Сенкевич Генрик - На поле славы

   Генрик Сенкевич

  

   Сенкевич Генрик. Полное собрание исторических романов в двух томах. Том 2. / Пер. с польск.

   М.: "Издательство АЛЬФА-КНИГА", 2010.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Зима с 1682 на 1683 год была такая холодная, что даже старожилы не помнили ничего подобного. Осенью шли постоянные дожди, а в середине ноября ударил первый мороз, который сковал реки и деревья покрыл точно стеклянной скорлупой. В лесах изморозь облепила сосны и начала ломать ветки. В первых числах декабря, после усилившихся морозов, птицы начали слетаться по деревням и городкам, и даже лесной зверь выползал из чащи и приближался к человеческим жилищам. Однако накануне дня святого Дамазия небо начало затягиваться тучами, а затем снег валил десять дней подряд. Он покрыл землю толстым полуторааршинным слоем, позасыпал лесные дороги и плетни и даже окна в избах. Люди разгребали лопатами снежные заносы, чтобы из дома пробраться в конюшню или на скотный двор. Когда же, наконец, снег перестал, снова ударил трескучий мороз, от которого деревья стреляли в лесу, словно ружья.

   В то время мужики, когда им нужно было ехать в лес за дровами, ездили для безопасности не иначе как гуртом, да и то стараясь, чтобы ночь не застала их вдали от деревни. После захода солнца ни один из них не решался выйти на собственный двор без вил или топора, а собаки до самого утра лаяли коротким, испуганным лаем на волков.

   Однако в такую-то ночь и в страшный мороз по лесной дороге подвигалась огромная карета на санях, запряженная четверкой лошадей и окруженная всадниками. Впереди ехал на коренастой лошаденке передовой с кафарком, то есть с железной плошкой, прикрепленной к длинному шесту, в которой пылала смоляная лучина - не для освещения дороги, потому что было светло от луны, но для острастки волков. На козлах сидел кучер, на пристяжной - форейтор, а по бокам кареты подпрыгивали на худых клячонках два работника, вооруженные кистенями.

   Вся эта процессия подвигалась очень медленно по причине непроторенной дороги и снежных заносов, которые то тут, то там, и в особенности на поворотах, точно гигантские валы возвышались посреди дороги.

   Эта медленность выводила из терпения и в то же время беспокоила пана Гедеона Понговского, который, рассчитывая на количество и прекрасное вооружение своих слуг, решил пуститься в путь несмотря на то, что в Радоме его предупреждали об опасности, тем более что до Белчончки нужно было ехать через Козенецкую пущу.

   Эти огромные леса начинались когда-то еще задолго до Едлинки и простирались далеко за Козенины до самой Вислы, в сторону, лежащую на другом берегу Стежницы и на север до Рычилова.

   Пану Гедеону казалось, что, выехав перед полуднем из Радома, он как ни в чем не бывало к заходу солнца уже будет дома. Между тем в нескольких местах приходилось раскапывать засыпанную дорогу, на что уходило несколько часов, так что Едлинку они проехали уже почти вечером. Там их предупреждали еще раз, что лучше остаться переночевать, но так как у кузнеца нашлась лучина, которой можно было освешать себе путь, то пан Пон-говский приказал ехать дальше.

   И вот ночь застала их в лесу.

   Трудно было ехать быстрее из-за все увеличивавшихся снежных засыпей, и пан Гедеон начинал все сильнее беспокоиться. В конце концов он принялся проклинать свое путешествие, но по-латыни, чтобы не испугать свою родственницу, пани Винницкую, и свою приемную дочь, панну Сенинскую, которые ехали вместе с ним.

   Панна Сенинская была молода и беззаботна, и потому не очень боялась. Наоборот, отодвинув кожаную занавеску у окна кареты и приказав ехавшему рядом работнику не заслонять собой вида, она весело смотрела на сугробы и стволы сосен, покрытые длинными полосами снега, по которым ползали красные огоньки лучины, образуя вместе с зеленоватым светом луны приятное для глаз развлечение. Потом, сложив губки воронкой, она начала дуть, и ее забавляло то, что дыхание было видно и стало розоватым от огня.

   Но трусливая и почти столетняя пани Винницкая начала ворчать:

   - И зачем было выезжать из Радома или, по крайней мере, не заночевать в Едльне, где нас предупреждали об опасности? И все из-за чьего-то упрямства. До Белчончки еще далеко, и дорога идет все время лесом... Волки, наверное, нападут на нас... Разве только архангел Рафаил, покровитель путешественников, смилуется над заблудившимися, чего они, к несчастью, совсем недостойны...

   Услышав это, пан Понговский окончательно вышел из себя.

   Только этого недоставало, чтобы еще заблудиться.

   Но ведь дорога идет прямо, как стрела, а что касается волков, то они, может быть, нападут, а может быть, и нет. Людей у них достаточно, а кроме того, волк неохотно нападает на солдата не только потому, что боится его больше, чем обыкновенного смертного, но и прямо под влиянием какого-то пристрастия и как умное, смышленое животное.

   Волк прекрасно понимает, что ни мещанин, ни мужик ничего не дадут ему даром, и только солдат позволяет ему иногда поживиться, так как не напрасно люди называют войну волчьей жатвой. Однако, размышляя так и слегка льстя самолюбию волков, пан Понговский вовсе не был уверен в их благосклонности. Поэтому ему пришло в голову, не приказать ли одному из людей слезть с лошади и сесть возле барышни. В таком случае он сам защищал бы одну дверку кареты, а тот - другую, не говоря уже о том, что оставленная лошадь бросилась бы, вероятно, вперед или назад и могла бы отвлечь за собой волков.

   Но пану Гедеону казалось, что для этого еще есть время впереди. Пока что он положил на переднем сиденье, возле панны Сенинской, два пистолета и нож, чтобы иметь их под рукой. Так как у него не было левой руки, то он мог пользоваться только правой.

   Они спокойно проехали несколько верст.

   Дорога начала расширяться.

   Понговский, прекрасно знавший эту дорогу, облегченно вздохнул и сказал:

   - Недалеко уже Маликова поляна.

   Он надеялся, что на открытом месте во всяком случае безопаснее, чем в лесу.

   Но в эту самую минуту ехавший впереди с кафарком человек внезапно повернул лошадь, подскочил к карете и начал что-то быстро говорить вознице и челяди, которые отрывисто отвечали ему, как обычно говорят в минуту опасности, когда нельзя терять времени.

   - Что там такое? - спросил пан Понговский.

   - Что-то слышно на поляне.

   - Волки?!

   - Какой-то шум! Бог знает что!

   Пан Понговский уже собирался приказать едущему с кафарком человеку поехать вперед, посмотреть, что там происходит, но подумал, что в таких случаях лучше не оставаться без огня и держаться всем вместе, а кроме того, что на светлой поляне обороняться легче, чем среди леса, и потому приказал ехать дальше.

   Но через минуту передовой снова появился у окна кареты.

   - Кабаны, - проговорил он.

   - Кабаны?

   - Слышно громкое хрюканье с правой стороны дороги.

   - Ну, так слава Богу!

   - Но, может быть, на них напали волки?

   - Тогда тоже слава Богу! Проедем мимо без задержки. Ну, трогай. Действительно, предположение передового оказалось правильным. Выехав на поляну, они увидели на расстоянии двух или трех выстрелов

   из лука, направо от дороги, сбившееся в кучу стадо кабанов, которых окружало подвижное кольцо волков. Страшное хрюканье, в котором слышалась не тревога, а бешенство, становилось все сильнее. Когда карета приблизилась к середине поляны, челядь, посматривая с лошадей, заметила, что волки не осмеливаются еще броситься на стадо, а только наступают на него все сильнее.

   Кабаны образовали круг, в середине которого стояли кабанихи, а по краям самые сильные вепри, образуя как бы движущуюся крепость, грозную, сверкающую белыми клыками, непобедимую и бесстрашную.

   А между кольцом волков и этой стеной клыков и тупых рыл виднелся белоснежный круг, освещенный, как и вся поляна, ярким светом луны.

   Только иногда какой-нибудь волк подскакивал к стаду, но сейчас же пятился назад, словно испуганный щелканием клыков и еще более грозным хрюканьем.

   Если бы волки уже вступили в борьбу со стадом, они были бы совершенно поглощены ею, и карета могла бы проехать незатронутой; но раз этого еще не было, то оставалось опасение, что они откажутся от этой атаки и попробуют другую.

   Действительно, вскоре некоторые из волков начали отделяться от стаи и направляться к карете. За ними последовали и другие. Но вид вооруженных людей испугал их.

   Одни из них начали собираться позади процессии, другие отступали на несколько шагов, тогда как третьи с бешеной быстротой обегали вокруг кареты, точно желая таким образом разжечь самих себя.

   Челядь хотела уже стрелять, но пан Понговский запретил им, опасаясь, чтобы выстрелы не привлекли всю стаю.

   Между тем, хотя и привыкшие к волкам, лошади начали тереться друг о друга и, громко храпя, поворачивать набок головы, а затем произошел еще более неприятный случай, который во сто крат увеличил опасность.

   Дело в том, что молодая лошаденка, на которой сидел передовой с ка-фарком, внезапно взвилась на дыбы, а потом метнулась в сторону.

   Работник, понимая, что если он упадет, то будет сейчас же разорван волками, ухватился поспешно за седло, но в тот же момент выронил из рук шест с кафарком, который и погрузился глубоко в снег.

   Лучина заискрилась, потом погасла, и только лунный свет заливал теперь поляну.

   Возница, родом русин из-под поморянского замка, начал молиться, работники-мазуры - проклинать.

   Ободренные темнотой, волки начали наступать смелее, а со стороны первой схватки прибегали все новые. Некоторые подступали совсем близко, щелкая зубами и ощетинившись. Зрачки их сверкали кровавым и зеленым светом.

   Наступил страшный момент.

   - Стрелять? - спросил один из работников.

   - Пугать криком! - отвечал пан Понговский.

   Сейчас же раздались пронзительные: "Ату его! Ату!" Лошади приободрились, а волки, на которых человеческий голос производит большое впечатление, отступили на несколько шагов.

   Но тут произошло нечто еще более поразительное.

   Лесное эхо повторило вдруг позади кареты крики челяди, но еще громче и сильнее; при этом послышались как бы взрывы дикого хохота, а еще через минуту по обеим сторонам кареты зачернела группа всадников и во всю лошадиную прыть подскочила к стаду кабанов и окружающим их волкам.

   В одно мгновение как те, так и другие покинули поле битвы и, словно разогнанные вихрем, рассеялись по всей поляне. Раздались выстрелы, крики и опять те же странные взрывы смеха. Работники пана Понговского тоже помчались за всадниками, так что возле кареты остались возница и форейтор, сидевший на пристяжной.

   Сидевшие в карете были так сильно изумлены, что некоторое время ни один из них не смел открыть рта.

   - И слово превратилось в дело! - воскликнула, наконец, пани Винницкая. - Это, видно, с неба пришла к нам помощь.

   - Слава богу, откуда бы она ни была, - отвечал пан Понговский. - А наше дело было совсем плохо.

   А панна Сенинская, желая тоже вставить свое словечко, добавила:

   - Бог послал нам этих молодых рыцарей.

   Из чего она могла заключить, что это были рыцари, да к тому же еще и молодые, трудно было угадать, так как всадники, словно вихрь, промчались мимо саней. Но никто не спросил ее об этом, так как старшие были слишком потрясены случившимся.

   Между тем на поляне еще некоторое время раздавались отголоски погони, а недалеко от кареты сидел на задних лапах волк и выл таким страшным голосом, что у всех мурашки пробегали по коже: у него был, по-видимому, переломлен хребет ударом кистеня.

   Форейтор спрыгнул на землю и пошел добить его, потому что лошади начали так бросаться, что надломили дышло.

   Но вскоре группа всадников снова зачернела на снежной поляне.

   Они ехали в беспорядке в каком-то тумане. Хотя ночь была ясная и светлая, но усталые лошади дымились на морозе, словно трубы каминов.

   Всадники приближались со смехом и песнями, а когда они были уже близко, один из них подскочил к карете и спросил звучным веселым голосом:

   - Кто едет?

   - Понговский из Белчончки. Кому я обязан своим спасением?

   - Циприанович из Едлинки.

   - Букоемские.

   - От души благодарю вас! Вовремя послал вас Господь! Благодарю вас!

   - Благодарю вас! - повторил молодой женский голосок.

   - Слава Богу, что вовремя! - отвечал Циприанович, приподнимая меховую шапку.

   - Откуда же вы узнали о нас?

   - Нам никто не говорил о вас, но так как волки сбились в кучу, мы и поехали спасать людей, между которыми оказался такой знаменитый человек, как вы. Тем сильнее наша радость и тем больше заслуга наша перед Богом! - вежливо отвечал Циприанович.

   А один из панов Букоемских прибавил:

   - Не считая шкур.

   - Истинно рыцарское это дело, - отвечал пан Гедеон, - и прекрасный поступок, за который дай Бог поскорее отблагодарить вас. Я думаю, что теперь у волков отпала охота на человеческое мясо, и мы благополучно доедем до дому.

   - Ну, этого нельзя сказать наверняка. Волки могут снова собраться и напасть.

   - С этим уже ничего не поделаешь. Авось не поддадимся!

   - Почему же ничего не поделаешь, ведь мы можем проводить вас до дому. Может быть, нам удастся и еще кого-нибудь спасти по дороге.

   - Я не смел просить вас об этом, но если уж вы так любезны, то пусть будет по-вашему. Мои дамы тоже будут меньше бояться.

   - Я и так не боюсь, но от всей души благодарна вам! - отозвалась панна Сенинская.

   Пан Понговский дал приказ, и все двинулись в путь. Но едва они проехали несколько шагов, как треснувшее дышло окончательно сломалось, и карета остановилась.

   Появилась новая задержка.

   У работников, правда, оказались веревки, и они немедленно начали связывать поломанное место, но при такой торопливой работе дышло могло снова сломаться после нескольких верст езды.

   Молодой Циприанович задумался, потом, приподняв шапку, произнес:

   - До Едлинки вдвое ближе, чем до Белчончки. Окажите же честь нашему дому и заезжайте переночевать к нам. Не знаю, что еще может встретить нас на большой дороге. Как бы не оказалось всех нас слишком мало против этих зверей, которые наверняка сбегутся на дорогу изо всей пуши. Карету мы уж как-нибудь дотащим, а чем будет ближе, тем легче. Откровенно говоря, честь будет нам не по заслугам, но так как это будет dura necessitat {По необходимости (лат).}, то мы ничего не возомним о себе...

   Пан Понговский не сразу ответил на эти слова, ибо он почувствовал в них упрек.

   Он вспомнил, что когда старый Циприанович два года тому назад приехал к нему в Белчончку с визитом, он принял его, правда, вежливо, но не без гордости, и визита ему совсем не отдал, по той причине, что это был homo novus {Человек новый (лат).} - из недавнего дворянского рода, второго поколения, - и по происхождению армянин, дед которого еще торговал в Каменце шелковыми товарами.

   Сын этого шелковшика, Яков, служил уже под знаменем великого Ходкевича в артиллерии и под Хотином оказал такие услуги, что по протекции Станислава Любомирского был награжден дворянством и пожизненным владением королевским имением, Едлинкой. Это пожизненное владение перешло затем в залог его наследнику, Серафиму, за одолжение, сделанное после шведской интервенции казне Речи Посполитой.

   Молодой человек, оказавший такую важную помощь путешественникам, был именно сыном Серафима.

   Пан Понговский почувствовал упрек тем сильнее, что молодой Циприанович произнес слова: "Ничего не возомним о себе", несколько гордо и с умышленным ударением.

   Но именно эта манера понравилась старому шляхтичу, а так как ему было трудно отказать своему спасителю, а до Белчончки дорога была действительно далека и опасна, то он, не колеблясь уже больше, сказал:

   - Если бы не вы, волки, быть может, давно уже грызлись бы теперь из-за наших костей. Так позвольте уж мне отплатить вам по доброй воле... Едемте!

   Циприанович приказал перевязать карету.

   Дышло было сломано, словно его кто перерубил топором. Работники привязали веревки одними концами к полозьям, а другими к хомутам и бодро тронулись в путь, сопровождаемые веселыми возгласами всадников и песнями панов Букоемских.

   До Едлинки, бывшей скорее лесным поселком, чем усадьбой, было недалеко. Вскоре перед глазами путешественников открылась громадная, в несколько верст, поляна, или, вернее, окруженное со всех сторон сосновым бором поле, а на нем десятка полтора домов, засыпанные снегом крыши которых блестели и искрились в лунном свете.

   Несколько дальше, за крестьянскими хатами, виднелись усадебные постройки, стоявшие полукругом вокруг двора, а в глубине его - весьма безобразный дом, перестроенный Циприановичами из прежнего помещения королевских лесничих, но просторный и даже слишком просторный для такой маленькой усадьбы.

   В окнах дома виднелся яркий свет, бросавший розоватые отблески на снег, на кусты перед домом и на колодезный журавль, торчавший с правой стороны от входа.

   По-видимому, старый Циприанович поджидал сына, а может быть, и гостей с большой дороги, которые могли приехать вместе с ним, так как едва карета успела приблизиться к воротам, навстречу ей выбежало несколько работников с фонарями, а вслед за ними и сам хозяин в куньем тулупе и норковой шапке, которую он поспешил снять при виде кареты.

   - Каких же милых гостей послал нам Господь в нашу лесную глушь? - спросил он, спускаясь по ступенькам крыльца.

   Молодой Циприанович, поцеловав руку отца, сказал ему, кого он привез, а пан Понговский, выйдя из кареты, произнес:

   - Я давно уже собирался сделать то, к чему меня вынудили в данную минуту обстоятельства. Тем более благословляю я эту неволю, которая так удивительно совпала с моими желаниями.

   - Разные приключения случаются с людьми, но для меня это приключение счастливое и потому я с радостью приглашаю вас войти в комнаты. - С этими словами пан Серафим снова поклонился и подал руку Винницкой, за которой и все остальные вошли в дом.

   При входе гостей охватило то чувство удовольствия, которое постоянно охватывает путников, из мрака и холода входящих в теплую и светлую комнату. В передней и других комнатах пылал в больших кафельных печах огонь, а кроме того, слуги начали повсюду зажигать восковые свечи.

   Пан Понговский с удивлением озирался вокруг, так как обыкновенным шляхетским домам было далеко до того достатка, который бросался в глаза в доме Циприановича.

   При блеске огня и свечей во всех комнатах видны были вещи, какие не всегда найдешь даже и в замке; сундуки и итальянские кресла резного дерева, то тут, то там часы и венецианский хрусталь, бронзовые подсвечники, восточное оружие, выложенное бирюзой и развешанное на тканых коврах. На полу мягкие крымские ковры, а на двух продольных стенах две картины, которые могли бы послужить украшением комнаты любого магната.

   "Это они все добыли торговлей, - с досадой подумал пан Понговский, - а теперь они могут задирать нос перед шляхтой и кичиться своим богатством, добытым не оружием".

   Но любезность и искреннее гостеприимство Циприановичей обезоружили старого шляхтича, а когда минуту спустя он услышал звон посуды в прилегающей столовой, он совсем пришел в хорошее настроение.

   Чтобы обогреть приехавших с мороза гостей, прежде всего подали горячее вино с разными специями. Завязался разговор о минувшей опасности. Пан Понговский хвалил молодого Циприановича за то, что тот, вместо того чтобы сидеть в теплой хате, спасал людей на большой дороге, не обращая внимания на страшный мороз, на труд и опасности.

   - Право же! - говорил он. - В былое время так поступали те славные рыцари, которые, разъезжая по белу свету, защищали людей от драконов, злых фурий и разных других чудовищ.

   - А если кому-нибудь из них удавалось спасти прекрасную царевну, - отвечал молодой Циприанович, - то он был так же счастлив, как мы в данную минуту.

   - Правда! Никто еще не спас более прекрасной царевны, чем мы! Клянусь Богом! Правильно сказано! - с жаром воскликнули четыре брата Букоемские.

   А панна Сенинская мило улыбнулась, так что на ее щечках образовались две прелестные ямочки, и опустила глаза.

   Но пану Понговскому комплимент показался чересчур фамильярным, ибо панна Сенинская, хотя и была сиротой и бесприданницей, происходила из рода магнатов. Он поспешил переменить разговор и спросил:

   - И давно вы так разъезжаете по большим дорогам?

   - С самого начала метелей, и будем ездить, пока не прекратятся морозы! - отвечал молодой Циприанович.

   - И много вы уже перебили волков?

   - Всем хватит на шубы.

   Тут братья Букоемские захохотали так громко, словно заржали четыре лошади, а когда они несколько успокоились, старший, Ян, проговорил:

   - Его величество король будет доволен своими лесниками.

   - Правда, - отвечал пан Понговский. - Я слышал, что вы состоите главными лесничими в здешней королевской пуще. Но ведь Букоемские происходят из Украины?

   - Так точно.

   - Постойте!.. Постойте!.. Хороший род, Ело-Букоемские!.. Они в родстве даже со старинными домами!..

   - И со святым Петром! - воскликнул Лука Букоемский.

   - Да ну? - спросил пан Понговский.

   И он сурово взглянул на братьев, как бы желая убедиться, уж не позволяют ли они себе смеяться над ним.

   Но у них были добродушные, открытые лица, и братья с глубоким убеждением кивали головами, подтверждая таким образом слова брата. Пан Понговский изумленно повторил:

   - Родственники святого Петра? Как же это?

   - Через Пржегоновских.

   - Постойте! А Пржегоновские?

   - Через Усвятов.

   - А Усвяты, в свою очередь, опять через кого-нибудь, - уже с улыбкой отвечал старый шляхтич, - и так далее вплоть до Рождества Христова!.. Да... Хорошо и в земном сенате иметь родственников, а что уж и говорить о небесном... Тем вернее протекция!.. Но каким же образом попали вы из Украины в нашу Козенецкую пушу? Я слышал, вы уже здесь несколько лет?

   - Три сода. Все наши украинские владения мятеж давно уже сровнял с землей, а потом и граница там изменилась. Мы не пожелали служить в чамбулах татарам, поэтому сначала мы поступили в польские войска, потом были арендаторами, пока, наконец, родственник наш, пан Мальчинский, не сделал нас главными лесничими.

   - Да, - проговорил старый Циприанович. - Удивительно, как мы очутились здесь все вместе в этой пуще. Ведь и все мы не здешние, а судьба привела нас сюда. Ваши владения, - тут он обратился к пану Понговскому, - тоже, насколько мне известно, находятся на Руси, неподалеку от поморянского замка?

   Пан Понговский вздрогнул, точно кто-нибудь прикоснулся к незажившей еще ране.

   - Да, у меня были там и теперь есть владения, - ответил он, - но мне опротивел весь тот край, потому что там несчастья преследовали меня одно за другим, точно молнии.

   - Божья воля! - ответил Циприанович.

   - Конечно... протестовать против нее нельзя, но и жить тяжело...

   - Вы, насколько мне известно, долго изволили служить в войсках?

   - Да, пока не потерял руку. Я мстил за обиды своего отечества и свои собственные. Если Господь отпустит мне хоть по одному греху за каждую языческую голову, то я надеюсь, что никогда не увижу ада.

   - Разумеется!.. Разумеется!.. И служба - заслуга, и страдания - заслуга. Лучше всего отгонять от себя грустные мысли.

   - Я бы и рад отгонять их, да они-то не хотят оставить меня. Но довольно об этом! Оставшись калекой и в то же время став опекуном вот этой девушки, я переселился на старости лет в эти спокойные края, куда не доходят чамбулы, и живу, как видите, в Белчончке.

   - Правильно! И я то же самое! - отвечал старый Циприанович. - Хотя там теперь и спокойно, но молодежь все рвется туда в надежде на приключения. А ведь это такие печальные края, где каждый кого-нибудь оплакивает!

   Пан Понговский приложил руку ко лбу и долго держал ее так, потом печально заговорил:

   - В сущности, в тех краях только и может оставаться либо мужик, либо магнат. Мужик - потому, что, когда придет нечестивая орда, он уходит в лес и, точно дикий зверь, живет там в течение многих месяцев, а магнат - потому, что у него есть укрепленные замки и собственные войска, которые защитят его... Да и то не всегда!.. Были Жолкевские - и погибли, были Даниловичи - и тоже погибли... У Собеских погиб брат ныне милостиво царствующего над нами короля Яна... И сколько еще других... Один из Вишневецких болтался на веревке в Стамбуле... Корецкий убит железными шестами... Погибли Калиновские, а перед тем поплатились жизнью Гербурты и Язловецкие. В разное время полегло несколько Сенинских, которые издревле владели почти всеми краями... Что за кладбище! Я бы и до утра не кончил, если бы вздумал всех перечислить!.. А если бы не одних магнатов, но переименовать и шляхту, то не хватило бы и месяца.

   - Правда! Правда! Да уж и так удивительно, как это Господь Бог так размножил эту турецкую и татарскую погань. А ведь и их там много полегло! Когда мужик весной пашет землю, то, что ни шаг, поганские черепа хрустят под сохой... О Господи! Сколько их там перебил хотя бы наш нынешний король!.. Одной крови хватило бы на добрую реку, а они все лежат и лежат.

   И это была правда.

   Речь Посполитая, снедаемая бесправием и своеволием, не могла собрать могущественной армии, которая раз навсегда покончила бы с турецко-татарским нашествием.

   Впрочем, такой армии не могла выставить даже и вся Европа.

   Но зато в Речи Посполитой жил такой храбрый народ, который ни за что не соглашался добровольно подставить свою шею под нож восточных неприятелей. Наоборот, на эти ужасные, усеянные могилами и орошенные кровью границы, то есть на Подолию, Украину и Червонную Русь, наплывали все новые волны польских поселенцев, которых привлекала сюда не только плодородная земля, но именно жажда постоянных войн, битв и приключений.

   "Поляки, - писал старинный историк, - идут на Русь воевать с татарами" {Кромер.}.

   И тянулись туда мужики из Мазовии, тянулась и столбовая шляхта, которой стыдно было "умирать в постели обыкновенной смертью", вырастали, наконец, на этих обагренных кровью землях могучие магнаты, которые, не довольствуясь обороной у себя дома, шли часто в Крым и Валахию, искать там власти, побед, смерти, спасения и славы.

   Говорили даже, что поляки не хотят одной большой войны, но хотят находиться в постоянной борьбе. Но хотя это было и не совсем так, однако постоянные смуты были приятны гордому племени, и нередко смельчак платился собственной кровью за свою храбрость.

   Ни добруджские, ни белогродские, ни тем более бесплодные крымские земли не могли прокормить своих диких обитателей, и потому голод гнал их на пограничные земли, где их ожидала крупная добыча, но так же часто и смерть.

   Зарева пожаров освещали там небывалые в истории погромы. Одинокие полки в пух и прах разбивали саблями и топтали копытами в десять раз большие отряды чамбулов. Только невероятная быстрота движения спасала всадников, ибо каждый чамбул, настигнутый регулярными войсками Речи Посполитой, мог считаться погибшим безвозвратно.

   Бывали набеги, в особенности более мелкие, из которых ни один не возвращался в Крым. В свое время имена Претвица и Хмелецкого были страшны для татар и турок. Из менее известных рыцарей в их памяти кроваво запечатлелись: Володыевский, Пелка и старший Рушиц, которые уже многие годы мирно почивали в могилах, осененные славой. Но ни один из них не пролил столько крови последователей ислама, как король того времени Ян III Собеский.

   Под Подгайцами, Хотином и Львовом до сих пор лежат непогребенные груды вражеских костей, от которых точно от снега белеют обширные поля.

   Наконец страх охватил все орды.

   Вздохнули свободно пограничные жители, а когда ненасытные турецкие полчища начали искать более легкой добычи, облегченно вздохнула и вся измученная Речь Посполитая.

   Остались только тяжелые воспоминания.

   Далеко от нынешней усадьбы Циприановичей, близ поморянского замка, стоял на взгорье высокий крест с двумя копьями, двадцать с лишком лет тому назад водруженный паном Понговским на месте сожженного дома. И каждый раз, когда он вспоминал об этом кресте и о всех этих дорогих головах, утраченных им в этом месте, еще и теперь ныло от боли его старое сердце.

   Но этот человек был строг, как к себе самому, так и к другим, и кроме того, он стыдился слез при посторонних, а дешевой жалости не выносил, а потому он не хотел больше говорить о своих несчастьях и начал расспрашивать хозяина, как ему живется в этом лесном имении.

   А тот отвечал:

   - Тихо у нас, тихо. Когда бор не шумит и волки не воют, то почти что слышно, как идет снег. Когда есть покой, когда есть огонь в печи и кувшин горячего вина вечером, то старости больше ничего и не нужно.

   - Правильно! Но сыну?

   - Молодой сокол рано или поздно все равно улетит из гнезда. А деревья шумят уже о большой войне с неверными.

   - На эту войну полетят и седые соколы. И я бы полетел вместе с другими, кабы вот не это...

   Тут пан Понговский тряхнул пустым рукавом, в котором остался только кусок предплечья.

   А Циприанович налил ему вина:

   - За успехи христианского оружия!

   - Дай-то Господи! До дна!

   Между тем молодой Циприанович угощал из дымящегося кувшина пани Винницкую, панну Сенинскую и четырех братьев Букоемских. Дамы едва прикасались губами к краям стаканов, но зато братья Букоемские не заставляли себя просить, вследствие чего жизнь казалась им все милее, а панна Сенинская все прекраснее. Но, не находя соответствующих слов для выражения своего восторга, они начали удивленно посматривать на нее, сопеть и подталкивать друг друга локтями.

   Наконец старший из них, Ян, произнес:

   - Неудивительно, что волкам захотелось попробовать вашего мясца и косточек, ведь и дикие звери знают, что такое лакомый кусочек.

   А трое остальных: Матвей, Марк и Лука начали бить себя по коленям.

   - Попал! Ловко попал!

   - Лакомый кусочек! Право слово!

   - Марципан!

   Услышав это, панна Сенинская сложила руки и, притворяясь испуганной, обратилась к молодому Циприановичу:

   - Спасите же меня! Я вижу, что эти господа спасли меня от волков только для того, чтобы самим меня съесть.

   - Сударыня, - весело отвечал Циприанович, - пан Ян говорил, что он не удивляется волкам, а я скажу: что я не удивляюсь панам Букоемским.

   - Тогда мне остается только сотворить молитву Богородице...

   - Только не шути, пожалуйста, святыми словами! - воскликнула пани Винницкая.

   - Э! Да эти рыцари готовы съесть и тетушку вместе со мной! Не правда ли?

   Но вопрос этот остался некоторое время без ответа. Напротив, по лицам панов Букоемских легко было заметить, что они не очень-то жаждут этого. Однако Лука, более сообразительный, чем остальные братья, ответил:

   - Пусть говорит Ян: он старший брат.

   А Ян немного смутился и произнес:

   - Кто знает, что ему предстоит завтра.

   - Правильно сказано! - заметил Циприанович. - Но к чему это замечание?

   - А что?

   - Да ничего! Я только спрашиваю, почему вы упоминаете о завтрашнем дне?

   - А разве вы не знаете, что чувство хуже волка, потому что волка можно убить, а чувства не убьешь.

   - Знаю, но это опять-таки другая материя.

   - Лишь бы было остроумно, а о материи не толк.

   - Ага! Коли так, то помогай Бог!

   Панна Сенинская начала смеяться, закрываясь ладонью, за нею - Циприанович, а в конце концов и братья Букоемские. Но дальнейший разговор был прерван служанкой, пригласившей их ужинать.

   Старый Циприанович подал руку пани Винницкой, за ним шел пан Понговский, а молодой Циприанович вел панну Сенинскую.

   - Трудно спорить с паном Букоемским, - проговорила развеселившаяся девушка.

   - Потому что его доводы так же своенравны, как лошади, из которых каждая тянет в свою сторону. Но, во всяком случае, он сказал две истины, которых нельзя отрицать.

   - Какая же первая?

   - Что никто не знает, что ожидает его завтра, как и я, например, не знал, что глаза мои увидят сегодня вас.

   - А другая?

   - Что легче убить волка, чем любовь... Великая это истина!

   Проговорив это, молодой Циприанович вздохнул, а девушка опустила на глаза свои густые ресницы и смолкла.

   И только, когда уж садились за стол, она произнесла:

   - Вы, господа, поскорее приезжайте к нам в Белчончку, чтобы опекун мог отблагодарить вас за спасение и гостеприимство.

   Мрачное настроение пана Понговского за ужином значительно поправилось, а когда хозяин произнес красноречивый тост, сначала за здоровье дам, а затем - почтенного гостя, старый шляхтич отвечал весьма любезно, благодаря за спасение от тяжкой опасности и уверяя в своей вечной благодарности.

   Затем говорили о политике, о короле, о его победах, о сейме, который должен был собраться в апреле, о войне, грозившей немецкому государству со стороны турецкого султана и для которой уже набирал в Польше охотников пан Иероним Любомирский.

   Братья Букоемские с любопытством слушали, как в Германии принимали с распростертыми объятиями каждого поляка, ибо турки игнорировали немецкую кавалерию, тогда как польская возбуждала в них немалый ужас.

   Пан Понговский несколько порицал заносчивость кавалера Любомирского, который говаривал о немецких графах: "Десяток таких влезет в мою рукавицу", но зато хвалил его рыцарские преимущества, неизмеримую отвагу и прекрасное знание военного искусства.

   Услышав это, Лука Букоемский заявил от своего и своих братьев имени, что пусть только наступит весна, и они не выдержат, отправятся к пану Лю-бомирскому. Но пока морозы еще сильны, они будут бить волков, чтобы как следует отомстить им за панну Сенинскую. Хотя и сказал Ян, что нельзя удивляться волкам, но стоит только подумать, что такая невинная голубка могла сделаться их добычей, как сердце начинает подступать к горлу от бешенства и трудно удержать слезы.

   - Жаль, - говорил он, - что волчьи шкуры такие дешевые и что жиды едва дают талер за три штуки, но трудно удержать слезы и даже лучше дать им волю, ибо тот, кто не пожалел бы угнетенной невинности и добродетели, оказался бы варваром, не достойным рыцарского шляхетского имени!

   Сказав это, он действительно расплакался, а его примеру последовали сейчас же и другие братья. Хотя волки в самом худшем случае могли угрожать жизни, но никак не добродетели панны Сенинской, но их так растрогала речь брата, что сердца их размягчились, как растопленный воск.

   Они вздумали даже после ужина стрелять из пистолетов в честь девушки, но этому воспротивился сам хозяин, говоря, что у него в доме лежит больной лесник, человек очень почтенный, которому нужен покой.

   Пан Понговский подумал, что это какой-нибудь обедневший родственник хозяина, или, по крайней мере, шляхтич и начал из вежливости расспрашивать о нем; но, узнав, что это был попросту служащий мужик, он пожал плечами и, взглянув недовольным и удивленным взглядом на старого Циприановича, произнес:

   - Ах да! Я и забыл, что люди рассказывают о вашем добром сердце.

   - Дай Бог, - отвечал пан Серафим, - чтобы не рассказывали ничего худого!.. Я многим обязан этому человеку, а болезнь ведь может случиться с каждым, он же прекрасно понимает в травах и умеет помочь от всяких болезней.

   - Тогда удивительно, почему же он не может вылечить самого себя, коли так хорошо помогает другим. Пришлите его когда-нибудь к моей родственнице, пани Винницкой, которая приготовляет из трав различные экстракты и морит ими людей. А пока что разрешите нам подумать об отдыхе, ибо дорога меня страшно утомила, а вино слегка разобрало, так же, как и панов Букоемских.

   У Букоемских действительно кружились головы, а глаза заволоклись дымкой и казались растроганными. Когда молодой Циприанович повел их во флигель, где он должен был ночевать вместе с ними, они шли за ним неуверенным шагом по скрипящему снегу, удивляясь, что луна улыбается им и сидит на крыше амбара, вместо того, чтобы светить на небе.

   Но панна Сенинская так глубоко запала им в сердце, что братьям хотелось еще поговорить о ней.

   Молодой Циприанович тоже не чувствовал желания спать и потому приказал принести кувшин с медом. Усевшись около большой печи, они начали молча попивать мед, прислушиваясь к щелканию сверчков в комнате.

   Наконец самый старший из братьев, Ян, набрал в грудь воздуха, потом с такой силой выдохнул его прямо в печь, что пламя заколебалось, и сказал:

   - О Господи! Братья мои милые! Плачьте надо мной, ибо пришли для меня тяжелые времена.

   - Какие времена? Говори, не скрывай!

   - А вот влюбился я так, что прямо ноги подкашиваются.

   - А я, ты думаешь, не влюбился? - воскликнул Лука.

   - А я? - подхватил Матвей.

   - А я? - кончил Марк.

   Ян хотел им что-то ответить, но сразу не мог, потому что у него началась икота. Он изумленно вытаращил глаза и уставился на них так, точно видел их в первый раз в жизни.

   Наконец гнев выразился на его лице.

   - Как, собачьи сыны! - воскликнул он. - Вы хотите встать поперек дороги старшему брату и лишить его счастья?!

   - Ой, батюшки! - отвечал Лука. - Так что же из этого? Разве панна Сенинская - майорат, который должен принадлежать только старшему брату. Мы все дети одного отца и одной матери, и если ты нас так обзываешь, то оскорбляешь этим своих же родителей в гробу. Каждый волен любить!

   - Каждый, но не вы, потому что вы должны уважать старшего!

   - Что же, нам всю жизнь слушаться лошадиного ума? А?

   - Брешешь, нечести