Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

   И в то время как. рн медленно и с некоторой робостью приближался к дому, в мозгу у него опять проносились мысли, вот уже три месяца терзавшие его. Почему она вдруг перестала писать? Не уехала ли она из Берлина? О нет, он чувствовал, что она в городе. Не умерла ли она? О нет, он чувствовал, что она жива. Не больна ли, не лежит ли где-нибудь в больнице? Возможно, но не может быть, невозможно допустить, чтобы Христина могла его покинуть, не сказав ни слова. Разве не имел он доказательств ее любви и страсти? Разве могло быть лучшее доказательство, чем то, что сделала Христина?...

   Дом был, как все жилые дома казарменного типа в восточной части города, такой же запущенный, темный и мрачный, как все соседние дома. Рядом с воротами был трактир где стояли два подвыпивших кучера с рюмками в руках. Георг зашел туда узнать адрес слесаря Руша. Руш? Да, есть такой. В третьем дворе, первый этаж.

   Дворы были маленькие и тесные, собственно - колодцы, а не дворы. Тут горели крошечные фонари, и стены казались покрытыми плесенью. Из окон там и сям лился мутный свет, а из дверей полз запах скверного кухонного жира. Из третьего двора вышла низенькая женщина в наброшенном на голову платке. Георг нагнулся, чтобы заглянуть под платок: маленькое, бледное лицо пожилой женщины, тихо и беззвучно плакавшей.

   Третий двор был самым маленьким. Там было совсем темно и дождевая вода с плеском стекала из какого-то дырявого желоба на середину двора. За опущенными грязными занавесками в двух окнах первого этажа мерцал тусклый свет.

   Георг ощупью пошел на этот свет. Обоняние сразу подтвердило ему правильность адреса: пахло слесарной мастерской. И к этому примешивался еще один запах - запах свечей.

   Дверь в квартиру слесаря была приоткрыта, и Георг заглянул в щель. Сердце у него так колотилось, что в этот миг он не мог бы выговорить ни слова. В комнате что-то поблескивало. - Что это? - свет свечей, точно на елке. От волнения он прикоснулся к двери, так что щель расширилась. Тут он увидел на столе в слесарной мастерской покойницу - крупную, толстую женщину. По обеим сторонам бледного, добродушно улыбавшегося лица трепетало пламя двух свечей. Он услышал, как кто-то всхлипнул, а потом громко откашлялся. Чья-то тень поползла по стенам и потолку, и громкий, грубый голос крикнул:

   - Кто там?

   - Простите за беспокойство, - пробормотал Георг, в то время как чья-то фигура уже приближалась к двери.

   Рослый, плечистый человек стоял перед Георгом. Глаза у него были заплаканные. По-видимому, он растирал их грязными кулаками: толстые, черные ободки лежали вокруг глаз, как фантастические очки.

   - Что вам надо? - грубо спросил мужчина, устремив на Георга пристальный и горящий взгляд.

   - Я пришел очень некстати, - тихо ответил Георг. Взгляд этого человека испугал его. - Мне нужно было кое-что узнать.

   Он спросил, живет ли еще здесь Христина Мерц. На лице у слесаря появилось презрительное выражение.

   - Мерц? - заворчал он. - Ее здесь давно, давно уже нет. Но вам-то от нее что нужно, молодой человек? Уж не хотите ли вы заплатить по ее долгам? Она еще нам за Квартиру должна, за два месяца.

   Георг попятился, пробормотав слова извинения.

   Слесарь вышел за дверь и крикнул ему вдогонку:

   - Тут еще осталась картонка этой особы со старыми тряпками. Не за нею ли вы пришли? Я вам ее принесу.

   - Ничего мне на надо, - сказал Георг, торопливо шагая к воротам.

   - Да подождите же вы! - закричал слесарь. - Куда вы так бежите? Подождите! Я ведь ничего худого не хотел сказать. Эй, вы!

   У трактира возле ворот слесарь догнал его. Тут только Георг заметил, что этот человек с грязным лицом пьян.

   - Вы хотели узнать про Христину? Я вам расскажу про нее.

   - Расскажете?

   - Да, пойдем.

   С настойчивостью пьяного он потащил Георга в трактир.

   - Мы по-хорошему поговорим о ней. - продолжал он, усадив Георга на стул, - по-хорошему. Дай коньяку, Антон! - крикнул он хозяину в безрукавке. - Да, Христина - славная девчонка, тонкая штучка, но... Я ведь вас пугать и обижать не хотел, - обратился он снова к Георгу и придвинул к нему рюмку. - Этого у меня в намерении не было. Вы видели, там лежит моя умершая жена, вот почему я так из себя выхожу по всякому поводу. - Он опрокинул в гсрло рюмку коньяку и заставил выпить Георга. - Пейте, молодой человек, вы слишком бледны. Эй, Антон!.. Ведь и Христина подчас любила опрокинуть рюмочку. Не так уж она была строга.

   - Христина? - в изумлении перебил его Георг.

   - Ну да, Христина. Случалось, они вечером вместе распивали по рюмочке, ваша Христина и та, что там лежит. - Руш ткнул большим пальцем через плечо. - Как-то, знаете, она села на дрожки и - что вы на это скажете? - вывалилась с другой стороны. И смеялись же мы, ха-ха-ха, все смеялись! Ну, что ж такое? У всякого из нас свои слабости.

   - Христина упала с дрожек?

   - Да нет же, нет, та, что там лежит, с дрожек упала. Да пейте же вы, пейте до дна. Докажите, что не сердитесь на меня!

   У Георга жгло в глазах. Он спросил, давно ли съехала Христина.

   Слесарь призадумался. Сморщил заплаканное лицо.

   - Давно ли? - сказал он. - Дайте подумать. Да, давно ли? Эй, Антон, может, ты помнишь? Эта маленькая, черная, знаешь, такая хохотунья?

   - Она и в этом заведении бывала? - спросил Георг, стараясь скрыть удивление.

   - Разумеется. Она никогда компании не портила, смеялась, шутила, забавные штуки рассказывала. Славная девчонка, шалая! Она собиралась на сцену. Всегда болтала нивесть что про какую-то актрису, у которой друг - миллионер. С ней вместе она и хотела на сцену пойти. Или в кино.

   "Все это фантазия, - думал Георг. - Он ведь пьян".

   - А куда Христина перебралась - вы не знаете? - спросил он.

   Слесг. рь снова сморщил лицо, раздумывая. Казалось, он заплачет.

   - Дайте подумать, - ответил он, - помнится, она вдруг исчезла. Не знаю. Дайте мне только подумать.

   Хозяин принес еще две рюмки коньяку.

   - Скажите мне, пожалуйста, - пристал слесарь к Георгу, - вы художник? Христина всегда рассказывала, что водит знакомство с художниками. За ваше здоровье! Эй, Антон, - обратился он вдруг к хозяину, - можно ли мне тут сидеть? Она там лежит, а дверь открыта. У нее с пальца еще не снято кольцо. Здесь в доме такой сброд живет, без всякой совести. В нашем городе все возможно, милый человек! Знавал я одного отчаянного парня. Он мне рассказывал, что забрался как-то в Груневальде в одну виллу, - и что же он вдруг видит? Лежит покойник, еврей. Но это не помешало ему унести все серебро. Вот какие тут люди, сударь мой! А вот я вам еще другую историю расскажу, - продолжал он, охмелев, придвинулся к Георгу и положил на его руку свою тяжелую ладонь. - Слушайте, это такая замечательная история, какой вы еще никогда не слыхали. Такой истории вы и в газете не найдете!

   "Вот сейчас я уже не молодой, а посмотрели бы вы на меня, каким я был двадцать лет назад. Лихим малым я был! И была у меня тогда девчонка, ее звали Марихен. Глаза у нее были, как у серны, такие большие и кроткие И была она стройная и нежная, а росту вот такого, понимаете, - не выше подростка. Но уж таковы жен Щины, захотелось ей иметь лакированные туфли, а потом ботинки с серым верхом, а когда она получила ботинки с серым верхом, то подавай ей сапожки на пуговках. И так без конца. И со шляпами было то же, что с обувью. В ту пору я работал на заводе в Вайсензее, и моих заработков не хватало на все ботинки и шляпы, и платья, которые хотела носить Марихен. А когда я их не покупал ей, Марихен уходила к другому, потому что за нею бегали все мужчины!

   "Но слушайте дальше, - продолжал Руш, - слушайте дальше, и вы будете удивляться. На заводе был у меня товарищ, простой слесарь, но когда по воскресеньям он выходил на улицу, вы подумали бы, что он барон. Как он это делал - непонятно. Его звали Рот.

   "Вот как-то приходит ко мне этот Рот и говорит: слушай, Руш, хочешь заработать много денег? Я говорю: отчего же? - потому что день рождения Марихен был на носу, а у меня в кармане - ни гроша. Марихен три раза в год справляла день рождения. Но глаза у нее были такие красивые, а когда она говорила, - голос такой нежный, и когда она танцевала, все себе шею выворачивали, на нее глядя, так почему же ей было не справлять три раза день рождения? Я вам это коротко расскажу. Этот Рот сбил меня с пути. Давно это было, и тут стыдиться нечего. Этот Рот, понимаете, входил в запертые двери, совсем как входит ветер в открытое окно. Вот мы и стали работать вместе, и зажила хорошо моя Марихен. Мы были осторожны и не зарывались. Так это продолжалось довольно долго. Но теперь слушайте, теперь идет самое интересное! Мы часто веселились и танцевали, Рот, Марихен и я. Как-то Рот говорит мне, что мы можем заработать уйму денег. Уехал тот кожевенник, у которого он чинил электрическую проводку. - Возьмешься? - говорит. Я говорю: отчего же! Накануне мы обошли дом, и Рот показал мне одно окно и сказал, что полезет вперед, а когда он откроет окно, я полезу за ним. - Завтра вечером, - сказал Рот, - завтра вечером - новолуние, вот мы и сварганим это дельце.

   "А теперь слушайте, вот когда идет самое интересное. У последнего переулка мы расстались, и Рот сказал: - Приходи ровно через четверть часа. Сейчас без четверти двенадцать. Приходи ровно в двенадцать. - Я прихожу ровно в двенадцать. Окно медленно открывается, и я влезаю. И знаете вы, милый человек, что случилось?

   - Нет, - сказал Георг, слушавший только из вежливости, - как мне это знать?

   Руш рассмеялся так, что между клочьями бороды показался его толстый язык.

   - Меня сразу схватили две пары рук. Я попался в лапы полиции. Слыхали вы в жизни что-нибудь подобное?

   - Значит, Рот выдал вас?

   - Он мне подстроил ловушку, и я попался в нее. Они с Марихен хотели от меня отделаться и выдали меня полиции.

   "Ну, что ж, я заработал два года и смолчал.

   "Но решил про себя: когда я выйду, крышка вам обоим! И когда я вышел, то купил себе нож и револьвер и сказал себе: подождите вы оба, только бы мне вас найти! Но найти их было трудно. Днем я работал, а вечером все ходил по танцулькам. И вот слушайте, милый человек, вот когда будет самое интересное. - Руш опрокинул еще одну рюмку. - Сейчас вы услышите самое интересное. Как-то вечером захожу я в маленькую танцульку в Трептове. Там было не очень людно, и кого я вдруг вижу? Рота и Марихен. Я подхожу к ним - и что же вы думаете? Руки у меня были в карманах, и я держал нож и револьвер наготове. Так я подхожу к ним. Рот мигом удрал. А Марихен, как вы думаете, что она сделала? Марихен упала на колени и завопила так жалобно, как еще ни один человек при мне не вопил. И при этом подняла руки вверх. И что же, вы думаете, вышло? Я забыл весь сво, й гнев и все свои клятвы. Я поднял Марихен и говорю: да чего же ты ревешь, Марихен? А она плачет и рыдает, и я успокаиваю ее. Тогда, наконец, она успокоилась и сказала, что теперь будет опять жить со мной, потому что любит меня гораздо больше, чем этого Рота. Так она и сделала, милый человек, и вот какие вещи, видите ли, бывают на свете.

   Внезапно Руш поднял оба больших кулака в воздух и заревел:

   - А теперь вот умерла Марихен! Теперь она там лежит мертвая! Марихен! Марихен!

   Он ударил себя кулаком по голове.

   - Ну, ну, Руш, успокойся, - сказал хозяин. - Как-нибудь перетерпишь.

   - А теперь умерла Марихен! - заревел опять Руш.

   Георг встал, собираясь уйти.

   - Нет, нет, побудьте со мною, - просил слесарь, - побудьте со мною. Мне нужно с кем-нибудь говорить. Я вам больше не буду рассказывать про свои дела. Поговорим о вашей Христине.

   И он стал говорить о том, как ладила в первое время Христина с его женой. Она часто пекла пироги... ах, какие вкусные! Не потом потеряла службу и оказалась в нужде. Потом зачастил к ней маленький белокурый господин в пенсне и уводил ее из дома. А после него - худой, черный, - может быть, русский. Он всегда подходил к окну и насвистывал такой грустный мотив.

   Георг вскочил и так быстро исчез, что слесарь ухватился за воздух, когда обеими руками хотел его удержать.

  

   Роскошная жизнь в маленькой гостинице, приютившей Георга, длилась недолго. Уже через несколько дней у него не было денег для оплаты чердачной комнатки, и как-то утром он на рассвете выскользнул из отеля, оставив там маленький чемоданчик со своими пожитками в погашение долга.

   Тогда-то, заметив, что он катится под гору, что почва ускользает у него из-под ног, он, защищаясь, пустил в ход последние силы.

   От утренних до вечерних сумерек он был на ногах. Подымался и спускался по лестницам. Предъявлял свидетельства. Ждал. Терпел. Мужества он не терял и с каждым днем боролся все более стойко. Он уже не держался скромно в уголке, а выходил вперед, спрашивал, требовал. Голос у него звучал уверенно, взгляд сделался храбрым.

   Не выходил у него из головы случай с дирижером, о котором ему как-то рассказывали. Этот дирижер приехал, никому не известный и без гроша в кармане, в большой провинциальный город, а вечером уже дирижировал в опере. Оба штатных дирижера внезапно заболели. Теперь он один из первых оперных дирижеров в Германии.

   Почему бы и ему, Георгу Вейденбаху, не улыбнулась удача. И чуть было с ним не случилось того же, что с этим дирижером. Он явился к одному из первых берлинских архитекторов, к которому раньше не решался зайти. Положение оказалось не безнадежным. Неучтивая усмешка, недосадливо отведенный в сторону взгляд были ему ответом. Его попросили обождать. Сгорел завод, его надо было как можно скорее восстановить. "Видишь!" - подумал Георг и вспомнил своего дирижера, которого одели во фрак за несколько минут до начала спектакля. Заводу нужно было в должный миг сгореть, чтобы он... Но в приемную вошел костлявый, лысый господин, быстрым взглядом скользнул по его худому, изношенному пальто и с сожалением покачал головой. Итак, ничего не вышло.

   Ну, не здесь, так в другом месте. Как и другие безработные, он читал на стенах еще влажные газетные листы и срывался с места, устремляясь навстречу какой-нибудь тусклой надежде.

   На вокзалах по временам случалось заработать несколько пфеннигов мелкими услугами, справками. Но нужны были зоркость и проворство. Конкуренты не дремали. В полдень на Александерплаце дымились три полевые кухни Армии спасения и дзе кухни одной большой газеты. Толпы женщин и мужчин, несчастных, бледных, в отрепьях, выстраивались в бесконечные очереди и терпеливо продвигались вперед. Тут можно было получить тарелку горячего супа - немного, но все же что-нибудь. Зеваки толпились вокруг кухонь. Однажды явился даже фотограф для съемки. Георг отвернулся. Чего доброго, еще увидит его на снимке Качинский, сидя за чаем в фешенебельном холле.

   Тяжело было по ночам. Это был ад. Небо рдело между черными домами. Случайная квартира, зала для пассажиров на вокзале, ночлежный приют. В северной части города Георг разыскал ночлежку, где за несколько пфеннигов можно было переночевать на полу. Там вповалку лежали люди, и даже коридоры были запружены изможденными телами. Приходилось перелезать через них. От испарений этих нагроможденных в кучу, покрытых грязью людей перехватывало дыхание. Обычно Георг только под утро забывался сном. Он лежал всю ночь, не смыкая глаз. Спящие хрипели, храпели и стонали. Некоторые дико кричали со сна. Мужчины, женщины и дети спали вперемежку и подчас из какого-нибудь угла доносился сладострастный стон, прерываемый чьим-нибудь несдержанным рычаньем. Вот что происходило в городе, улицы которого днем очищались резиновыми катками.

   Несколько раз Георг оказывался рядом с девушкой. Она была, в сущности, еще ребенком, с худыми плечами и маленькой, неразвившейся грудью, и тоже лежала без сна. Часто он наблюдал часами ее сидящий силуэт. Как-то ночью оно близко придвинулась к нему, так что он ощутил ее худое тело, и похотливо шепнула: вы спите? Осторожно дернула его за рукав, нагнулась над ним. Но он не шелохнулся, застыв от ужаса.

   Иногда ночь казалась ему бесконечной. Не находя покоя, он метался из стороны в сторону. То дрожал от озноба, то горел, как в лихорадке. Спавшие хрипели и кричали, а по временам вдали грохотал город. Шум был совсем такой, как весною при ледоходе на реке. Иногда казалось - город рвется пополам - бедный, богатый, больной, здоровый, гибнущий, воскресающий. Все разом: смерть, жизнь, разрушение, возрождение, радость, горе. Георг думал о Штобвассере, который теперь кашляет под своим худым одеялом. Думал о Качинском и представлял себе, как художник сидит изящный, улыбающийся, в каком-нибудь шумном клубе, где глаза слепит свет со стен и потолков. Странно: видение ярко освещенных и натопленных помещений каждую ночь следовало за ним в этот мрак.

   Скоро опять начнут курсировать трамвайные вагоны и понесутся проворные автомобили, лавки наполнятся бодрыми, выспавшимися людьми, но покамест держится ночь, и город еще темен и страшен. Вчера ночью сброшен был человек с третьего этажа во двор, убит сторож на автомобильном заводе, застрелен шуцман. И такие события приносит с собою каждая ночь.

   Часто также думал он о Христине, изменившей ему. Тогда он всю ночь сидел на постели.

  

   Каждое утро - в те дождливые дни было еще совсем темно - толпы безработных собирались перед конторами биржи труда. Их батальоны и армии заливали улицы. Каждое утро, кашляя и дрожа от холода, выходили они из темных своих нор, куда заползали на ночь. Обувь на них была размякшая и рваная; одежда - изношенная, продранная, мокрая от дождя. У многих не было даже рубахи на теле. Вид у них был тусклый, грязный, запущенный, и некоторые от кашля сгибались до земли.

   Терпеливо стояли они под моросящим дождем, пряча в карманы брюк распухшие, красные руки, отстаивали себе ноги и ждали. Разговоров слышалось мало. Только отдельные люди из толпы возбужденно кричали, говорили о своих голодающих женах и детях, ругали и проклинали правительство, рабочие союзы, капиталистов.

   Через полчаса биржа опять уже закрывалась, так мало было свободных мест. На сегодня надо было проститься с надеждой. И снова приходили в движение батальоны несчастных, рассеиваясь по бесчисленным улицам города, проходя по ним усталой походкой, с отчаянием в сердцах. За какое преступление обречены они двенадцать часов подряд волочить усталые ноги по твердому тротуару?

   Тяжелый экономический кризис разразился над миром. Рынки были переполнены. Склады лопались от товаров, беспрерывно извергаемых заводами всех частей света. Вплоть до верховий Ян-Тзе-Кьянга и Амазонки суда доставляли товары, в самую глубь стран, населенных цветными народами. Торговцы сидели па своих тюках и ждали. Этим исполинским мировым складам надо было пойти на убыль, для того чтобы можно было ждать улучшения.

   Торговые флоты между тем стояли парализованные в портах. Горы угля перед копями складывались в горные цепи, и с каждым днем росла армия безработных.

   Положение казалось почти безнадежным. Изо дня в день две недели подряд появлялся Георг на рассвете перед отделениями биржи труда. Без малейшего успеха! Он морщил лоб, мысли у него путались. Часто он шатался при ходьбе.

   Теперь ему часто приходилось ночевать под открытым небом. Ночи, к счастью, стояли еще не холодные. Случайно он набрел на небольшую площадь, удивительно защищенную от ветра. Там он сидел на скамье, съежившись, кутаясь в пальто. А на других скамьях сидели, ежась, другие тени.

   Автомобили трубили. Смех, крик, перебранка. Пары влюбленных мелькают во мгле. У фонарей стоят проститутки с сумочками в руках. Пьяные проходят и громко разговаривают сами с собою. Ни на миг не успокаивался город за всю долгую ночь. И вот уж опять доносилась та медленная скрипучая поступь, которую можно было узнать издалека. Тогда надо было вставать, шагать, чтобы вернуться на прежнее место, едва лишь медленная поступь замрет вдали.

   Заревом пылало небо над черным городом. Где-то вдали шумели поезда, то стуча, то гудя, а то лишь тихо звеня в безмолвии ночи.

   В одном из таких поездов прибыл Георг в Берлин два года назад из провинциального городка, из Тюрингии, с мечтательно горевшими глазами, с одурманенным надеждою сердцем. Берлин! Город отваги и цепкой воли, место его будущего возвышения. Здесь он проложит себе путь, он чувствовал это, когда на вокзале выбрался из переполненного купе. Эта уверенность струилась из дуговых ламп, горевших так ярко и мощно, звучала в шумах города, гремящих и могучих. Всю первую ночь бродил он по городу, отдаваясь этим грезам. В шагах его раздавалось как бы торжество предвкушения - он завоюет этот город. Тяжелое было у него детство. Мать - вдова, маленькая усердная женщина, встававшая вместе с курами и суетившаяся при свете коптящей лампочки до поздней ночи. Она ходила по домам стирать, гладить, убирать и воспитала сына на гроши, ценой недоедания.

   Семи лет Георг разносил утренние хлебцы, восьми - расставлял по вечерам кегли в "Золотом Ангеле", пока не падал с ног от усталости. Тут он работал вместе с Штобвассером, который, помимо того, был певчим. А с четырнадцати лет он уже был всецело предоставлен самому себе. Занимался перепиской, черчением для столяров-мебельщиков, написал вывеску для лавки, давал уроки. В шесть утра приходил уже первый его ученик, механик, собиравшийся поступить в строительное училище и учившийся у него элементарной математике. Днем и вечером он давал уроки отстававшим товарищам. Вечерами и ночами учился сам. Его мечтою было строить: строить музеи с невиданными залами и куполами, огромные ратуши, театры, заводы и промышленные заведения... А для своей матери он построил в мечтах простой, красивый дом в саду. Это был его прекраснейший сон. Бедная мать! Какие лишения! В то время как товарищи гуляли по улицам, веселились с девушками, совершали экскурсии, занимались спортом, распевали в пивных, он сидел дома за работой. Между тем как они жили легкомысленно, беззаботно, он уже начинал, едва научившись смеху, отвыкать от него.

   Училище выдавало отличившимся ученикам небольшие субсидии, стипендии или бесплатные обеды. Георгу всегда удавалось добиться их. Но стипендии обязывали его к особому прилежанию, к примерному поведению, к низким поклонам и фразам благодарности. Какие унижения! Георг терпел их молча, без возмущения, только с глухою скорбью в душе. Еще несколько лет, - и город узнает, кто такой Георг Вейденбах! Какие пылкие грезы в мозгу молодого человека, какой разгул воображения!

   А теперь он сидел на скамье, одинокий в большом городе. Он представлял себе, как возится и стирает его мать в кухне с неоштукатуренными кирпичными стенами, при свете лампочки, как она по временам отхлебывает жидкого кофе из синей чашки, складывая при этом в трубочку морщинистые губы и щуря глаза. Он ничего не написал ей о своем пребывании в больнице. Незачем было ей знать, что с ним случилось. Он только написал ей, что в Берлине времена теперь плохие и что сейчас приходится довольствоваться нищенским заработком, таким ничтожным, что, к сожалению, он ничего не может посылать ей.

   Грезы юности, соблазны честолюбия возвращались в эти долгие ночи, когда он, съежившись, сидел на скамье, - и сердце у него трепетало.

  

   Затертый в толпе, Георг вдруг остановился. Он наморщил лоб - стал вспоминать. Какая мысль только что пронеслась у него в мозгу? Спасение. Да. Штобвассер!

   Не пойти ли ему все-таки к Штобвассеру? Они ведь старые друзья, с того самого времени, как в детстве расставляли кегли в "Золотом Ангеле". Ведь звал же его Штобвассер к себе, ведь предложил ему свою комнатушку. Георг уже торопливо направился было туда, но, сделав несколько шагов, задыхаясь, остановился. Он представил себе, как Штобвассер лежит в нетопленном сарае, бледный, кашляющий, без средств. Ни за что не согласился бы он быть ему в тягость.

   Но несколько дней спустя им вдруг овладело уныние, и он уже не смог совладать с искушением. Другого спасения уже не было. Два часа тащился он в западную часть города, пока, наконец, чувствуя головокружение, обессилев, не вошел во двор, где стояла мастерская Штобвассера. Жалобно заблеяв, коза высунула голову из сарая. Он уже собирался постучать к Штобвассеру, как вдруг услышал за дверью женский голос, болтавший и смеявшийся. Он, крадучись, ушел: так было лучше. Он внезапно задрожал, лоб покрылся кспариной, словно он собирался совершить преступление.

   Да, худо с ним было, он чувствовал это сам.

   У него теперь был уже жалкий и запущенный вид тех впавших в нищету людей, с которыми не любят встречаться хорошо одетые господа, сохранившие некоторое чувство сострадания. Многие не переносили вида этих несчастных, которых можно было в ту пору встретить на каждом шагу. Только те откормленные, с бычьими затылками, что превосходно пережили войну и революцию, не смущались этим зрелищем. Ледяными и жесткими взглядами пронизывали они Георга, не видя его. Другие катили мимо в своих автомобилях, которые переносили их из контор в загородные виллы. Они избавлены были даже от зрелища этих обездоленных людей и от собачьих взглядов нищих.

   Георг вдруг заметил, что харкает кровью. "Вот как, - подумал он, - рецидив!"

   Но вскоре он успокоился: не он один был в таком положении. Их было много, много в восточной части города, и среди безработных и нищих каждый десятый харкал кровью.

   В эти дни, когда у него глаза все больше стекленели и походка становилась все более утомленной, он однажды совершенно неожиданно увидел Качинского. Это было вблизи Ангальтского вокзала. Качинский вышел с каким-то молодым человеком из цветочного магазина и быстро переходил на другую сторону улицы с букетом желтых роз, чтобы сесть в автомобиль. На нем были великолепное светло-серое пальто и серая плюшевая шляпа. Аромат его папиросы стлался в воздухе.

   Качинский скользнул по Георгу взглядом. Узнал ли он его? Да, да, конечно, он его узнал! Георг заметил, как он нервно садился в автомобиль.

   И в этот миг произошло нечто непостижимое, нечто такое, чего Георг никак не мог понять, когда впоследствии вспоминал об этом. Внезапно он в два-три прыжка подбежал к автомобилю, чтобы постучать в стекло. Но в тот же миг машина укатила. Слава богу!

   Бледный от стыда, Георг остановился. Прокусил себе губу: так дальше жить невозможно, ни одного дня. Но на что решиться, на что?

   И снова пустился он ходить по улицам без всякого плана. Но тут у него в мозгу проснулась одна мысль. Почему он раньше не набрел на нее?

   Он вспомнил вдруг, что в ночлежном доме, где иногда ночевал среди лишенных крова, познакомился с нищим старичком, который был обычно пьян и лежал подле него в облаке винных паров. Нищий этот, симулировавший пляску св. Витта и по привычке дрожавший порою даже в ночлежке, рассказал ему об одной сказочной фирме, крупном предприятии, принимавшем на службу безработных. Эта фирма, по его словам, находилась на Линденштрассе, и адресом нельзя ошибиться, потому что этот дом стоит весь в лесах.

   - Вам следовало бы туда пойти, - посоветовал старик, - для меня это не дело, а для вас может представить интерес, молодой человек! Спросите там некоего господина Шелленберга. Это имя сообщил мне один знакомый. И, подумайте, как мне повезло - сам господин Шелленберг в это время как раз спускался по лестнице. И представьте себе, он тут же подарил мне пять марок и приказал своим молодым людям дать мне работу. Они дали мне железнодорожный билет в Науэн и объяснили, куда мне там пойти и к кому обратиться.

   - И вы поехали в Науэн? - спросил Георг.

   - Я? Ха-ха, ну и чудак же вы! Нет, это дело не для меня, слишком я стар, чтобы уезжать из города. Я просто продал билет на вокзале.

   Необыкновенная это была история, такая необыкновенная, что Георг приписал ее пьяному воображению старика. Но теперь, в этот миг, когда он уже близок был к отчаянию, вдруг у него мелькнула мысль: а что, если эта сказочная фирма Шелленберг существует в действительности? Во всяком случае это можно ведь проверить. Денег это не стоит. В эту минуту он находился близ Виттенбергской площади и должен был пройти изрядное расстояние до Линденштрассе.

   Тем не менее Георг решил немедленно, сию же минуту пуститься в путь. Пусть поздно - все равно, вперед! И он сразу зашагал. Было уже довольно темно, когда около семи часов вечера, обливаясь потом, задыхаясь, он достиг Линденштрассе. Да, теперь его снова совершенно покинула надежда. Болтовня алкоголика!

   Но, к величайшему своему изумлению, он действительно увидел дом, весь окруженный лесами. Пахло известкой и сыростью. Подвальный этаж обшит был досками, и на них огромными буквами стояло: "Работа! Мы даем вам работу! Поступайте немедленно! Справки всякого рода!"

   Дом был весь почти погружен в темноту. Только верхний этаж был ярко освещен.

   Швейцар вышел из своей комнатки и ворчливым, усталым голосом сказал:

   - К сожалению, уже закрыто.

   В этот миг по коридору проходил молодой человек в длинной рабочей блузе, какие носят архитекторы и художники на работе, и кинул взгляд на Георга. Молодой человек уже собирался скрыться за дверью, но вдруг остановился и посмотрел Георгу прямо в лицо: это лицо было бело, как снег, веки - сизы, а глаза - лихорадочные, без взгляда и выражения.

   - Прием на работу прекращен, сударь, - сказал молодой человек с любезной улыбкой. Он потупился, подумал и сделал затем пригласительный жест. - Но пойдемте, посмотрим, нельзя ли для вас что-нибудь сделать. Заприте дверь, - крикнул он швейцару, - и никого больше не впускайте, никого, слышите! - Обратившись к Георгу, он продолжал: - За последние дни мы приняли пять тысяч человек и совсем перегружены. У нас нет больше ни пфеннига для содержания еще одного человека. Но пойдемте. Я вижу, что вы страдаете, и постараюсь вам помочь.

   Георг облегченно вздохнул. Уже много недель никто не обращался к нему с такой дружелюбной простотой, как этот молодой человек.

   - Есть ли возможность поговорить с господином Шелленбергом? - решился спросить Георг.

   Молодой человек удивленно взглянул на него. Он даже отступил на шаг.

   - Вы хотите видеть господина Шелленберга? - переспросил он тихо, с выражением крайнего изумления. - Может быть, у вас есть особые, личные рекомендации к господину Шелленбергу?

   - Нет, нет, - пролепетал Георг.

   Молодой человек усмехнулся.

   - Видеть господина Шелленберга нет решительно никакой возможности. Господин Шелленберг работает по шестнадцати часов в сутки, и я сам, хотя и состою в комитете врачей, имею возможность говорить с ним не более пяти минут в неделю. - Молодой врач испытующе поглядел Георгу в лицо и сказал, помолчав: - Войдите в эту комнату. Там вам сообщат наши условия работы. Будьте здоровы, желаю вам всего хорошего!

   Георг прочитал какую-то бумагу, не понимая ее. Он готов был взять работу на любых условиях, и ему было совершенно безразлично, что предлагал этот предприниматель Шелленберг. Ему сообщили, что в этот вечер он уже не может выйти из дома, и указали на деревянные нары в длинном коридоре.

   "Все это словно чудо, - говорил себе Георг, когда улегся на деревянные нары, разбитый и в ознобе. - Не сон ли это? Не лихорадка ли? Не конец ли?" Но вдруг от изнурения заснул.

   Проснувшись наутро, он, к своему изумлению, увидел себя все на тех же нарах. Значит, это не сон, не бред. Ему вручили железнодорожный билет и указали, что он в таком-то месте, - это было название небольшого городка, неподалеку от Берлина, - должен туда-то явиться для получения работы.

   Георг сел в вагон и, когда поезд покинул вокзал, высунулся из окна, чтобы еще раз взглянуть на этот город, где он бродил неделями, как собака, потерявшая хозяина.

   Город дымился, дождь все еще лил. Облака пара поднимались над домами и обволакивали целые кварталы густой пеленой.

   - Я вернусь еще, - сказал Георг. И слишком робкий для того, чтобы в действительности выдать жестом свое волнение, он мысленно простер к городу руки. - Я еще вернусь, Христина!

   А Христина, таившаяся где-то в этом безграничном море каменных кубов, протягивала руки ему навстречу и отвечала:

   - Я жду тебя! Вернись! Я тебя по-прежнему люблю!

   Когда поезд оставил за собою последние городские дома, Георг поудобнее уселся на деревянной скамье, и ощущение, какого он уже давно не испытывал, наполнило его душу. Чуть ли не показалось ему, что он счастлив. Несмотря ни на что!

  

   Братья Шелленберг были родом из Мекленбурга. Здесь на тучной мекленбургской почве, в живописной, тихой, малонаселенной местности, около двадцати лет назад купил майор Шелленберг имение Клейн-Люке, после того как вышел в отставку.

   Майор был крупный, широкоплечий человек с жилистыми тяжелыми руками, всегда немного красными, и угловатым массивным черепом. Волосы у него рано поседели и быстро стали белыми. В молодости он был легкомысленным офицером, игроком, неутомимым поклонником Вакха и Венеры, пока однажды не порвал внезапно с задорными друзьями. Какая произошла с ним история? Он никогда о ней не говорил. Женщина? Судьба одного из многих? Как знать? С тех пор он стал жить только службою, и товарищи замечали, что год от года он становился все молчаливее. Вначале он посмеивался над их шутками, потом стал их пропускать мимо ушей, и, наконец, его оставили в покое. Он был строг, справедлив, его поведение было безупречно, словом - это был образцовый офицер. Впоследствии он стал раздражителен, вспыльчив и был подвержен страшным припадкам гнева, от которых сам страдал больше, чем окружающие. Безудержность его молодых лет, по-видимому, начинала вновь прорываться. Ленивого работника, спавшего в сене, он однажды избил плетью до полусмерти.

   Имение майора, Клейн-Люке, было невелико, каких-нибудь сорок моргенов, но хозяйство в нем было поставлено образцово. Поля так резко отличались от соседних пашен, что, казалось, почва тут совсем другая. Телеги стояли ровным строем, все орудия блестели, порядок был примерный. Стоило какой-нибудь лопате сказаться не на месте, как уже раздавались окрики майора. А какие хлева и конюшни! Он страстно любил лошадей и скот.

   Майор произносил едва ли десять слов за день. Даже бранясь, он скупился на слова. Говорил в своего рода телеграфном стиле. После рабочего дня он уединялся в своей библиотеке. У него было несколько тысяч томов, и он читал до поздней ночи, медленно попивая красное вино и выкуривая три сигары. Больше - никогда! Преимущественно он читал книги о Наполеоне, Кромвеле, Бисмарке, Фридрихе Великом - словом, о сильных людях. Изящная словесность вообще не интересовала его. Часто он полночи проводил за чтением, но уже рано утром снова был во дворе.

   Как-то майор проснулся с чувством омертвения в левом плече и левой руке. Он велел слуге растереть его коньяком, а когда это ничуть не помогло, приказал ему стегать его плетью. "Бей! - кричал он. - Крепче! Крепче!" Затем стал ходить с палкой. Это был не ревматизм, как он думал, а паралич, который медленно, но непрерывно прогрессировал.

   Болезнь не дала майору принять активное участие в войне. Он проклинал свое существование. Бровью не поведя, отдал бы он свою жизнь за родину. В годы войны он был снисходителен к слугам и заботился о всех семьях. Теперь уж он почти совсем не спал. Большие карты лежали на столах в библиотеке. С проигрышем войны он не мог примириться. Совсем перестал разговаривать, совершенно уединился и даже запустил хозяйство. В день подписания Версальского мира он прострелил себе череп. Среди ночи послышался глухой стук в библиотеке, словно дерево повалили в лесу.

   В один миг дом был поднят на ноги отчаянным, беспомощным, как бы детским плачем. Это рыдала жена майора. Она услышала стук падения и сразу поняла, что случилось.

   Маргарита Шелленберг была нежная, тихая женщина, по характеру совсем не похожая на своего супруга. Она была мечтательна и блуждала в мире действительности, как лунатик. Цитировала стихи Гете и Гейне и читала романы. В былые годы она пела - Шелленберг влюбился в ее сладостный голос... Пела она и теперь порою, трогательным, немного дрожащим голоском, но только тогда, когда бывала уверена, что ее никто не слышит. У нее были необыкновенно нежные руки, и ступала она тихо, почти неслышно. В последние годы она жила подле мужа, почти не замечаемая им, даже когда сидела против него за столом. После смерти майора она уже не выходила из своих комнат. Усадьба пришла в запустение.

  

   Оба брата Шелленберг, Венцель и Михаэль, телосложением пошли в отца.

   Они были рослы, плечисты, и такие же у них были большие, угловатые головы. Своеобразною чертою обоих было то, что по их суровым, загорелым лицам всегда скользила почти незаметная улыбка, часто отражавшая только радостное душевное состояние. Венцель унаследовал от отца стальной блеск и порою несколько жесткое выражение серых глаз, а у Михаэля были кроткие, карие глаза матери, лишенные, впрочем, того золотистого оттенка, который мерцал в глазах Маргариты в ее молодые годы и сверкал дивным теплом, когда в них глубоко падал свет.

   Венцель и Михаэль росли в усадьбе, как волчата. Отец почти не обращал на них внимания, их дикость нравилась ему. Мать, запуганная и тихая, не в силах была укротить их и только дрожала. Во всей округе не было больших сорванцов. Они вдвоем, без седла, скакали на жеребце, к которому никто другой не смел прикоснуться. Как это ни странно, животное позволяло им все. Останавливалось, когда один из мальчиков сваливался. Они взбирались на самые высокие деревья, так что мать близка была к обмороку, когда видела, как они качались на вершинах. Десяти лет от роду они уже были искусными охотниками. Охотились, за чем могли: за птицами, белками, змеями, зайцами. В ту пору была во дворе собака, меделян, кличкой - Исаак, ростом с теленка, свирепый и угрюмый зверь. С этой собакой, глаза которой сверкали злым желтым блеском, которой даже работник побаивался, они так возились и катались по земле, что одежда рвалась в клочья. У них были луки высотой около двух метров, и они стреляли огромными стрелами с трехдюймовыми гвоздями на конце. Стреляли друг в друга, и при одном из таких поединков стрела угодила младшему, Михаэлю, в щиколотку. Эта рана грозила тяжелыми последствиями, но зажила. Михаэль с тех пор немного хромал.

   В двенадцатилетнем возрасте оба мальчика перебрались в город, к сестре своей матери. В городе этом - маленьком мекленбургском городке - они ездили верхом на коньках кровель. Во время ледохода они пронеслись на льдине через город, размахивая огромными шестами, к большому удовольствию уличной молодежи и к ужасу взрослых У моста, где лед скопился, они вскарабкались, как дикие козы, по льду на берег, а четверть часа спустя опять уже неслись через город на льдине, размахивая шестами. Это были настоящие черти.

   Старший, Венцель, стал офицером; младший, Михаэль, - сельским хозяином и химиком.

   Окончив свое образование, Михаэль работал несколько лет в лабораториях Германских азотных заводов. Лаборатории эти занимали здание, похожее на гигантский отель, и Михаэль чувствовал себя там, среди роскоши чудеснейших приборов, как в раю. Ему еще не исполнилось двадцати трех лет. когда он изобрел способ производства карбамида, почти на треть более дешевый, чем другие способы. Его имя стало известно в кругах специалистов. Германские азотные заводы поспешили купить его патент, и это давало молодому человеку изрядную годичную ренту.

   Новый способ Михаэля предполагалось впервые применить на большом азотном заводе в Логане, на Рейне. Переоборудование и приготовления должны были продлиться около полугода. Но Михаэль не пробыл еще в Логане и двух недель, как там произошел тот грандиозный взрыв, о котором еще свежо воспоминание. На воздух взлетело около пятисот железнодорожных вагонов азота, четыреста человек были убиты, и значительная часть раскинувшегося на пятнадцать километров завода оказалась разрушенной. На месте взрыва образовалась воронка, в которой можно было бы без труда поместить пятиэтажный жилой дом.

   Михаэль каким-то чудом спасся при этой катастрофе. Он спал в заводском общежитии для холостых служащих и рано утром, - взрыв произошел в утреннюю смену, - был выброшен из кровати. В тот же миг дом зашатался и расселся пополам. В измятой ночной одежде Михаэль сквозь лавину щебня выбрался на свободу. Что случилось, черт побери? Он не мог собраться с мыслями, но вдруг его осенило предположение, что взорвались склады азота. Силосы взлетели на воздух! Стены пыли закрыли солнце. Находившиеся под давлением трубы, лопнув от взрыва, адски ревели, и красный как рубин, стекловидный столб огня поднимался к небу из облаков пыли, как из клокочущего тумана. Стремглав мчались люди, шатаясь, крича, валясь на землю ничком. Непрерывно раздавались взрывы меньшей силы, и скалистые глыбы с воем и свистом проносились в воздухе, как при вулканическом извержении.

   Немногие уцелевшие в этой части Логанского завода помнят еще и поныне, как Михаэль сейчас же стал распоряжаться спасением погибающих, как он спешил то туда, то сюда, высвобождая погребенных под обломками, издававших страшные крики. Потом он собрал вокруг себя кучку растерянных рабочих и принялся командовать ими. И всех поразила ясность ума, с как ею распоряжался этот молодой человек, стоявший перед ними в ночной одежде, весь покрытый корою пыли и крови.

   - Прежде всего, - сказал он, - мы должны спасти погребенных под обломками. Во-вторых, унести мертвых. В-третьих, немедленно очистить дорогу от мусора, чтобы наладить по ней движение. В-четвертых, надо снести все, что грозит обрушиться, чтобы предотвратить дальнейшие несчастья, а в-пятых, восстановить завод. Живо! Давайте сюда людей и немедленно - телефонную связь!

   Весь день Михаэль командовал бригадами, все еще в своей измятой пижаме. Но никому не приходило в голову хотя бы усмехнуться, глядя на него. Только к вечеру кто-то набросил на него пальто, и тогда лишь он утер себе лоб.

   Три недели Михаэль страдал глухотой, хотя звуковая волна от взрыва должна бы