Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

новенно узнал ее. Это было на состязаниях в теннис, и он только заехал в клуб за Эстер.

   Так вот она, наконец, эта борзая, которую он так долго искал! Ошибки быть не могло. Господин был в серебристо-сером летнем пальто и такой же шляпе. Одет по последней моде, преувеличенно элегантен, строен, высок, белокур. Вот он повернулся, потому что собака прыгала на него, и Венцель увидел его лицо. Увидел - и сразу побледнел.

   Это был тот самый молодой человек, который весною взял приз на танцевальном турнире. Как же звали его? Венцель знал его много лет, встречался с ним порою в игорных клубах, он был другом Женни Флориан. Теперь он играл известную роль в кино и театре. Никогда этот молодой человек не внушал доверия Венцелю, быть может потому, что Венцель ненавидел так называемых красивых, женственных мужчин. Тут он вспомнил вдруг его фамилию: Качинский. Да, так звали молодого человека.

   Почему Эстер не назвала тогда имени Качинского?

   Чувствуя глухую тревогу, Венцель ушел из клуба без Эстер. Он оставил ей автомобиль и велел шоферу передать ей, что по срочному делу вызван обратно в контору.

   Бесцельно гулял он в течение часа. Воздух, движение освежили его. Вдруг он рассмеялся над своими вздорными соображениями.

   "Да ведь это все нервы! - сказал он себе. - Надо недели три поплавать по морю!"

   Тем не менее, начиная с этого дня, какая-то неуверенность овладела Венцелем. Он не поехал отдыхать на море. За неделю неуверенность эта стала невыносима.

   Он знал надежных людей, на которых можно было возлагать столь щекотливые поручения, и под строжайшим секретом преподал им надлежащие инструкции.

   Он наблюдал за Эстер. Ему показалось, что она проявляет особую сдержанность как раз по отношению к Качинскому, который, впрочем, лишь изредка бывал у них в доме. Венцель пытался читать в ее напудренном и загримированном лице. Что-то чуждое было в этом лице, оно было завуалировано косметикой. Волосы она красила теперь в медно-желтый цвет, отчего глаза у нее стали темнее и, как Венцелю казалось, загадочнее.

   Чем дольше он всматривался в это лицо, тем более чуждым оно ему казалось. Чем больше он старался постигнуть эту женщину, тем более казалась она ему незнакомой. И вправду, совсем чужая женщина жила с ним в его доме!..

   Ему припомнилась вдруг беседа, которую вели между собою об Эстер два господина в фойе лондонского отеля. Они мгновенно умолкли, заметив, что он их слушает, и стали затем относиться к нему с изысканной учтивостью, точно им надо было загладить какую-то вину. Это случилось незадолго до его свадьбы. По-английски он понимал неважно, а все же ему казалось теперь, будто эти господа высказывали об Эстер довольно непочтительные суждения. Это угадывалось не столько по словам, сколько по тону. Первый брак Эстер, ее развод, вся ее жизнь до его знакомства с нею, - ко всему этому он относился до сих пор совершенно безразлично. Теперь же вдруг все это стало безмерно интересовать его. Кто была эта женщина, носившая его фамилию?

   Случилось так, что Гольдбауму предстояло съездить через несколько дней в Лондон. Венцель конфиденциально переговорил с ним. Гольдбаум был настолько умен и тактичен, что как нельзя более подходил к такого рода трудной миссии.

   Гольдбаум сперва противился, раздраженно покачивал своим толстым, рыжеволосым черепом, но в конце концов обещал сделать все возможное и "немножко порасспросить" своих друзей.

   В тревоге ожидал Венцель его возвращения. Еще тревожнее ждал он доклада своих берлинских доверенных людей. Эстер ничего решительно не подозревала.

   Ему припомнилось, что Макентин однажды, весьма тактично и осторожно, отпустил замечание относительно того, что Эстер чрезмерно пренебрегает общественными условностями. Он тогда поговорил с Эстер и попросил ее вести себя более сдержанно.

   - Люди здесь не люди большого спета, Эстер, - сказал он. - Они преимущественно мещане, смотрят на вещи другими глазами и многое могут истолковать превратно.

   Эстер приподняла верхнюю губу.

   - Брось ты их, - сказала она, высокомерно запрокинув голову. - Я делаю, что хочу, ты это знаешь, и до людей мне дела нет.

   Такой ответ казался теперь Венцелю неопределенным и уклончивым.

   Гольдбаум вернулся и пришел с докладом о своей поездке. Венцель принял его у себя в кабинете и приказал никого не впускать. Сначала они обстоятельно переговорили о делах.

   - Ну, а другое дело? - спросил Венцель и багрово покраснел от стыда.

   Гольдбаум сделал гримасу и стал увиливать от ответа. Слышал он, правда, всякие сплетни болтовню и басни, но ничего больше, ничего положительного, ни одного факта.

   Венцель попросил его сказать, по крайней мере, что говорят об Эстер. Даже это интересовало его. Попросил Гольдбаума, как друга, быть откровенным.

   И в конце концов Гольдбаум рассказал о том, какие сплетни ходят насчет брака Эстер с сэром Уэсзерли. Не все, говорят, было в этом деле так просто и гладко. Разумеется, все это вздор и болтовня. Так например, рассказывают, будто Эстер была в связи с неким майором Ферфаксом; будто она месяц прожила с ним в одном египетском отеле. Злые языки называют еще и других мужчин, но и это все не что иное, как сплетни, какими люди занимаются во всяком обществе.

   Венцель притворился равнодушным и пожал Гольдбауму руку.

   - Я слышал более определенные вещи, - сказал он. - Эта болтовня меня, разумеется, нисколько не волнует.

   Он остался один, и тогда лицо у него вдруг изменилось. Он вспомнил выражение лиц у обоих лондонских господ, которые шептались в фойе отеля об Эстер и умолкли при его появлении. Он увидел перед собою картину свадебного обеда. Вот сидит майор Ферфакс, - теперь он понял взгляд, который ему случилось однажды перехватить в Венеции, - а вот сидят другие молодые люди изящного вида... Быть может, Эстер в душе смеялась над ним, в то время как он торжественно сидел рядом с ней за свадебным столом.

   Во всяком случае он желал ясности, и на следующий день один из его агентов отправился на аэроплане в Лондон.

   От своих берлинских доверенных лиц он не получил никаких положительных сведений. Качинского не было в Берлине, он снимался для экрана где-то во Франции. Приходилось запастись терпением.

   Через неделю агент вернулся из Лондона. Его профессией было серьезно заниматься частными делами своих ближних, и он подробно доложил обо всем, что ему удалось выяснить. Определенно называли не одного Ферфакса, но еще целый ряд любовников. В Лондоне всем было известно, что Уесзерли, как джентльмен, взял на себя вину, чтобы предотвратить скандал. Рассказывали также, будто барон Блау однажды заплатил долг Эстер в размере двадцати тысяч фунтов и состоял с нею, - правда, весьма короткое время, - в интимных отношениях.

   Почва заколебалась под ногами у Венцеля. Он начинал догадываться, кто такая Эстер.

   Но все, что происходило до его женитьбы, ничуть его, разумеется, не касалось. Он не был к этому равнодушен, отнюдь нет, но он не имел права судить за это Эстер. Она никогда не разыгрывала роли добродетельной и неприступной особы. Она молчала, но не лицемерила.

   Но горе ей, если окажется, что она изменяла своему долгу после того, как стала носить его имя. Он думал: "Горе ей!" - и не хотел додумывать эту мысль до конца.

   Венцель одурял себя работой, вином и снотворными средствами. Старался пореже бывать дома. Его тревога росла с каждым днем. Качинский уже неделю был в городе. Скоро все так или иначе выяснится.

   Как-то вечером доложили о приходе агента. Венцель запер двери. Агент без долгих предисловий достал из кармана записную книжку и положил ее перед Венцелем на стол. Там все было записано черным по белому. Во вторник, такого-то числа, в пять часов вошла в дом, в семь ушла. В пятницу - в шесть вошла, в половине восьмого ушла. В воскресенье, после театра, вошла в одиннадцать, ушла в час.

   Далее агент указал еще на одного очень известного теннисного игрока; он мог бы пойти и по этому следу, если угодно господину Шелленбергу. Правда, в этом отношении у него еще нет никакой уверенности...

   Венцель неподвижно сидел за столом, точно изваянный из серого камня.

   - Не нужно, - сказал он, и голос его прозвучал спокойно, как всегда. Но руки у него так дрожали, что он их спрятал под стол. Вдруг у него загорелись глаза. - Горе вам, сударь, если вы меня обманываете! - крикнул он. - Я проверю, говорите ли вы правду. Берегитесь! - закричал он.

   Агент попятился в испуге.

   - Можете проверить, господин Шелленберг.

  

   Целую неделю Венцель ни на минуту не уходил из конторы в послеобеденные часы. Он работал над радикальным переустройством шелленберговского концерна, которое должно было сократить на треть расходы по управлению. Это был огромный план, для разработки которого он никогда раньше не находил времени. Он с головой ушел в работу. Только по временам он вставал поглядеть в окно: на углу стоял наемный автомобиль.

   И вдруг в начале шестого часа последовал вызов по телефону.

   Венцель побледнел. Взял шляпу, выбежал на улицу и сел в этот автомобиль. Улица, номер дома, ждать впредь до распоряжения, двадцать марок на чай. Автомобиль тронулся. "Быть, кажется, стрельбе! - подумал шофер. - Вид у него совсем оголтелый!"

   Наблюдательный пункт был выбран хорошо. Венцель неподвижно сидел в купе, приковавшись глазами к указанному ему дому, и курил. Это была маленькая вилла в Шарлоттенбурге, близ Штейнплаца. "Лавина тронулась, ее не остановить!" - думал Венцель и не сводил взгляда с виллы. Мысли стремительно проносились в мозгу. Он выкуривал одну папиросу за другою и ждал. Прошел час. Все купе уже наполнилось дымом. Он был в каком-то полусне. Мысли остановились. Шевелились только второстепенные. Кто построил эту виллу? Сколько должен зарабатывать актер, чтобы иметь возможность жить в такой вилле? Но, может быть, он имеет еще другие доходы? На углу стоял агент, читал газету и ел банан. Он внушал Венцелю отвращение.

   За несколько минут до семи дверь открылась, и вышла дама. На ней была кокетливая коричневая шляпка и того же цвета тонкое, мягкое манто, плотно облегавшее ее стройное тело. Борзая собака выскользнула из двери, но на чей-то оклик сейчас же вбежала обратно. Дама вышла из дома непринужденно, беспечно, как ежедневно в каждом большом городе тысячи дам выходят из какого-нибудь дома в этот час.

   Но эта дама носила его имя.

   Спокойной походкой направилась Эстер вдоль улицы, потом подозвала наемный автомобиль и скрылась.

   Некоторое время Венцель еще ждал неподвижно в своем купе. Агент прошел мимо и поглядел в оконце. Тогда шоферу приказано было ехать назад в контору.

   "Значит, ничего не вышло, - подумал шофер, - меня не потянут свидетелем в суд".

   Венцель провел в конторе только несколько минут. Машинально подписал несколько десятков писем. Потом поехал обратно в Груневальд.

   Мрачный вошел он в дом. Лоб у него, был изборожден морщинами злобы. Прислуга безмолвно спасалась бегством от его дурного настроения.

   - Дамы - в китайской комнате.

   Китайская комната была отделана в экзотическом стиле, отнюдь не в китайском, но так уже она называлась. Стены были сплошь облицованы кафельными плитками ультрамаринового цвета, потолок покрыт росписью и позолотой. Эстер любила сидеть в этой комнате, когда смеркалось.

   До слуха Венцеля уже доносились женские голоса. Разговор велся по-английски и по-французски. Вчера приехали погостить две приятельницы: жена английского оптового чаеторговца Вайолет, с прической мадонны и сластолюбивыми губами, и Жоржет, маленькая, подвижная, как ртуть, черноволосая француженка, сбежавшая от мужа и прятавшаяся у Эстер. Дамы оживленно беседовали о предстоявшем через несколько дней ночном празднике в Хельброннене. Ожидали только наступления более теплой погоды. Венцель, остановившись в гостиной Эстер, смотрел в китайскую комнату. Дым дамских пахитосок образовал под потолком неподвижный, парящий слой.

   В этот миг лакей подал Эстер карточку, и сейчас же вслед за этим в китайской комнате появилась фигура молодою человека. Венцель узнал голос Качинского.

   - Вес долго не было в городе, господин Качинский, - сказала Эстер почти равнодушным, почти скучающим тоном.

   - Я был занят за границей, - ответил Качинский. - Вернулся несколько дней назад, но только сегодня урвал свободный часок.

   - Мои подруги, Вайолет Тэйлор из Лондона и Жоржет Леблан из Парижа.

   Венцель вдруг весь облился потом.

   "О, какая бесстыдная комедия!"

   Лицо у него было серое, как свинец, долго пробывший на открытом воздухе.

   Он медленно поднялся по лестнице. Лестница скрипела под его весом. Он уединился в своем кабинете и велел передать, чтобы его не ждали к чаю. У него срочные дела.

   Кипы телеграмм и деловых бумаг были приготовлены его секретарем. Он не взглянул на них. Он ходил по своему полутемному кабинету взад и вперед, взад и вперед и не переставал повторять:

   "О. какая бесстыдная, жалкая комедия!"

   И опять все тело у него покрылось испариной.

   Пробило полночь, а Венцель в мрачной и немой ярости все еще шагал по комнате взад и вперед, вполголоса говоря сам с собою. Снизу доносились иногда голоса к смех. Число гостей там как будто увеличилось.

   "Обман, ложь, лицемерие! Лавина тронулась. Она убьет меня, и ее, и всех! О, какая низость!"

   Вдруг ему показалось, будто у всех мужчин и женщин, бывавших в его доме, сквозило во взглядах какое-то странное и необыкновенное выражение, словно они скрывали от него нечто такое, чего совершенно скрыть не могли. Он увидел перед собою, не первый раз за эти дни, гостей, собравшихся в Лондоне на свадьбу, молодых, рослых мужчин, майора Ферфакса, барона Блау, и вдруг ему почудилось, словно у всех у них вызывающий вид и словно все они уставились в него с холодной усмешкой в глазах.

   Он стиснул зубы так, что они хрустнули.

   "Какое отчаянное бесстыдство! Она меня втянула в грязь и, что еще гораздо ужаснее (гораздо ужаснее в глазах Венцеля!), она сделала меня посмешищем всех этих людей!"

   О, разумеется, этот Ферфакс, и Блау, и Качинский, и другие - смеются над ним до упаду. Что же, поделом ему, он этого сам добивался! Все знали, что из этого выйдет, только он не знал.

   "Я не потерплю, чтобы меня втаптывали в грязь! - скрежетал он: - Я отомщу, я страшно отомщу!"

   Она потребовала свободы, свободы во всех отношениях. Он предоставил ей свободу. Но разве эту свободу не ограничивали законы света и ее пола? Может быть, она так же не знает удержу в наслаждениях, как и он сам? Может быть, она - Венцель Шелленберг в юбке? Может быть! Что знает он о ней? Чужая женщина, незнакомая, как неизвестный зверь, свойств которого никто не изучил. Все мрачнее, все страшнее рисовалась ему его судьба. Снизу доносился смех. Звуки рояля. Там танцевали.

   "Я этого не потерплю!" - восклицал он вновь и вновь с искаженным лицом.

   Это была страшная ночь.

  

   Перед зданием общества "Новая Германия" теснилась, плечо к плечу, несметная толпа безработных. Улица гудела от криков.

   - Дай нам работу, Шелленберг! Дай нам хлеба!

   Двери здания были закрыты.

   Михаэль, стоя на балконе, обратился с речью к упавшим духом. Он заявил, что общество за последние недели поставило на работу много тысяч людей, но временно не располагает больше средствами. Он возобновит свои хлопоты перед правительством и городским управлением.

   Экономический кризис обострился. В копях росли горы угля, много доменных печей уже погасло. Экспорт упал до минимума. Много лет оставались люди глухи к его предложениям.

   Каждый день в его кабинет доносились крики:

   - Дай нам работы! Выходи, Шелленберг!

   Шум вскипал. Улица бушевала, камни летели в оконные стекла. Вмешивалась полиция.

   На днях кучка безработных проникла в окна. С большим трудом удалось успокоить несчастных. Вчера явился один пьяный и вел себя, как буйный сумасшедший. Он уже раньше работал у общества, но был уволен, так как оказался вообще непригодным ни для какой работы. Он потребовал немедленного обратного приема, пригрозив взорвать все здание. У него, - кричал он, - больная жена и четверо маленьких детей, умирающих с голоду где-то в подвале. Схватив стул, он бросился на служащих. Это был широкоплечий, кривоногий человек, по ремеслу - каменщик; лицо у него было одутловатое от пьянства, с рыжими усами. В бешенстве он кричал, что вернется на следующий день.

   И вернулся в самом деле.

   В этот день должно было состояться совместное заседание представителей правительства и рабочих союзов, на которое был приглашен Михаэль для доклада о своих планах.

   Немного опоздав, как всегда, Михаэль спускался по лестнице так быстро, что Ева, которая должна была проводить его на заседание, с трудом поспевала за ним.

   В эти беспокойные дни Михаэль обычно выходил из дома через запасный подъезд. Но не успел он стать на первую ступень этого подъезда, как ощутил сильный удар в левое плечо. Ему показалось, что его толкнули в плечо тяжелой палкой, железной полосой. Он зашатался и чуть было не упал. Этот переулок был довольно безлюден, и он не заметил ничего подозрительного. Но в тот же миг он увидел, как его шофер, стоявший подле автомобиля, ринулся на какого-то человека и сбил его с ног. Сейчас же собралась толпа.

   - Он стрелял в Шелленберга! - крикнул шофер и показал на человека с одутловатым, покрытым грязью лицом, которого повалил на землю.

   Это был каменщик с рыжими усами, поклявшийся накануне отомстить.

   Михаэль даже не слышал выстрела. Звук заглушён был уличным шумом. Все это произошло в какие-нибудь две секунды. Михаэль все еще стоял на ногах, недоумевая. В плече он по-прежнему чувствовал сильную боль.

   - Ты ранен? - спросила Ева, глядя ему в лицо расширенными от ужаса и волнения глазами.

   Михаэль покачал головой, он не мог выговорить ни слова. Боль в плече становилась все сильнее.

   - Ах, да ведь тут кровь! - крикнула Ева и, достав свой носовой платочек, поспешно просунула его Михаэлю под жилет.

   В смятении она пыталась втянуть его обратно в дверь подъезда.

   Наконец, Михаэлю удалось заговорить.

   - Эго ничего, - сказал он. - Пустяки! Что ему нужно было? - крикнул он, обращаясь к людям, толпившимся вокруг покушавшегося.

   Все это произошло среди бела дня, около трех часов пополудни.

   Часом позже стая газетчиков мчалась по улицам со свежими еще листами и орала.

   - Покушение на Михаэля Шелленберга! Безработный стрелял в Шелленберга!

   В вечерних газетах появились только короткие заметки. Безработный, - гласили они, - стрелял из револьвера в известного политико-эконома и химика Михаэля Шелленберга, основателя и руководителя общества "Новая Германия". Толпа собиралась линчевать покушавшегося, но Михаэль Шелленберг заступился за него. Состояние здоровья раненого, насколько это удалось установить, не внушает опасений.

   В утренних газетах приводились подробные сведения. Покушение совершил некто Хейнеке, каменщик, записной пьяница, не раз уже бывший под судом. Его показания сбивчивы. Газеты склонны были считать Хейнеке слабоумным. Мотивы покушения были весьма неясны. Сначала Хейнеке заявил, будто взялся за оружие под гнетом нужды. Репортеры уже обследовали его домашние обстоятельства и, действительно, должны были констатировать, что больная жена его и четверо маленьких детей живут в неописуемой нищете, в сыром подвальном помещении площадью в четыре квадратных метра. Затем Хейнеке показал, будто хотел отомстить Шелленбергу. Он работал у общества "Новая Германия", получал нищенское жалованье, а потом его просто выбросили на улицу. Между тем у Шелленберга есть дворец в Груневальде, содержащий сотни зал, и скаковая конюшня, и все это добыто потом и кровью безработных. "Трагическая ошибка! - писала одна газета. - Покушавшийся спутал политико-эконома Михаэля Шелленберга с его братом, промышленником и финансистом Венцелем Шелленбергом!"

   Хейнеке указали на его ошибку.

   - Это все равно, - ответил он, - все они хороши.

   Далее он заявил, что стрелял для того, чтобы попасть в тюрьму. У него оставался выбор только между тюрьмой и петлей, так как работы он все равно не мог бы найти.

   Словом - потерявший руль, слабоумный алкоголик.

   Бюллетени врачей, печатавшиеся в газетах, были благоприятны. Пуля, раздробившая ключицу, была извлечена в ту же ночь. Михаэль поправится через несколько недель, если только не будет каких-либо осложнений.

   У Михаэля немного повысилась температура, и к вечеру его стало слегка лихорадить. Вот и все. Общее его самочувствие было превосходно. Уже на третий день он пожелал выписаться из клиники, чтобы снова взяться за работу. Но врачи этому воспротивились, прибегнув к содействию Евы, чье влияние на пациента было им известно, и Михаэлю волей-неволей пришлось остаться в клинике. Приехали комиссары снять с него допрос.

   - Отпустите беднягу на свободу, - сказал Михаэль. - Он жертва общего тяжелого положения. Его отчаянный поступок не есть индивидуальный акт, в нем выразилось отчаяние многих тысяч безработных.

   Через неделю температура была удовлетворительна, и рана настолько зажила, что врачи позволили Михаэлю ежедневно в течение двух часов выслушивать доклады директоров. После этого он сразу почувствовал себя гораздо лучше. Ева была с ним неотлучно.

   Однажды в клинику приехал Венцель.

   Венцель несколько недель провел в разъездах. Как ангел мести, появлялся он во многих своих предприятиях. Ему сопутствовали только Макентин и Штольпе. Лицо у него было холодное и угрюмое, директора и доверенные дрожали под его взглядом. Ряд директоров был уволен. Нет, Венцель Шелленберг не склонен платить высокие оклады за вялую работу. Ошибаетесь, господа! Ему нужны люди творческого ума, неизменно имеющие в виду интересы концерна.

   В пути он узнал про покушение на Михаэля. В Ганновере, перед тем как сесть в кельнский поезд, он купил газету. Это было на другое утро после покушения.

   - Посмотрите-ка, Макентин! - воскликнул он побледнев. - Что это значит?

   Штольпе мигом дано было поручение поехать в Берлин и посылать в Кельн подробные сообщения. В Кельне Венцель купил все газеты.

   - Читайте, Макентин, - сказал он с растерянной улыбкой, - в сущности, пуля этого негодяя метила в меня. Если что-нибудь случится с Михаэлем, это будет у меня на совести.

   Несколько дней подряд Макентин читал в глазах у Венцеля мучительную тревогу.

   Сообщения о здоровье Михаэля становились с каждым днем утешительнее, и Венцель как будто успокоился.

   - Еще раз пронесло, слава богу!

   Вернувшись в Берлин, он прямо с вокзала поехал в клинику.

   Но врачи все еще не. разрешали посещений, которые могли бы взволновать Михаэля. Венцелю пришлось поэтому довольствоваться беседой с Евой Дукс. Ева заметила в лице Венцеля резкую перемену, словно его вдруг постигла какая-то болезнь. Он казался старше на несколько лет, черты стали жестче, и выражение их было совсем другое. Он взял с нее обещание дважды в день телефонировать ему. Она охотно дала это обещание. Венцель, казалось, страдал.

   Наконец, Михаэлю позволили встать с постели. Разрешили несколько папирос в день и черный кофе. Но врачи все еще не выпускали его из клиники, температура по ночам еще иногда поднималась. Зато они не возражали против легких умственных занятий, неутомительных, разумеется, - они были милостивы, господа врачи!

   Покуривая папиросу, Михаэль расхаживал по комнате.

   - У меня нашлось теперь время для многих мыслей, которые раньше всегда приходилось откладывать, Ева! Таков, например, этот план пловучих мастерских, которые можно было бы легко переводить с места на место. Не хочешь ли записать это все, Ева?

   Ева забастовала. Это слишком утомительная для него работа. Затем она напомнила, что уже истек срок конкурса.

   Михаэль и с этим согласился.

   Общество несколько месяцев назад объявило конкурс: "Поправки и предложения к проекту использования Люнебургской степи". В конкурсе приняли участие архитекторы, инженеры, политико-экономы, строители городов, и естественно было, что в числе соревнователей оказалось много сотрудников Михаэля. Просмотр поступивших работ обрадовал его. Собралось жюри и признало лучшим проектом труд одного из самых молодых его сотрудников, совершенно неизвестного человека. Его звали Георгом Вейденбахом, и он руководил одной из небольших колоний близ Берлина.

   Михаэль пригласил Вейденбаха к себе, чтобы поздравить его. Худощавый молодой человек, белокурый, с загорелым лицом и блестящими глазами, вошел в его комнату.

   - Ваша работа превосходна, - сказал Михаэль, пожав ему руку. - Я поставлю вас во главе одного из отделений. Будьте готовы к переезду в Берлин. Едва лишь я выйду из клиники, вы получите от меня весточку. - Он внимательно присмотрелся к Георгу. - Где-то я с вами уже встречался, - сказал он затем.

   Георг напомнил ему, как просил у него разрешения перевезти в "Счастливое пристанище" свою жену.

   - Ах, это вы! - ответил Михаэль. - Как же, отлично помню! Я очень рад, что мы опять встретились. Вид у вас теперь гораздо лучше, чем тогда.

   Через несколько дней после того, как врачи признали Михаэля выздоровевшим и выписали его из клиники, он вызвал Вейденбаха в Берлин. Сам отвел Георга в тот отдел, заведывание которым поручил ему, и ввел его во владение рабочими комнатами.

   - Итак, в добрый час, Вейденбах, желаю вам дальнейших успехов! - сказал он ему.

   Таким-то окольным путем Георг после долгого отсутствия "снова вернулся в Берлин, где когда-то бродил в смятении по улицам, как потерявший хозяина пес.

   Это были трудные дни для Христины. Она приехала в Берлин с маленьким Георгом, чтобы устроить квартиру, которую им предоставило общество. Христина делала покупки! О, скромные, - она рассчитывала каждый грош. День и ночь шила занавески. Наконец, справилась со всем, и можно было тихо отпраздновать новоселье. В кухне у Христины слышались шипенье и треск.

   В гости пришли: однорукий Леман, бывший начальник Георга, с бутылкой бургундского; мясник Мориц, приехавший для этого из "Счастливого пристанища", пышущий здоровьем и силою, нагруженный произведениями своего искусства; и, наконец, Штобвассер, у которого была теперь мастерская на Ноллендорфской площади. Он явился с черным котом, своим неразлучным спутником, и принес огромный букет, с трудом пролезший в дверь.

   - Вот вы опять здесь! - воскликнул он вне себя от радости и расцеловался с друзьями.

  

   Венцель в эту пору почти все время разъезжал по делам. Изредка только возвращался он на день-другой в Берлин. Он останавливался в своем груневальдском доме, но нигде не показывался. Он работал.

   Эстер не замечала его отсутствия. Она была слишком поглощена приготовлениями к своему летнему празднику в Хельброннене. Этот праздник должен был длиться целую неделю, от одного воскресенья до другого. Молодой драматург сочинил "Три сцены из жизни Казаковы", которые должны были занять три вечера подряд. Спектакль ставил Качинский. Эстер была в хлопотах с раннего утра до поздней ночи. Все время у нее было занято: совещания с художниками, архитекторами, актерами, музыкантами, десятки телеграмм и писем... Она смеялась, была взбудоражена и совсем не обращала внимания на то, что Венцель, возвращаясь порой на два-три дня, почти не показывался ей на глаза и ел у себя в комнате.

   Венцель начинал сомневаться в самом себе. Уверенность, с какой Эстер держалась перед ним, ее сердечность, когда он на несколько минут заглядывал в ее гостиную, ставили его в тупик. Неужели он ее, несмотря ни на что, подозревает несправедливо?

   Однажды Венцель заметил в обращении с ним Макентина какую-то робость и неуверенность. Да, конечно, в этом не могло быть сомнения, это был не прежний Макентин. Могло почти показаться, что у него совесть нечиста. Он избегал взгляда Венцеля, голос у него звучал хрипло. Он словно что-то скрывал. В конце концов Венцель потребовал у него объяснения.

   - Что с вами, Макентин? Что на вас нашло? Что тут происходит? - допрашивал он его.

   Макентин побледнел, пальцы его нервно мяли сигару.

   - О, ничего, - ответил он, стараясь не смотреть Венцелю в глаза. - Ничего, решительно ничего или почти ничего. А между тем мне стыдно, я это считаю своим долгом дружбы перед вами... Вы всегда были ко мне добры и подняли меня на известную высоту, хотя ведь я ничего не понимаю в делах и часто даже вводил вас в убытки...

   Затем Макентин снова заговорил тем тоном, к которому прибегал в неприятных положениях. Это был несколько отрывистый, трескучий тон, изобличавший в нем бывшего военного. Словом, без долгих предисловий, Макентин заявил, что считает своею обязанностью обратить внимание Венцеля на актера Качинского, который совершенно открыто хвастается, будто состоит любовником Эстер Шелленберг. Это на днях рассказал ему Штольпе.

   Венцель сидел с серым лицом. Опять оно приобрело тот цвет, какой имеет свинец, долго пробывший на открытом воздухе. Однако он быстро овладел собою. Теперь дело подходило к концу. Он взял с Макентина слово молчать. Потом у него было долгое объяснение с маленьким Штольпе. Слезы стояли на глазах у Штольпе, когда он, дрожа всем телом, вышел из комнаты Венцеля.

   В тот же день Венцель умчался в автомобиле из Берлина. Дурак! Ах. какой дурак! Ведь он уже готов был самому себе не поверить! Эта пьеса, которую они собирались разыграть, эти "Три сцены из жизни Казаковы" чуть было его не провели! О, какая невероятная глупость! Он просто готов был заплакать, - так опечалила его собственная непомерная наивность и ограниченность. Автор этой пьесы жил у Качинского; Венцель это случайно узнал. Однажды, в совершенном помрачении рассудка, Венцель сам себя обольстил таким предположением: автор пьесы живет у Качинского; Эстер непостижимо увлечена этим праздником; что, если она ходила к Качинскому, чтобы с ними обоими совещаться? Все это могло объясняться так просто, до смешного просто, между тем как у него сердце рвалось на части. Как бы не так! О, дурак! Какой дурак! Но теперь его хватили дубиной по голове. "Бить тебя надо, как быка, чтобы ты что-нибудь сообразил!"

   И кто он такой вообще, этот фат, этот "режиссер"? Кто он? Венцель помнил его с того времени... когда это было?... Это было во время его романа с Женни Флориан. В самом начале. Он получил тогда анонимное письмо: "Остерегайтесь художника К. Он поклялся отомстить вам за Женни Флориан!" Это письмо он показал Женни. Она сказала: "Он сам написал это письмо!"

   Подумайте! Этот самый...

   Автомобиль мчался по грязи сквозь дождь. Венцель постучал в стекло, и машина остановилась.

   - Куда мы едем?

   - В Варнемюнде, как вы приказали, господин Шелленберг, - ответил шофер.

   Венцель дико озирался по сторонам. Потом спохватился:

   - Мне показалось, что вы ошиблись дорогой.

   Снова автомобиль понесся по грязи сквозь дождь. Надвинулась ночь. Ну, ладно, пусть в Варнемюнде. Это было ему совершенно безразлично. В Варнемюнде была стоянка яхты. Они прибыли туда около полуночи. Шел дождь, и завывал ветер. Фары автомобиля обдавали светом стеклянные веранды. Точно оранжерейный город... К сваям против набережной была пришвартована яхта. Она казалась покинутой.

   Шофер свистнул, прокричал имя яхты раз-другой, и Венцель вздрагивал, как от удара, когда шофер ревел во мрак: "Эй, Эстер Шелленберг!.." Все было тихо. В конце концов шофер разыскал лодку, которая доставила Венцеля на яхту, и там появилась, наконец, какая-то заспанная и растерянная фигура.

   - Спите вы все, что ли? - гневно крикнул Венцель, и в тот же миг яхта ожила. Загорелись огни, послышались торопливые шаги.

   Капитана не было на борту. Венцель приказал немедленно разыскать его и приготовиться к отплытию. Да, ему вдруг пришло в голову выйти в море. Вода шумела, ветер гудел в снастях. Венцель уже сидел в каюте и вдруг почувствовал себя свободнее и спокойнее. Какая тишина! Какая благодатная тишина! Его гнев улегся. Как чудесно шумела вода!

   Стюард подал горячий кофе, Венцель налил в него коньяку, потом закурил сигару и стал ходить взад и вперед. Он почти забыл весь свой стыд и позор. Когда через час в кают-компанию вошел капитан, ошеломленный и растерянный, бормоча извинения, гнев Венцеля уже простыл.

   - Бросьте говорить глупости, - перебил он капитана, бывшего командира подводной лодки, по фамилии Витгенштейн. - Мы ведь товарищи, и что за беда, если вы одну ночь провели не на судне! Отужинайте со мною! Мне вдруг стало в Берлине невмоготу. Захотелось подышать свежим воздухом. Мы немного поплаваем. Вы готовы?

   Витгенштейн ответил, что послал за буксирным пароходом, и его придется довольно долго ждать.

   - Что ж, у нас есть время, Витгенштейн! - воскликнул Венцель, хорошо настроившись. - Мы будем пить и есть!

   Он велел принести вина и стал опрокидывать в себя стакан за стаканом.

   - Нервы у меня совсем расстроились, Витгенштейн! - крикнул он смеясь. - Посмотрите, как у меня дергаются руки. Мне необходимо дня два провести в море. Пусть и команда пьет, Витгенштейн. Погода плохая, и я их лишил ночного покоя. Дайте каждому по бутылке этого бордо и по две добрых рюмки водки!

   Только на рассвете буксир отдал канат, и яхта, хлопая парусами, двинулась в море. Витгенштейн велел взять все рифы, - погода стояла свежая.

   - Какой курс прикажете, господин Шелленберг?

   - Возьмите курс на Копенгаген. Как здесь дивно, в море!

   С гулом и хлопаньем понеслась яхта вперед. Когда вдали показался датский берег, Венцель велел держать курс на Борагольм.

   - Крейсируйте, валяйте в какую хотите сторону, - сказал он, - только держитесь подальше от людей.

   Днем он заснул, а вечером снова пил с Витгенштейном. В полночь весь корабль был пьян. Так они неслись по волнам.

   Венцель разошелся, шумел.

   - Что бы вы сказали, Витгенштейн, - крикнул он Капитану, - если бы я убил человека?

   Волна перекатилась, шипя, через палубу.

   - Я пожалел бы об этом. Но вы этого, конечно, не сделаете.

   - Как знать, Витгенштейн! Возможно, что вы об этом еще услышите!

   Немного позже он сказал капитану со смехом:

   - Послушайте, Витгенштейн, у меня - превосходная идея! Не заняться ли нам с вами вдвоем контрабандой? Мы могли бы провозить спирт в Норвегию и Финляндию. Великолепное занятие для таких двух старых вояк, как мы с вами!

   И Венцель расхохотался.

   "Что с ним случилось?" - недоумевал Витгенштейн. Он старался пить как можно меньше, как ни приставал к нему Венцель. Холоден и трезв оставался он во время всего плаванья.

   Три дня и три ночи носилась яхта под серыми дождевыми тучами по бурному морю. Наконец, даже Венцелю это надоело. Они пришли обратно в Варнемюнде, и Венцель отправился в отель, где сейчас же лег спать.

  

   Тело Веннеля пылало. Он стонал во сне.

   Ему снилось, что он спасается бегством. Что-то произошло, что-то страшное, и он бежал. Он мчался в скором поезде. Стекла в окнах дребезжали. Шатаясь, прошел он по поезду в вагон-ресторан. Вдруг он заметил, что левая манжета у него в крови. Он быстро встал, испуганно оглянулся и прошел назад по раскачивавшимся вагонам в свое купе. Тут он, к своему ужасу, увидел, что и на жилете у него кровяные пятна. Да, это так, он совершил убийство! Кого он убил? Почему? Он этого не знал. И вдруг он совершенно ясно понял, что это бегство и что он подкупил машиниста, чтобы тот вел поезд с бешеной скоростью... Фантастичен был город, куда он примчался, гудели пароходы, возвышался лес дымящихся труб, сирены пронзительно ревели. А вот пароход, готовый сняться с якоря. Его зовут "Креол". Он глухо протрубил, воздух содрогнулся. Матросы как раз собирались убрать сходни, отдавали швартовы, но в самый последний миг Венцелю удалось попасть на борт.

   Да, теперь он спасен! Он облегченно вздохнул. Пароход с ревом и гудением стал удаляться от берега, и лес дымящихся труб потонул. Уверенность, спокойствие... Никому его уже не догнать!

   За табльдотом Венцель вдруг заметил пятнышко крови на своей фрачной сорочке, и оно все ширилось. На него уже подозрительно смотрело много глаз. Побледнев, он ушел, быстро переменил сорочку, но, когда вернулся, - что это? - на его крахмальной манишке обозначились кровавые следы пальцев. Однако теперь их никто как будто не замечал.

   Пароход уносился вдаль, с бешеной скоростью летел он по морю. За кормою струя была широка и кипуча, как Рейн. Никто не обращал особенного внимания на Венцеля, и даже стюард, убиравший его каюту, казалось, совсем не видел, что его носовые платки были окровавлены и даже постельное белье запятнано кровью.

   - Где пассажиры? - спросил Венцель, в прекраснейшем настроении, капитана, когда тот вошел в столовую. У капитана теперь тоже выражение лица было обычное; раньше Венцелю казалось, что он к нему пытливо приглядывается.

   - Они захворали морской болезнью.

   И все дальше несся пароход "Креол". Какое страннее название!

   Но пассажиры не возвращались. Корабль все больше вымирал. На палубе оставался лишь один стюард, а по капитанскому мостику расхаживал одинокий офицер.

   - Что, собственно, случилось? - крикнул Венцель этому одинокому офицеру.

   Но тот только покачал головой и ничего не ответил. А пароход все мчался вперед, машина дрожала. Черные тучи дыма клубились из трех труб.

   Венцель позвонил стюарду - никто не явился. Он открыл дверь в каюту и крикнул в коридор - никто не откликнулся. Вышел на палубу - никого не увидел. Прошелся по всему кораблю - ни одного человека. А пароход при этом дрожал от палубы до киля: с такой бешеной скоростью он несся вперед. И на мостике уже не было никого. Венцель спустился в трюм. У топок - ни души. Тут его охватил неописуемый страх. Он стал бегать по всем коридорам, по всем палубам стремительно летевшего корабля, взбегал по всем трапам в поисках людей и понял вдруг, что он на корабле один. И как раз в этот ужасный миг глухо и страшно загудела сирена, управляемая незримой рукой.

   Тогда он простер к небу руки и в полном отчаянии завопил:

   - Я совершил убийство! Да, это я!

   Тут он проснулся, весь в холодном поту. "Мне снилось что-то страшное", - подумал он. Взглянул на свои руки Что это было с его руками?

   Он позвонил, вошел кельнер и спросил, что угодно. Венцель долго смотрел на него. Он не понимал, не сознавал, где находится. Разве не был он только что на корабле?... Наконец он увидел, что перед ним стоит кельнер.

   - Принесите мне крепкого черного кофе, - сказал он ему.

   Вдали загудел пароход, и Венцель вдруг вспомнил, что находится в Варнемюнде.

  

   По совету врачей Михаэль на несколько недель уехал в Шперлингсгоф для окончательного выздоровления. Потом опять принялся за свою работу в Берлине. Странно, за все эти годы ни разу у него не было такого продолжительного отдыха, и все же ему казалось, будто работать ему теперь не так легко, как раньше. Между тем время было не такое, чтобы можно было прилечь, чувствуя усталость, или заснуть, когда хотелось спать. Машина должна была вертеться, и некоторое время она вертелась. Но однажды он во время заседания почувствовал приступ слабости. Заседание пришлось прервать. И вдруг у него сделался сильный жар. Ева немедленно вызвала врачей.

   Врачи приехали, и лица у них были озабоченные. Давно зажившее отверстие