста. Она требовала большой энергии и несокрушимого здоровья. Венцель не давал себе передышки. Он работал по шестнадцати часов в сутки и больше. Спал с телефонной трубкой на подушке и, если нужно было, садился с рассветом в автомобиль, проспав каких-нибудь три часа. За эти три года он, в общей сложности, не отдыхал и трех недель. Чем суетливее проходил день, чем лихорадочнее, тем лучше чувствовал себя Венцель. У него было совершенно такое же ощущение, как если бы он сидел за зеленым сукном и понтировал, и теперь он играл по целым дням. Все это было для него не чем иным, как непрерывным риском. Венцель даже придумал себе соответственную эпитафию. На его памятнике должна была когда-нибудь красоваться надпись: "Здесь покоится Венцель Шелленберг, игрок".

   Эта деятельность была ему дороже всего. Да, теперь он принадлежал к числу тех, которые "нажимают на кнопку". Двери распахивались, директора и служащие мчались по коридорам с папками и документами.

   Среди его сотрудников и агентов было много бывших офицеров и даже один генерал. Все теснились вокруг него, удача была как бы магнитом, золото притягивало. Во всех глазах читал он жажду стяжания и жажду постигнуть тайну его успехов. Все унижались ради презренных денег.

   Венцель Шелленберг сделался силою. Его состояние было огромно. Волны денег приливали, отливали и опять приливали. Когда началась стабилизация, Венцель надлежащим образом подготовился к ней. Не было сомнения, что предстоял полный переворот в хозяйстве страны. Для питания своих предприятий ему нужно было располагать на переходное время огромными суммами. Многим еще памятны те биржевые дни, когда курсы ценных бумаг удваивались в течение суток. Это были для Венцеля трудные дни. С окаменелым лицом опытного игрока, ставящего все на карту, сидел он и ждал. Два, три дня он прождал, потом решился. Когда все еще думали, что это повышение будет продолжаться беспредельно, он продал весь портфель своих акций. Этот день навеки врезался в его память. Он дал приказ. Его коммерческие директора, тертые и обстрелянные ребята, заклинали его подождать, особенно толстый Гольдбаум, всю свою жизнь проведший на бирже. Вопреки всем советам, он дал приказ продавать.

   Гольдбаум. бледный как мертвец, поехал на биржу. Еще и теперь Венцель смеялся, вспоминая эту сцену. И надо сказать: смеялся и тогда! Ибо ему, в сущности, было безразлично, предстояло ли ему на следующий день владеть удвоенным или в десять раз уменьшенным состоянием. В этот день курсы большинства бумаг удвоились, но на следующий день все здание рухнуло. За два дня Шелленберг удвоил и утроил свое состояние. Он мог вертеть дела дальше, он. располагал миллионами. А ведь даже гигантский синдикат Раухэйзена затрещал в эти дни. Пожалуй, лучше было старому Раухэйзену не ссориться с ним из-за десятиминутного опоздания, не правда ли?

   Шелленберг выступил в роли финансовой силы и диктовал учетный процент. Между тем как дьявольский водоворот поглотил тысячи предприятий, Шелленберг высился, как маяк над прибоем.

  

   У Венцеля были на Рейне две большие фабрики кинопленок. Уже довольно давно приобрел он патент, дававший возможность изготовлять с большим совершенством цветные фильмы, окрашенные не с грубой яркостью, а мягко, как пастель. Он возлагал на этот новый способ большие надежды.

   Два больших киносиндиката не раз пытались завязать сношения с Шелленбергом. Но до последнего времени его нельзя было уговорить принять какое бы то ни было денежное участие в производстве фильмов. Доходность этого дела была сомнительна, а экранные дельцы считались такими ловкачами, что с ними приходилось быть начеку, кинопромышленность за последние месяцы пришла в полный упадок. Все чаще киносиндикаты начали обращаться к Венцелю с просьбой о кредите, а один из них недавно сделал ему заманчивые предложения. Его финансовый советчик, толстый Гольдбаум, часами убеждал Венцеля согласиться на них. И Венцель колебался. Может быть, Гольдбауму было обещано комиссионное вознаграждение за посредничество? Может быть? Какое же в этом могло быть сомнение! Гольдбаум составил себе большой капитал, источники которого были неизвестны! Ну, что ж, какое же это преступление? Он наживался, как всякий другой, как все его сотрудники.

   Увидев Женни Флориан в аукционном зале Дюваля и К⁰, Венцель сейчас же стал искать способов ближе познакомиться с красивой актрисой.

   В то время как он беседовал с нею на лестнице, чувствуя на себе обаяние ее звучного голоса и робких манер, это желание окрепло в нем. С каким пылом ответила она на вопрос, любит ли она красивые вещи: "я люблю их страстно". Детская алчность и томление светились в ее глазах, когда она произносила эти слова. В этот миг Венцель ощутил потребность стать ближе к этой женщине, и тут вдруг ему припомнились переговоры с киносиндикатом. Только по этой причине спросил он ее, в каком театре она теперь играет То, что у нее не было ангажемента, было благоприятным обстоятельством.

   На следующий же день после аукциона он пригласил к себе Макентина и Гольдбаума, чтобы снова обсудить с ними кредитование киносиндиката. Гольдбаум чрезвычайно обрадовался тому, что этот вопрос был поставлен на обсуждение. Его жирное, поросшее светло-рыжими пучками волос лицо сияло, маленькие глазки хитро поблескивали за косо насаженным пенсне. Не Макентин сложил свое кривоносое лицо в недовольную гримасу.

   - Попытайтесь добиться крайних условий и потуже завинтите тиски. - "Тиски" - это был излюбленный образ в словаре Шелленберга. - Позаботьтесь о том, чтобы завтра утром могли состояться наши переговоры с этими господами.

   - Вы, стало быть, серьезно хотите вложить в это дело такую большую сумму? - хмуро спросил Макентин, искоса поглядывая на Венцеля.

   - У меня для этого есть основания.

   Макентин пристально взглянул на Венцеля и слегка поклонился.

   - Хорошо, хорошо, - сказал он, - совещание состоится завтра утром.

   Несколько дней спустя Женни Флориан получила от кинофирмы "Одиссей" чрезвычайно любезное письмо с приглашением по возможности безотлагательно побаловать с контору фирмы.

   "Господин Венцель Шелленберг был так любезен, что обратил наше внимание на ваш талант".

   "Господин Венцель Шелленберг!".

   Женни покраснела. Несколько раз перечитала это письмо и почувствовала легкое онемение в руке. Но потом совсем опьянела от радости. Быстро оделась и помчалась к Качинскому.

   - Прочитай это письмо! - крикнула она. - От общества "Одиссей".

   Но Качинского, по-видимому, не очень-то осчастливила эта радостная весть. Он двумя пальцами взял письмо и поджал губы.

   - Ах, Шелленберг! - сказал он, иронически посмеиваясь, и многозначительно нахмурил лоб.

   - Может быть, и тебе удастся устроиться там.

   Голос Женни звучал вкрадчиво, она заметила, что ее собеседник побледнел. Качинский обиженно усмехнулся.

   - Я не нуждаюсь в протекции, - сказал он.

   - Но теперь слушай! - крикнула Женни и взволнованная кинулась в кресло. - Они просят меня представить им какую-нибудь небольшую сцену, чтобы они могли определить, для каких ролей я наиболее пригодна. Какую же мне сцену сыграть? Посоветуй!

   Качинский зашагал в раздумье по комнате.

   - Какую сцену? Ну, мы об этом подумаем. Стринберга! Не сыграть ли тебе сцену из "Христины" Стринберга?

   - Не знаю, Стринберг - едва ли.

   Они перебирали в памяти разные роли. Наконец Женни в нетерпении вскочила.

   - Поедем к Штобвассеру. Может быть, ему придет что-нибудь в голову.

   Штобвассер тихо сидел в своей мастерской, с чрезвычайно сосредоточенным выражением лица, окруженный своими попугаем, какаду, скворцами и кошкой, и лепил небольшую группу животных. Он не сразу понял, чего хотела наскочившая на него пара. Но потом его темные глаза загорелись тепло.

   - Ведь это великолепно, Женни! - сказал он. - Поздравляю вас от души.

   - Взгляд одного из финансовых владык упал на белокурую головку Женни, - саркастически произнес Каминский.

   Лицо Женни ярко зарделось, как в лихорадке.

   - Тебе не удастся отравить мне мою радость! - воскликнула она и рассмеялась при этом, но ей стыдно стало за Качинского, который даже в присутствии Штобвассера не мог скрыть свою ревность.

   Штобвассер отложил работу в сторону и начал придумывать, что бы Женни сыграть. Удачный дебют - это, разумеется, важнее всего! Наконец он воздел руки к потолку.

   - Пошли, о боже, вдохновенье! - воскликнул он. - Подумаем как следует, Качинский. От этих десяти минут, быть может, зависит вся будущность Женни. Пойдем-ка в кафе и будем там совещаться.

   В кафе было решено, что ни Стринберг, ни другой какой-нибудь писатель для этого не подходят. Женни должна сыграть маленькую сцену, которая показала бы в надлежащем свете ее сценическое дарование и внешние данные. Да, но какую сцену?

   Вдруг Женни осенило.

   - Вот какую сцену я сыграю. Слушайте! - воскликнула она. - Я - манекен в ателье мод. То есть не манекен, а восковая фигура. Красивый молодой человек проходит мимо, кукла медленно оживает. Молодой человек это чувствует, оборачивается; тогда она становится совсем живою" Начинает с ним болтать. Но тут приходит хозяин ателье, и она опять превращается в восковую куклу. Но застывает не на прежнем месте, а ей приходится медленно отойти назад к своему цоколю. Наконец, она опять стоит, где раньше. Как вам это нравится?

   Качинский покачал головой, он был недоволен.

   Но Штобвассер вскочил в восторге.

   - Какая дивная сцена, - сказал он. - Они разинут рты, и если после этой сцены вы не получите ангажемента, то вам уж ничем не помочь!

   - Она получит ангажемент! - уверенно сказал Качинский.

   - Почем ты знаешь? - спросила Женни, задетая его тоном.

   Качинский поправился:

   - Я хотел сказать, что если ты хорошо проработаешь эту сцену, то я уверен в твоем успехе.

   Но Женни угадала его мысль. Она встала.

   - Я ухожу, чтобы сейчас же приняться за работу, - сказала сна.

   Качинский взглянул на нее с мольбой в глазах. Она, казалось, не видела его.

  

   Женни вплоть до мельчайших подробностей проработала свою маленькую сцену "Влюбленная кукла" и сотни раз повторяла ее перед зеркалом.

   В правлении общества "Одиссей" ее приняли чрезвычайно предупредительно, ей не пришлось ждать ни секунды. Двери перед нею распахивались сами собой, и по длинным коридорам ее повели прямо в святилище - в дирекцию.

   Секретарша отвела ее в сторону и с таинственным видом вручила ей письмо. Это была короткая записка от Шелленберга: он советовал ей не подписывать никакого договора, прежде чем он его не просмотрит. Он был бы рад основательно обсудить с нею это дело, если бы она согласилась послезавтра побывать с ним в опере, потому что днем у него нет ни одной свободной минуты.

   Женни прочитала записку. О, она поняла ее, ее лицо сразу лихорадочно раскраснелось!

   В кабинете дирекции несколько элегантно одетых, упитанных господ встали ей навстречу вежливо, почти подобострастно.

   - Чем вы нас попотчуете, фрейлейн Флориан? Приготовлено ли у вас что-нибудь для нас? - спросил один из директоров.

   Женни вкратце рассказала свою сцену. От волнения зрачки у нее вдвое расширились.

   Ее замысел очень понравился. Затем она начала мимировать, но играла сбивчиво и плохо.

   - Мне надо начать еще раз, - сказала она.

   - Пожалуйста, будьте совершенно спокойны! Не надо волноваться.

   Господа эти глубоко ушли в свои кресла, чтобы ее не смущать.

   Когда она плохо и сбивчиво доиграла свою сцену, члены правления признательно пожали ей руку.

   - Мы подумаем, фрейлейн Флориан! Вас надо будет показать в совсем особенной роли. Вы должны стать звездою нашей фирмы. Мы предлагаем вам подписать с нами контракт на три года. Вы можете подписать его завтра.

   Усердно кланяясь, они проводили ее до дверей. Но, когда обитые войлоком двери закрылись за Женни, они многозначительно поглядели друг на друга.

   - Катастрофа! - крикнул один из упитанных директоров. - Ведь она совершеннейшая дилетантка!

   - Она даровита! - возразил режиссер. - И она мила, даже красива. Сложена безупречно. Ее движения безыскусственны, прелестны, обаятельны, трогательны, полны музыки. Сегодня она была смущена и неуверенна. Предоставьте ее мне. Через два месяца она будет неузнаваема.

   - Два месяца! О боже милостивый!

   Качинский побледнел, как мел, когда Женни показала ему письмо Шелленберга.

   - Ты пойдешь, Женни, - спросил он, строго уставившись на нее своими серыми глазами.

   - Разумеется, пойду! Я ведь не поврежу своей репутации, сидя в опере с господином, принадлежащим к хорошим кругам общества?

   - Но разве ты знаешь, кто такой Венцель Шелленберг? Хорошие круги общества! Пусть он бывший офицер, но теперь репутация у него неважная. Знаешь ли ты, что это один из самых бессовестных обирал в нашей стране? И вдобавок один из самых знаменитых берлинских ловеласов! Любовниц у него целые дюжины. Он покупает их как товар!

   Голос у Качинского дрожал.

   На этот раз побледнела Женни.

   - Успокойся! - попыталась она укротить его, трепеща от его замаскированных оскорблений. - Я не давала тебе повода считать меня легкомысленной женщиной. До чего нелепо твое волнение! Я поеду с ним в оперу, чтобы не быть невежливой, вот и все.

   - Значит, поедешь?

   - Да, поеду.

   Дверь с треском захлопнулась.

   Женни заплакала. Она бросилась на узкую оттоманку своей скромной комнаты. Но потом встала, вытерла глаза, освежила щеки одеколоном.

   - Пусть уходит! - сказала она себе, закуривая папиросу. - Да, пусть уходит! Довольно, довольно, довольно! Ах, как хорошо, что это кончилось! - Теперь только она почувствовала приступ гнева. Топнула о пол ногою. - Он полон самомнения, он смешон! Да и кто он, в сущности, такой? Всякого мужчину, имеющего успех, бранят другие мужчины. Пора мне, давно пора порвать эту связь! - Но я понравилась, - продолжала она другим тоном, тоном ликования, расхаживая взад и вперед по истертому ковру, покачиваясь на бедрах и приплясывая. - Мой ангажемент - дело решенное, Я проложу себе дорогу. А Шелленберг... - Радость залила ее. - Сейчас напишу папе.

   Женни Флориан была родом из Любека. Там знал ее всякий. Маленькой девочкой она декламировала стихи и подносила букеты цветов, когда высокие гости приезжали в ее родной город. Двенадцати лет она играла одну из главных ролей в торжественном шествии. Четырнадцати - получила приз на состязаниях в плавании. Кто же не знал Женни Флориан? Каждый день, между пятью и шестью часами вечера, она гуляла, как и все, по Широкой улице. Шестнадцати лет Женни Флориан занялась живописью и лепкой. В одном книжном магазине устроена была небольшая выставка ее работ, и в газетах появились о ней похвальные отзывы. Семнадцати лет Женни стала выступать в маленьких ролях в городском театре и пожинала лавры. Так можно ли было не знать Женни Флориан? Ей пророчили большую будущность. В родном городке она считалась самым выдающимся талантом, и нельзя было сомневаться, что ей предстояло когда-нибудь прославиться в искусстве, стать, может быть, знаменитой художницей, может быть, актрисой, а, может быть, и знаменитой певицей, ибо известно было, что Женни обладала дивным голосом. Стоило ей только показаться на улице, как все оборачивались в ее сторону.

   Ясно было, что городок Любек - неподходящее место для развития больших дарований Женни. Ее отец, чиновник, гордясь своей талантливой дочкой, послал ее сначала в Гамбургское художественное училище. Но потом она переехала в Берлин, чтобы серьезно посвятить себя сцене.

   В Гамбурге, в художественном училище, познакомился с ней Качинский, и в Берлине они, разумеется, встретились опять. Качинский за это время достиг каких-то мелких успехов. Некоторые его карикатуры появились в юмористических журналах. По поводу одной- выставки о нем хорошо отозвалась критика. Женни смотрела на него с уважением, Качинский водил ее по музеям, театрам, рассказывал ей интересные вещи про разных актеров, анекдоты, сплетни. Повел ее в артистическое кафе и показал некоторых знаменитостей. Представлял ей молодых художников, архитекторов, писателей, ввел ее в разные ателье. Он был для нее бесценным ментором. Больше того: он любил ее.

   Но теперь Женни переживала большую внутреннюю борьбу. Уже несколько месяцев назад приняла она решение, но все колебалась. С недели на неделю откладывала решительный шаг. Она хотела расстаться с Качинским... С каждым днем она все больше от него удалялась, но он этого, казалось, не замечал. Ее критическая мысль скоро стала зрелее. Она поняла, что слишком высоко ценила достоинства своего друга. Сразу увидела его недостатки и слабости. В ту пору, когда ей казалось, будто она любит его, - ибо в действительности она никогда его не любила и сознавала это теперь, - в ту пору она говорила ему: "Ты красив, как Аполлон". Теперь же она говорила ему: "У тебя слишком мягкие губы, у тебя губы девушки". Ей нравились его шелковистые белокурые волосы. Теперь же она находила, что эти волосы слишком мягки, шелковисты для мужчины. Еще несколько месяцев назад она всем расхваливала добродетели Качинского, говорила, что нет менее своекорыстного, чем он, человека. Теперь же она знала, что Качинский не что иное, как эгоист, способный думать только о самом себе и больше ни о ком. Не раз ей приходилось убеждаться в том, что он лжет. А для нее не было ничего ненавистнее лжи. Она была стеснена в средствах, он уверял, будто у него нет денег, а между тем ходил по кафе, позволял себе разные удовольствия. Отец посылал ей все деньги, какие только мог сберечь. Их было мало, но и этим малым она делилась с Качинским, когда его дела бывали плохи. И она не могла простить ему того, что однажды он занял у нее денег, чтобы, как он говорил, помочь больному приятелю, и заставил ее несколько дней питаться только чаем и хлебом, а сам, как она потом узнала, истратил эти деньги на маскарад. Узнала она об этом совсем случайно. И так же случайно узнала, что Качинский завязал интрижку с одной продавщицей и берет у этой девушки деньги. Все яснее становилось ей, что его словам нельзя доверять. О, мало того, ей стало ясно, что он лгал почти постоянно. Иногда он водил ее также к приятелям, где шла игра, но она решила впредь избегать такого общества. "Что-то подозрительны мне его новые знакомства и устремления", - думала она.

   Как-то совсем незаметно потускнел ореол, в котором она раньше видела боготворимого ею некогда человека.

   Обо всем этом думала она, в то время как писала своему дорогому старому папочке, сообщая ему радостную весть о трехлетнем контракте, заключенном ею с одною из первых кинофирм. Контракт можно считать уже подписанным. Об условиях она напишет завтра. Но между тем как она писала, подробно описывая сегодняшний прием в правлении фирмы, но не упоминая имени Шелленберга, - между тем как она писала, ее мучил конфликт, в котором она находилась. "Я порву с Качинским, - говорила она себе, - о, давно мне следовало это сделать. Но что же он подумает? Он станет повсюду рассказывать, что я..."

   Но это было еще не все, нет, не все. Одно это не терзало бы ее так; что-то другое к этому присоединялось, что-то гораздо более страшнее: она чувствовала, что не относится равнодушно к этому Венцелю Шелленбергу. Да, в этом нельзя было сомневаться, она это чувствовала слишком ясно. Часто ей казалось, будто дыхание у нее обрывается, кружилась голова. А порою бывало такое ощущение, сложно ей острым ножом поцарапали грудь и по груди стекает капля крови. Нельзя было предаваться самообману: ее влекло к этому большому, широкоплечему человеку с немного грубым лицом и этой улыбкой... Какая у него улыбка? Презрительная? Высокомерная? Ее влекло к нему, больше того - она любила его, она это знала, и то, что она его любила, - вот что было ужасно. Не деньги его любила она, не сокровища, конюшни и автомобили. Не нужны ей были его деньги. Ни одного пфеннига не взяла бы она у него. И какое дело было ей до его лошадей и автомобилей? Он покровительствовал ей. Разве он не в праве был покровительствовать ей? Конечно, контракт с обществом "Одиссей" никогда не был бы заключен без его посредничества. Он хотел оказать ей услугу. Разве она могла запретить ему это? А Качинский всегда думал только о себе и даже теперь почувствовал ревность, и ничего, кроме ревности, оттого что ей повезло.

   Но ужаснее всего было то, что не только сердце ее было взволновано, но и чувства. Что же будет? Что произойдет? Ведь он это сразу заметит, с первого же взгляда. "Посоветуйте, что мне делать!"

   "Мой милый, дорогой, старый моржик, - писала Женни (моржик - было ласкательное имя, которое Женни дала отцу; лысина, круглые глаза и висячие усы действительно придавали ему некоторое сходство с моржом), - мой дорогой, старый моржик! Завтра я опять напишу тебе. Здесь происходят важные события. Чувствую, что буду счастлива!"

   Так она писала, и слова сами собой стекали с пера, а в то же время ее раздирала мука. Ничего, пусть написанное останется!

   Она запечатала письмо и пошла опустить его в ящик. Потом медленно брела по улицам, чтобы поразмыслить, сосредоточиться, охладить пылавшее лицо. Прикладывала кончики пальцев к вискам и повторяла все одни и те же слова: "Что будет? Он это сейчас же заметит! Я не поеду с ним в оперу. Я напишу ему извинительное письмо". Она остановилась и спросила себя: "Когда? Послезавтра? Значит, впереди еще сорок восемь часов без двух - сорок шесть". Придя домой, она начертила па листке почтовой бумаги сорок шесть квадратов, и, когда проходил час, она зачеркивала один квадрат.

   Читала книгу, но едва лишь склонялась над нею - время останавливалось, часы замирали. Ходила по комнате взад и вперед.

   Доброе? Нет, лицо у него не доброе, но что-то доброе в нем есть. И есть в нем также что-то страшное. Голос его часто становится громким. Всегда он расходует силу, даже когда говорит. Если бы можно было гадать по звездам?... Она подошла к окну и взглянула поверх темных крыш. Беззвездное небо, пустота. Но что это? Что. поднимается так между трубами? Она испугалась. Что это? Свет! Сияние поднималось вверх, поглощало мрачные трубы, ширилось, как светлые ворота. Это была луна!

   "Можно ли назвать это знамение благоприятным, не гневя богов?" - спросила себя Женни и легла в постель, подставляя грудь лучам луны. Проснувшись наутро, она' зачеркнула еще восемь квадратов.

   Пришел Качинский. растерянный, бледный, с воспаленными глазами, с подергивающимся ртом, безмолвный.

   - Ради бога, что случилось? - спросила она, оторопев.

   Он стоял, вперив оцепенелый взгляд в лист бумаги с непонятными квадратами.

   - У меня умерла мать, - сказал он. - Я должен ехать сегодня в Гамбург.

   Она обвила его руками, прижалась головой к его груди.

   - Бедный, бедный друг, - сказала она, - утешься!

   Он взглянул на нее.

   - Что же, ты и теперь поедешь в оперу? - спросил он.

   - Нет, - быстро ответила она, - я откажу ему.

   Но она знала, что это ложь. Слабым, ревнивым людям надо лгать, чтобы иметь покой. Она радовалась, что он должен уехать. О, как далеко она уже отошла от него!

  

   Мало-помалу стало обозначаться численное преобладание черных квадратов над белыми. Вот уже только двадцать четыре часа осталось. Женни отправилась в кафе, только чтобы убить несколько часов, хотя этот вечер ей приятнее всего было бы провести наедине с собою. На следующее утро она рано встала и начала приготовлять свой вечерний туалет. Гардероб у нее был жалкий, она близка была к отчаянию. Но потом принялась работать ловкими своими руками. Выбежала из дому, купила перчатки и разные мелочи и вечером пришла к заключению, что одета довольно сносно. Шелленбергу, конечно, не придется ее стыдиться. Днем пришел посыльный с известием, что автомобиль будет ждать ее у подъезда в четверть восьмого. Ровно в четверть восьмого она вышла из комнаты. Автомобиль был у подъезда. Но, к ее изумлению, у дверец стоял не Шелленберг, а маленький Штольпе. Она чуть было не лишилась чувств.

   "Боже, как это ужасно! - подумала она. - Можно ли так отчаянно тосковать по человеку!"

   Штольпе от имени Венцеля попросил извинения. Господин Шелленберг еще занят одним очень важным, совершенно неожиданным совещанием, к сожалению своему, может только позже приехать в театр. Ему, Штольпе, поручено покамест развлекать ее.

   Ну, это еще не так плохо. Женни вздохнула легче, стараясь подавить в себе боль небольшого огорчения. "Никакое совещание не должно было бы удержать его!" Но она сейчас же смягчила такое суждение. Не успела она еще усесться, как Штольпе засыпал ее лавиной слов.

   - Вот так у нас каждый день, - вздохнул он, упав на подушки автомобиля и ловя воздух ртом. - От семи до восьми утра мы уже ездили верхом по Тиргартену, галопом со скачкой через препятствия, - другой езды Шелленберг не признает. Потом заседание до одиннадцати утра. В одиннадцать - на аэроплане в Лейпциг. Завтрак: два яйца всмятку, стакан кофе и рюмка коньяку. В пять часов обратно, - я спал в кабине аэроплана, - опять переговоры и заседания. Поистине, мне не до веселья. Я работаю от шестнадцати до семнадцати часов в сутки, изо дня в день, даже по воскресеньям. Не понимаю, как это выносит Шелленберг. Что, собственно говоря, дают в опере?

   Женни внимательно прислушивалась к его болтовне. Все, что касалось Шелленберга, интересовало ее.

   - Дают "Свадьбу Фигаро", - с улыбкой ответила она, - вы этого не знали?

   - Нет, простите, фрейлейн Флориан, как я мог это знать? Мне ведь только четверть часа назад было дано это, правда, весьма, весьма приятное и лестное поручение. А кстати, взяли вы с собой договор фирмы? Ну вот и превосходно. Могу облегченно вздохнуть. Шелленберг приказал напомнить вам об этом. А здесь, - простите за рассеянность, - цветы, камелии. Шелленберг купил их в Лейпциге, а я про них чуть было не забыл. Он вверил мне попечение о вас, фрейлейн Флориан. Похвалите меня, если он спросит, остались ли вы довольны мною. Сегодня он был очень немилостив. О, поверьте, мой хлеб достается мне нелегко.

   Женни устремила на Штольпе ясный взгляд.

   - Но зачем же господин Шелленберг так много работает? - спросила она. - Разве он не может как-нибудь разгрузиться?

   - Это и мне совсем непонятно, - ответил маленький господин фон Штольпе. - Не знаю. Разгрузиться? - говорите вы. Разгрузиться? Это совершенно невозможно. Он все делает сам. Жажда деятельности - у него своего рода болезнь. Каждый день он посылает кипу телеграмм, объемом с библию. По вечерам, казалось бы, он должен валиться с ног от усталости. Ничуть не бывало, вечером он наряжается - и пошло, поехало: театры, общество, карты. Для меня загадка, когда он спит. И это длится уже целых три года. Непостижимо! При этом он всегда превосходно настроен. Да вот, вы сами увидите, фрейлейн Флориан! Странный человек этот Шелленберг! необыкновенно странный! Я еще никогда в жизни не встречал такого человека. Если я даже по временам проклинаю его, то... готов был бы даром для него работать... У него есть размах, видите ли, да! Размах! Все у него крупно, безудержно, безмерно.

   Всю дорогу Штольпе восхищался Венцелем Шелленбергом, пел ему дифирамбы.

   А Женни прислушивалась! Странная вещь, этот незначительный Штольпе, это краснощекое, мелькающее каблучками ничтожество, при виде которого у нее раньше поднимались брови, стал ей вдруг почти симпатичен.

   В театре Штольпе превратился в безмолвного лакея, неподвижно сидевшего за ее спиною. Только в антрактах решался он тихо н смиренно осведомляться, не угодно ли ей "чего-нибудь прохладительного - бокал шампанского?"

   Незадолго до начала последнего действия отворилась дверь, и Венцель вошел в ложу. Штольпе исчез, не попрощавшись, как тень. Венцель поздоровался с Женни, попросил прощения, и как только он сел рядом с нею, заиграл оркестр.

   Женни пришла в сильное волнение. Грудь у нее вздымалась. Она пыталась совладать с собою - напрасно! Она чувствовала на себе взгляд Веннеля, испытующе, но без всякой торопливости скользивший по ней. Этот взгляд, которым каждый другой мужчина пробудил бы в ней негодование, был для нее наслаждением. Взгляд скользил по ее профилю, по волосам, по затылку, по рукам, и она затрепетала под этим взглядом. "Какая у него власть надо мною! Кто меня защитит?" Но потом она перестала ощущать на. себе этот взгляд. Дыхание Венцеля доносилось совсем тихо и очень равномерно. Она взглянула в его сторону в увидела, что он закрыл рукою глаза, словно задремал И в самом деле, в то время как музыка Моцарта реяла в зале, наполняя его чарами и благоуханием, Венцель Шелленберг тихо спал в своем кресле.

  

   Женни попыталась рассердиться на него. Лицо у нее вытянулось, в глазах появилось выражение обиды и горечи. При какой угодно снисходительности, разве это не верх бестактности? Сначала не приехать, а потом заснуть! Никакой другой мужчина не посмел бы так поступить! Она старалась обозлиться - и не могла! "Он спит, он устал", - подумала она, больше ничего, и улыбнулась.

   Аплодисменты разбудили Венцеля. Он протер себе глаза и стал разглядывать вышедших на вызовы певцов, как кучку дураков.

   - Ради бога, простите меня, фрейлейн Флориан, за то, что я спал! - воскликнул он и рассмеялся. - Сперва я еще слышал музыку, а потом вдруг заснул. Я был страшно утомлен. Спектакль окончился?

   Такая откровенность окончательно примирила ее с ним. В ее смеющихся глазах он прочел прощение.

   Шелленберг распорядился заказать изысканный ужин в тихом, торжественном ресторане - том самом, где когда-то ужинал с Михаэлем.

   - Есть люди, - думала Женни Флориан, - которых