Сенкевич Генрик - На поле славы

иволги, да тут и там деловито постукивали трудолюбивые дятлы. Наконец путешественники выехали на обширную поляну, перед которой пан Циприанович и ксендз Войновский заставили девушку сойти с лошади и сесть в карету, так как они должны были скоро проезжать мимо Белчончки, деревья которой и даже скрывающийся между ними дом можно было разглядеть простым глазом. Панна Сенинская взволнованно смотрела на этот дом, в котором прошло столько печальных и счастливых лет ее жизни. Больше всего ей хотелось посмотреть на Выромбки, но их заслоняли белчончские липы так, что из кареты нельзя было ничего рассмотреть. Но девушке пришло в голову, что она, может быть, никогда уже не увидит этих мест, и она тяжело вздохнула и опечалилась.

   Братья Букоемские начали вызывающе поглядывать на дом, на деревню и околицу, но всюду царило полнейшее спокойствие. На просторных, утопающих в солнечном свете полянах паслись коровы и овцы, за которыми наблюдали дети и собаки; кое-где белели стаи гусей, которых, если бы не летняя жара, можно бы принять за клочки снега, лежащего на склонах холмов. В общем, окрестность казалась совершенно пустой.

   Пан Циприанович, не лишенный рыцарской отваги, желая показать Кржепецким, что он не обращает на них внимания, нарочно приказал устроить первую стоянку, чтобы дать передохнуть лошадям. Обоз остановился среди слегка шелестевших, наклоняемых ветром, колосьев ржи, тишина полей нарушилась только фырканьем лошадей.

   - На здоровье! На здоровье! - говорили им конюхи.

   Однако Яну Букоемскому не понравилось это спокойствие. Повернувшись лицом к дому, он начал грозить кулаком, призывая отсутствующих Кржепецких.

   - Ну-ка, подите-ка сюда, такие-сякие! Покажи-ка, Чурбан, свою собачью морду, мы ее живо саблями искромсаем!

   Потом он наклонился к карете.

   - Видите, - проговорил он, - никому не охота нападать на нас, ни Мартьяну, ни лесным разбойникам.

   - Разве и разбойники нападают? - спросила девушка.

   - Ой-ой! Но только не на нас! Мало ли их в Козенецкой пуще и в лесах возле Кракова! Если бы его величество король объявил амнистию, одних здешних хватило бы на два полка пехотных.

   - Я предпочла бы встретиться с разбойниками, чем с компанией пана Мартьяна Кржепецкого, о которой дворня в Белчончке рассказывала массу страшных вещей. Но я никогда не слыхала, чтобы разбойники напали на какой-нибудь дом.

   - Потому что у разбойника столько же разума, как и у волка. Заметьте, что волк никогда не загрызет овцу из той деревни, возле которой он живет.

   - Правильно! Он хорошо говорит! - воскликнули остальные братья. А Ян, довольный похвалой, продолжал:

   - Разбойник тоже никогда не нападет на деревни и усадьбы в той пуще, в которой он живет. Он понимает, что если бы местное население взялось за него, то, зная хорошо лес и все укромные местечки в нем, выследило бы его. Поэтому разбойники совершают свои нападения где-нибудь на стороне или нападают на проезжающих, не обращая внимания на количество людей.

   - И они не боятся?

   - Когда они Бога не боятся, где же им бояться людей?

   Но панна Сенинская думала уже о другом, и, когда пан Серафим приблизился к карете, она заморгала по-своему глазками и начала умолять его:

   - Зачем мне ехать в карете, когда нам не грозит ни малейшая опасность. Можно мне сесть на лошадь? Можно?

   - Зачем? - отвечал пан Серафим. - Солнце уже взошло высоко и будет печь твое личико. А вдруг это кому-то не понравится?

   Услышав это, девушка порывисто спряталась в глубь кареты, а пан Циприанович обратился к братьям:

   - Разве я неправ?

   Но они, не обладая слишком большой сообразительностью, не поняли в чем дело и начали спрашивать:

   - Кто? Кто?

   А пан Циприанович пожал плечами и ответил:

   - Епископ краковский, император немецкий и король французский. Потом он дал знак, и путешественники тронулись дальше.

   Они миновали Белчончку и снова ехали среди возделанных полей, ложбин и лугов, окаймленных на горизонте синей лентой леса. В Едльне они сделали вторую остановку, во время которой местные пивовары, мещане и крестьяне здоровались с ксендзом Войновским, и, наконец, перед вечером они расположились на ночлег в Радоме.

   Мартьян Кржепецкий не подавал ни малейшего признака жизни. Они узнали, что накануне он был в Радоме и пил там со своей компанией, но на ночь вернулся домой. Услышав это, ксендз и пан Циприанович облегченно вздохнули, полагая, что им уже не грозит никакая опасность в пути.

   Прелат Творковский снабдил их письмами к ксендзу Рацкому, к подканцлеру Гнинскому, который, как ему было известно, организовал для предстоящей войны целый полк на свой собственный счет, и к пану Матчинскому. Он очень обрадовался и панне Сенинской и ксендзу Войновскому, к которому чувствовал большое расположение, и пану Циприановичу, в котором он ценил прекрасного латиниста, понимающего всякие цитаты и сентенции. Он тоже слыхал об угрозах Мартьяна Кржепецкого, но мало обращал на них внимания, предполагая, что, если бы он хотел действительно напасть на обоз, то сделал бы это в Козенецкой пуще, которая больше подходила для такого рода предприятий, чем леса, находящиеся между Радомом и Кельцами.

   - Молодой не нападет на вас, - говорил он пану Циприановичу, - а старик не привлечет вас к суду, так как ему пришлось бы иметь дело со мной, а ведь он знает, что кроме духовного порицания у меня есть и другие средства для борьбы с ним.

   Он продержал их у себя целый день и только перед вечером отпустил. Так как всякая опасность, казалось, была совершенно устранена, то пан Ци-прианович согласился на ночное путешествие, тем более что начались сильные жары.

   Однако первую милю они проехали еще засветло. По берегу реки Орон-ки, местами образующей болота, тянулись в те времена огромные сосновые леса, окружающие Оронск, Сухую, Крогульчу и доходившие до самого Шид-ловца и далее до Мрочкова и Бзина, даже до... Кельц. Обоз подвигался медленно, так как старая дорога проходила местами среди песков, а местами, значительно понижаясь, превращалась в трясины, через которые ни воз, ни всадник не могли проехать, а пешком можно было пройти только в сухое время. Кроме того, эти места пользовались дурной славой, но наши путешественники, чувствуя свою силу, нисколько не заботились об этом, радуясь вечерней прохладе, когда жара не беспокоит людей, а слепни не кусают лошадей.

   Вскоре наступила теплая, ясная ночь. Было полнолуние. Над лесом поднялся огромный красный месяц, постепенно уменьшавшийся и бледневший по мере того, как поднимался кверху, и, наконец, совершенно побледневший, поплыл точно серебряный лебедь по синей глади ночного неба. Ветер утих. Неподвижный лес стоял в полной тишине, нарушаемой только жужжанием насекомых, доносившимся с отдаленных прудов, и голосами коростелей, игравших в траве на ближайших лугах.

   Ксендз Войновский запел:

  

   Привет Тебе,

   Премудрая Дева,

   Дом Богу милый...

  

   Четыре баса Букоемских и голос пана Циприановича тотчас подхватили:

  

   Краса престола и семи колонн...

  

   К хору присоединился тоненький голосок панны Сенинской, а за нею начала подтягивать и вся челядь, и скоро весь бор наполнился молитвенным пением. Но, когда путешественники пропели "часы" и все нужные молитвы, в лесу снова воцарилась глубокая тишина. Ксендз, братья Букоемские и пан Серафим еще некоторое время разговаривали вполголоса, потом и они начали дремать и, наконец, заснули.

   Все спали так крепко, что не слышали ни заглушённых голосов возниц, понукавших лошадей, ни фырканья последних, ни хлюпанья воды под копытами при прохождении по длинной плотине, проложенной через вязкую, поросшую камышом и касатиком трясину, на которую они въехали перед полуночью. Их разбудил только крик работника, ехавшего впереди:

   - Стой! Стой!

   Все открыли глаза. Братья Букоемские выпрямились на седлах и поспешно бросились вперед.

   - Что там такое?

   - Дорога загорожена! Поперек ров, а за ним засека.

   Сабли братьев заскрипели в ножнах и заблестели при свете луны.

   Пан Циприанович в одно мгновение очутился перед препятствием и понял все: нельзя было себя обманывать. Плотина была перерезана поперек широким рвом, а за ним лежали огромные сосны вместе с ветками, образуя высокую стену. Люди, завалившие таким образом дорогу, намеривались, по-видимому, впустить обоз на плотину, с которой нельзя было сойти в сторону, и напасть на него с тыла.

   - За ружья! За бандольеры! - воскликнул ксендз Войновский. - Идут! Действительно, в ста шагах за ними начали появляться какие-то темные

   квадратные фигуры, совершенно не похожие на человеческие, которые быстро направлялись к возам.

   - Огонь! - скомандовал ксендз.

   Раздался залп, и сверкающие снопы огня разорвали ночной мрак. Только одна фигура рухнула на землю, а остальные еще быстрее помчались к обозу, а за ними показывались все новые и новые группы.

   Умудренный опытом долголетних войн, ксендз Войновский тотчас догадался, что эти люди держат перед собой, как шит, огромные охапки камыша или соломы, и потому первый залп дал такие ничтожные результаты.

   - Огонь! Пли! По череду! По четверо! На колени! - командовал он.

   У двух работников были бандольеры, набитые рубанцами. Поравнявшись с остальными, они выстрелили по ногам нападающих. Раздался крик боли, и на это раз весь первый ряд бандитов свалился прямо в болото, но зато следующий, перепрыгнув через упавших, еще больше приблизился к возам.

   - Огонь! - в третий раз прозвучала команда.

   И снова грянули выстрелы, на этот раз еще более успешные, так как атака на минуту приостановилась, и в толпе нападающих произошло замешательство.

   Ксендз слегка приободрился, поняв, что разбойники сами себя перехитрили в выборе места. Правда, в случае их победы, ни одна живая душа не ускользнула бы из западни, и это, главным образом, они имели в виду, но зато, не имея возможности окружить обоз со всех сторон, они принуждены были атаковать его только с плотины и притом узкими рядами, что весьма облегчало оборону. При таких условиях пять или шесть храбрых людей могли обороняться от нападения хотя бы целую ночь.

   Нападающие тоже начали стрелять, но благодаря, по-видимому, плохим ружьям, не причинили большого вреда. После первого залпа они подстрелили только одну лошадь и ранили одного работника в бедро. Тогда братья Бу-коемские начали просить, чтобы им позволили броситься на неприятеля, ручаясь, что они разгонят их направо и налево в болота, а кого не сумеют, того втопчут в трясину. Но, приберегая этот способ на крайний случай, ксендз не соглашался на это, приказав им, как лучшим стрелкам, стрелять в нападающих издалека, а пану Циприановичу наблюдать хорошенько за рвом и засекой.

   - Если с той стороны на нас не нападут, - проговорил он, - то они с нами ничего не сделают. Положим, они и так дешево нас не купят.

   Потом он торопливо подошел к карете, в которой сидели панна Сенинская и пани Дзвонковская. Обе женщины громко мололись, но делали это безо всякого страха.

   - Ничего, - проговорил он, - не бойтесь!

   - Мы не боимся, - отвечала девушка. - Я хотела бы только пересесть...

   Выстрелы заглушили ее дальнейшие слова. Смешавшиеся было на момент разбойники снова начали наступать на обоз с какой-то удивительной, прямо слепой отвагой, так как было очевидно, что с этой стороны они ничего не добьются.

   - Гм! - прошептал ксендз. - Если бы не женщины, мы могли бы напасть на них.

   И он начал размышлять: не пустить ли четырех братьев Букоемских с таким же количеством людей вперед, как вдруг он взглянул в сторону и задрожал от ненависти.

   С обеих сторон трясины появились толпы людей и, перепрыгивая с кочки на кочку, побежали к обозу по заранее разбросанным по всему болоту вязанкам тростника.

   Ксендз поспешно обратил против них два ряда работников, но в тот же самый момент понял всю величину опасности. Хотя челядь была отборная, состоящая из людей, не раз бывавших во всяких переделках, но она была слишком немногочисленна, тем более что часть должна была наблюдать за запасными лошадьми. Итак, было очевидно, что после первого, принимая во внимание количество разбойников, недостаточного для них залпа, прежде чем ружья будут снова заряжены, придется вступить с ними в рукопашную, в которой погибнут более слабые.

   Итак, оставалось только одно: очистить себе обратный путь через плотину, то есть бросить обоз, приказать Букоемским уничтожить преграду и прорваться вслед за ними, поместив женщин в середину между всадниками. В виду этого, пока люди еще стреляли по обеим сторонам трясины, ксендз приказал женщинам пересесть на лошадей и поставил людей в боевом порядке. В первом ряду стали братья Букоемские, за ними шесть работников, потом панна Сенинская и пани Дзвонковская, а по бокам ксендз и пан Серафим; за ними же еще восемь работников, по четверо в ряд. Пробившись через неприятеля и выбравшись за плотину, ксендз рассчитывал добраться до первой попавшейся деревни и, собрав там всех крестьян, вернуться за возами.

   Однако он еще немного колебался, и только, когда нападающие были уже в нескольких шагах по обеим сторонам плотины и когда неожиданно раздались дикие крики с засеки, он воскликнул:

   - Бей!

   - Бей! - рявкнули братья Букоемские и помчались вперед, точно ураган, который все сметает со своего пути. Достигнув противников, они подняли своих лошадей на дыбы и обрушились на плотную толпу разбойников, топча людей, сталкивая их в болото, валя целые ряды и рубя саблями без милосердия и отдыха. Поднялся крик. Тяжелые тела звучно шлепались в лужи возле плотины, а братья мчались вперед, размахивая руками, точно крыльями ветряной мельницы, которые ветер заставляет вертеться все сильнее. Некоторые из нападающих сами соскакивали в болото, чтобы спрятаться от страшных всадников; другие заслонялись вилами и шестами. Палки и копья поднимались против Букоемских, но они снова вздымали лошадей на дыбы и, сметая все на своем пути, подвигались вперед, как вихрь несется по молодому лесу.

   И если бы не узкая дорога, если бы не то обстоятельство, что людям, которых рубили саблями, некуда было разбегаться, и если бы стоявшие сзади не толкали передних, то Букоемские прошли бы через плотину. Но разбойники предпочитали лучше драться, чем утонуть в болоте, и потому сопротивление продолжалось долго и становилось все ожесточеннее. Разгорелись сердца и у нападающих. Они продолжали драться уже не ради добычи и не для похищения кого бы то ни было, а просто из бешенства. Когда возгласы на момент умолкали, слышалось скрежетание зубов и проклятия. Наконец разбойникам удалось остановить Букоемских. Братьям пришло даже в голову, что, может быть, настал их последний час.

   А когда перед ними раздался лошадиный топот и громкие крики огласили заросли, окружающие трясину, они были совершенно уверены, что этот момент наступил, и начали еще отчаяннее бороться, чтобы хоть дорого продать свою жизнь.

   Но вдруг случилось нечто непонятное. Сзади разбойников послышались многочисленные голоса: "Бей", и сабли засверкали в лучах лунного света. Какие-то всадники напали с противоположной стороны на разбойников, которых эта неожиданная атака привела в ужас. Задний выход с плотины был заперт, и потому им не оставалось ничего иного, как рассыпаться по сторонам. Только несколько человек продолжали еще отчаянно сопротивляться, большинство же, точно утки, попрыгали в болото, которое тотчас проваливалось под их тяжестью. Они хватались за тростник, осоку и камыш, удерживались за кочки или ложились навзничь, чтобы не утонуть сразу. Только одна маленькая кучка, вооруженная косами, неистово защищалась еще некоторое время, в результате чего было ранено несколько всадников, но, в конце концов, и эти последние разбойники, видя, что для них нет спасения, побросали оружие и упали на колени, прося пощады. Их взяли живыми для дознания.

   Наконец всадники с обеих сторон очутились лицом к лицу и тотчас посыпались вопросы:

   - Стой! Стой! Что за люди?

   - А вы кто?

   - Циприанович из Едлинки.

   - Господи! Да ведь это наши!

   И двое всадников тотчас выдвинулись из рядов. Один из них наклонился к пану Циприановичу и, схватив его руку, начал покрывать ее поцелуями, другой упал в объятия ксендза.

   - Станислав! - воскликнул пан Циприанович.

   - Яцек! - вырвалось из уст ксендза.

   После обоюдных приветствий и объятий пан Серафим первый приобрел дар слова:

   - Господи, откуда вы очутились здесь?

   - Наш полк направляется в Краков. Мы с Яцеком получили разрешение ехать в Едлинку, но в Радоме на стоянке мы узнали, что вы все час тому назад отправились по большой дороге в Кельцы...

   - Вам сказал это ксендз Творковский?

   - Нет. Евреи в Радоме. Ксендза мы не видали. Когда нам это сказали, мы уже не поехали в Едлинку, а отправились дальше вместе с полком, уверенные, что не разойдемся с вами. И вдруг, после полуночи, слышим выстрелы... Мы все бросились на помощь, думая, что разбойники напали на каких-нибудь путников. Нам даже не пришло в голову, что это вы. Слава Богу, слава Богу, что мы не опоздали!

   - На нас напали не разбойники, а Кржепецкие. Они хотели отбить Сенинскую, которая едет с нами.

   - Господи! - воскликнул Станислав. - Ведь у Яцека душа от радости выскочит!..

   - Я писал тебе о ней, но, по-видимому, письмо пропало.

   - Мы уже три недели находимся в походе. Последнее время я не писал писем, потому что знал, что скоро приеду сам...

   Радостные крики панов Букоемских, челяди и солдат прервали дальнейший их разговор. В тот же самый момент прибежали работники с зажженными факелами, которых пан Цштрианович приказал взять целый воз, чтобы освещать ими путь в темные ночи. На плотине стало светло как днем. Среди этих ярких огней Тачевский увидел серую лошадь, а на ней панну Сенинскую.

   При виде ее Яцек онемел, а ксендз Войновский, видя его изумление, проговорил:

   - Да, она тоже с нами.

   Тогда Яцек тронул коня и, остановившись перед девушкой, снял шапку и стоял так безмолвный, с белым, как мел, лицом.

   Но через мгновение шапка выпала у него из рук, глаза закрылись, и голова склонилась к гриве коня.

   - Да ведь он ранен! - воскликнул Лука Букоемский.

  

  

   Яцек был действительно ранен. Один из ожесточенно защищавшихся разбойников ранил его концом косы в левое плечо, а так как солдаты в походе были без панцирей и наплечников, то острый конец довольно глубоко разрезал ему руку от плеча до локтя. Рана была не опасна, но кровь текла из нее очень сильно, вследствие чего молодой человек лишился чувств. Опытный ксендз Войновский приказал уложить его на телегу и, перевязав рану, поручил его уходу женщин. Яцек вскоре открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо панны Сенинской.

   Между тем челядь моментально засыпала ров и разобрала преграду. Обоз и полк перешли через плотину на сухую дорогу, где все остановились на отдых, с целью привести в порядок обоз и допросить пленных. Покончив с Тачевским, ксендз пошел посмотреть, не пострадали ли Букоемские. Но нет. Лошади их, правда, были исколоты и исцарапаны вилами, но не опасно, сами же они были не только невредимы, но и прекрасно настроены, так как все окружающие поражались их мужеству, говоря, что "они еще перед войной перебили столько людей, сколько другой солдат не перебьет в течение нескольких лет войны".

   - А не хотите ли вы вступить в полк пана Збержховского? - предлагали им некоторые воины. - Давно всем известно, а Бог даст, и снова окажется, что наш полк считается первым даже и между гусарскими, поэтому пан Збержховский не всякого и не легко принимает в него, но таких достойных рыцарей и он примет охотно, а мы будем от души рады вам.

   Братья Букоемские знали, что это невозможно, так как у них не было средств для соответствующей экипировки и свиты, совершенно необходимых для такого важного полка. Однако они с удовольствием выслушивали эти предложения, а когда чарки начали переходить из рук в руки, братья и в этом деле никому не дали опередить себя.

   Тем временем солдаты вытаскивали за вихры из болота разбойников и отводили их к панам Збержховскому, Циприановичу и ксендзу Войновскому. Ни один из них не ушел, так как в сильном полку, насчитывающем, кроме трехсот дружинников, девятьсот человек их свиты, было достаточно людей, чтобы окружить всю трясину и оба выхода с плотины.

   Вид пленников сильно удивил пана Серафима. Он ожидал найти среди них, как он говорил сыну, Мартьяна Кржепецкого и его радомскую компанию, состоящую из шляхтичей, а между тем перед ним стояла выпачканная в грязи и пропахшая торфом оборванная толпа разбойников, состоящая из беглых солдат, выгнанных слуг и других подонков общества, - словом, из всякого рода диких и зловещих тунеядцев, занимающихся разбоями в лесах и пущах. В те времена таких шаек было много, в особенности в лесистом Сандомирском воеводстве, а так как в них вступали люди, готовые на все, которым вдобавок, в случае ареста, грозили страшные наказания, то их нападения были необыкновенно дерзки и битвы с ними особенно ожесточенны.

   Еще некоторое время продолжался розыск разбойников по болоту, после чего пан Циприанович обратился к Збержховскому со словами:

   - Господин полковник, мы предполагали, что это другие люди, а оказывается, это простые разбойники, совершившие самое заурядное нападение на нас. Тем не менее мы от всей души благодарны вам и всей дружине вашей за столь значительную помощь, без которой нам бы, вероятно, не видать сегодня восхода солнца.

   А пан Збержховский, улыбаясь, ответил:

   - Вот, что значит ночные походы. И жара не мешает, и можно оказать людям помощь. Не желаете ли вы сейчас же допросить этих людей?

   - Приглядевшись к ним, я нахожу это излишним. Суд их и так допросит в городе, а палач - просветит.

   При этих словах из толпы пленников выступил высокий мужик с мрачным лицом и белокурой, кудлатой головой и, поклонившись пану Циприановичу в ноги, сказал:

   - Вельможный пан, если вы даруете нам жизнь, то мы расскажем вам всю правду. Мы обыкновенные разбойники, но нападение наше было необыкновенным.

   Услышав это, ксендз Войновский и пан Серафим с любопытством переглянулись.

   - Кто ты такой? - спросил ксендз.

   - Атаман. Нас было двое, потому что соединились две шайки, но второй убит. Если вы помилуете нас, то я расскажу все.

   Ксендз на минуту задумался и ответил:

   - Мы не можем освободить вас от суда, но все-таки лучше, если вы сами признаетесь во всем добровольно, чем заставите вырывать у вас истину пытками. Может быть, в таком случае и божеский и человеческий суд будет к вам милостивее.

   Атаман начал неуверенно поглядывать на своих, не зная, должен ли он молчать или говорить правду, а между тем ксендз продолжал:

   - Если вы искренне признаетесь во всем, то мы можем походатайствовать за вас у короля и выхлопотать для вас высочайшее помилование. Король теперь нуждается в людях для пехоты и потому часто прощает подсудимых.

   - Коли так, то я расскажу все, - ответил мужик. - Меня зовут Обух, а атаманом второй шайки был Кос, и обоих нас нанял какой-то шляхтич, чтобы мы напали на вас.

   - А не знаете ли вы, как зовут этого шляхтича?

   - Я его раньше не знал, потому что я дальний, но Кос знал и говорил, что его зовут Выш.

   Ксендз и пан Циприанович снова изумленно переглянулись.

   - Ты говоришь, Выш?

   - Да.

   - А не было ли с ним еще кого-нибудь?

   - Был еще один, худой, тощий, молодой. Пан Серафим обратился к ксендзу и шепнул:

   - Это не они...

   - Но, может быть, это компания Мартьяна? - так же тихо ответил ксендз. И снова громко обратился к мужику: - Что же они приказали вам сделать?

   - Они сказали нам так: "Что вы сделаете с людьми, это ваше дело, возы и добыча ваша, но в обозе есть девушка, которую вы должны схватить и доставить окольными путями между Радомом и Зволеньем в Поличную. За По-личной на вас нападет наша компания и отобьет у вас девушку. Вы ее защищайте для виду, но так, чтобы не причинить нам никакого вреда. За это вы получите по талеру на человека, кроме того, что найдется в обозе".

   - Теперь все как на ладони, - проговорил ксендз. Но через минуту спросил снова:

   - С вами разговаривали только эти двое?

   - Потом приехал с ними ночью третий и дал нам по злотому в задаток. Хотя в это время было темно, как в погребе, один из моих людей узнал его, так как был раньше его крепостным, и говорил, что это пан Кржепецкий.

   - Ага! Вот и он! - воскликнул пан Циприанович.

   - А этот человек здесь или убит? - спросил ксендз.

   - Здесь! - отозвался чей-то голос вдали.

   - Подойди-ка сюда, поближе. Это ты узнал пана Кржепецкого? Каким же это образом, коли было так темно, что хоть глаз выколи?

   - Да я его с малолетства знаю. Я узнал его и по кривым ногам, и по голове, которая сидит у него точно между двумя горбами, и по голосу.

   - Так он разговаривал с вами?

   - Разговаривал и с нами, а потом я слыхал, как он говорил с теми, что приехали с ним.

   - Что же он сказал им?

   - Сказал, что "если бы дело шло о деньгах, то я бы не приехал сюда, хотя бы ночь была еще темнее...".

   - И ты подтвердишь это перед бургомистром или старостой в городе?

   - Подтвержу.

   Услышав это, пан Збержховский обратился к свите:

   - За этим человеком учредить специальный надзор.

  

  

   Потом все принялись совещаться. Букоемские предлагали переодеть в платье девушки какую-нибудь бабу, посадить ее на лошадь, окружить челядью и слугами, переодетыми разбойниками, и отправиться на условленное с Мартьяном место. Когда последний сделает на них нападение, то окружить его и тут же на месте расправиться с ним или отвезти его в Краков и предать суду. Сами они охотно соглашались привести этот план в исполнение и клялись, что бросят связанного Мартьяна к ногам панны Сенинской.

   Эта идея в первый момент очень понравилась, но когда начали подробнее обсуждать, исполнение ее оказалось трудным, а результаты сомнительными. Пан Збержховский мог и имел право спасать людей от опасности, встретив их случайно, во время похода, но он не имел права и не хотел посылать солдат в частные экспедиции. С другой стороны, раз среди нападавших нашелся человек, который знал и готов был указать суду главного руководителя нападения, то этого руководителя можно было в любой момент привлечь к ответственности и добиться позорящего его приговора. В виду этого пан Серафим и ксендз Войновский решили, что они успеют сделать это и после войны, так как нельзя было предполагать, чтобы Кржепецкие, обладающие крупным состоянием, покинули его и бежали.

   Это решение не понравилось только панам Букоемским, которым очень хотелось покончить с этим делом теперь же. Они даже заявили, что в таком случае они сами разделаются с Мартьяном, но пан Циприанович не позволил им этого, а Яцек окончательно удержал их, заклиная их всеми святыми предоставить Кржепецкого исключительно ему.

   - Судом я не буду действовать против него, - говорил он, - но после всего слышанного мною от вас, если меня не убьют на войне, то, как Бог свят, я отыщу его и тогда только будет видно, чей приговор окажется для него приятнее и легче.

   При этом его "девичьи" глаза засверкали так страшно, что у Букоемских, хотя они были и не из пугливых, дрожь пробежала по всему телу. Они знали, как странно переплетаются в душе Яцека мягкость со вспыльчивостью и страшной злопамятностью.

   А он повторил еще несколько раз:

   - Горе ему! Горе ему! - и снова побледнел от потери крови.

   Тем временем совершенно рассвело. Утренняя заря окрасила небо в розовато-зеленый цвет и заискрилась на каплях росы, висевших на траве и на листьях деревьев, а также и на иглах низкорослых сосен, росших тут и там по краям болота.

   Пан Збержховский приказал пленникам похоронить тела убитых, что оказалось очень легким, так как торф сразу расступался под лопатами, и когда на плотине не осталось никаких следов битвы, полк двинулся дальше, по пути к Шидловцу.

   Пан Циприанович посоветовал панне Сенинской снова пересесть в карету, в которой она могла бы заснуть перед стоянкой, но девушка так решительно заявила, что не оставит Яцека, что даже ксендз Войновский не стал уговаривать ее изменить это решение. Таким образом они ехали вместе, и, кроме возницы, в телеге с ними никого не было, так как пани Дзвонковской страшно хотелось спать, и она вскоре перешла в карету.

   Яцек лежал на спине на вязанках сена, уложенных с одной стороны вдоль телеги, а она сидела по другую сторону, наклоняясь ежеминутно к его раненой руке и следя, чтобы кровь не просочилась через повязку. От времени до времени она прикладывала к губам раненого бутылку со старым вином, которое, по-видимому, действовало на него прекрасно. Через некоторое время ему надоело лежать, и он приказал вознице вытащить сено из-под его ног.

   - Лучше я поеду сидя, - проговорил он. - Теперь я себя совсем хорошо чувствую.

   - А рана? Не будет ли она вас сильнее беспокоить?

   Яцек перевел глаза на ее розовое личико и заговорил тихим, печальным голосом:

   - Я отвечу вам так, как (давно, давно это было!!) ответил один рыцарь, когда король Локетек увидел его на поле битвы раненного мечом крестоносцев и спросил, сильно ли он страдает. Показав на свои раны, рыцарь ответил: "Это меньше болит".

   Панна Сенинская опустила глаза.

   - А что болит сильнее? - прошептала она.

   - Сильнее болит тоскующее сердце, и разлука, и память о причиненных обидах.

   Воцарилось непродолжительное молчание, только сердца обоих забились сильнее, так как оба поняли, что наступил момент, когда они могут и должны высказать все, что они имеют друг против друга.

   - Правда, - говорила девушка, - я обидела вас тогда, когда приняла вас после того поединка с гневом и не по-человечески... Но это было только один раз, и сам Бог знает, как я потом жалела об этом. Да, я сознаюсь, это была моя вина, и от всей души прошу у вас прощения.

   А Яцек приложил здоровую руку ко лбу.

   - Не это ранило мое сердце, не это причинило ему жестокую боль.

   - Я знаю. Это было письмо пана Понговского... Как? И вы могли подозревать меня, что я знала о нем или участвовала в его составлении?

   И девушка начала прерывающимся голосом рассказывать, как все было; как она умоляла пана Понговского сделать шаг к примирению; как он обещал ей написать отеческое и сердечное письмо к нему, и написал совершенно противоположное, о котором она узнала после от ксендза Войновского и которое показало, что пан Понговский, имея другие намерения, хотел раз и навсегда разлучить их.

   Так как ее слова были в некотором роде признанием и в то же время воскрешали неприятные и горькие воспоминания, стыдливый румянец то и дело заливал ее щеки, а глаза заволакивались слезами.

   - А разве ксендз Войновский, - спросила она, наконец, - не писал вам, что я ни о чем не знала и не могла понять, почему я получила такое возмездие за свою искренность?

   - Ксендз Войновский, - отвечал Яцек, - сообщил мне только, что вы выходите замуж за пана Понговского.

   - И не сообщил о том, что я согласилась на это с горя, благодаря своему сиротству и одиночеству и из благодарности к пану Понговскому?.. Ведь в то время я еще не знала, как он поступил с вами, и знала только, что мной пренебрегли и меня забыли...

   Услышав это, Яцек закрыл глаза и ответил с глубокой печалью в голосе:

   - Что вас забыли?.. Пусть так!.. Я был в Варшаве, был в королевском дворце, разъезжал с полком по всей стране, но, чтобы я ни делал, где бы ни был, вы ни на минуту не выходили из моего сердца и памяти... Вы шли за мной, как тень идет за человеком... И не раз в отчаянии, в муках я призывал вас в бессонные ночи: "Сжалься! Утоли боль! Дай забыть о себе!" Но вы никогда не оставляли меня: ни днем, ни ночью, ни в поле, ни дома... Наконец я понял, что тогда лишь смогу вырвать вас из своего сердца, когда вырву самое сердце из груди...

   Тут он замолчал, так как волнение сжало ему горло, но через минуту продолжал:

   - ...Потом я часто просил Бога в молитвах: "Господи, дай мне погибнуть в бою, ибо ты сам видишь, что я не могу ни пойти к ней, ни жить без нее!.." И не ожидал я, что увижу вас когда-нибудь в своей жизни... Единственная моя!.. любимая!..

   С этими словами он склонился к ней и положил голову на ее плечо.

   - Ты, точно кровь, которая дает жизнь! - шептал он, - точно солнце на небе!.. Бог милосерд ко мне, что позволил мне еще раз увидеть тебя!.. Милая!.. любимая!..

   А ей казалось, что Яцек поет какую-то дивную песню... Глаза ее налились волнами слез, а сердце - волнами счастья. Снова между ними воцарилось молчание, только девушка долго плакала сладостными слезами, какими никогда еще не плакала в жизни.

   - Яцек, - произнесла она, наконец, - зачем же мы так долго страдали?

   - Зато теперь Господь вознаградил нас...

   И в третий раз воцарилась между ними тишина, только телега скрипела, медленно подвигаясь по песку большой дороги. Миновав бор, они выехали в залитое солнцем поле, шумящее колосьями и усеянное красным маком и синими васильками. Кругом царила глубокая тишина. Над сжатыми кое-где полосками неподвижно реяли в воздухе распевающие жаворонки, вдали, по краям полей, сверкали серпы, с далеких зеленых лугов доносились крики и песни пастухов. А им казалось, что для них только шумит эта нива, для них мелькают маки и васильки, для них заливаются жаворонки и поют пастухи, и что весь этот солнечный покой и все эти голоса вторят только их счастью и упоенью.

   Ксендз Войновский вывел их из забытья. Приблизившись неожиданно к возу, он спросил:

   - Ну, как ты себя чувствуешь, Яцек!

   Яцек вздрогнул и, взглянув на него сияющими глазами, точно пробудился от сна:

   - Что, благодетель?

   - Как ты себя чувствуешь?

   - Э! И в раю не будет лучше!

   Ксендз внимательно посмотрел сначала на него, а затем на девушку.

   - Да... - проговорил он.

   И поскакал обратно к остальной компании.

   А ими снова овладела радостная действительность. Устремив друг на друга глаза, они не замечали ничего, что происходило вокруг них.

   - Ты... ненаглядная!.. - проговорил Яцек.

   Опустив глаза, девушка улыбнулась уголками губ, так что на ее розовых щечках появились ямочки.

   - Разве панна Збержховская не лучше меня? - тихо спросила она. Яцек изумленно взглянул на нее:

   - Какая панна Збержховская?..

   А она ничего не ответила и засмеялась звучным, как серебряный колокольчик, голосом.

   Между тем, когда ксендз вернулся к компании, искренне любившие Яцека товарищи начали расспрашивать о нем:

   - Ну, что там? Как поживает наш раненый?

   - Его уже нет на свете, - ответил ксендз.

   - Ради Бога! Что случилось? Как это, его нет?

   - Он говорит, что он уже в раю! Mulier!..

   Братья Букоемские, не привыкшие быстро соображать, продолжали с ужасом смотреть на ксендза и, сняв шапки, уже собирались затянуть "вечную память", как вдруг громкий взрыв смеха нарушил их набожные мысли и намерения. Но в этом всеобщем смехе звучало искреннее расположение и искреннее сочувствие Яцеку. Многие уже знали от Станислава Циприановича, какой "чувствительный был это кавалер", и все догадывались, как жестоко должен был он страдать, а потому слова ксендза несказанно обрадовали всех. В тот же момент раздались голоса:

   - Господи! Да ведь мы все видели, как он боролся со своим чувством, как отвечал невпопад на вопросы, как забывал застегивать пряжки на своем вооружении, как забывался во время еды или питья и как по ночам заглядывался на луну: все это были неопровержимые признаки несчастной любви.

   А другие говорили:

   - Можно ему поверить, что он сейчас, как в раю. Ведь если ни одни раны не болят так, как причиненные стрелами Амура, то зато нет более приятного лекарства, как взаимность.

   Так рассуждали товарищи Яцека. Некоторые из них, узнав, какие страдания пережила девушка и как низко обошелся с нею Кржепецкий, загремели саблями, восклицая: "Подайте его сюда!"

   Другие горевали над судьбой девушки и, узнав, что Букоемские устроили с Мартьяном, превозносили до небес их остроумие и храбрость.

   Но вскоре общее внимание снова сосредоточилось на влюбленной парочке.

   - Давайте, - предлагали некоторые, - поздравим их... - и всей толпой с шумом направились к телеге.

   В одно мгновение весь полк окружил Яцека и панну Сенинскую. Загремели громкие голоса: "Vivant! Floreant!", a другие еще некоторое время продолжали восклицать:

   - Crescite et multiplikamini!

   Была ли панна Сенинская, действительно, испугана этими криками или только, как mulier insidiosa, притворялась таковой, этого не мог бы угадать даже и ксендз Войновский; довольно того, что она склонила свою белокурую головку на здоровое плечо Яцека и начала смущенно спрашивать:

   - Что это значит, Яцек? Что здесь творится?

   А он обнял ее и ответил:

   - Люди мне отдают тебя, а я возьму тебя, цветок мой ненаглядный.

   - После войны?..

   - Нет, перед войной!

   - Ради Бога, почему так скоро?

   Но Яцек, по-видимому, не расслышал вопроса, так как вместо ответа он произнес:

   - Поклонимся же и поблагодарим милых товарищей за поздравления.

   И они начали раскланиваться на обе стороны, что вызвало еще больший восторг среди рыцарей. Увидев разгоревшееся и прелестное, как утренняя заря, личико девушки, солдаты от восторга начали хлопать себя по бедрам.

   - Господи Боже мой! - восклицали они. - Да ведь она может ослепить!

   - Ангел бы влюбился, а не то что грешный человек!

   - Неудивительно, что он сох от тоски по ней! И снова сотни голосов загремели еще громче:

   - Vivant! Cresceant! Floreant!..

   Среди этих криков и в облаках золотистой пыли полк въехал в Шидло-вец. В первый момент жители его испугались и, побросав стоявшие перед домами верстаки, на которых они вытачивали брусья, попрятались в избы. Но, узнав вскоре, что это крики радости, а не гнева, они толпой высыпали на улицу и присоединились к солдатам. Образовалась толпа людей и лошадей. Загремели гусарские трубы, литавры и рожки. Веселье стало всеобщим.

   А Тачевский говорил, обращаясь к панне Сенинской:

   -