Келлерман Бернгард - Братья Шелленберг

что пяти, шести часов сна им уже было мало. Сухой воздух парового отопления и сигарный дым в залах заседаний губили их.

   Да, все эти лица и фигуры были знакомы ему, каждое их движение, походка. И вдруг среди них выплыла фигура совсем иного склада, уравновешенного, спокойного склада, и фигура эта, неясно проступавшая между беспокойными лицами и суетившимися кельнерами, совершенно загадочным образом настолько заняла все его внимание, что у него стал заплетаться язык. Над этими нервными физиономиями, которые он два года видел вокруг себя, внезапно возник совсем другой образ: образ спокойствия и сдержанности, лицо с необыкновенной странной и тонкой усмешкой. В самом деле, это был его брат.

   - Мой брат! - тихо воскликнул Венцель и встал в радостном испуге.

   Михаэль в это мгновение заметил его и с веселой улыбкой направился к нему.

   - Вот ты, наконец! - обрадованно крикнул он и пожал Венцелю руку.

   - Мой брат Михаэль, господа, - представил его собеседникам Венцель, и его темное лицо от волнения еще больше потемнело. - Я вам рассказывал про него, Макентин. В свое время он взлетел на воздух вместе с Логанским азотным заводом, но так как он - Шелленберг, то особого урона при этом не понес. Он - один из первых светочей науки в нашей стране.

   - Как же, знаю, знаю, - проскрипел Макентин, кланяясь с некоторой угловатостью. - Я много слыхал о вас от вашего брата.

   - Вот видишь! - рассмеялся Венцель.

   - И говорил он о вас с таким увлечением, какое редко наблюдаешь у братьев. Очень рад познакомиться с вами, доктор Шелленберг.

   - Как ты попал сюда? - спросил Венцель, когда оба господина откланялись. Казалось, теперь только уяснил он себе странность этой встречи.

   - Я был у Лизы, хотел тебя повидать.

   Лицо у Венцеля сразу омрачилось.

   - А, - сказал он, - понимаю.

   С первого же взгляда Михаэль заметил в Венцеле какую-то перемену. Раньше по лицу у Венцеля всегда скользила добродушная, насмешливая улыбка. Улыбка эта исчезла. Лицо было замкнуто, взгляд холоден. И если на этом лице и появлялась иногда усмешка, то не легкая, добродушная, ироническая, как бывало, а беглая, рассеянная, внезапно застывавшая.

   - Ты сегодня не занят, Михаэль? Вот и прекрасно! Послушай, мы давно не видались, мы превосходно проведем вместе вечер и будем рассказывать друг другу целые романы. Пойдем-ка, я поведу тебя в замечательный кабачок. Повар сл?жил раньше в России при великокняжеском дворе.

   С пугливой нежностью обнял он Михаэля, выходя с ним из кафе.

  

   Венцеля, по-видимому, несказанно обрадовала неожиданная встреча с братом. По пути он еще крепче обнимал Михаэля. Его замкнутое лицо смягчилось, глаза блестели.

   - Мы как следует отпразднуем свидание, братишка! - воскликнул он, когда они заняли места в углу небольшого, роскошного ресторана. - Какая это для меня приятная неожиданность! На красивейшую женщину Берлина не променял бы я тебя. Эй, кельнер, где вы там пропадаете? Разве не видите, какого я высокого гостя привел?

   Кельнер отвесил Михаэлю поклон. Потом замер с блокнотом в руке в услужливой позе, выражавшей почтение к крупным чаевым. За искусно разубранной буфетной стойкой красовался главный повар в высоком белом колпаке.

   - Получены свежие одерские раки, господин капитан.

   - Пожалуйста, Венцель, что-нибудь поскромнее, я привык к очень простой еде, - заметил Михаэль.

   - Ты будешь есть то, чем я тебя угощу, и не пожалеешь об этом. Раки, говорите вы? - Венцель сбросил монокль, который вставил в глаз для изучения меню, и взглянул на Михаэля. - Ты слышал? Веришь ты в приметы? Только что с теми двумя дураками, с которыми я познакомил тебя в кафе, я говорил об Одере по совершенно особому поводу. Ну, ладно, друг мой, дайте нам одерских раков.

   - Полдюжины?

   Венцель так рассмеялся, что его крупные зубы блеснули.

   - За кого вы нас принимаете? Разумеется, дюжину! Сваренных в соусе! И к ним бутылку старого хереса, того, что только для завсегдатаев. Надо тебе знать, Михаэль, что это заведение скупило винный погреб одного обанкротившегося бывшего министра. Роскошь! Эти люди были все-таки знатоками, надо им отдать справедливость. Итак, начнем с раков - согласен?

   - Согласен. Я, впрочем, много лет уже не ел раков.

   - Тем вкуснее они тебе будут. Но теперь дальше. Вы можете пока заказать раков, - обратился он к кельнеру, и тот, поклонившись, исчез. - Теперь слушай дальше, - продолжал Венцель. - У них тут готовят консоме с головками спаржи. Объедение! Ладно, принято! А затем, посмотри-ка, Михаэль, тут форели, ручьевые форели, как ты к ним относишься?

   - Много ли ты еще собираешься заказывать? - спросил Михаэль.

   - Еще? - Венцель рассмеялся. - Да ведь это только начало. Теперь пойдут тяжелые калибры. Все предыдущее было только беглым ружейным огнем, чтобы раздразнить неприятеля. Запишите, кельнер! Пулярка с разными салатами, телячье квисо с шампиньонами. Михаэль, не возражать! Затем персики Мельба и потом сыр. Далее пустите вскачь эскадрон ликеров. В заключение - кофе. Но вы ведь знаете мой вкус: такое крепкое, чтобы мертвого поднять на ноги! Шампанское поставили на лед? Ну, вот и ладно.

   Венцель непринужденно откинулся на спинку кресла.

   - Ты, вероятно, ведешь очень простой образ жизни в Шперлингсгофе, Михаэль?

   - Я живу, как крестьянин.

   - Превосходный у тебя вид! Загорел ты, как хлеб, только что вынутый из печи! Прекрасная это вещь - жить по-крестьянски, - продолжал Венцель с легким вздохом. - Впрочем, неподолгу. Иначе это становится скучно, ах, как скучно! Для меня, во всяком случае, это уже не жизнь - по крайней мере в настоящее время. Мне нужны суета, шум, разнообразие... А вот и раки! И xepec! Полюбуйся-ка: реликвия, а не вино! А теперь, Михаэль, давай-ка примемся безмятежно ублажать утробу. Расскажи, как тебе живется. Расскажи мне о Шперлингсгофе и своих планах! Ты, наверное, все еще носишься с своими старыми идеями, я ведь знаю тебя.

   Венцель улыбнулся своею прежней, добродушно-иронической улыбкой и прищурил один глаз.

   - Разумеется! Разрешение проблемы вырисовывается теперь предо мною с полной ясностью! - с увлечением ответил Михаэль. - В эти дни как раз я занят созданием исполнительного комитета. Много разочарований, но и много восторженных сторонников...

   Венцель покачал головою.

   - Ты неисправим! - сказал он и с треском надломил рака.

   - Неисправим? Что ты хочешь сказать?

   - Ну, ну, не сердись, Михаэль. У тебя - свои взгляды, у меня - свои. Я теперь смотрю несколько скептически на все такие вещи. Я на людей смотрю другими глазами... Но довольно об этом! Потом мы обо всем поговорим. Слышишь - обо всем! Рассказывай, говори. Я сегодня десять часов говорил и немного устал. Рассказывай покамест только о себе. Я слушаю.

   Михаэль принялся рассказывать за едой о своей работе, об опытах, о "большом плане". Глаза у него сияли, и краска заливала щеки. Он не мог говорить о своей работе и о своем "большом плане", сразу же не приходя в возбуждение.

   Вдруг Венцель перебил его - рассказ он слушал, казалось, рассеянно.

   - А кстати, как ты меня, в сущности, разыскал?

   - Случайно! Мне сказали, что ты бываешь в кафе, в окрестностях Жандармского рынка.

   - Сказали? - Венцель наморщил лоб и усердно высасывал клешню рака. Некоторое время он молчал. - И с такими данными ты отправился меня искать? - насмешливо спросил он потом.

   - Как это ни странно, найти тебя было совсем нe трудно.

   Венцель покачал головой.

   - Только ты можешь справиться с такой задачей. Но рассказывай дальше. Все эти опыты меня интересуют, хотя я мало в них понимаю, вернее - ничего. Я был офицером и выдрессирован только на механическую работу. Как обстоит дело с этой знаменитой земляной шарошкой?

   Михаэль принялся пылко излагать, как эта шарошка режет почву маленькими резцами на пятьдесят сантиметров в глубину, так что почва разрыхляется лучше, чем под лопатой любого садовника, не говоря уже о плуге.

   - Это очень интересно.

   Михаэль продолжал. Заговорил о способах, могущих повысить сельскохозяйственную производительность втрое, в пять раз.

   - Я, например, устроил искусственное орошение луга, площадью только в пять гектаров. Этот луг дает больше корма, чем при нормальном уходе - двадцать моргенов лугов.

   Венцель поднял на него глаза и улыбнулся.

   - Ты повелеваешь дождями? - сказал он. - Пшеницу на ладони выращиваешь? А во сколько обходится тебе трава?

   - Покамест этот способ еще дорог, сознаюсь.

   Венцель расхохотался.

   - Ты, видно, превосходный хозяин! - воскликнул он.

   - Это опыт, пойми меня.

   - Прости, что я рассмеялся, Михаэль. Ты ведь знаешь, я в этом решительно ничего не понимаю.

   - Отчего ты не приехал ко мне в Шперлингсгоф, Венцель? Ты ведь обещал.

   Венцель опустил вилку.

   - Обещал, да, - сказал он. - О боже, чего только не обещал я весною и летом! Да не было, видишь ли, времени. Ни на час не уезжал я из Берлина, разве что по делам.

   - Я очень жалел, что ты не мог сдержать слово. Тебя многое заинтересовало бы: мои опытные поля, мои холодильники и теплицы. Это огромная работа, но она вознаграждается. Я добился поразительных успехов, почти тропической растительности.

   При этих словах Венцель опять громко засмеялся.

   - Тропической? В этой ужасной, богом проклятой песчаной пустыне? Подумать только!

   - Ну, не придирайся к словам, - уступил Михаэль, - "тропическая растительность" - это, конечно, некоторое преувеличение. Слушай дальше.

   Наконец, Михаэль дошел до своего "большого плана": синтез промышленности и сельского хозяйства, индустриализация сельского хозяйства. Вместо анархического производства - планомерное хозяйство в широком масштабе для всего государства. Продуктивная кооперация всех национальных сил... Систематическое продуктивное применение освобождающейся или праздной рабочей силы...

   Кельнер подал пулярку и телятину.

   Венцель слушал, наморщив лоб. Этот "большой план" Михаэля казался ему непомерным и даже фантастичным.

   - Я очень боюсь, - прервал он Михаэля, возбуждение которого все росло, - что ты предаешься обманчивым надеждам. Что это имеет научный интерес, я допускаю, но позволь дать тебе один совет, Михаэль, и он тебе ничего не будет стоить. Если это твои окончательные убеждения, то постарайся как можно скорее перебраться в Америку. Здесь, знаешь ли, в нашей Германии, да и в нашей Европе вообще, нет почвы для реформ и такого рода вещей, не окупающихся сразу.

   Михаэль покачал головою.

   - В Америку? Разве там лучше?

   - Может быть. Мне иногда случается читать в газетах, что тот или другой миллионер, всю жизнь грабивший народ, вдруг жертвует огромные суммы на, какое-нибудь учреждение. Разве это здесь бывает? А почему, скажи на милость? При тех огромных состояниях, какие есть у нас в стране? С тех пор как нет уже блестящих орденов и громких титулов, они еще трусливее держатся за свой карман. Нет, поверь мне, Михаэль, тебе не место в современной Германии, в современной Европе!

   Лицо у Венцеля потемнело от гнева.

   - У тебя, по-видимому, мало доверия к Европе? - улыбнулся Михаэль.

   - Мало! Поистине мало! Не говори мне больше об этом! - крикнул Венцель, и кровь опять прилила у него к лицу. - Ложь, лицемерие, эгоизм, националистическое безумие, мания величия - вот, вот современная Европа. Груда материальных и моральных обломков! Перестанем об этом говорить.

   - Послушай, "Венцель, - возразил Михаэль, повысив голос, - если Европа такова, какою ты ее рисуешь, разве не следовало бы с тем большею энергией постараться убрать эту груду обломков и воссоздать Европу?

   Венцель с наслаждением запустил зубы в персик Мельба, поданный в бокале тусклого серебра. Он покачал головою и сказал спокойно, с не совсем естественным равнодушием:

   - Не будем горячиться, Михаэль. Исповедуй какие хочешь убеждения и оставь меня при моих. Я боюсь только, Михаэль, - ты дождешься больших сюрпризов. Боюсь я этого, боюсь! Разве ты знаешь этих людей? Нет, говорю тебе, ты их не знаешь. Я тоже два года бился с ними и теперь знаю, кто они такие. - Мало-помалу, против воли, Венцель опять пришел в ярость. Он скрежетал зубами, надкусывая персик. - Для этих людей, для так называемых европейцев, существует одна только цель: Деньги! Деньги! Собственность! И при этом они не перестают кричать, что американцы день и ночь мечутся в погоне за долларами. Да ведь сами они таковы, черт бы их побрал, сами они! Деньги! Хотя бы все государство из-за этого лопнуло по швам!

   Венцель разразился гневным смехом и ударил рукой по столу.

   - Вот они каковы в действительности, братишка, поверь мне, все эти великолепные господа в безукоризненных жакетах, гетрах и цилиндрах, все до одного. Для них нет ни возврата, ни спасения.

   Михаэль, улыбаясь, покачал головой.

   - Ты знаешь только небольшую часть общества, Венцель, - возразил он. - Я знаю совсем другую. Я знаю сотни людей, бескорыстно работающих с утра до ночи в лабораториях и библиотеках.

   - Да, где-нибудь по углам, может быть, и ютятся такие чудаки. За исключением тебя, мне еще ни один из них не встречался.

   - Рассуди сам, Венцель, - продолжал Михаэль, - если Даже, как ты полагаешь, общество неспособно образумиться. то все же нужно было бы попытаться спасти его от хаоса, создав условия социального равенства и новой национальной солидарности.

   Венцель гневно рассмеялся.

   - Да ведь они совсем не хотят, чтобы их спасали! - крикнул он. - Они даже не чувствуют, что под ними колеблется почва. И не желают они никакого равенства. Что ты за слова пускаешь в ход, черт побери? Каждый хочет все иметь для себя одного и ничего не уступать другому. В этом все их миросозерцание! Ну, вот и ликеры появились!

   Но Михаэль не привык скоро сдаваться.

   - Я тебе сейчас объясню, вокруг каких стержней вращаются эти вопросы, и ты сразу поймешь...

   Венцель уже не возражал брату. Он тщательно составил себе напиток из трех различных ликеров. Потом взглянул на Михаэля с добродушной, снисходительной улыбкой.

   - Ладно, ладно, - прервал он его наконец. - Думай, что угодно, я со своей стороны не верю, что эти проблемы можно разрешить. Слишком они тяжелые, большие, сложные.

   - Они будут решены, Венцель! Несмотря ни на что! - ответил Михаэль убежденно и страстно.

   Венцель с удивлением поглядел на него. Потом усмехнулся.

   - Не ты ли собираешься решить эти вопросы? - спросил он, прищурившись.

   - Да, я! - крикнул Михаэль, в свою очередь чувствуя прилив гнева. - Я, Михаэль Шелленберг, твой брат!

   Венцель откинулся в кресле, словно опять собираясь разразиться своим громким, саркастическим смехом, задевавшим Михаэля. Но он этого не сделал. Помолчав немного, он поднял рюмку и сказал:

   - Ну, ладно, Михаэль, за твое здоровье! Как знать, может быть, это и не так безнадежно: пожалуй, ты и в самом деле решишь эти проблемы. Потому что в тебе есть нечто... нужное для таких вещей! У тебя еще есть способность верить. У меня этой способности нет давно.

   Рука его дрожала, когда он подносил рюмку ко рту.

   В этот миг к столу с поклоном подошел директор ресторана узнать, довольны ли господа сервировкой и едой.

   Михаэль воспользовался перерывом, чтобы исполнить данное Лизе обещание.

   - Я обещал позвонить в одно место, - сказал он, поднявшись, - прости меня, я сейчас...

  

   Когда Михаэль вернулся, Венцель сидел, откинувшись в кресле, с сигарой во рту, и смотрел на него насмешливо, но добродушно.

   - Ну, что она говорит? - спросил он, и его серые глаза поблескивали.

   Михаэль покраснел.

   - Лиза кланяется тебе, - ответил он, и просит тебя позвонить ей.

   - Придется ей немного подождать. - Брови у Венцеля дрогнули. - У нее ведь есть время.

   Михаэль положил руку на плечо брату и сказал тише:

   - И она просит тебя возвратиться к ней. Она страдает, Венцель! Что же в конце концов произошло между вами?

   У Венцеля загорелись глаза. Его лицо омрачилось.

   - Никогда, никогда я к ней не вернусь, - сказал он с горечью в голосе. Он порывисто отхлебнул кофе. - Теперь я начну тебе рассказывать, Михаэль, - продолжал он. - Мы давно не видались, и за это время многое произошло, многое. Я объясню тебе, как это все случилось. Долго, слишком долго мы не беседовали.

   - Это не моя вина, Венцель, ты знаешь сам.

   - Итак, слушай. Я должен начать с того, что ничего не имею против Лизы, слышишь? Я ценю ее, я уважаю ее. У меня даже сохранилось к ней немного любви. Порою я даже скучаю по ней... и по детям... Тем не менее, я не вернусь к ней никогда, никогда! И знаешь ли почему, Михаэль? Я скажу тебе откровенно: потому что она стоит мне поперек пути.

   - Как это понять? - спросил Михаэль. - Поперек пути? Лиза?

   - Ну, кажется, я выразился ясно, - продолжал Венцель с нотою враждебности в голосе. - Она мне преграждает дорогу! Разве этим не все сказано? У меня, видишь ли, тоже есть свои планы, братец, как и у тебя. Планы мои. правда, совсем иного свойства, совсем иного. И в осуществлении этих планов Лиза стоит мне поперек пути. Вот и все! Впрочем, - поправился он, - об этих планах ты узнаешь в дальнейшем. Ты ведь беседовал с Лизой. Что она говорила тебе обо мне?

   Михаэль вкратце рассказал о своем визите. При этом он избегал смотреть на брата. Но глаза Венцеля были испытующе прикованы к нему.

   - Ну? И ты ни о чем не умалчиваешь? Не упрекала ли она меня? Не говорила ли опять об этой истории с Раухэйзеном? Вот ты и покраснел! Не намекала ли кроме того, что я поступил некорректно и даже немного... скажем... скажем прямо: немного бесчестно?

   - Не в этой форме, совсем не в этой, Венцель.

   Венцель горько рассмеялся.

   - Вот видишь! Казалось бы, она должна меня знать и должна меня - ведь это было бы естественно - защищать, если бы что-нибудь действительно произошло. Никому и в голову не приходило, что я мог совершить у Раухэйзена какой-нибудь некорректный поступок. Распространять такие слухи начала Лиза. Что-нибудь, мол, там, наверное, произошло! И вот ты слышал, до чего она, наконец, дошла. В конце концов она стала всем своим знакомым рассказывать, что я мошенник.

   - Я заклинаю тебя, Венцель! - перебил его Михаэль.

   Венцель поднял свою большую руку и отклонил голову в сторону.

   - Ну, да все равно, это не существенно. Пусть говорит, что хочет. Пусть люди думают, что хотят. Какое мне дело до них? Я к этому совершенно безразличен. По мне, пусть даже думают, что я ограбил кассу Раухэйзена. Я до того дошел, что не придаю больше цены суждениям своих ближних.

   Михаэль молчал. "Какая горечь! - думал он. - Что могло случиться с Венцелем?"

   - Как видишь, история с Лизой проста, - продолжал тот, совладав со своим возбуждением. - Она мне мешает. Этим объясняется все Она не нужна мне. Она мне скучна. Я не создан для супружеской жизни, и ты тоже, как мне кажется. Ты знаешь, я Лизу в свое время похитил. Но чего бы я теперь не дал за возможность возвратить ее моей теще!

   - Это гадко с твоей стороны! - воскликнул Михаэль с негодованием.

   - Гадко? Может быть. Но это правда, а я решил говорить с тобой прямодушно и откровенно. Выслушай меня, а потом суди. Но дальше! Я работал у Раухэйзена с раннего утра до поздней ночи. Иначе говоря, вставал очень рано и возвращался без сил домой. Лиза имеет обыкновение долго валяться в постели и спать после обеда. При таких условиях не мудрено чувствовать себя вечером свежей и бодрой. По вечерам мы уходили. Она таскала меня к своим скучным, высокомерным родственникам, в театры, на концерты. Для всего этого нужны силы и, прежде всего, деньги. Деньги я доставал, и они таяли в руках у Лизы. Ты знаешь, она певица. У нее очень приятный голос, и ты знаешь также, что один "знаменитый преподаватель пения" предсказал ей, что она станет примадонною миланской "Скалы". Желаю ей успеха. У каждого из нас, мужчин, есть свое призвание, и мы с ним не очень-то носимся. Но когда у женщин есть к чему-нибудь призвание, оно становится центром, вокруг которого вращается хозяйство, дети, все. Разумеется, ей надо было выступать публично. Она дала два концерта и, как-никак, имела некоторый успех. За концерты заплатить пришлось мне. Я заплатил агентам, аккомпаниатору, за залу, за букеты, словом - за все. Платье для концертов стоило половину моего месячного оклада. И вдобавок эти волнения! За неделю до концерта она больна. За два часа до концерта она совершенно охрипла. Агент вне себя. И, наконец, она стоит, сияя, на эстраде. Пусть она прокладывает себе дорогу к "Скале", но пусть делает это одна и не сводит меня с ума своим призванием! Позволь дать тебе совет, Михаэль. Если тебе суждено когда-нибудь жениться, то не женись на женщине с призванием, а особенно - на певице. Да и вообще не женись, если это возможно, потому что ты женишься не только на женщине, но и на всей ее родне, на ее привычках, недостатках, пороках, на всем.

   "Лиза никогда не имела дурных намерений, я совсем не склонен ее осуждать, но таково уж было ее воспитание и таковы были ее взгляды, что мало-помалу она начала связывать меня по рукам и ногам. Не пугайся, Михаэль, это не были цепи, звон которых можно услышать на большом расстоянии. Это были тонкие веревочки. Я дернулся - и освободился. Существуют, видишь ли, люди, не переносящие даже ниточки на мизинце, и я принадлежу к ним. Понимаешь ты меня теперь, братец?

   Михаэль долго молчал.

   - Мне кажется, - заговорил он, наконец, - что какой-нибудь исход все же можно было бы найти. Не забудь, у тебя ведь дети.

   Венцель покачал головой.

   - Я не сентиментален. Порою я скучаю по обоим малышам. Но это проходит. Дети - это тоже путы, а я решил сбросить с себя все путы. Я уже вижу, что мое объяснение тебя не удовлетворяет. Ты все еще не понял, что при таких условиях невозможно идти к цели, требующей от человека напряжения всех сил.

   Михаэль вопросительно взглянул на брата.

   - Что это за цель, о которой ты все время говоришь?

   - Ты и это узнаешь. Но закажем-ка еще одну бутылочку. Эй, кельнер!

  

   Новая бутылка была поставлена на лед. Венцель откусил кончик сигары и медленно раскурил ее. Потом положил свою руку на руку Михаэля.

   - Чтобы ты все понял, Михаэль, я должен рассказать тебе про мою историю с Раухэйзеном.

   "Ты знаешь, как я попал к Раухэйзену. Я тебе, кажется, уже рассказывал об этом. Единственный сын Раухэйзена, Отто... У него есть еще дочь Эстер, ныне леди Уэсзерли, недавно вышедшая замуж за этого английского судовладельца... Так вот, этот Отто Раухэйзен провел со мной больше года в одном блиндаже на Западном фронте. Он пал и умер у меня на руках. Старик Раухэйзен пожелал узнать подробности, и, так как он был одним из столпов Германии, меня послали к нему с докладом. Этой сцены я тебе описывать не буду, может быть, как-нибудь в другой раз. Мне неприятно об этом говорить, Словом, Раухэйзен сказал мне на прощание, что во всякое время готов к моим услугам, если он мне когда-нибудь понадобится. "Вы были опорой моему единственному сыну в его смертный час, - сказал он. - Я вам навеки обязан".

   "Война окончилась, и я очутился на улице. Четыре года подставлял я спину, прикрывал родину своим телом, как принято красноречиво выражаться, и вот мне предоставили околевать. Так как я ничему не учился и ничего не умел делать, то хотел поступить в новую армию. Но мать Лизы в ужасе всплеснула руками. Ради бога, как можешь ты об этом думать, ни за что, никогда! Она этого не переживет Ты ведь знаешь ее, эту чванливую дуру!

   "Ну, ладно, я подчинился желанию этой глупой старухи, которая тиранит своим самомнением всех окружающих. Где-нибудь, думал я, найдется для меня занятие. Я начал обивать пороги. Повсюду меня очень вежливо принимали, записывали мой адрес, тем дело и кончилось. Многие мои боевые товарищи занимали превосходные должности. Как же они, черт побери, добились их? В последние годы войны они сидели в разных военных учреждениях, во всяких отделах снабжения, где им нетрудно было приобрести связи с промышленным миром. Я не хочу их осуждать, нимало, не толкуй, пожалуйста, ложно моих слов, но, как бы то ни было, у них завелись такие связи, и этими связями в конце концов им удалось отлично воспользоваться. Были, например, такие тайные советники, которым приходилось вести переговоры касательно удовлетворения пароходных обществ, теперь они занимают руководящие места в этих пароходных обществах. Вот что значат хорошие связи, душа моя! За твое здоровье!

   "У меня связей не было, и так как я был таким же неучем и невеждою, как все остальные, то нигде не мог пристроиться. В конце концов, когда письма Лизы начали становиться все более жалобными и умоляющими, я сделал то, что Лизе и ее матери с самого начала казалось самым естественным. Я обратился к старику Раухэйзену. Тебе легко понять, отчего мне был тягостен этот шаг. Его сын случайно умер у меня на руках, и я за это... Ну, словом, это было не по мне, но я в этом уступил. Заметь, что до сих пор я всегда и во всем уступал. Но теперь это кончено.

   "Итак, я написал Раухэйзену, и, к величайшему моему удивлению, он ответил мне немедленно. Три дня спустя я был приглашен на превосходное жалование. Говорю прямо: превосходное, потому что пользы я вначале не приносил никакой. Я назначен был одним из секретарей Раухэйзена и подвергся надлежащей дрессировке. Ровно в половине восьмого утра мне надлежало быть на месте. Раухэйзен встает в шесть часов. Является массажист, парикмахер, банщик. Камердинер одевает его, без четверти в семь Раухэйзен завтракает, и в четверть восьмого машина увозит его в бюро. Мы, секретари, стоим на страже и ждем звонка повелителя. Наша обязанность - напоминать, записывать, мы - живые блокноты. Мы ведем переговоры с начальниками отделений, делаем заметки, докладываем. Словом, это была дьявольская служба.

   "Так протекала моя жизнь полтора года подряд. Вот сколько времени понадобилось мне, дорогой мой Михаэль, чтобы понять... Ты догадываешься, что я понял?

   Не ожидая ответа Михаэля, Венцель продолжал:

   - Ты этого не можешь угадать, и поэтому я тебе прямо скажу: я понял, что был отъявленным дураком, как и все другие секретари и директора, вращавшиеся вокруг солнца - Раухэйзена. Многие из этих дураков не поняли этого еще и теперь и никогда не поймут.

   - Но почему же ты был дураком? - спросил Михаэль.

   Венцель расхохотался.

   - Почему? - переспросил он, опять наполняя стаканы. - Это ты сейчас узнаешь. Да, я был дураком и вдобавок - дураком недостойным и смешным. Когда я представился, Раухэйзен, конечно, вспомнил меня и взял на себя труд минут пять поболтать со мною, с немного лицемерным, правда, участием, но все же с человеческими интонациями в голосе. Он никогда не мог мне простить, что горько плакал, - а что могло быть естественнее? - когда я описал ему смерть его сына, а ведь кровь этого Отто Раухэйзена пропитала всю мою одежду, и мне пришлось подбадривать его, крича ему в ухо, - так страшно боялся он смерти. Это, впрочем, не относится к делу. Но в дальнейшем я был для Раухэйзена автоматом, как все его сотрудники. Он почти не смотрел на меня. Говорил тихо, немного сипло, но только потому, что берег свой голос. Это воплощенный принцип экономии сил. Сидит маленький старичок, немного съежившись, желтый как воск, вследствие болезни печени, с буграми и шишками на желтой, тускло блестящей лысине... Ты никогда не видел его?

   - Нет.

   - У него голова римлянина, отлитая из светлой бронзы. Глубокие глазные впадины, нос крючком, широкие пресыщенные губы с глубокими складками, особенно широка и особенно пресыщена нижняя губа. Впрочем, не из бронзы, пожалуй, а из воска вылеплена его голова, и когда он раздвигает широкие губы, видны зубки, кукольно маленькие, а глаза у него, как зеленые стекляшки, острые, боязливые, почти трусливые. Нет, Михаэль, это - личность, поверь мне, и если я отрицательно отзываюсь о нем, ты можешь кое-что и зачеркнуть из моих слов, потому что я... Я его ненавижу! Да, вот он - Иоганн Карл Эбергард Раухэйзен, которому принадлежит одно княжество под землею, а другое - на земле. Тридцать лет назад он приступил к осуществлению горизонтального принципа трестирования, за последние десять лет он перешел к вертикальному принципу. Вначале он владел только железом и углем. Потом начал изготовлять все, начиная от паровых котлов и кончая бритвами. А теперь у него собственные пароходы для транспортирования его изделий. Синдикат так велик, что никто не в состоянии обозреть его со всеми разветвлениями, никто, кроме самого Раухэйзена! Я еще и теперь отношусь к нему с величайшим уважением, несмотря ки на что. Второй такой головы нет во всей Германии.

   - Ты уживался с ним?

   - В сущности, прекрасно. Я ведь был автоматом. и наше сотрудничество происходило поэтому без всякого трения Но постепенно я начал старика ненавидеть. Я ненавидел его холодность, он часто сидел передо мною, маленький, съежившийся, весь - лед и бесчувственность. Я ненавидел его безучастие к людям. Ради чего работал этот старик с утра и до ночи? Надо было управлять этим огромным делом. Но для чего увеличивал он его почти каждый день? И мало-помалу мне стало уясняться, что не он управлял делом, а дело - им. Он сделался рабом этой страшной машины, которую сам соорудил. Его скупость я чувствовал во всем, даже в ничтожных мелочах. Это была ужасающая скупость. Я чувствовал его алчность. И я понял, наконец, что не идея служения всему этому делу руководит им, что его подлинная и единственная цель - загребать деньги. Вот истина! И, поняв это, я стал его еще больше ненавидеть.

   "Один только раз он выдал себя. Надо тебе знать, что он все скупал, как бешеный, пользуясь кредитом государственного банка и погашая долг обесцененными деньгами. Целые предприятия, прокатные станы, рудники доставались ему даром. При одной крупной сделке, в которую он вложил значительную часть своего состояния, один из его коммерческих директоров решился заметить, что ведь может наступить день, когда марка вдруг начнет повышаться. Раухэйзен покачал головою и улыбнулся. Он улыбался очень редко, улыбкой старого тщеславного человека, и тогда показывались его мелкие, узкие зубки, ненавистные мне. "Марка будет падать, пока не распадется на атомы, - сказал он. - Нет силы в мире, способной удержать ее от падения, я это знаю. Я знаю это со времени..." - Слушай, Михаэль, с какого времени он это знал! - С торжествующей усмешкой он произнес: "Я знаю это со времени битвы на Марне и сообразно с этим направляю свою финансовую политику".

   - Неужели он так сказал? Какой позор!

   - Михаэль, я это не сразу понял! Но потом почувствовал и постиг. Со времени битвы на Марне спекулировал он на падении марки. Пока я, дурак, еще лежал в окопной грязи, пока мы все до одного давали себя расстреливать, этот старик уже трудился над извлечением денег из нашей неотвратимой гибели.

   "Так росла моя ненависть к нему со дня на день. Однажды случилось так, что я опоздал на десять минут. Он взглянул на часы и сказал, не поднимая на меня глаз: "Вы опоздали на десять минут". Я ответил: "Автомобиль был задержан". На это он уже ничего не возразил, и его молчание было гораздо оскорбительнее всякого выговора. В этот миг я ощутил всю унизительность моей роли автомата, почувствовал наглость, холодность, жестокость, ту как бы естественную бессовестность, которые, по-видимому, связаны с богатством!

   "Я понял, что так дальше жить нельзя. И уже тогда - пойми меня, как следует! - уже тогда начал я принимать надлежащие меры. Мне надоело чувствовать каждый день обиду и унижение. Ненависть ослепляла меня при виде старика. А он... он совсем не обращал на меня внимания.

   "Полгода спустя я проспал и опоздал на четверть часа. А надо тебе знать, что за полтора года службы у Раухэйзена у меня была только одна неделя отпуска. На этот раз Раухэйзен не сказал ничего. Я только чувствовал, каким холодом от него веяло. На следующий день я был переведен в другое отделение. Он не произнес ни слова, он не попрощался со мной. Это было последней каплей в чаше обид.

   "Но немилость старика была для меня счастьем. В этом отделении у меня было гораздо больше досуга, гораздо больше свободы, и я мог разработать план кампании. Сейчас ты услышишь продолжение, и оно доставит тебе удовольствие, но сначала угостим, музыкантов.

   Небольшая русская капелла появилась в ресторане. Начался концерт. Венцель подозвал кельнера и велел послать капелле вина.

   - Пусть сыграют волжскую песню!

   И русские тотчас начали исполнять эту песню.

   - Слушай! - крикнул Венцель. - Вот песня! Она меня пьянит и всегда звучит у меня в ушах, с тех пор как я пустился в путь.

   Михаэль взглянул на часы и с некоторым смущением сообщил Венцелю, что обещал Лизе до одиннадцати часов позвонить по телефону.

   - Не скажешь ли ты ей по телефону несколько ласковых слов, Венцель? - попросил брата Михаэль.

   Венцель отрицательно покачал головой. Он уже не горячился, вино настроило его на примирительный и кроткий лад, но он был непоколебим. Михаэль сделал еще одну попытку. Сказал, что возбужденный тон, каким Лиза только что говорила в телефон, очень его испугал; она говорила, что не переживет этой ночи, если Венцель не вернется домой, что она выбросится в окно.

   Тут кровь бросилась Венцелю в лицо. Но он сдержался и только тяжело дышал.

   - Ну и пусть бросается в окно! - сказал он, и рот его принял жестокое, животное выражение. - Черт бы побрал всех людей, донимающих своих ближних такими подлыми угрозами!

   Михаэль встал.

   - Так и быть, я ее чем-нибудь успокою, скажу, например, что ты ей завтра позвонишь.

   - Говори, что хочешь, - промолвил Венцель опять уже несколько более спокойным тоном.

  

   С тяжелым сердцем потребовал Михаэль соединения. Ничего для него не могло быть тягостнее вынужденной лжи. Что же ему сказать этой несчастной Лизе? Ну, он скажет, что она мирно беседуют, что он настроил Венцеля на более мирный лад и завтра заедет к ней рассказать обо всем, что он... Но что это? Лизы совсем и дома нет!

   - Барыни нет дома, - сказала горничная.

   - Нет дома?

   - Да, она у майора Пухмана и вернется лишь часам к двенадцати.

   Михаэль облегченно вздохнул.

   Волжская песня вызвала бурю рукоплесканий. Венцель встал и восторженно поднял бокал в сторону эстрады.

   - Бис! - кричал он музыкантам. Глаза у него сияли. - Что за песня, Михаэль! Ты только послушай!

   Капелла повторила песню.

   - Лиза - у майора Пухмана, - сообщил Михаэль, когда музыка затихла.

   Венцель громко рассмеялся.

   - Видишь! - воскликнул он. - Вот они каковы, женщины! Не следует относиться к ним слишком серьезно. Ах, мы сейчас же закажем еще бутылку. Эй, кельнер!

   - Но теперь, Венцель, рассказывай дальше, - сказал Михаэль, когда кельнер подал новую бутылку. Ты только что сказал, будто эта песня звучит у тебя в ушах с тех пор, как ты пустился в путь. В путь? Что это значит? Странная фраза!

   Венцель кивнул.

   - Да, - ответил он, - с тех пор, как я пустился в путь. Я, видишь ли, уже несколько месяцев нахожусь в пути.

   - Так говори же яснее. Что ты делаешь? Чего добиваешься? Каковы твои намерения?

   - Мои намерения, Михаэль? Я скажу тебе это в двух словах. - Венцель взглянул на Михаэля неподвижными, блестящими глазами. - Я нахожусь на пути к тому, чтобы стать Раухэйзеном.

   Михаэль не понял.

   - Раухэйзеном?

   - Да, Раухэйзеном!

   Михаэль смотрел на брата оторопело и в полном недоумении.

   - Не шутишь ли ты? - промолвил он. - Что это значит - стать Раухэйзеном?

   - Что это значит? Пойми меня правильно. Не одним из тех маленьких Раухэйзенов хочу я стать, каких есть дюжины, а настоящим Раухэйзеном. Если это удалось ему, отчего не сделать и мне того же? В наше время экономического хаоса возможно все.

   Михаэль все еще не мог прийти в себя.

   - Но я не понимаю тебя, какой в этом смысл, какую ты преследуешь цель? Ты ведь только что сам говорил...

   Но Венцель перебил его:

   - Быть Раухэйзеном - знаешь ты, что это означает? Это означает абсолютную и предельную независимость. Я, видишь ли, тоже хочу, наконец, принадлежать, коротко говоря, к тем людям, которые нажимают на кнопку. Они нажимают на кнопку, и тогда появляются секретари и подкатывают автомобили. У меня больше нет охоты быть автоматом и шутом для других людей. С какой стати? Хорошая жизнь, хорошие вещи, лошади, автомобили, вино, женщины, путешествия.

   Михаэль покачал головой.

   - Но разве это цель? - спросил он. - Разве это может быть смыслом жизни?

   - Смысл жизни! Цель! Что за громкие слова! Я не египетский фараон.

   - Что ты хочешь сказать?

   - Будь я египетским фараоном, я сказал бы себе: все равно, доживу ли я до пятидесяти или шестидесяти лет, в своей пирамиде я буду жить вечно. Но предо мною нет вечности. Когда я умру, кончится все. Я не так высокомерен, чтобы верить в вечную жизнь. Пятьдесят, шестьдесят лет - и за это время нужно все успеть. Все нынче думают так, более или менее сознательно. Отсюда наша торопливость - скорые поезда, пароходы-экспрессы, аэропланы. Но чтобы заполнить эти пятьдесят, шестьдесят лет, заполнить до краев, мне нужны деньги, деньги! Будут деньги - будет все: свобода, здоровье, земля, солнце, красота, любовь Все остальное - вздор.

   Михаэль побледнел. Он растерянно качал головой.

   - Что за безумие, что за безумие! - гневно повторял он. - Венцель! Не ты ли только что с таким презрением говорил...

   - Пойми же меня, Михаэль, цель человеку все-таки надо иметь перед собой, хотя бы это была и не возвышенная цель. Что я только что сказал - это моя философия, и сообразно с нею намерен я поступать, хотя бы тебе она и казалась презренною. У меня кет дара воодушевляться идеями, как у тебя, и, говоря откровенно, у меня больше нет веры в человека.

   - Веры в человека нет у тебя?

   - Веры! Веры! Ненависть, презрение - вот все, что у меня осталось. О, люди мне отвратительны! Их малодушие, жестокость, тщеславие, их алчность, глупость и гнусный эгоизм мне теперь достаточно знакомы. И не верю я также в так называемые идеалы. Видишь, Михааль, как я окончательно обанкротился. Совершенно так же, как этот век и этот мир, в котором все обанкротилось - религия, наука, все...

   - Не впадай в ошибку, - пылко перебил его Михаэль. - Религия нисколько не обанкротилась, а наука - и подавно. Для нее как раз началась новая эра, и она расцветет пышнее, чем когда-либо до сих пор.

   - Пусть так, - ответил