Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть четвертая

омов. Самгин обогнал десятка три арестантов, окруженных тюремным конвоем с обнаженными саблями, один из арестантов, маленький, шел на костылях, точно на ходулях. Он казался горбатым,, ветер шелестел, посвистывал, как бы натачивая синеватые клинки сабель и нашептывая:

   - Смирно-о!

   Потом на проспект выдвинулась похоронная процесс сия, хоронили героя, медные трубы выпевали мелодию похоронного марша, медленно шагали черные лошади и солдаты, зеленоватые, точно болотные лягушки, размахивал кистями и бахромой катафалк, держась за него рукою, деревянно шагала высокая женщина, вся в черной кисее, кисея летала над нею, вокруг ее, ветер как будто разрывал женщину на куски или хотел подбросить ее к облакам. Люди поспешно, озабоченно идут к целям своего дня, не обращая внимания на похороны героя, на арестантов, друг на друга. Идет вереница раненых, во главе их большая, толстая сестра милосердия в золотых очках. Самгин уже когда-то видел ее.

   "Харламов, - думал Клим Иванович Самгин, и в памяти его звучал" шутливые, иронические слова, которыми Харламов объяснял Елене намерения большевиков: "Все, что может гореть, - горит только тогда, когда нагрето до определенной температуры и лишь при условии достаточного притока кислорода. Исключив эти два условия, мы получим гниение, а не горение. Гниение - это, по Марксу, процесс, который рабочий класс должен превратить в горение, во всемирный пожар. В наши дни рабочие и крестьяне достаточно нагреты, роль кислорода отлично исполняют большевики, и поэтому рабочий народ должен вспыхнуть". - Он - не один таков, Харламов. Шутники, иронисты его типа, родственны большевикам. Он, вероятно, интеллигент в первом поколении, как Тагильский. Как Дронов. Люди без традиций, ничем, кроме школы, не связанные с историей своего отечества. "Случайные люди".

   Он даже вспомнил министра Делянова, который не хотел допускать в гимназии "кухаркиных детей", но тут его несколько смутил слишком крутой поворот мысли, и, открывая дверь в квартиру свою, он попытался оправдаться:

   "Я ведь встревожен не тем, что меня обгоняют нигилисты двадцатого столетия..."

   Но мысль самосильно скользила по как бы наклонной плоскости:

   "Рим погубили варвары, воспитанные римлянами".

   Затем в десятый раз припомнились стихи Брюсова о "грядущих гуннах" и чьи-то слова по поводу осуждения на каторгу депутатов-социалистов:

   "Пятерых - осудили в каторгу, пятьсот поймут этот приговор как вызов им..."

   Сидя за столом, поддерживая голову ладонью, Самгин смотрел, как по зеленому сукну стелются голубые струйки дыма папиросы, если дохнуть на них - они исчезают. Его думы ползли одна за другой так же, как этот легкий дымок, и так же быстро исчезали, когда над ними являлись мысли другого порядка.

   "Необходимо веретено, которое спрягало бы мысли в одну крепкую, ровную нить... Паук ткет свою паутинку, имея точно определенную цель".

   Эти неприятные мысли прятали в себе некий обидный упрек, как бы подсказывая, что жизнь - бессмысленна, и Самгин быстро гасил их, как огонек спички, возвращаясь к думам о случайных людях.

   "Гапон, Азеф, Распутин. Какой-то монах Илиодор. Кандидатом в министры внутренних дел называют Протопопова".

   Он припомнил все, что говорилось о Протопопове: человек политически неопределенный и даже не очень грамотный, но ловкий, гибкий, бойкий, в его бойкости замечают что-то нездоровое. Провинциал, из мелких симбирских дворян, владелец суконной фабрики, наследовал ее после смерти жандармского генерала Сильверстова, убитого в Париже поляком-революционером Подлевским. В общем - человек мутный, ничтожный.

   "Очевидно, страна израсходовала все свои здоровые силы... Партия Милюкова - это все, что оказалось накопленным в девятнадцатом веке и что пытается организовать буржуазию... Вступить в эту партию? Ограничить себя ее программой, подчиниться руководству дельцов, потерять в их среде свое лицо..."

   О том, чтоб вступить в партию, он подумал впервые, неожиданно для себя, и это еще более усилило его тревожное настроение.

   "Партии разрушаются, как всё вокруг", - решил он, ожесточенно тыкая окурком папиросы в пепельницу.

   За последнее время, устраивая смотр мыслям своим, он все чаще встречал среди них такие отрезвляющие, каковы были мысли о веретене, о паутине, тогда он чувствовал, что высота, на которую возвел себя, - шаткая высота и что для того, чтоб удержаться на этой позиции, нужно укрепить ее какими-то действиями. Нужно предъявить людям неоспоримые доказательства своей силы и права своего на их внимание. Но каждый раз, присутствуя на собраниях, он чувствовал, что раздраженные речи, сердитые споры людей изобличают почти в каждом из них такое же кипение тревоги, такой же страшок пред завтрашним днем, такие же намерения развернуть свои силы и отсутствие уверенности в них. Он видел вокруг себя людей, в большинстве беспартийных, видел, что эти люди так же, как он, гордились своей независимостью, подчеркивали свою непричастность политике и широко пользовались правом критиковать ее. Количество таких людей возрастало. Иногда ему казалось, что (таких людей) излишне много, но он легко убеждался, что является наиболее законченным и заметным среди них. Особенно характерно было недавнее собрание в квартире Леонида Андреева, куда его затащил Иван Дронов.

   Иван Дронов - всегда немножко выпивший и всегда готовый выпить еще, одетый богато, но неряшливо, растрепанный, пестрый галстук сдвинут влево, рыжие волосы торчат, скуластое лицо содрогается. Настроение его колебалось неестественно резко, за последний год он стал еще более непоседлив, суетлив, но иногда являлся совершенно подавленным, унылым, опустошенным. Клим Иванович привык смотреть на него как на осведомителя, на измерителя тона событий, на аппарат, кот[орый] отмечает температуру текущей действительности, и видел, что Иван теряет эту способность, занятый судорожными попытками перепрыгнуть куда-то через препятствие, невидимое и непонятное для Самгина, и вообще был поглощен исключительно самим собою. В таком настроении он был тем более неприятен, что смотрел исподлобья, как бы укоряя в чем-то.

   - С похмелья? - спрашивал Самгин.

   - Н-нет, так... Устал.

   Но иногда он являлся в состоянии как бы веселого ужаса, - если такой ужас возможен. Многоречивый, посмеиваясь и как-то юмористически ощипывая, одергивая себя, щелкая ногтями по пуговицам жилета, он высыпал новости, точно из мешка.

   - Нет, Клим Иванович, ты подумай! - сладостно воет он, вертясь в комнате. - Когда это было, чтоб премьер-министр, у нас, затевал публичную говорильню, под руководством Гакебуша, с участием Леонида Андреева, Короленко, Горького? Гакебушу - сто тысяч, Андрееву - шестьдесят, кроме построчной, Короленке, Горькому - по рублю за строчку. Это тебе - не Европа! Это - мировой аттракцион и - масса смеха!

   Затем он рассказал странную историю: у Леонида Андреева несколько дней прятался какой-то нелегальный большевик, он поссорился с хозяином, и Андреев стрелял в него из револьвера, тотчас же и без связи с предыдущим сообщил, что офицера-гвардейцы избили в модном кабаке Распутина и что ходят слухи о заговоре придворной знати, - она решила снять царя Николая с престола и посадить на его место - Михаила.

   - Меня бы посадили! - весело сказал он и, пародируя Шаляпина, пропел фальшиво:

  

   Я б им царство-то управил!

   Я б казны им поубавил!

   Пожил бы я всласть,

   Ведь на то и власть!..

  

   - Чему ты рад? - спросил Самгин.

   - Да я... не знаю! - сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: - Может - я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к чорту не годный, и все-таки - не глуп. Это, брат, очень обидно - не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие - подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им грабить нечего] Немцев - не жаль, им так и надо, им в наказание - Наполеонов счастье. А Россию - жалко.

   Он выскочил из кресла, точно мяч, и, наливая вино в стакан, сказал уверенно:

   - Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот - начались рабочие стачки против войны - знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать с ее костей мясо.

   Поговорив еще минуты три на эту тему, он предложил Самгину пойти на совещание по организации министерской газеты. Клим Иванович отказался, его утомляли эти почти ежедневные сборища, на которых люди торопливо и нервозно пытались избыть, погасить свою тревогу. Он видел, что источником тревоги этой служит общее всем им убеждение в своей политической дальнозоркости и предчувствие неизбежной и разрушительной катастрофы. Он отмечал, что по составу своему сборища становятся все пестрее, и его особенно удовлетворял тот факт, что к основному, беспартийному ядру таких собраний вое больше присоединялось членов реформаторских партий и все более часто, открыто выступали люди, настроенные революционно. Самгину казалось, что партии крошились, разрушались, происходит процесс какой-то самосильной организации. Появились меньшевики, которых Дронов называл "год-либерданами", а Харламов давно уже окрестил "скромными учениками немецких ортодоксов предательства", появлялись люди партии конституционалистов-демократов, появлялись даже октябристы - Стратонов, Алябьев, прятался в уголках профессор Платонов, мелькали серые фигуры Мякотяна, Пешехонова, покашливал, притворяясь больным, нововременец Меньшиков, и еще многие именитые фигуры. Царила полная свобода мнений. Провинциальный кадет Адвокатов поставил вопрос: "Есть ли у нас демократия в европейском смысле слова?" и в полчаса доказал, что демократии в России - нет. Его слушали так же внимательно, как всех, чувствовалось, что каждому хочется сказать или услышать нечто твердое, успокаивающее, найти какое-то историческое, объединяющее слово, а для Самгина в метелице речей, слов звучало простое солдатское:

   "Смир-рно!"

   Особенно тяжело памятной осталась для "его одна из таких бесед в квартире Леонида Андреева.

   В большой комнате с окнами на Марсово поле собралось человек двадцать - интересные дамы, с волосами, начесанными на уши, шикарные молодые люди в костюмах, которые как бы рекламировали искусство портных, солидные адвокаты, литераторы. (Комната была неуютная, как будто в нее только что вселились и еще не успели наполнить вещами. Самгин сел у окна. За окнами - осенняя тьма и такая тишина, точно дом стоит в поле, далеко за городом. И, как всегда, для того, чтоб подчеркнуть тишину, (существовал) звук - поскрипывала проволока по железу водосточной трубы.

   В пустоватой комнате голоса звучали неестественно громко и сердито, люди сидели вокруг стола, но разобщенно, разбитые на группки по два, по три человека. На столе в облаке пара большой самовар, слышен запах углей, чай порывисто, угловато разливает черноволосая женщина с большим жестким лицом, и кажется, что это от нее исходит запах углекислого газа.

   Хозяин квартиры в бархатной куртке, с красивым, но мало подвижным лицом, воинственно встряхивая головой, положив одну руку на стол, другою забрасывая за ухо прядь длинных волос, говорил:

   - Я не хочу быть чижом, который лгал и продолжает лгать. Только трусы или безумные могут проповедовать братство народов в ту ночь, когда враги подожгли их дом.

   - Да ведь проповедуют это бездомные, - сказал сидевший в конце стола светловолосый человек, как бы прижатый углом его к стене под тяжелую раму какой-то темной картины).

   Литератор поднимал и опускал густые темные брови, должно быть, стараясь оживить этим свое лицо.

   - Отечество в опасности, - вот о чем нужно кричать с утра до вечера, - предложил он и продолжал говорить, легко находя интересные сочетания слов. - Отечество в опасности, потому что народ не любит его и не хочет защищать. Мы искусно писали о народе, задушевно говорили о нем, но мы плохо знали его и узнаём только сейчас, когда он мстит отечеству равнодушием к судьбе его.

   - Чепуха какая, - невежливо сказал человек, прижатый в угол, - его слова тотчас заглушил вопрос знакомого Самгину адвоката:

   - А что вы скажете о евреях, которые погибают на фронтах от любви к России, стране еврейских погромов?

   - Меня не удивляет, что иноверцы, инородцы защищают интересы их поработителей, римляне завоевали мир силами рабов, так было, так есть, так будет! - очень докторально сказал литератор.

   - Ой, не надо пророчеств! Поймите, еврей дерется за интересы человека, который считает его, еврея, расовым врагом.

   Ему возразил редактор Иерусалимский, большой, склонный к тучности человек, с бледным лицом, украшенным нерешительной бородкой.

   - Кричать, разумеется, следует, - вяло и скучно сказал он. - Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим, немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с немцами за наш счет, скажут:

   "Возьмите Польшу, Украину, и - ну вас к чорту, в болото! А нас оставьте в покое".

   Коренастый человек с шершавым лицом, тоже литератор, покрякивая, покашливая, растирая ладонью темя, покрытое серым пухом, сообщил:

   - Летом уже велись переговоры с немцами о сепаратном мире.

   Беседа тянулась медленно, неохотно, люди как будто осторожничали, сдерживались, может быть, они устали от необходимости повторять друг пред другом одни и те же мысли. Большинство людей притворялось, что они заинтересованы речами знаменитого литератора, который, утверждая правильность и глубину своей мысли, цитировал фразы из своих книг, причем выбирал цитаты всегда неудачно. Серенькая старушка вполголоса рассказывала высокой толстой женщине в пенснэ с волосами, начесанными на уши:

   - Он у меня очень нервный. Ночей не спит, все думает, все сочиняет да крепкий чай пьет.

   И лишь изредка, но все чаще и всегда в том углу, под темной картиной, вспыхивало раздражение, звучали недобрые голоса, колющие словечки и разматывался, точно шелковая лента, суховатый тенористый голосок:

   - Ведь это, знаете, даже смешно, что для вас судьба стопятидесятимиллионного народа зависит от поведения единицы, да еще такой, как Гришка Распутин...

   К таким голосам из углов Самгин прислушивался все внимательней, слышал их все более часто, но на сей раз мешал слушать хозяин квартиры, - размешивая сахар в стакане очень крепкого чая, он пророчески громко и уверенно говорил:

   - Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм своего бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход - в смерть.

   Он хлебнул ложечку чая и, найдя, что он недостаточно горяч или не сладок, выплеснул половину влаги из стакана в полоскательную чашку, подвинул стакан свой под кран самовара, увещевая торжественно, мягко и вкрадчиво:

   - Социалисты, большевики мечтают объединить людей на всеобщей сытости. Нет, нет! Это - наивно. Мы видим, что сытые враждуют друг с другом, вот они воюют! Всегда воевали и будут! Думать, что люди могут быть успокоены сытостью, - это оскорбительно для людей.

   - Это, знаете, какая-то рыбья философия, ей-богу! - закричал человек из угла, - он встал, взмахнув рукой, приглаживая пальцами встрепанные рыжеватые волосы. - Это, знаете, даже смешно слушать...

   - Разрешите мне кончить, - очень вежливо сказал литератор.

   - Нет, уже кончать буду я... то есть не - я, а рабочий класс, - еще более громко и решительно заявил рыжеватый и, как бы отталкиваясь от людей, которые окружали его, стал подвигаться к хозяину, говоря:

   - Вы уж - кончили! Ученая ваша, какая-то там литературная, что ли, квалификация дошла до конца концов, до смерти. Ставьте точку. Слово и дело дается вновь прибывшему в историю, да, да!

   - Батюшки, неприятный какой, - забормотала серая старушка, обращаясь к Самгину. - А Леонидушка-то не любит, если спорят с ним. Он - очень нервный, ночей не спит, все сочиняет, все думает да крепкий чай пьет.

   - Рабочий класс хочет быть сытым и хочет иметь право на квалификацию, а для этого, извините, он должен вырвать власть из рук сытых людей. Вырвать. С боем! Вот как. Довели до того, что равноценной человеку является грошовая бумажка, на которой напечатано, что она - рубль, а то и сто рублей. Даже марки почтовые как деньги ходят. Сказано: господство банков над промышленностью - это значит монополия финансового капитала, значит - вся работа превращается в деньги, в бессмысленность, в идиотство. Господствует банкир, миллионщик, чорт его душу возьми, разорвал трудовой народ на враждебные нация... вон какую войнищу затеял, а вы - чаек пьете и рыбью философию разводите... Как не стыдно!

   На оратора смотрели сердито хмурясь, пренебрежительно улыбаясь, а сидевший впереди Самгина бритый и какой-то насквозь серый человек бормотал, точно окуня выудив:

   - Ага, вот он, вот он...

   Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему:

   "Ты бросил курить!", тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора. Оратор - небольшого роста, узкогрудый, в сереньком пиджаке поверх темной косоворотки, подпоясан широким ремнем, растрепанные, вихрастые волосы делают голову его не по росту большой, лицо его густо обрызгано веснушками. Самгин в несколько секунд узнал его:

   "Лаврушка. Ученик медника".

   - Вот ради спокоя и благоденствия жизни этих держателей денег, торговцев деньгами вы хотите, чтоб я залез куда-то в космос, в нутро вселенной, к чертовой матери...

   - Позвольте напомнить - здесь женщины, - обиженно заявила толстая дама с волосами, начесанными на уши.

   - Я - вижу! А что?

   - Нужно выражаться приличней...

   - Ничего неприличного я не сказал и не собираюсь, - грубовато заявил оратор. - А если говорю смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют смело говорить, - добавил он, взмахнув левой рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.

   - Я не своевольно пришел к вам, меня позвали умных речей послушать.

   - Кто позвал, кто? - пробормотал человек со стесанным затылком.

   - А вместо умных - безумные слышу, - извините! В классовом обществе о космосах и тайнах только для устрашения ума говорят, а другого повода - нет, потому что космосы и тайны прибылей буржуазии не наращивают. Космические вопросы эти мы будем решать после того, как разрешим социальные. И будут решать их не единицы, устрашенные сознанием одиночества своего, беззащитности своей, а миллионы умов, освобожденных от забот о добыче куска хлеба, - вот как! А о земном заточении, о том, что "смерть шатается по свету" и что мы под солнцем "плененные звери", - об этом, знаете, обо всем Федор Сологуб пишет красивее вас, однако так же неубедительно.

   Он замолчал, облизнул нижнюю губу, снова взмахнул рукой и пошел к двери, сказав:

   - Ну, и - прощайте!

   До двери его проводили молчанием, только стесанный затылок, шумно вздохнув, прошептал:

   - Ага, ушел.

   Гости ждали, что скажет хозяин. Он поставил недокуренную папиросу на блюдечко, как свечку, и, наблюдая за струйкой дыма, произнес одобрительно, с небрежностью мудреца:

   - Интересный малый. Из тех, которые мечтают сделать во всем мире одинаково приятную погоду...

   Журналист, брат революционера, в свое время заподозренного в провокации, поддержал:

   - ...забывая о человеке из другого, более глубокого подполья, - о человеке, который признает за собою право дать пинка ногой благополучию, если оно ему наскучит.

   - Да, - забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, - сказал литератор, покачивая красивой головой. - Но следует идти дальше Достоевского - к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни... Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?

   Самгину казалось, что хозяина слушают из вежливости, невнимательно, тихонько рыча и мурлыкая. Хозяин тоже, должно быть, заметил это, встряхнув головой, он оборвал свою речь, и тогда вспыхнули раздраженные голоса.

   - Каков? - спросил серый человек с квадратным затылком. - Бандит 906 года! Ага?

   Особенно возмущались дамы, толстая говорила, болезненно сморщив лицо:

   - А язык! Вы обратили внимание, какой вульгарный язык?

   Ей вторила дама меньших объемов, приподняв плечи до ушей, она жаловалась:

   - Отрава материализмом расширяется с удивительной быстротой...

   Говорили все и, как всегда, невнимательно слушая, перебивая друг друга, стремясь обнародовать свои мысли. Брюнетка, туго зажатая в гладкое, как трико, платье красного цвета, толстогубая, в пенснэ на крупном носу, доказывала приятным грудным голосом:

   - Мы обязаны этим реализму, он охладил жизнь, приплюснул людей к земле. Зеленая тоска и плесень всяких этих сборников реалистической литер[атуры] - сделала людей духовно нищими. Необходимо возвратить человека к самому себе, к источнику глубоких чувств, великих вдохновений...

   Хозяин слушал, курил и в такт речи кивал головой.

   Самгин не был удивлен появлением Лаврушки, он только вспомнил свое сравнение таких встреч со звездами:

   "Мало их или много? Кажется - уже много..."

   - Боже мой, - кто это, откуда? - с брезгливым недоумением, театрально спросила толстая дама. Шершавый литератор, покрякивая, покашливая, ответил:

   - Поэт, стихи пишет, даже, кажется, печатает в большевистских газетках. Это я его привел - показать... Андреев утвердительно кивнул головою:

   - Да, мне захотелось посмотреть: кто идет на смену нежному поэту Прекрасной Дамы, поэту "Нечаянной радости". И вот - видел. Но - не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи.

   - Боже мой, боже! Куда мы идем? - драматически спросила дама.

   Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.

   - Мы никуда не идем, - сказал он. - Мы смятенно топчемся на месте, а огромное, пестрое, тяжелое отечество наше неуклонно всей массой двигается по наклонной плоскости, скрипит, разрушается. Впереди - катастрофа.

   Он замолчал, посмотрел - слушают ли? Слушали. Выступая редко, он говорил негромко, суховато, избегая цитат, ссылок на чужие мысли, он подавал эти мысли в других словах и был уверен, что всем этим заставляет слушателей признавать своеобразие его взглядов и мнений. Кажется, так это и было: Клима Ивановича Самгина слушали внимательно и почти не возражая.

   - Мы, интеллигенты, аристократы духа, аристократия демоса, должны бы стоять впереди, у руля, единодушно, не разбиваясь на партии, а как единая культурно-политическая сила и, прежде всего, как сила культурная. Мы - не собственники, не корыстны, не гонимся за наживой...

   - Крупной, - негромко вставил кто-то, но другой голос, погромче, тотчас же строго произнес:

   - Неправда!

   Самгин продолжал, чувствуя, что он говорит более откровенно, чем всегда.

   - Я не против собственности, нет! Собственность - основа индивидуализма, культура - результат индивидуального творчества, это утверждается всею силой положительных наук и всей красотой искусства. Не нужно быть большевиком, марксистом по-русски, анархо-марксистом для того, чтоб видеть: власть крупных собственников становится пагубной, разрушающей, а не творящей. Война показывает нам их безумие. Но есть другая группа собственников, их - большинство, они живут в непосредственной близости с народом, они знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи в предметы материальной культуры, в 'вещи, я говорю о мелком собственнике глухой нашей провинции, о скромных работниках наших уездных городов, вы знаете, что их у нас - сотни.

   Он очертил фигуры и продолжал, подчиняясь чувству вражды:

   - Литераторы наши, выходцы из этой здоровой среды, стремясь к славе, изображают провинциальную, уездную Русь легкомысленно, карикатурно...

   - Там живут Тюхи, дикие рожи, кошмарные подобия людей, - неожиданно и очень сердито сказал <Андреев>. - Не уговаривайте меня идти на службу к ним - не пойду! "Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх" - но я предпочитаю погибать с Наполеоном, который хотел быть императором всей Европы, а не с безграмотным Емелькой Пугачевым. - И, выговорив это, он выкрикнул латинское:

   - Dixi! [*]

  

   [*] - Я сказал! - Ред.

  

   Его слова развязали языки, люди как будто очнулись от дремоты, первым выступил редактор, он, растирая ладонью сероватую бородку, сказал:

   - Это можно понять. Демократия как будто опоздала, да! Мы накануне столкновения] пролетария с капиталистом.

   - Для нас, в нашей стране, это - преждевременно...

   - Но как будто уже неизбежно...

   Серый человек говорил наклонясь к литератору, схватив его за колено и собакой глядя в красивое, мрачно нахмуренное лицо:

   - Вам, родимый мой, надобно познакомиться с умнейшим, с гениальнейшим...

   Брюнетка в красном платье спорила с толстой дамой.

   - Нам нужен вождь, - кричала брюнетка, а толстая, обмахивая красное лицо платком:

   - Каждый должен быть вождем своих чувств и мыслей...

   - Вот - именно: вождь! Захар Петрович Бердников...

   - Я встречался с ним...

   - Он сторонник союза с немцами, в соединении с ними мы бы взяли за горло всю Европу! Что надобно понять?

   - Не нужно брать за горло...

   - Нет - что нужно понять? Антанта имеет в наших банках свыше 60 процентов капитала, а немцы - только 37! Обидно, а?

   Против Самгина стоял редактор и, дергая пуговицу жилета своего, говорил:

   - Большевизм - жест отчаяния банкрота - социал-демократии. Вы знаете, что сказал Вандервельде?

   - Пожалуйте кушать, что бог послал, - возгласила старушка. - Продукты теперь - ох, скудные стали! И - дорогие, дорогие...

   Люди пошли в соседнюю комнату, а Самгин отказался кушать дорогие, но скудные продукты и, ни с кем не прощаясь, отправился домой. Он чувствовал себя нехорошо, обиженный тем, что ему помешали высказать мысли, которые он считал особенно ценными и очень своими. Помешали тогда, когда хотелось говорить вполне откровенно. Раньше бывало так, что, высказав свои мысли вслух, пропустив их пред собою, как на параде, он видел, какие из них возбуждают наиболее острое внимание, какие проходят неясными, незаметно, и это позволяло ему отсевать зерно от плевел. А на этот раз, прислушиваясь, он думал:

   "Власть идей, очевидно, кончилась, настала очередь возмущенных чувств..."

   Когда он вышел из дома на площадь, впечатление пустоты исчезло, сквозь тьму и окаменевшие в ней деревья Летнего сада видно было тусклое пятно белого здания, желтые пятна огней за Невой.

   Город молчал, тоже как бы прислушиваясь к будущему. Ночь была холодная, сырая, шаги звучали глухо, белые огни фонарей вздрагивали и краснели, как бы собираясь погаснуть.

   "Где чувства - там трагедии... Все эти люди бессильны, жалки. Что они могут сделать? Они - не для трагедий. Андреев - понимает трагизм бытия слишком физиологически, кожно; он вульгаризирует чувство трагического, уродливо опрощает его. Трагическое не может и не должно быть достоянием демократии, трагическое всегда было и будет достоянием исключительных людей". Он отводил Андрееву место в ряду "объясняющих господ", которые упрямо навязывают людям свои мысли и верования. Есть настроения, мысли, есть идеи, совершенно не нужные Ивану Дронову. И Тагильскому. Поставив Тагильского рядом с Дроновым, он даже замедлил шаг, чувствуя, что натолкнулся на некое открытие.

   "Оба - интеллигенты в первом поколении. Так же и Кутузов..."

   Среди "объясняющих господ" Кутузов был особенно враждебным. Он действует здесь, в Петрограде, и недавно Самгин слышал его речи. Это было у Шемякина, который затевал книгоиздательство и пригласил Самгина для составления договора с фабрикантом бумаги. Уже в прихожей, раздеваясь, услыхал знакомый голос, богатый ироническими интонациями. Кутузов говорил в приемной издателя, там стоял рояль, широкий ковровый диван, кожаные кресла и очень много горшков с геранью. Кутузов сидел у рояля, за его спиной оскалилась клавиатура, голова его четко выделялась на черной поднятой крышке, как будто замахнувшейся на него. Кроме его, в комнате находилось еще несколько человек.

   - Наша армия уже разбита, и мы - накануне революции. Не нужно быть пророком, чтоб утверждать это, - нужно побывать на фабриках, в рабочих казармах. Не завтра - послезавтра революция вспыхнет. Пользуясь выступлением рабочих, буржуазия уничтожит самодержавие, и вот отсюда начнется нечто новенькое. Если буржуазия, при помощи военщины, генералов, сумеет организоваться - пролетариат будет иметь пред собой врага более опасного, чем царь и окружающие его.

   Самгин, наклонясь над столом, следил исподлобья за оратором. В Кутузове его возмущало все: нелепая демократическая тужурка, застегнутая до горла, туго натянутая на плечах, на груди, придавала Кутузову сходство с машинистом паровоза, а густая, жесткая борода, коротко подстриженные волосы, большое, грубое обветренное лицо делало его похожим на прасола. Но особенно возмущали иронические глаза, в которых неугасимо светилась давно знакомая и обидная улыбочка, и этот самоуверенный, крепкий голос, эти слова человека, которому все ясно, который считает себя вправе пророчествовать.

   - У пролетариата - своя задача. Его передовые люди понимают, что рабочему классу буржуазные реформы ничего не могут дать, и его дело не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие - республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.

   Он погладил одной ладонью бороду, другой провел по черепу со лба до затылка.

   - Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции социальной. Да или нет, третье решение логика исключает, но психология - допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.

   Его слушали молча, и Самгин был уверен, что слушают враждебно. Жена издателя тихонько говорила:

   - Просто - до ужаса... А говорят про него, что это - один из крупных большевиков... Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, - его ждут, я звонила ему, - сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.

   "Лет восемнадцать, - подумал Самгин, мысленно обругал Шемякина: - Скот".

   - Почему интеллигенту будет легче жить с рабочим классом? - спросил кто-то вдруг и азартно. Кутузов ответил:

   - Вот это - ясный, торговый постанов вопроса! Но я не думаю, что пролетариат будет кормить интеллигентов мармаладом. Но - вот что: уже даны технические условия, при наличии коих трудовая, производственная практика рабочего класса может быть развернута чрезвычайно широко и разнообразно. Классовый идиотизм буржуазии выражается, между прочим, в том, что капитал не заинтересован в развитии культуры, фабрикант создает товар, но нимало не заботится о культурном воспитании потребителя товаров у себя дома, для него идеальный потребитель - живет в колониях... Пролетариат-хозяин - особенно же наш пролетариат - должен будет развернуть широчайшую работу промышленно-технической организации своего огромнейшего хозяйства. Для этого дела потребуются десятки, даже сотни тысяч людей высокой, научной, интеллектуальной квалификации. Вопрос о мармаладе оставляю открытым.

   - Мармалад? А, кажется, надобно говорить - мармелад, - пробормотала супруга издателя. - Хотите чаю? - предложила она.

   Люди исчезали из приемной, переходя в другую комнату, исчезли, оставив за собой синюю пелену дыма. Самгин отказался от чая, спросил:

   - Этот, который говорил, предлагает издать какие-то

   книги?

   - Да, муж говорит: ходкие книги, кажется, уже купил... Распутин, большевики... бессарабские помещики, - говорила она, вопросительно глядя в лицо Самгина. - Все это поднимается, как будто из-под земли, этой... Как ее? Из чего лава?

   - Магма?

   - Да, магма. Ужасно странно все.

   Она сидела положив нога на ногу, покачивая левой, курила тонкую папироску с длинным мундштуком, бесцветный ее голос звучал тихо и почти жалобно.

   - Я всего второй год здесь, жила в Кишиневе, это тоже ужасно, Кишинев. Но здесь... Трудно привыкнуть. Такая противная, злая река. И всем хочется революции.

   Пришел Шемякин. Он показался Самгину еще более красивым, холеным, его сопровождал Дронов, как бы для того, чтоб подчеркнуть парадность фигуры Шемякина. Снимая перчатки манерой премьера драмы, он весело говорил:

   - Последняя новость: полное расстройство транспорта! Полнейшее, - прибавил он и взмахом руки начертил в воздухе крест. - Четверть всех локомотивов требует капитального ремонта, сорок процентов постоянно нуждаются в мелком.

   Расправляя смятые в комок перчатки, жена смотрела на него, сдвинув брови, лоб ее разрезала глубокая морщина, и все лицо так изменилось, что Самгин подумал: ей, наверное, под тридцать.

   - Там кто шумит? - приятельски спросил ее Дронов, она ответила:

   - Писатели и еще один. - Она обратилась к мужу: - Этот, большевик...

   - Ага! Ну - с ним ничего не выйдет. И вообще - ничего не будет! Типограф и бумажник сбесились, ставят такие смертные условия, что проще сразу отдать им все мои деньги, не ожидая, когда они вытянут их по сотне рублей. Нет, я, кажется, уеду в Японию.

   - Поезжай, - одобрительно сказал Дронов. - Дай мне денег, я налажу издательство, а ты - удались и сибаритствуй. Налажу дело, приведу отечество в порядок - телеграфирую: возвращайся, все готово для сладкой жизни, чорт тебя дери!

   - Шут, - сказал Шемякин, усмехаясь. - Итак, Клим Иванович, беседа о договорах с типографией и бумагой - откладывается...

   - Пойдемте чай пить, - предложила жена. Самгин "отказался, не желая встречи с Кутузовым, вышел на улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя людей.

   - От кого бежишь? - спросил Дронов, равняясь с ним, и, сняв котиковую шапку с головы своей, вытер ею лицо себе. - Зайдем в ресторан, выпьем чего-нибудь, поговорить надо! - требовательно предложил он и, не ожидая согласия, заговорил:

   - В Японию собирается. Уедет и увезет большие деньги, бык! Стратонов наковырял денег и - на Алтай, будто бы лечиться, вероятно - тоже в Японию. Некоторые - в Швецию едут.

   - Ты все о деньгах, - сердито заметил Самгин.

   - Да, да, я все о них! Приятно звучат: донь-динь-дон-бо-омм - по башке. Кажется, опоздал я, - теряют силу деньги, если они не золото... Видел брата?

   - Какого брата?

   - Дмитрия? Не видел? Идем сюда...

   Вошли в ресторан, сели за стол в уголке, Самгин терпеливо молчал, ожидая рассказа, соображая: сколько лет не видел он брата, каким увидит его? Дронов не торопясь выбрал вино, заказал сыру, потом спросил:

   - Хочешь глинтвейна? Здесь его знаменито делают. Самгин, закуривая папиросу, кивнул головой, спросил, не вытерпев:

   - Где ты видел Дмитрия?

   - Ночевал у меня, Тося прислала. Сильно постарел, очень! Вы - не переписывались?

   - Нет. Что он делает? Дронов усмехнулся.

   - Не знаю, не спрашивал. В девятом году был арестован в Томске, выслан на три года, за попытку бежать дали еще два и - в Березов.

   - Пробовал бежать? - спросил Самгин, попытка к бегству не совпадала с его представлением о брате.

   - Ты - что: не веришь? Самгин промолчал.

   - Спросил твой адрес, я - дал.

   - Естественно.

   - А Тося действует в Ярославле, - задумчиво произнес Дронов.

   - С большевиками?

   - Повидимому - да.

   Беседа не разгоралась. Самгин не находил вопросов, чувствуя себя подавленным иронической непрерывностью встреч с прошлым.

   "Дмитрий... Бесцветный, бездарный... Зачем? Брат. Мать".

   Подумалось о том, как совершенно одинок человек: с возрастом даже родовые связи истлевают, теряют силу.

   Дронов молча пил вино, иногда кривил губы, прищуривал глаза, усмехаясь, спрашивал вполголоса:

   - Слышишь? Да, Самгин слышал:

   - Я утверждаю: искусство только тогда выполнит свое провиденциальное назначение, когда оно начнет говорить языком непонятным, который будет способен вызывать такой же священный трепет пред тайной - какой вызывается у нас церковнославянским языком богослужений, у католиков - латинским.

   Это говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый человек небольшого роста, черные волосы его зачесаны на затылок, обнажая угловатый высокий лоб, темные глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый рот с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок. Говорил он стоя, держась руками за спинку стула, раскачивая его и сам качаясь. Его слушали, сидя за двумя сдвинутыми столами, три девицы, два студента, юнкер, и широкоплечий атлет в форме ученика морского училища, и толстый, светловолосый юноша с румяным лицом и счастливой улыбкой в серых глазах. Слушали нервно, несогласно, прерывая его речь криками одобрения и протеста.

   - Да, да - я утверждаю: искусство должно быть аристократично и отвлечённо, - настойчиво говорил оратор. - Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм - это маски одного и того же дьявола - материализма. Я приветствую футуризм - это все-таки прыжок в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма...

   - И Тося где-нибудь тоже ораторствует, - пробормотал Дронов, встряхивая в бокале белое вино. - Завтра поеду к ней. Знаю, как найти, - сказал он, как будто угрожая. - Интересно рассказывал Дмитрий Иванов, - продолжал он, вздохнув и мешая Самгину слушать.

   Самгин проглотил последние капли горячего вина, встал и ушел, молча кивнув головой Дронову.

   Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.

   "Машинист. Сцепщик вагонов..."

   Потребовалось усилие - хотя и небольшое - для того, чтоб подойти к брату. Ковер и мягкие зимние туфли заглушали шаги, и Дмитрий обернулся лишь тогда, когда брат произнес:

   - Здравствуй!

   Дмитрий порывисто обнял его, поцеловал в щеку и - оттолкнув, чихнул. Это вышло нелепо, серое лицо Дмитрия покраснело, он пробормотал:

   - Извини... Одеколон. - Чихнул еще два раза и <сказал>: - Очень крепкий.

   - Постарели мы! - сказал Клим Самгин, садясь к столу,